Текст книги "Меченые злом"

Автор книги: Виталий Гладкий

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 22 страниц)

Партия пингвинов – балласт, столь необходимый любому кораблю, чтобы он не перевернулся и не пошел на дно.

– Сильно сказано… – Артем был доволен – он все-таки "завел" Салтыкова, вытащил его на доверительный разговор. – Но вернемся к нашим баранам. Чайку не хотите?

– А пива у вас нет?

– Если и бывает, то долго не залеживается, – рассмеялся майор. – В нашей конторе трезвенников почему-то не наблюдается.

– Жаль… Ладно, потерпим.

– Клим, вопрос у меня простой, словно выеденное яйцо: что вы видели во время убийства?

– А ничего особенного. Люди ходили, машины ездили, туристы фотоаппаратами щелкали, клиенты торговались, голуби летали, пацаны и разная шантрапа шныряли туда-сюда… Все как обычно, как всегда. Никаких особо подозрительных личностей, тем более вооруженных, я не наблюдал.

– Ну подумайте, ведь у вас глаз-алмаз. Художник обычно замечает то, что простому человеку и в голову не придет. Мне важны любые, самые мелкие детали, которые не вписывались в обычную ежедневную жизнь Троицкой. Подумайте, пожалуйста.

Художник закрыл глаза и откинулся на спинку стула. Казалось он уснул. Но по тоненькой жилке, пульсирующей на виске, майор понял, что мозг Салтыкова вызывает в памяти какие-то образы и ассоциации, восстанавливает события, предшествующие убийству.

Глянув на телефоны, Артем про себя взмолился: хотя бы никто в этот момент не позвонил! Из опыта он знал, что обладающий хорошей зрительной памятью художник, успокоенный и воодушевленный доверительной беседой, постарается вспомнить хоть чтото, несмотря на свою позицию по отношению к гражданскому долгу.

– Да нет, это к делу не относится… – наконец с недовольством сказал Салтыков, будто споря с самым собой, и открыл глаза. – Извините, но… – Он с огорченным видом развел руками. – Ничего. "Мерседес" помню – машина мэра всем нашим мужикам известна. Я видел как "мерс" выезжал на площадь, потом остановка у светофора… Затем меня отвлекли клиенты. Когда прохожие подняли крик, увидев через опущенное стекло задней двери залитое кровью лицо мэра, я вместе со всеми подбежал к машине. Все.

– Вы сказали: "Это к делу не относится". Что имелось ввиду?

– А… Мелочь. – отмахнулся художник. – Дети тут ни при чем.

– Какие дети? – насторожился Артем.

Нехорошее чувство вдруг сконцентрировалось где-то в области сердца и больно укололо.

Дети… Дети!?

– Ну, эти, попрошайки. Они и у художников пасутся. Как только кто картину продаст – налетают словно саранча. Подаем, не отказываем. Несчастные пацаны…

– Ну, ну! – торопил Салтыкова возбужденный майор. – Чем эти попрошайки привлекли ваше внимание?

– Понимаете, они взяли моду просить при остановке машин на светофорах. Большинство водителей подают, в основном мелочь, некоторые делают вид, что не замечают. Разные люди… Раньше на светофорах работали, скажем так, "домашние" мальчики – они мыли стекла. Но где-то с месяц назад их не стало. Похоже, перебрались в другое место.

Наверное, не выдержали конкуренции с беспризорниками. Бездомные побойче и пожестче. Дерутся, знаете ли…

– А в тот день попрошайки тоже стояли на светофоре?

– До убийства мэра были, а после – никого.

– Та-ак… – Артема даже слегка зазнобило от переполнявших его мыслей и чувств. – К "мерседесу" мэра они тоже подходили?

– Как будто… трудно сказать… Я ведь говорил, что меня отвлекли.

– Сколько их было?

– По-моему, трое. Два мальчика и девочка.

– Это их обычное место?

– Трудно сказать… Мне кажется, этих я видел впервые. Аккуратные такие. Будто и не бездомные. Хотя сейчас и при живых, здоровых родителях дети становятся побирушками.

Некоторые "мамаши" – сучки поганые! – своих малявок даже на панель ставят. Вот таких, с позволения сказать, родителей я бы собственноручно в асфальт закатывал. Они хуже зверья.

– А когда вы были в толпе, которая окружила "мерседес" с мертвым мэром, эти трое попрошаек тоже там крутились?

