Текст книги "Наследство из преисподней"

Автор книги: Виталий Гладкий

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 22 страниц)

Уже к двадцати годам я стал законченным нигилистом, но, благодаря мудрым наставлениям деда Артюхи, никогда не отвязывал язык и ни с кем не делился своими сомнениями и соображениями по поводу "ума, чести и совести эпохи", как тогда выспренно именовали компартию.

Голубятню дед Артюха презентовал в аккурат к моему дню рождения, когда мне исполнилось двенадцать лет.

Она была единственной во всем микрорайоне, имеющей официальный статус, – герою двух войн городское начальство отказать в такой малости не смогло – и являлась одной из немногих, сооруженных по всем правилам и с добротных материалов.

Уже не помню, как Зяма впервые оказался в моих "владениях". Но красавцы-турманы произвели на него неизгладимое впечатление, и он поначалу стал самым ценным моим помощником (чистил голубятню, а главное, добывал полноценный корм, что было не дешево), а затем постепенно превратился в закадычного дружка.

Финал нашей дружбы был оглушительно-зубодробительный.

По окончании школы меня забрали в армию, в десантные войска. Я поступал в институт, но не добрал баллов, и мне, в отличие от Зямы, которого без особых проблем определили в ВУЗ сановные родители, пришлось тянуть армейскую лямку два мучительно длинных года.

Наверное, армейская служба могла быть для меня легче, не оставь я на гражданке свою любовь, одноклассницу Зойку Симонову. Мы даже хотели расписаться в ЗАГСе втайне от ее и моих стариков, чтобы скрепить наши чувства по всем правилам, но меня отговорил от этой дурацкой (как я потом понял) затеи дед Артюха.

"Если любит по-настоящему – будет ждать, – сказал он веско. – Заодно и проверишь бабу на вшивость.

Верная жена для мужика – большое счастье. Ошибешься – будешь маяться со слабой на передок курвой всю жизнь".

Дед как в воду глядел. Не прошло и года, как полноводный ручей писем от Зойки начал потихоньку иссякать, а когда нашу дивизию перебросили в Афганистан, и вовсе усох.

Трудно понять в зрелом возрасте муки неразделенной любви, терзающие молодого пацана. Я из кожи лез, лишь меня отправили в отпуск, но все мои геройства могли оказаться напрасными, не случись ранения, которое я схлопотал под Кандагаром.

Рана была пустяшной, – пуля навылет прошила плечо, не задев кости – но долгожданный отпуск я все-таки получил. И когда приехал в родной город, то попал, что называется, с корабля на бал – Зойка выходила замуж… за моего "сердечного друга" Зяму!

Удар оказался сильным – прямо в сердце. И я ничего другого не смог придумать, как накачаться спиртным до умопомрачения и начистить Зяме хлебальник.

Избиение Чиблошкина и некоторых его гостей, присутствующих на свадебном торжестве, могло закончиться для него весьма печально, но меня вовремя придержали.

А когда к вечеру того же дня я протрезвел, то умные люди посоветовали мне как можно быстрее покинуть город, потому что родители Зямы уже подняли на ноги и милицию, и прокуратуру, и вообще всех, кого только можно было.

Меня вывез из города батя на соседском "жигуле", под покровом темноты, и усадил в вагон поезда на железнодорожной станции, которая находилась за пределами не только нашего района, но и области.

Я был как бревно – ни мыслей, ни чувств, ни каких либо желаний. Перед моими глазами стоял туман, а на душе лежал камень размером с египетскую пирамиду.

Как я добрался до места службы, мне потом вспоминалось с трудом. Почти всю дорогу я пил горькую и время от времени ходил плакать в туалет, а однажды с кем-то подрался и меня забрал военный патруль.

На гарнизонной гауптвахте меня долго держать не стали – всего несколько часов, пока разбирались с моими документами. Наверное, решили, что большего наказания, чем Афган, придумать трудно. К тому же, я имел две боевые награды и не долеченную рану, что поневоле смягчило гарнизонных держиморд.

