Текст книги "Житие святого Глеба"

Автор книги: Виталий Смирнов

– Вот теперь, Иван Силыч, вы знаете, откуда у меня склонность к разведению садов…

9

Глеб рассказал мне много интересного. Но самое неожиданное ждало меня впереди.

В комнате, где шло празднование, было жарко и дымно. Стоял разноголосый гул.

Семен Семенович что-то увлеченно рассказывал «мышке», а «сосед» поддакивал полногрудой блондинке, кивая в такт заметно ослабевшей головой.

– А, отшельники заявились, – громогласно возвестил он при нашем появлении.

Все поднялись, и вновь прибывшие гости приступили к здравицам в честь надоевшего Глебу Глеба Ивановича.

После нескольких тостов «сосед» ощутил необходимость подышать свежим воздухом и взглядом пригласил меня с собою. Мы вернулись за тот столик в «зале», где я только что сидел с Глебом.

– Ну, и о чем же вы секретничали с Глебом Ивановичем? – поинтересовался он, протянув жаркую пухлую руку. – Петр Михайлович я, – представился. – А ты, я понял, Силыч. Ты уж извини меня, я буду без лишних этикетов…

Я возражать не стал и коротко рассказал, о чем мы «секретничали». Слушал он не очень внимательно, но суть нашего разговора с Глебом уловил.

– Верь не верь, Силыч, – вдруг взбодрился Петр Михайлович. Лохматая голова с проседью выпрямилась, маленькие серые глазенки обрели осмысленный вид. – Но мой отец Михайло Михайлович тоже был не без странностей и баламут превеликий. Наследство от моего деда получил достаточное, чтобы вести разгульную жизнь: имение с домом в Подмосковье, обширный земельный участок в лядиных новгородских. Там, когда откуролесил свое, построил деревянный двухэтажный дом с мезонином, в котором я сейчас и обретаюсь, баню, просторную людскую, сарай, скотный двор, погреб. Помер он, царствие ему небесное, – Петр Михайлович перекрестился, – лет семь назад. Места эти, несмотря на полчища комаров, ему нравились. Охотник он был заядлый. А тут и зайцы, и лисицы, и тетерева, и вальдшнепы, и бекасы… Как говорится, всякой твари по паре. Да и на медведя иногда хаживал.

Но это все позже, когда он обрел мало-мальски осмысленную жизнь. Да и в молодости вроде бы все у него попервоначалу хорошо складывалось. Поступил в питерский университет, но, проучившись два года, бросил, загулял и пустился в странствия. Особо много он о них не распространялся, но и того, о чем рассказывал, иному бы и за всю жизнь не обходить – не объездить. Даже в Сибирь его заносило. А уж по Дону и по Волге слонялся многажды. Казацкая и поволжская вольница ему дюже нравилась.

Однажды, когда Михайло Михайлович после своих странствий вернулся в подмосковное имение, встретил он своего спутника по астраханским краям, это мне мамаша рассказывала, Иваном его звали. Вид у него был, как у настоящего бродяги: замызганный пиджачок с чужого плеча, с разодранными локтями, на ногах опорки, в рваной шапке с красным околышем. Волосы до плеч. Ну, очень диковинный вид. Однако отец его узнал. Напоил, накормил в ближайшем трактире. И взял к себе садовником. Тот проявил усердие, обрел человеческий вид, даже женился на дьячковой дочери, но вскоре «заскучал», распрощался с барином и уехал с молодой женой в Тульскую губернию, откуда был родом. Ну, а отец занялся обустройством лядинских болот, начав, как он говорил, жить «по душе».

Душа у него была добрая. Старики и по сей день о нем вспоминают: «Уж и добер был человек, на редкость даже… Ценой не скупился: вперед давал, сколько хошь, – по сту, по двести рублей, и по триста давывал, работой не неволил… Бывало, как лес чистили, часика с два потукаешь, дерев с пяток свалишь, уж бежит: не устали, мол, ребята? Водки тащит, закуски – пей… Это, например, чай с сахаром за всякое время пей, сколь хошь. Внакладку пивали, сказать ежели по совести, истинным богом… всей артелью человек в тридцать внакладку – пей! Никаких вредов не делал… Это уж что говорить! Иди ты, братец мой, к нему в полночь – запрету нет, иди прямо – допускает без разговору, садись, пей чай али там вино, кофей – это у него сделай милость, не опасайся!.. Скажешь: «А что, Михал Михалыч, хотел я у вас спросить, коровенку хочу…» – «Много ль?» И сию минуту даст, ежели есть, а ежели нет… «Вот, говорит, съезжу в город, привезу…» И привозил – это без обману… Добрющий барин был».