Салтыков на некоторое время задумался. Затем отрицательно покрутил головой:

– Нет. Мне кажется, их не было. Другие дети – да, в том числе и школьники. Но этих… Да, точно, я их не видел. Уверен.

– Откуда такая уверенность?

– Я почти сразу возвратился к своим картинам. Народ у нас такой, что только держись.

Воруют, сукины дети. Гребут все подряд. Только зазевался или отвернулся – и привет…

Но, понятное дело, глаз с места происшествия я не спускал. А на зрительную память пока не жалуюсь. Не было этой троицы, точно говорю.

– Странно… – Артем покусывал нижнюю губу.

– Что именно?

– Многие взрослые – да почти все! – страдают манией любопытства, а что говорить о детях? Мне просто не верится, что попрошайки покинули место события, не дождавшись главных действующих лиц – милиции, "скорой" и прочая.

– Это верно. Дети есть дети. С теми подростками, что пришли поглазеть, и омоновцы не смогли справиться – шныряли под ногами, словно мыши. Некоторые пацаны, из особо шустрых, даже на деревья забирались, чтобы лучше видеть.

– То-то и оно… – Артем хищно прищурился. – Есть еще один вопрос. Вы не могли бы помочь нашим спецам в составлении фоторобота этой троицы попрошаек?

– Как говорится, о чем речь… Только вся эта бодяга с компьютерной компоновкой деталей физиономий в моем случае вам не понадобится.

– Не понял… Почему?

Салтыков посмотрел на майора как на недоразвитого и иронично ухмыльнулся.

– Вы как-то упустили, что я все-таки художник. И, осмелюсь утверждать, не совсем уж бездарный. Мне нужен ватман, карандаш или уголь и уединенное место. Я вам предоставлю графические изображения этих подростков примерно через час.

Определив Салтыкова в свободный кабинет Гольцовой, майор сел за свой компьютер.

Вызвав базу данных по "мокрым" делам за последних два года, он начал скрупулезно раскладывать электронный пасьянс, все больше и больше погружаясь в безудержный и быстрый поток информации, которую фонтанировал голубой экран монитора.

Салтыков справился с заданием за полтора часа.

– Девичья головка не заладилась, – огорченно оправдывался он за задержку времени. – Детей вообще трудно рисовать. А мне очень хотелось сделать изображения такими, будто я рисовал их с натуры.

– И правильно поступили, – горячо подхватил Артем. – Нам это и нужно. Портреты в манере Пикассо уголовному розыску не подходят.

Детские головки были выполнены мастерски. Они выглядели как живые. Салтыков действительно постарался. Но что если рисунки просто плод его буйного воображения – и не более того? Нет, такого просто не может быть! Художник ведь полностью отдавал себе отчет для каких целей послужат изображения странных попрошаек.

– Здорово! – с восхищением сказал майор, разглядывая плоды трудов художника. – У вас и впрямь талантище. Эти портреты гораздо лучше любых фотографий.

Салтыков, как и все творческие работники, падкий на лесть, смущенно отвел глаза, зарделся, промычал в ответ что-то маловразумительное и закурил.

Мысль пришла в голову Артема так естественно, будто он вынашивал ее уже давно. Все трое беспризорных попрошаек были изображены в три четверти. А что если?..

– Клим, я понимаю, что вам не по нутру торчать в наших стенах. Уж извините. Однако есть еще одно "но". Я не настаиваю, и все же обязан обратиться к вам еще с одной просьбой.

– Валяйте. Хоть с двумя, – бодро заявил Салтыков, все еще пребывая под впечатлением похвалы.

– А вы не могли бы прямо сейчас нарисовать профили этих подростков?

– Почему нет? Какие проблемы. Сделаем. – Он помолчал чуток и продолжил: – Сюда бы Мишу Завидонова. Вот он был мастером в таких вещах. У него рука как у снайпера – никогда не дрожала. Извините, – смутился художник, подняв взгляд на помрачневшего майора.

– Да, сюда бы Мишу… – Голос Артема предательски дрогнул.

Салтыков взял в руки карандаш, помедлил немного, прикрыв глаза, а затем уверенными движениями нарисовал на остатках ватмана три профиля.

– Вот, – сказал он. – Думаю, что достаточно близко к натуре.

– Спасибо, Клим, – сердечно поблагодарил майор. – Вы нам здорово помогли…

Художник ушел. Артем с сердечным трепетом достал из папки те детские профили, которые Завидонов хранил в отдельном конверте. Сравнив их с рисунками Салтыкова, майор едва не задохнулся от волнения. Сомнений не оставалось – профили были идентичны!