Когда вышел приказ о демобилизации, я долго раздумывать не стал и записался на сверхсрочную – в родном городе мне делать было нечего. Одна только мысль, что по приезду я встречу Зяму и Зойку приводила меня в бешенство.

В десантуре я не задержался – вскоре меня определили в армейскую элиту, спецназ ГРУ. Наверное, учли мои боевые заслуги и дурацкое бесстрашие. Я буквально лез на рожон, где надо было и где не надо. Видимо, подсознательно я хотел умереть, да только судьба распорядилась по-иному.

По окончании войны я еще добрых полгода шастал по горам Афганистана, выполняя спецзадания. А когда "меченый" Горби развалил армию и спецов моего профиля начали пачками выкидывать в никуда, я без особых сожалений и переживаний сменил форму на гражданский костюм и приехал в Москву – уж не знаю зачем, ведь меня там никто не ждал.

Мне повезло – после долгих и унизительных мытарств я получил не только московскую прописку, но даже однокомнатную квартиру в "спальном" районе. В этом вопросе мне здорово помогли сослуживцы, мой бывший командир, Герой Советского Союза (по окончании Академии генерального штаба он занял высокий пост в столице), а также мое фантастическое упрямство.

О своих скитаниях в поисках работы распространяться не хочется. Через это прошли многие отставники.

Учиться в ВУЗе я тоже не мог из-за отсутствия финансов. А потому перебивался случайными заработками и запоем читал все подряд, лежа на старом продавленном диване, подаренном мне сердобольными соседями.

Наверное, чтение и безысходность и подтолкнули меня заняться литературным трудом. Моя первая повесть об афганской войне прошла "на ура", затем были другие, опубликованные в Воениздате, а потом я начал писать детективные и приключенческие романы, которые поначалу приносили неплохие деньги; по крайней мере, на жизнь мне вполне хватало.

О событиях в родном городе я мало что знал. Родители, продав квартиру, переехали в Подмосковье – поближе ко мне, где купили дом. (Впрочем, долго они не зажились: отец в девяносто четвертом умер от инфаркта, а мать ушла в мир иной спустя два года после его смерти неизвестно от какой болезни; скорее всего, от тоски по бате, которого очень любила). А других постоянных источников информации я не имел.

Но кое-что мне все-таки было известно – в основном из газет и от друзей моих стариков, которые, приезжая в Москву, останавливались на постой у меня из-за дороговизны гостиниц.

Так я узнал, что Зяма сильно разбогател и стал шибко крутым, у Зойки родилась дочь, а в городе развелось мафиозных банд больше, чем у собаки блох.

С годами воспоминания, связанные с моим родным городом, отошли на задний план и стали казаться мне фабулой одного из моих романов, где выдумки было гораздо больше, чем житейской правды. Время все лечит, даже несчастную любовь.

И тут на тебе – завещание Зямы.

Я долго не мог поверить в реальность происходящего. И не будь я на финансовой мели, никакие разумные доводы не заставили бы меня отправиться в это дурацкое путешествие, которое, по моему глубокому убеждению, не могло быть ничем иным, как напрасной потерей времени и средств.

Но голод не тетка, а утопающий хватается и за соломинку. К тому же меня (наверное, с похмелья) вдруг прошибла ностальгия по родным местам, подтвердившая навеянную воспоминаниями мысль, что старость уже не за горами. (Правда, эта блажь прошла уже на следующий день).

Решив, что терять мне все равно нечего, я пошарил по сусекам (то есть, занял на дорогу немного денег у коллег по ремеслу и соседей) и отбыл в заграничный вояж как старый солдат – с минимум личных вещей, огнивом и кисетом махорки (а точнее, дешевой зажигалкой и блоком сигарет)…

Поезд замедлил ход. Приближалась пограничная станция, где на сонных пассажиров уже готовилась наброситься голодная саранча наглых таможенников, способная сожрать что угодно и сколько угодно.