– Но ведь наш мужик, Силыч, – хлопнув рюмку, продолжил Петр Михайлович, – на доброго барина смотрит, как на чудака, которого непременно надо объегорить. Придут мужики лес рубить, постучат по дереву, по пням постучат и идут за расчетом. Отцу проверять некогда, пытался на доверии с мужиками отношения строить. А они совсем обнаглели. Придет там Никита или Егор. Отец ему сотенную даст. «Разменяй, – скажет – и тому-то, и тому-то столько отдай». «Слушаю, – говорит Никита. А потом приходит и докладывает: – Уж вы меня, Михал Михалыч, не браните. Я деньги-то ваши истратил, купил себе тесу… Уж вы меня поставьте на работу, я вам отслужу». Ну, Михал Михайлыч и терпел все это, потому что, помимо доброты своей, он оказался еще и человек «идейный». Он пришел в эту тмутаракань не для того, чтобы деньгу заколотить, а чтобы помочь затурканному мужику на новом месте жить «по-новому», «по совести», чтобы каждый кусок, который попадает ему в рот, не пахнул чужим трудом, чужим потом. Он пришел, чтобы слиться с народом. Но правду говорит Глеб Иванович, с ним не сольешься, а сопьешься.

Отец готов был простить всякую грубость, всякое невежество, всякую неприятность со стороны своих новых сотоварищей. Но народ-то товарища – при всей его доброте – в нем не видел. Он по-прежнему видел в нем барина, хоть и «добрющего». Уж одно то, что он приехал в деревню со станции в тарантасе, а не пришел пешком с котомкой за плечами, не попросил Христа ради испить – доказывало, что он не мужик. Он щедро дал на водку столько мелочи, сколько попалось в кармане, – значит, он барин. Все его рассуждения о том, что эти болота можно превратить в райские кущи, мужики внимательно выслушивали и даже одобряли.

– Знамо дело, этой земле цены не будет! – поощрительно чесали они затылок.

– Вот я вам расскажу, – робко начинал поучать отец мужиков, – например, в Америке…

И рассказывал историю какой-нибудь американской общины, которая на безлюднейших местах сумела развести цветущие довольством поселения, и только благодаря знаниям и определенности цели.

– Цель… Вот главное.

– Само собой! Это уж первым делом! – поддерживали мужики.

– Словом, какие бы утопические идеи ни развивал Михайло Михайлыч, все они, без исключения и без малейшего возражения, мужиками поддерживались:

– Само собой! Чего лучше! Первое дело! Первым долгом!

Петр Михайлович из-за огорчения за своего отца, а я из сочувствия к нему все чаще стукались рюмками. Александра Васильевна не забывала про нас, подтаскивая то водочку, то закуску.

– Ну а кончилось, – завершил свои воспоминания Петр Михайлович, повесив голову на грудь, – тем, что и следовало ожидать. Запил мой отец по-черному и исчез в безвестности…

А у меня еще долго не выходил из головы Иван в разодранной шапке с красным околошем… Надо обязательно рассказать об этом Глебу, наказывал я своему затуманенному сознанию. Но рассказать в этот раз не успел, очнувшись поздним вечером на чудовской станции.

Потом, встретившись с Глебом в Питере, я при случае поведал ему историю, рассказанную «соседом». Он почему-то не удивился, с грустью посмотрел на меня и проронил только одну фразу:

– Велики чудеса твои, Господи!

…А сад в Сябринцах зацвел, когда Глеб Иванович уже был тяжело болен.

Глава II. Бяшечка

1

Любовь всегда приходит неожиданно. Как и уходит тоже.

К Глебу, насколько мне известно (сам он не любил об этом рассказывать), она пришла, когда ему не было еще и двадцати лет. И зацепила весьма сильно.

Тогда он начал печататься в московских журналах. И каждое такое событие считалось необходимым отметить в знаменитом на многие времена «Яру». Трактир славился цыганским хором. Шумные песни цыган Глеб не любил. Но в этот день он обратил внимание на стройную, несмотря на широкое цветастое платье, которое не смогло скрыть ее фигуру, с огромными черными глазами девушку, которая запела некрасовскую тройку: «Что ты жадно глядишь на дорогу, – голосисто, но с нескрываемой грустью выводила она:

 
В стороне от веселых подруг?
Знать, забило сердечко тревогу –
Все лицо твое вспыхнуло вдруг.
 