Глава 14

Еще никогда в жизни Саюшкин так не боялся. Случалось всякое: и драки с поножовщиной, и приводы в милицию (а там работали отнюдь не ангелы), и армейская служба в одной из «горячих» точек бывшего Советского Союза, где, между прочим, стреляли и чаще всего из-за угла… Но жизнерадостная натура Лехи всегда брала верх в любых ситуациях.

Он был ярко выраженным приспособленцем. Кода намечалось мордобитие, Саюшкин старался держаться поближе к выходу или, на худой конец, запасался обрезком трубы. С ментами он никогда не спорил и не пытался разжалобить (чего они и на дух не переносили, считая всех поголовно лжецами), но так ловко, проникновенно и находчиво льстил, что те поневоле поддавались на его провокации и смягчались.

Что касается армии, то Леха еще до призыва предусмотрительно запасся ксивой (она обошлась ему не дешево), в которой черным по белому было записано, что он повар какого-то там разряда. И естественно его сразу же определили на кухню.

Самое интересное – до армии Саюшкин если что и готовил самостоятельно, то лишь яичницу. Но, попав в армейский пищеблок, он проявил чудеса находчивости и сообразительности. Буквально за месяц Леха стал классным поваром; приготовленную им пищу хвалил не только командир полка, но и весьма придирчивый генерал, инспектор из округа.

И все равно даже на кухне нельзя было оставаться спокойным за свою жизнь.

Отличительной особенностью службы в "горячих" точках являлась полная неразбериха в определении, где свои, а где чужие; то, что вчера называлось тылом, сегодня запросто могло превратиться в передовую. И тогда повара вместе с дежурными по кухне брали автоматы и стояли за свои котлы и поварешки насмерть.

Но сейчас Саюшкина обуял даже не страх, а ужас. Он понимал, что людей, взявших его след, нельзя ни умаслить, ни уговорить. За плечами вора стояла сама смерть, притом, скорее всего, не быстрая и почти безболезненная, а лютая, с пытками и издевательствами.

Только теперь он, наконец, до конца осознал, какую сморозил глупость. Леху сгубила жадность, и он это понимал совершенно отчетливо.

– Беги парень, беги. И подальше… – Фигарь, сукин сын, ментовская морда, разбирался в душевном состоянии вора почище любого профессора психологии. – Если, конечно, еще не поздно.

– Типун тебе на язык, – ответил Саюшкин дрожащим голосом. – С какой стати я должен бежать?

– Ты знаешь, кто эти хмыри?

– Откуда? Конечно, нет.

– То-то… – Фигарь неодобрительно посмотрел на пустой баллон из-под пива и вздохнул с огорчением. – Пивка бы…

– Ты мне глаза не замыливай! Кто они?

– Люди Микиты. На них крови больше, чем на Шулике. Тот чаще всего руками давит – как удав. А эти ублюдки большие любители работать ножичком. Кожу на лоскуты режут. И скальпы снимают. Как индейцы.

Москаленко! Значит, это его псы. Но что он задумал? Саюшкин немного успокоился и привел в порядок ералаш мыслей.

Не поверил… Все-таки Микита не поверил, что у Лехи всего сто грамм наркоты. Жадный, сволочь… Хочет все себе захапать. Послал этих двоих, чтобы проследили, где Леха прячет остальное. А потом… Ясно, что потом.

На душе немного полегчало. Самую малость. Хорошо, что это не те, кому принадлежал героин, подумал, оттаивая, Саюшкин. С Микитиными прислужниками не очень страшно затевать игру, возможно и не совсем безопасную, но все же не смертельную (по крайней мере, Леха на это надеялся). Пусть и до поры до времени.

Но получается, констатировал с горечью Саюшкин, что воз и ныне там. Увы. И что теперь ему делать? Продавать по дозам? Это равносильно сидению на бочке с порохом, к которой подведен зажженный фитиль.

Он совершенно не сомневался в том, что пропавший героин усиленно разыскивают. Так же, как и тех, кто устроил в парке засаду. Такие конфузы наркоторговцы не тормозах не спускают. Леха не исключал возможности новых разборок и выяснения отношений.

Однако в конце концов все стабилизируется и придет его черед.