Глава 3

Ступив на перрон, знакомый до сердечной боли, я огляделся по сторонам и скорчил кислую мину. Как же так, приехал богатый наследник, а фанфар и хлеба с солью почему-то не видать?

Увы, группы встречающих товарищей на вокзале не наблюдалось. Да и кто бы мог это сделать? Ведь я никому не говорил, что еду с визитом в родные пенаты.

Впрочем, это обстоятельство меня даже порадовало. Я никогда не любил шумихи вокруг своей скромной персоны, даже когда стал известным писателем, и уж тем более не желал ее в такой интригующей и загадочной ситуации, как получение весьма странного наследства, свалившегося, словно снег на голову.

Сердечно распрощавшись с Антоном, который едва не насильно всучил мне номер своего телефона, написанный на салфетке, я вышел на привокзальную площадь и на какое-то время застыл в полной неподвижности – меня словно хватил столбняк.

Черт возьми, что случилось с городом!? Где кудрявые красавцы каштаны, окружавшие площадь и облицованный коричневым мрамором фонтан в виде огромной резной чаши, установленный более сотни лет назад, куда девались благоухающие клумбы с розами и премиленький, ярко раскрашенный киоск "Горсправки", возле которого парни привокзального микрорайона назначали девушкам свидания?

Все это исчезло, поглощенное бесхозяйственностью и плесенью наживы.

Привокзальная площадь напоминала восточный базар. Лоточники заполнили ее как рыба частый бредень.

Под ногами валялся разнообразный мусор, возле лестницы центрального входа роились попрошайки всех мастей и калибров, в тени чахлого кустарника в окружении разомлевших от жаркого солнца бездомных псов лежал пьяный мужик, а там, где когда-то находился фонтан, высилась куча дикого камня.

Что касается каштанов, то на их месте выросли ларьки и киоски со всякой всячиной. Они стояли плотной стеной и напоминали петлю-удавку, накинутую на уже посеревшую от удушья привокзальную площадь.

Интересно, кому помешал фонтан и куда его девали? Скорее всего, он понравился какому-нибудь большому городскому боссу, который и определил фонтан на свою дачу, а вместо него, для отвода глаз, решил построить нечто капитальное, например подземный сортир с евроотделкой – чтобы денежки ему приносил.

Высказав вполголоса все то, что мне думалось о капитализации общества, притом в совершенно нелитературной форме, я направился к стоянке такси, где меня встретила орава шоферюг самого разного возраста – от двадцатилетних юнцов с пушком на румяных щеках до мужиков пенсионного возраста.

Все они занимались частным извозом и обладали прямо-таки людоедским аппетитом, если судить по их расценкам.

– Сколько?.. – назвав адрес, спросил я у таксиста, усевшись в салон его старой "волжанки".

Мне попался мужик, которому уже стукнуло сорок лет. Он был худым и болезненным с виду, но на его аскетическом лице сияла улыбка.

Почему водила так радовался, я уяснил быстро – когда он назвал сумму. Шофер решил, что деньги у него уже в кармане. Пришлось таксиста разочаровать.

– Братан, – сказал я фамильярно, стараясь сдержать нехорошие слова, вертевшиеся на языке, – мне не нужно ехать в другой город. А до гостиницы всего пять километров, если считать от бампера твоей тачки.

– Значит, вы уже бывали в нашем городе… – Таксист сразу поскучнел.

– Бывал…

Я не стал вдаваться в объяснения, что меня преспокойно можно назвать аборигеном, лишь назвал свою цену, которая сообразовывалась со здравым смыслом. Водила тяжко вздохнул и кротко попросил немного накинуть.