 
И зачем ты бежишь торопливо
За промчавшейся тройкой вослед?..
На тебя, подбоченясь красиво,
Загляделся проезжий корнет.
 

Глеб отодвинул пивную кружку и повернулся в сторону невысокой сцены, откуда лилась песня. Знать, действительно, забило сердечко тревогу… «На тебя заглядеться не диво», – с какой-то неподдельной, влекущей к себе кокетливостью пела цыганка, повернувшись в сторону симпатичного молодого человека, очарованного ее голосом, –

 
Полюбить тебя всякий не прочь:
Вьется алая лента игриво
В волосах твоих, черных как ночь;
 
 
Сквозь румянец щеки твоей смуглой
Пробивается легкий пушок,
Из-под брови твоей полукруглой
Смотрит бойко лукавый глазок.
 

Цыганка была будто живой иллюстрацией той, о которой она пела:

 
Взгляд один чернобровой дикарки,
Полный чар, зажигающих кровь,
Старика разорит на подарки,
В сердце юноши кинет любовь.
 

Старики на подарки не раскошелились, но в сердце юноши страсть закипела. Едва дождавшись окончания песни, Глеб кинулся к сцене, выискивая в кармане гроши. Перед самой сценой споткнулся о вылезшую из половой доски шляпку гвоздя, но удержался, робко вложил в руку цыганки нащупанные деньги и спросил, как зовут.

– Стеша, – чуть слышно прошептала смущенная солистка.

Глеб вернулся на место, глотнул пива, а Стеша в знак благодарности завела новую песню на полюбившиеся, видимо, ей некрасовские слова:

 
Надрывается сердце от муки,
Плохо верится в силу добра,
Внемля в мире царящие звуки
Барабанов, цепей, топора.
 
 
Но люблю я, весна золотая,
Твой сплошной, чудно смешанный шум;
Ты ликуешь, на миг не смолкая,
Как дитя, без заботы и дум…
 

Весна и впрямь оказалась золотой: столько самых смешанных чувств Глеб еще никогда не испытывал. Собутыльники, подшучивая над замолкнувшим Глебом, рассосались, а он решил дождаться, когда Стеша освободится. Подруги долго не отпускали ее, но ему все-таки удалось увести цыганку в парк. О чем они говорили, знают только деревья Петровского парка. Но ежедневные посещения «Яра» и прогулки под луной привели к стремительному развитию событий. Молодой писатель, увлеченный Стешей и собственной персоной, сумел убедить цыганку в лучезарном будущем, а та – своих родителей. Правда, они потребовали, чтобы обручение прошло по цыганским обычаям: в доме невесты, в присутствии многочисленной родни.

Денег, конечно, у Глеба не было – ни на золотые обручальные кольца, ни на приличный костюм, ни на шляпу, которая жениху казалась необходимым атрибутом свадебного действия. Добрые кредиторы не поскупились на финансовую поддержку влюбленного, который неудержимо рвался в объятия Гименея.

Однако в самый последний момент жених оплошал. В толпе родных и знакомых, явившихся на помолвку в дом родителей Стеши, пробираясь к невесте, он потерял шляпу и вынужден был ретироваться, даже не показавшись на глаза возлюбленной.

Жених бежал быстрее лани, поймал извозчика и был таков.

А вскоре возникла необходимость поехать в Чернигов к родным для оформления кое-каких документов. Оттуда Глеб уже не вернулся в Москву, а перебрался в Петербург.

«Дело в шляпе» – шутили потом друзья Успенского, узнавшие о его неудавшемся сватовстве. А вот вспоминал ли он Стешу, об этом история умалчивает.

Да и волоокая солистка из цыганского хора горевала, видать, недолго: вскоре она стала купчихой.

2

Роман же с Александрой Васильевной, ставшей верной хранительницей очага Успенских, оказался гораздо продолжительнее и серьезнее. Глеб познакомился с нею летом 1868 года в Стрельне, где поселился на даче рядом с фабрикантом Василием Бараевым, отцом Александры Васильевны. Здесь же нашли пристанище Николай Курочкин, Николай Демерт и Иван Кущевский. Курочкин уже сотрудничал в «Отечественных записках», остальных через некоторое время Некрасов приютил тоже.

Компашка образовалась развеселая. Она не давала покоя даже соседним дачникам, которые удивлялись, когда же эти гулеваны работают. Они представлялись литераторами и с верою в собственный талант прожигали жизнь, не задумываясь о последствиях своего вольного существования. Дневал и ночевал у них и Николай Успенский.