А возможности у наркомафии огромны – большие деньги способны на многое. По его следу пустят не только бритоголовых братков, но и милицейских сыщиков. А с профессионалами тягаться ему не под силу. Беда…

– Пойду… – Саюшкин встал. – Бывайте, братцы.

– А выпить на посошок? – засуетился отличающийся гостеприимностью Пятак.

– Ты как здрашьте шреди ночи! – рассердился Муха. – Челочек шпешит… – И, чуть погодив, добавил себе под нос: – Шамим мало…

Фигарь лишь тонко и ехидно ухмыльнулся.

Леха шел по городу в сопровождении топтунов Микиты. Теперь он замечал их на любом расстоянии. Даже не оглядываясь, Саюшкин почти точно знал, где они находятся – словно у него неожиданно прорезался на затылке третий глаз.

Несмотря на пренебрежительный отзыв Фигаря о способностях этих двоих профессионально принимать участие в наружном наблюдении, вор невольно отдал должное подручным хозяина "малины". Они вели его со знанием дела, большей частью оставаясь невидимыми.

Но Леха чересчур хорошо знал свой родной город, чтобы попасться на их уловки. Он уже мог не менее пяти раз уйти в отрыв, однако не спешил с этим. Потому как тогда им сразу станет ясно, что Саюшкин заметил слежку. И какой из этого Микита сделает вывод, что предпримет, можно было только гадать.

Леха решил до поры до времени оставить все как есть. Однако изображать безмозглого болвана ему тоже не хотелось. Саюшкин уже направил свои стопы в сторону "Волны", чтобы высказать Миките все, что он о нем думает, но вскоре изменил намерения и решил нелицеприятный разговор ненадолго отложить. Его шебутная натура требовала достойного отмщения за те страхи, которые он пережил в "Черной кошке". Леха просто не мог упустить столь удобный случай…

Старый рейсовый автобус-гармошка чихнул и, скрипя всеми своими железными мощами, остановился. Саюшкин, пропустив вперед себя женщину средних лет с полной авоськой в руках, ступил на щербатый асфальт и с удовольствием потянулся. Спешить было некуда, и он неторопливо пошагал к виднеющемуся неподалеку одноэтажному зданию – серому, невзрачному и приземистому.

Тут, на городской окраине, располагался приют для бездомных собак. Его организовали энтузиасты, создавшие ни много, ни мало "Лигу защиты животных" во главе с приятелем Лехи, местным чудаком по фамилии Фольке.

В приюте проходной как таковой не существовало. Набрав нужные цифры на кодовом замке, Саюшкин сам открыл калитку в высоких сетчатых воротах и сразу пошел к вольерам с животными. В здании располагался ветеринарный пункт, кормокухня, небольшой зал (обычная квадратная комната) для собраний членов "Лиги" и кабинет Фольке. Но Леха знал, что самого Марлена (так звали главного энтузиаста по защите бездомных псов) в здании не найти. Он почти всегда торчал возле вольеров, часами ведя беседы со своими питомцами.

– Гутен таг, геноссе! – поздоровался с приятелем Саюшкин.

Фольке был внуком немецкого колониста, которого советская власть сгноила в Соловках.

Отец Лехиного приятеля, чтобы снять с семьи даже намек на подозрение в нелояльности к правящей партии, на всякий случай назвал продолжателя рода именем Марлен, являющимся комбинацией фамилий двух коммунистических идолов – Маркса и Ленина.

Этот удивительный филологический симбиоз, вопреки мечтаниям Фольке-старшего, счастья и процветания его сыну не принес. Скорее, наоборот – к тридцати годам закоренелого холостяка и неисправимого мечтателя Марлена, окончившего зооветеринарный институт, стали называть чудаком, иногда меняя в начале слова букву "ч" на букву "м". Наверное, зря его прадед когда-то бросил свой фатерлянд и уехал в Россию, чтобы нести свет цивилизации полудиким и нищим Иванам.

Но в отстаивании своих позиций по части защиты бездомных животных Фольке не было равных не то что в городе – в области, а то и во всей стране. Высокий, худой, с чисто "нордической" внешностью (длинное лицо, серые "стальные" глаза, квадратный подбородок и русые волосы), Марлен был терпеливым, невозмутимым и цепким как клещ.

Если уж он, образно выражаясь, насаживал на кукан какого-нибудь начальника, то снять оттуда страдальца можно было разве что при помощи тягача. Таким макаром Фольке оттяпал (без взятки!!!) у городского совета бесхозное здание, а также приличный кусок земли под вольеры и площадку для выгула собак. Замученные бумажным градом и настырностью обрусевшего немца, чиновные бюрократы признали свое поражение, сдали практически неприступные позиции и даже выделили из городского бюджета деньги на питание животных и на содержание небольшого штата во главе с Фольке.