– Бог подаст, – отрезал я грубо, продолжая играть роль крутого; но затем смилостивился: – Ладно, запрягай и поехали, грабитель. Так уж и быть, подкину твоим детишкам на молочишко.

Повеселевший таксист резво вырулил на проезжую часть улицы, и мы взяли курс на центр города. Я смотрел по сторонам и меланхолично улыбался. Из-за интенсивного движения мы еле ползли и часто застревали в пробках, так что времени на созерцание и разные мысли у меня хватало.

А были они большей частью ностальгическими…

Вот уж никогда бы не подумал, что я такой тонкокожий. Прошлое властно вторглось в мою душу, растрепав ее на мочало. Похоже, литературная деятельность превратила меня в сентиментальную размазню, человека, способного горько рыдать на сеансе индийского кино.

Но что поделаешь, когда каждая улочка и почти каждый дом, встречающиеся по пути, были мне хорошо знакомы и памятны. Туда я кого-то провожал, в подъезде того дома я с кем-то целовался (убей Бог, не помню, с кем именно), а вон в том скверике мне пришлось драться не на жизнь, а насмерть, отмахиваясь от целой кодлы пацанов железным прутом…

Было, было, было… Да быльем поросло. Где мои семнадцать лет… Или как там в песне поется? Как жаль, что время нельзя повернуть вспять.

Нет, ничего менять в своей жизни я бы не стал. Кто думает, что можно изменить судьбу, тот, по меньшей мере, наивный человек.

Просто, будь у меня возможность прожить жизнь сначала, мне хотелось бы как можно чаще встречаться со своими стариками, чтобы дослушать их и досказать им то, что не успел за те годы, когда был в армии, когда она жили в двух часах езды от Москвы, а я никак не мог вырваться к ним даже на выходные. И не потому, что был по горло занят делами, а из-за примитивной лени.

Когда мы молоды, нам кажется, что нашим родителям нет сносу и что они, если и не бессмертны, то уж точно будут жить долго-долго. А потому их присутствие рядом с нами кажется таким же естественным, как глоток воды или чистого воздуха.

И лишь когда они уходят в мир иной, ты начинаешь понимать, какие неисчислимые сокровища сердечной доброты и мудрости потеряны для тебя навсегда. Никто и никогда не будет так любить нас, так заботиться о нас, как наши родители…

Гостиница не изменилась ни на йоту. Когда-то она была "центровой" – самой дорогой и престижной в городе.

Но время неумолимо, о чем свидетельствовал фасад гостиницы, облупившийся как недоеденное пасхальное яйцо, и тусклые окна, словно ослепшие от демократических перемен и постоянных мафиозных разборок.

И называлась она по-прежнему – "Юбилейная". В свое время ее построили для приезжих иностранцев и партийной элиты высшего звена.

Однако самых козырных партайгеноссе принимали в обкомовской гостинице, которая не имела ни названия, ни вывески.

Во внутренней отделке она несколько уступала "Юбилейной", зато сервис в ней был – закачаешься; куда там заграничным отелям.

Лозунг "У нас есть все" был выдуман коммунистами именно для таких заведений; в обкомовской гостинице даже проститутки имели знак качества и славились своей красотой и высоким профессионализмом далеко за пределами области.

– Местов нэма, – категорически заявила администратор, симпатичная белокурая дама в черной ажурной кофточке с кружевами, которая больше показывала, нежели скрывала; а показать там было что.

О, Господи! Как, оказывается, я соскучился по нашему малороссийскому суржику! Это такая невообразимая смесь украинского и русского языков, которая может свести с ума даже самого искушенного лингвиста. Это музыка для тех, кто понимает, услада слуха.

– А может, все-таки, что-нибудь найдется? – спросил я весело и сунул даме под нос раскрытый на первой странице паспорт – так, чтобы она увидела мою фамилию.

– Вы шо, глухой!? – разгневалась дама. – Чи можэ читать не умеете? Тут усё написано.

Она ткнула пухлым пальцем в табличку.