Глеб в это время наблюдался у врача, тоже литератора, Фомина, и компания была к нему снисходительна, позволяя уединяться в саду с книгой. Когда все, что привез Успенский на дачу, было прочитано, свою библиотеку предложила дачница-соседка Александра Васильевна Бараева. Они стали общаться, называя друг друга и тогда, и впоследствии, когда поженились, по имени и отчеству. Возможно, потому, что им редко удавалось оставаться наедине.

Девушка была миловидной, с правильными чертами лица, на котором несколько подкачал носик – он был чуть-чуть крупноват. Несмотря на молодость отличалась серьезностью. Воспитание она получила в Мариинском институте и сейчас готовилась в народные учительницы. Любила театр, литературу предпочитала серьезную, заставляющую думать. Но веселиться тоже умела и при всей строгости могла открыть человеку, к которому относилась с симпатией, душу.

В домашней среде она чувствовала свое одиночество и испытывала потребность постоянно о ком-то заботиться.

– Человек совсем один на земле, Глеб Иванович, – сказала она как-то своему новому другу, к которому с первых встреч у нее возникло доверие и то, что называется духовной близостью. – Совсем один. И люди все – такие несчастные. Они должны сами помогать друг другу – ведь это правда? Бога не существует для меня, я не хочу себя обманывать. Я верю только в хороших людей.

Себя – свой характер, свою судьбу – Александра Васильевна сделала сама. Уже в молодые годы ее удручали тоска и скука, царившие в так называемых обеспеченных семьях, которые и в новую эпоху продолжали жить по старинке, с дворянской предрасположенностью к ничегонеделанью. Возможно, потому, что и делать-то они ничего не умели. В особенности – слабая половина.

Александра Бараева не хотела, да по своему темпераменту и не могла быть слабой половиной. Она видела, как быстро угорают в домашнем чаду ее подруги, имевшие возможность держать прислугу. Как-то она решила навестить довольно близкую ей Соню Кошкину, которая жила в одном из переулков на Лиговке. И не раз говорила о своей райской жизни.

Старый Петербург не любил просыпаться рано. Александра Васильевна приехала к подруге ближе к полудню. Дверь долго не открывали. Потом послышался хруст ключа в замке, и на пороге появилась, по всей вероятности, кухарка с распаренным лицом, откидывая с глаз седоватые пряди волос.

– Мне бы Соню. Она дома?

– А куцы ей деться! Кабы дело какое было… А у ей никакой заботы нету, ровно царица…

Вслед за кухаркой гостья тихо прошла вдоль длинного коридора, захламленного продавленными стульями, этажерками с покрытыми пылью журналами, какими-то корытцами и тазиками. Шаги ее сделались еще тише, даже боязливее, когда тяжелая дверь, обитая войлоком, ввела ее в переднюю, в которой со всех сторон пахнул на нее спертый, тяжелый воздух с запахом сырой гнили. Ей захотелось кашлянуть, но гнетущая тишина позволила ей только слабо покхекать в кулачок.

Та же тишина и тот же дух преследовали гостью в двух-трех комнатах, через которые она проходила. Раем пока не пахло. Но запах пыли и налет ее на всем, что попадало на глаза: на зеркалах с каким-то рисунком поверх рамы; на пошатнувшихся столах с непременно толстыми, будто пораженными какой-то неизлечимой болезнью ножками; на картинах, с которых удивленно взирали непременно полногрудые блондинки; на зеленых шторах, пожелтевших сверху, куда попадали солнечные лучи, – создавали впечатление, что это обиталище было древнее рая.

После солнечного света этот Кошкин дом, как сразу окрестила квартиру подруги гостья, казался подземельем. Она даже вздрогнула, когда кухарка громогласно объявила:

– Вот они… Пожалуйте… Почивать изволят!

То, что Александра увидела далее, было не менее впечатляющим.

На широкой кровати с измятой периной и множеством толстых, будто накачанных подушек восседало какое-то растрепанное существо с развязавшейся косой, спутанными на лбу волосами и удивленно-испуганными, как у блондинок на картинах, глазами. Из-под желтой, с распахнутым у горла разрезом, покрытой пятнами блузы высовывались ноги. На одной – чулок спускался почти до полу, на другой – его не было совсем. «Царица», обитательница земного рая, упиравшаяся руками в перину, всем своим видом напоминала человека, в которого только что стреляли.