– Сегодня достал три двухсотлитровые бочки жидких отходов, которые получаются при переработке подсолнечного масла, – не ответив на приветствие Саюшкина, сказал Фольке – будто продолжил давно начатый разговор. – Очень полезная добавка к корму. Отдали бесплатно. Хорошие люди.

Он делил человечество на две половины: кто входил в бедственное положение бездомных животных – это были хорошие люди, а кто относился к начинания Марлена безразлично или отрицательно, тех он считал плохими.

– Гип-гип-ура! – воскликнул Леха. – Поздравляю, Макс.

Фольке радостно ухмыльнулся. Он знал, что Саюшкин любит собак и его слова были искренними. Леха часто бывал здесь, помогая ухаживать за животными, нашедшими приют под крылышком Марлена. А что касается имени Макс, то приятели Фольке называли его именно так.

После развала берлинской стены и воссоединение двух Германий, Фольке воспылал национальным духом, а свое имя просто возненавидел. Он даже пытался изменить его в официальном порядке, но сначала возникли юридические сложности, а затем случилась эпопея с борьбой за приют для бездомных животных. В конце концов, погрузившись с головой в благородное начинание, Марлен-Макс немного успокоился, отложив свой замысел до лучших, менее загруженных работой, времен.

– Хильда ощенилась, – озабоченно заявил Фольке, закончив ремонтировать засов вольеры.

– Вчера, около семи вечера. Представляешь – шесть малышей. Четыре мальчика и две девочки. Крепкие. Просто красавцы.

Хильдой звалась великолепная восточно-европейская овчарка с перебитыми передними ногами. Ее нашли на помойке полумертвой от голода. Кости срослись плохо, несмотря на все старания Марлена и ветврача-хирурга – ноги были даже не поломаны, а размозжены.

После операции Хильде все же стало лучше; она даже начала ходить, но с трудом. Ко всему прочему оказалось, что овчарка еще и беременна. А это уже было для Фольке дополнительной головной болью.

Подопечные Марлена щенились довольно часто. Реализацией нечаянных приплодов занимался Саюшкин, что приносило заведению Фольке кое-какие деньги. Правда, обрусевший немец всегда удивлялся дороговизне щенков. Но Леха уверял, что он умелый продавец; на том Марлен-Макс и успокаивался.

Саюшкин мудро рассудил, что Фольке не нужно знать, как все выглядит на самом деле.

Леха, имеющий кое-какие связи в клубе служебного собаководства, выправлял щенкам впечатляющие родословные, из-за чего цена на них возрастала многократно. Из вырученных от продажи денег Саюшкин брал лишь небольшую толику, и то не себе, а тем, кто рисовал ему липовые документы на собак. Вору, можно сказать изгою, в отличие от респектабельных чиновников, рьяных демократов и государственников, судьба несчастных животных была далеко не безразлична.

– Ты по делу? – спросил Фольке.

– Можно сказать, что так. Ты не можешь посидеть с полчаса в своем кабинете?

Леха знал, что средь бела дня загнать туда Марлена было очень трудно. А потому он решил сказать правду. Саюшкин совершенно не сомневался, что немец никогда его не выдаст. Фольке был очень порядочным человеком, несмотря на свои чудачества, которые можно было принять за сдвиг по фазе. Он просто родился не таким, как все.

– Зачем? – полюбопытствовал без особого интереса Марлен.

– За мной увязались очень нехорошие люди. У меня тут появилась одна идея…

Они переглянулись. Фольке коротко улыбнулся и кивнул своей "нордической" головой.

– Исчезаю… – Он тщательно вытер руки ветошью. – Освободишься, заходи, выпьем чаю. – Обрусевший немец не страдал пристрастием к чужим секретам…

– Непременно…

Топтуны были где-то рядом. Они не отстали, хотя Саюшкин и сел в автобус. Леха, устроившись на задней площадке "гармошки", видел, что подручные Микиты ехали следом на такси. Пока автобус трясся на колдобинах, он наливался желчью и вынашивал самые кровожадные планы. А когда зашел на территорию приюта, решение пришло само собой.