– С чтением у меня всегда были проблемы… особенно в первом классе. – Я снова жизнерадостно осклабился. – Здравствуй, Галюня.

Я узнал ее сразу. Это была моя одноклассница Галя Чередник. Она жила через квартал и отличалась веселым нравом, артистичностью и певучестью.

Ей пророчили большое эстрадное будущее, но она выскочила замуж, не дожидаясь окончания школы, и все планы ее родителей пошли коту под хвост.

Со слов своих стариков я знал, что Галя с горем пополам закончила какой-то техникум, а затем уехала вместе с мужем-нефтяником в Тюмень.

Значит, вернулась…

– Здрасьте… – По ее округлившимся от удивления глазам я понял, что она меня не узнает.

И не мудрено – я здорово изменился. Раньше я был весь какой-то беленький, мягкий и пушистый, но жизнь сначала здорово поработала надо мной резцом и топором, а затем закалила в кузнечном горне, и теперь моя смуглая физиономия казалась вырубленной из дикого камня, а некогда пышная шевелюра превратилась в короткую стрижку с первым инеем на висках.

– Извините… мы с вами где-то встречались? – неуверенно спросила Галюня.

– Конечно. И не раз.

Тут она спохватилась и перевела взгляд на мой паспорт, который лежал перед нею.

– Мамочки! – ахнула Галюня. – Стив!?

Меня прозвали Стивом где-то в шестом или седьмом классе. Тогда очень модно было обезьянничать, меняя имена на иностранный манер: Мария – Мэри, Никита – Ник, Михаил – Мишель и так далее.

Когда я начал публиковаться, то решил взять псевдоним. Я не очень верил в свой литературный талант, и мне не хотелось выглядеть в глазах боевых товарищей и знакомых дешевым фраером и бумагомаракой, погнавшимся за сомнительной славой сочинителя бульварных романов.

Потому на обложках своих "шедевров" я значился как Стив Лукин. Так из школьного прозвища и девичьей фамилии мамы у меня получился псевдоним, под которым я пытался укрыться, как в бомбоубежище, от неудач на писательской стезе и от своего прошлого.

– А то кто же, – ответил я, широко улыбаясь.

– Сти-ив… – страстно простонала Галюня, и не успел я глазом моргнуть, как она выбежала из-за стойки и заключила меня в объятия.

Не скажу, что мне были неприятны ее лобзания. Но от Галюни исходил жар, как от железной печкибуржуйки, а потому меня мгновенно прошиб пот; да и тискала она меня так, будто занималась японской борьбой сумо и была в этом деле мастером.

– Галюня, ты меня задушишь…

Выдавив из себя эту фразу, я вырвался из богатырского захвата и по-братски чмокнул ее в щеку; затем, немного подумав, приложился и с другой стороны – на этот раз уже с чувством.

– Так ты найдешь старому другу местечко в этом заповеднике гоблинов? – спросил я, указав широким жестом на изрядно обветшалый интерьер вестибюля гостиницы.

– Конечно, о чем речь! – воскликнула Галюня. – Ты получишь шикарный одноместный номер. Момент…

– Она быстро заполнила формуляр и громко позвала: – Никитична!

Из какой-то каморки шустро выскочила женщина в годах и остановилась перед Галюней в позе моментальной готовности.

– Триста седьмой, – сказала Галюня, вручая ей ключ. – И дывысь, шоб усё было в лучшем виде. Белье поменяй на новое.

Подлаживаясь под меня, она старалась говорить на чистом русском языке. Это у нее получалось неплохо, но иногда в речи все-таки проскальзывали элементы суржика.

– Будет исполнено, Галина Николаевна! – бодро ответила Никитична и бесшумно исчезла – будто ее нечистый прибрал.