При виде подруги испуг мадам Кошкиной сменился потоком рыданий и слез, которые лились как из прорвавшейся плотины. Как ни странно, этот поток не вызывал у Александры Васильевны ни малейшего сочувствия. Оно появилось только тогда, когда на пороге комнаты возник длинный дряблый чиновник, который кричал старческим дребезжащим голосом:

– Что это такое? Акулина! Соня! Господи, куда вы запропали? Я болен.

«Супруг» – поняла гостья.

Появившаяся Акулина, которая ввела Александру Васильевну в ворота рая, усовещивала господина Кошкина:

– Дайте вы ей с барышней повидаться…

Но Кошкин был непреклонен и взывал к соблюдению семейного порядка:

– Что за барышня? Какая барышня? Зачем мне барышня?.. Я болен… Меня баба сглазила… Господи! Все растворено… В доме посторонние люди шастают… Да сделайте милость… Софья! Спрысни!.. Спрысни, ради Христа!

Гостья осмелилась незаметно войти в другую комнату, а из нее бегом бросилась к выходу, роняя в темном коридоре корытца и тазики и тем усиливая шум и гвалт, охвативший рай мадам Кошкиной.

Десятиминутное пребывание в этом раю осталось в памяти Александры Васильевны на всю жизнь. И, пожалуй, определило ее дальнейшую судьбу. «И это любовь? – думала она, возвращаясь домой. – И это удел женщины? И в чем смысл всей этой бессмыслицы? Неужели нет выхода из этой духовной окаменелости? Акулина-то, наверное, права: «Кабы дело какое было…»

Нет, «райская жизнь» не по мне, решила она, сидя с книжкой в саду возле дома. Мысль о необходимости для человека, для женщины в том числе, дела прочно засела в ее голове. Грош цена всем велеречивым разговорам о женской эмансипации, если женщина не имеет возможности приносить людям пользу своим трудом. И только теперь в Александре Васильевне пробудилась жалость к своей подруге, которую, считала она, необходимо вернуть в дорайское существование, в то время, когда она была розовощекой, с осмысленным взглядом, с интересом к жизни девушкой.

Это стало ее первым делом. Она вновь съездила в Кошкин дом и, невзирая на все трудности, увела Соню с собой. Но самым трудным в деле мадам Кошкиной было не формально увести ее из семейного гнезда, а вызволить «царицу» из плена внутреннего рабства, пятилетнее пребывание в котором убило в ней малейшие попытки самостоятельно мыслить, принимать решения. Да, оказывается, «царицы» тоже бывают рабынями.

На каждое предложение Александры Кошкина твердила одно и то же: «А что скажет муж? А как к этому отнесется Павел Иванович? Я не могу сделать это без разрешения Павлика».

Александру Васильевну смешило это «Павлик», которое никак, на ее взгляд, не подходило к человеку с визгливо-дребезжащим голосом и бабьей суетливостью. Он менее всего был похож на владыку, но вот стал же им, превратив за пять лет полное жизненной энергии существо в безмолвную рептилию.

Кухарка долговязого чиновника на второй день после исчезновения «царицы» каким-то образом нашла беглянку. В том же самом наряде, в котором была в Кошкином доме, она появилась на пороге жилища Александры Васильевны.

– Велено вернуться! – коротко заявила Акулина.

Соня молчала.

– Она никуда не пойдет! – решительно заявила Сонина подруга.

– Супруг желает возвращения, – настаивала кухарка. – Он хочет с законной женой пить чай…

– А она никуда не пойдет! Она будет жить здесь, – еще решительнее заявила подруга потерявшей дар речи Сони.

Однако перелом в баталию внес тоже нежданно появившийся на пороге законный супруг Сони. Его визгливый голос сразу же привлек любопытствующую публику, которая оказалась отнюдь не на Сониной стороне. Александра Васильевна принуждена была сдать позицию, зарезервировав у Павла Ивановича право на встречи с подругой. Наперекор брюзжанию «Павлика» подруги стали встречаться чаще. Пользуясь его отлучками в должность, послеобеденными снами, они пестовали собственную самостоятельность и последовательно укрощали Павла Ивановича. Не проходило дня, чтобы Соня не ночевала у Бараевых. Возвращаться домой ей стало так же противно, как школьнику выполнять домашнее задание.

Но, увы, чуда не произошло. Кошкин в конце концов все-таки одержал победу, а Александра Васильевна приняла окончательное решение, что надо непременно учиться, знать жизнь и добывать хлеб насущный собственным трудом. Тогда-то и созрело у нее желание стать учительницей.