– Ты иди, устраивайся и принимай душ, а я зайду к тебе в гости через часок, посидим, поговорим, – замурлыкала Галюня, любовно глядя на меня своими волоокими глазами. – Как же долго мы не виделись…

– Эт точно…

Номер и впрямь был хорош. Его недавно отремонтировали и, похоже, держали в запасе для экстраординарных случаев.

Я плескался в душе не менее получаса, испытывая настоящее блаженство. После поездки по железной дороге у меня всегда появлялось такое ощущение, будто я не мылся как минимум неделю.

Пропитанные потом тысяч пассажиров старые матрацы и подушки, благополучно переехавшие из мрачного социалистического прошлого в светлое капиталистическое будущее, вызывали во мне чувство брезгливости.

Не говоря уже о влажном, местами прохудившемся постельном белье, которое из белого стало серым и пахло погребальным саваном.

Галюня была точна, как коронованная особа. Ровно через час раздался стук в дверь, и в номер сначала въехала тележка с разнообразными закусками и выпивкой, которую толкала юная прелестница в короткой юбке и с потрясающей воображение фигурой, а за нею вплыла и моя старая подружка.

За какие-то шестьдесят минут Галюня преобразилась: она соорудила новую прическу, сделала маникюр и макияж и переоделась в элегантное платье с золотым шитьем, стоившее не меньше, чем русский "народный" автомобиль-уродец "Ока".

В который раз я убедился, что для женщины ничего невозможного нет. Если она чего-то сильно захочет, то горы свернет, а своего добьется. Как Галюня успела за столь короткий промежуток времени сделать столько дел, уму непостижимо.

А если учесть, что ей пришлось смотаться домой за платьем (я почему-то не думал, что такой дорогой наряд она держала в гостинице), то и вовсе ее молниеносность была выше моего понимания.

– Отпад… – Я изобразил высшую степень восхищения. – Галюня, ты просто королева!

– Ой, да ну тебя… – деланно засмущалась Галюня. – Это ты говоришь так, чтобы мне польстить. Ты всегда был дамским угодником.

– Насчет лести ты не права. Вид у тебя просто обалденный. А касаемо того, что я был дамским угодником… уволь, не замечал за собой таких качеств.

– Зато другие замечали…

Галюня лукаво стрельнула глазами.

– Это ты о ком?

Я был сама наивность.

– Не нужно притворяться. Вспомни, что ты говорил мне и как целовал меня в девятом классе, когда мы ходили в турпоход.

– Было… – Я улыбнулся. – И знаешь, не каюсь.

Галюня порозовела и снова смутилась, на это раз вполне искренне. А я мысленно расхохотался и поторопился прикусить язык: зачем Галюне знать, что в тот год я перецеловал почти всех своих одноклассниц.

Так получилось, что для любви я созрел только к шестнадцати годам. До этого времени, в отличие от многих моих сверстников, меня больше волновали голуби и спорт, нежели всякий там ути-пути с девчонками.

Но когда, наконец, во мне проснулось мужское начало, я словно с цепи сорвался. Нет, это не значило, что я начал вести активную половую жизнь. Отнюдь. В те времена по части секса мы были не столь просвещены, как нынешняя молодежь. Просто пришла пора любви, но это естественное для любого нормального человека чувство мы не ассоциировали с постелью и уж тем более со свободными нравами и "Камасутрой".

Я влюблялся во всех подряд и ни в кого конкретно. Мне нравилось общаться с девушками и вести нескончаемые разговоры, полные телячьих нежностей и многозначительных намеков, время от времени прерываемые лобзаниями.

После первого же поцелуя (не помню, с кем, но точно не с Галюней) я вдруг вырос в собственных глазах и стал ощущать себя мужчиной.

Быстро сервировав стол, девушка ушла, на прощанье окинув меня с ног до головы кокетливым взглядом и многообещающе улыбнувшись. Где мои семнадцать…

Я подумал, что повторяюсь в своих мыслях, и решил, что не стоит себя корить. Что поделаешь, меня начала одолевать ностальгия по давно ушедшей юности, которая очнулась от летаргического сна, едва я отправился на родину.

– Давай выпьем за нашу молодость, – предложила Галюня. – Как быстро она прошла…

Оказывается, ее обуревали те же мысли, что и меня.

– Не горюй. Во-первых, мы еще недостаточно стары, чтобы пускать слюни по молодым годам, а вовторых, каждый возраст имеет свои прелести.

– Оказывается, ты оптимист.

– А что еще остается?

Мы дружно рассмеялись, и я открыл бутылку шампанского. Кроме него, на столе был еще и хороший коньяк, но я решил, что память о нашей прекрасной юности достойна самого благородного напитка в мире.

Быстро покончив с шампанским, мы принялись за коньяк. Он разогрел нам кровь, и наш разговор оживился еще больше.

– Ты ешь, ешь, – подсовывала мне разные деликатесы Галюня. – Небось, проголодался с дороги.

– Не так, чтобы очень, но я всегда придерживаюсь главного солдатского правила, а потому от еды никогда не отказываюсь.

– А что это за правило? – полюбопытствовала Галюня.

– У солдата спрашивают "Ты наелся?". Он отвечает "Да". "А еще будешь есть?". "Буду". Так что главное правило солдата – держись подальше от начальства, поближе к кухне и наедайся до отвала, пока есть возможность.

– Да, я помню, ты был солдатом…

Галюня бросила на меня быстрый и, как мне показалось, виноватый взгляд. Похоже, ей была хорошо известна история моей любви к Зойке Симоновой и ее бесславный финал.

– Может, не будем темнить? – сказал я напрямик.

– Ты о чем, Стив?

Галюня опустила глаза.

– Все о том же, – ответил я с наигранным весельем. – Я говорю о ней, треклятой, о любви. Расскажи мне, как там Зойка. Где она, что с ней?

– Тебе как, начать сначала?

Галюня сделалась серьезной и даже отчужденной.

– Сначала мне и самому известно. Да и неинтересно слушать о том, как козырно жил Зяма Чиблошкин со своей женой все эти годы. Я хотел бы знать о недавних событиях… скажем, за последние три-четыре месяца.

– Понятно… – Галюня сумрачно кивнула. – И все же я начну с событий двухгодичной давности.

– Почему?

– А потому, что два года назад Зойка ушла от Зямы.

– Как ушла!?

Я опешил.

– Очень просто. Как это делают все порядочные женщины, которых семейная жизнь достает их до печенок. Взяла чемодан со своими вещами, ребенка – и была такова. Уехала в неизвестном направлении. И с той поры о ней ни слуху, ни духу.

– У Зойки был ребенок?

– Ты удивлен, значит знаешь?..

– Да, кое-что слышал, – вынужден был я признаться.

Действительно, родители мне рассказывали, что Зойкин первенец умер еще в роддоме, и врачи по какой-то причине запретили ей иметь детей.

– Она все-таки решилась рожать, – продолжала Галюня. – Да и Зяма настаивал. Зойка родила в Германии, в какой-то дорогой клинике. У нее девочка, ей семь лет.

– Значит, Зяма жил один…

– Последние полгода.

– А до этого?

– Ну, у него было женщин – не перечесть. Как Зойка ушла, так он словно с ума спрыгнул. Почти каждый день новая.

– А что послужило причиной их развода?

– Официально они не разводились. Зойка просто сбежала. Что касается причин… – Галюня посмотрела на меня долгим серьезным взглядом. – Главной причиной развала их семьи был ты.

– Не понял… – Я глупо захлопал ресницами. – С какой стати? Я не общался ни с Зямой, ни с Зойкой более двадцати лет. Она для меня умерла.

– Не будь таким злопамятным и жестоким.

– Не буду. И тем не менее, это так.

– Все эти годы она продолжала любить тебя, Стив, – проникновенно сказала Галюня.

– Поздно, Маня, пить "Боржоми", когда почки отвалились, – зло сказал я. – Мне ее любовь, как тебе, надеюсь, известно, боком вышла.

– Какие вы, мужики, глупые… Ну ошиблась она по молодости, так что теперь, казнить ее нужно?

– Из-за этой "ошибки" я ходил на грани между жизнью и смертью шесть лет, – сказал я глухо. – Кто бы меня пожалел…

– Прости, Стив, но я говорю то, что думаю.

– Ладно, проехали. Но тогда напрашивается вопрос: а ты откуда знаешь, что у нее было на душе? Я почему-то не думаю, что Зойка выбрала тебя в качестве исповедника. Насколько мне помнится, она не была твоей лучшей подругой.

– Верно, не была. Зато я дружу с Зинкой Шестаковой. Зойка ей открылась, а Зинка мне под большим секретом рассказала. Помнишь ее?

Еще бы не помнить…

Зинка училась в параллельном классе и была еще тем фруктом. Ее предки дружили с родителями Зямы, так как тоже принадлежали к "сливкам" городского бомонда: отец Шестаковой был начальником областного общепита, а мать – директором самого козырного ресторана.

Как выяснилось со временем, именно Зинка поспособствовала женитьбе Зямы на Зойке. Она обладала талантом убеждения и могла заболтать и навешать лапши на уши кому угодно.

– И чем она тебя приворожила? – спросил я насмешливо. – Неужто ввела в высший свет?

– Я бы обиделась, не будь мне известно, что у тебя всегда был ядовитый язычок, – сердито сказала Галюня. – А если честно, то Зинка и впрямь мне помогла.

– Каким образом?

– Ты думаешь на место администратора "Юбилейной" было мало претендентов? Как бы не так! А Зинка составила мне протекцию и теперь я могу жить по-человечески.

– А раньше как жила? По-моему, на нефтепромыслах платят очень даже неплохо.

– Хреново жила, Стив, очень хреново. Муж меня бросил, когда мы были еще в Тюмени, нашел себе… чувырлу крашеную, ноги от ушей растут. Правда, молодую. Приехала я домой – а здесь полный развал.

Предприятия закрываются, цены растут как грибы после дождя, работу найти практически невозможно.

Мрак. Пришлось идти в лоточники, торговать на рынке. Дождь, грязь, снег, мороз на дворе, а ты должна стоять до упора, то есть, с утра и до вечера. Думала, амбец мне придет. Ничего, выжила. А тут Зинка как-то встретилась. Разговорились, вспомнили школу, общих знакомых… Короче говоря, пожалела она меня. Мне даже взятку не пришлось давать, чтобы стать администратором. У нее везде тяги – будь здоров.

– Понятно… – Я закурил, пытаясь собраться с мыслями. – А что случилось с Зямой?

– Значит, тебе и это известно… Дай сигарету.

– Ты куришь?

– Бросила… в очередной раз. Да видно силы воли не хватает.

– Это мне знакомо. Я тоже пытался бросать. Но жизнь такая неприятная штука, которая постоянно преподносит разные нехорошие сюрпризы. Вот и приходится снимать стрессы куревом и водкой.

Галюня хотела что-то сказать, может, возразить, но в это время раздался стук в дверь. Я насторожился.

– Это, скорее всего, Никитична, – успокоила меня Галюня. – Наверное, я кому-то понадобилось.

Действительно, нас побеспокоила Никитична.

– Стив, меня вызывает директор, – объяснилась Галюня, переговорив с Никитичной. – Ты побудь тут без меня немного, я скоро вернусь…

Галюня вышла. Я прилег на кровать и задумался. А что еще оставалось делать, как не предаваться пока бесплодным размышлениям?

Тем более, что голова все равно была пуста, как мир перед началом творения и ни одна толковая мысль не освещала первобытную темень внутри черепной коробки.