Саюшкин подошел к одному из вольеров, где вольготно расположилась огромная кавказская овчарка. Это был кобель по имени Тугай. Он являлся вожаком разношерстного собачьего племени в приюте для бездомных животных, а потому выглядел как спикер парламента – важным, серьезным и готовым в любой момент оттяпать какую-нибудь часть тела злостного нарушителя приютского регламента.

Завидев Леху, кавказец неторопливо поднялся, подошел поближе к двери вольера, – чтобы Саюшкин мог его почесать – и с плохо скрываемым удовольствием некоторое время принимал знаки внимания к своей сиятельной персоне. А Леха любовно теребил густую шерсть Тугая и что-то нашептывал псу на ухо – будто тот был разумным существом.

По окончании этой процедуры глаза овчарки свирепо блеснули, Тугай встряхнулся, а затем издал глухое утробное рычание. Ответом ему послужил многоголосый лай подчиненных, который затих так же внезапно, как и начался.

Саюшкин, вполне удовлетворенный своими "переговорами" с Тугаем, взял лопату и пошел на площадку для выгула собак. Он понимал, что топтуны без особой нужды в приют не сунутся. А значит требовалось подогреть их интерес к своей персоне чем-то не тривиальным.

Леха, воровато оглядываясь и пригибаясь, изображал высшую степень осторожности. Он направлялся к старому заброшенному канализационному люку, который находился в зарослях возле забора, примыкавшего к какому-то строению.

По его расчетам подручные Микиты не могли как следует рассмотреть, чем он там будет заниматься, а потому должны были забраться на территорию площадки. Подойдя к люку, Саюшкин начал возиться с тяжелой чугунной крышкой, стараясь шуметь как можно сильнее.

Его замысел оправдался полностью. Краем глаза он увидел как над забором на противоположной стороне площадки – от дороги – сначала быстро мелькнул один человеческий силуэт, а затем второй. Там росли деревья, и топтуны не боялись, что их обнаружат.

Злобно посмеиваясь, Леха начал орудовать лопатой еще быстрее. Теперь он уже слышал хруст сухих веток под ногами своих преследователей – подручные Микиты приближались.

Когда расстояние до них стало опасно близким, Саюшкин оставил свои упражнения и поторопился к вольерам. Подручные Москаленко, чтобы не выдать ему свое присутствие, затаились в кустах.

Первым Леха открыл вольер Тугая. А затем и остальных псов. Их насчитывалось около двух десятков – целая свора.

– Взять! – скомандовал вор на ухо кавказцу и подтолкнул его вперед.

Вожака (впрочем, как и остальных собак) упрашивать не пришлось. Они дружно бросились на свою любимую площадку – чтобы всласть погулять и порезвиться. Но полудикий кавказец, для которого хозяйская территория – неприступная твердыня, направил собак совсем в другую сторону. Он сразу учуял чужаков.

Завидев мчавшуюся на них стаю, топтуны от страха потеряли голову. Вместо того чтобы забраться на деревья и переждать там какое-то время, они помчались к забору. Но добежать не успели. Псы окружили их, словно волчья стая отбившихся от стада оленей, и поначалу принялись облаивать. Но тут в круг ворвался вожак-кавказец и, нимало не колеблясь, полоснул внушительными клыками первого попавшего; им оказался коренастый.

Свора не могла не последовать примеру вожака. Какое-то время Саюшкин слышал человеческие вопли и рычание собак, а затем его преследователи, окровавленные и в одеждах, превратившихся в лохмотья, кое-как преодолели забор и были таковы.

Возбужденные псы провожали их злобным лаем. Совсем озверевший Тугай бросался на ограждение площадки и с остервенением грыз металлическую сетку…

Насвистывая веселую мелодию, Леха зашел в кабинет Фольке. Тот как раз вскипятил самовар.

– Баранки будешь? – спокойно спросил Марлен-Макс, будто ничего и не было, хотя он хорошо слышал собачий гвалт. – Свежие…

– И баранки в том числе, – беззаботно ответил Саюшкин. – А у тебя, случаем, не найдется чего-нибудь покрепче, нежели чай?

– Извини, не держим, – развел руками Фольке. – Ты разве забыл, что я не употребляю?

– Долго жить будешь, Макс. Завидую… Так говоришь, Хильда ощенилась?..

Саюшкин остался ночевать у Фольке – тот редко бывал в своей городской квартире и спал в офисе. Для гостей у обрусевшего немца имелся старый диван, превосходная раскладушка и несколько комплектов постельного белья, на удивление, всегда чистого и даже накрахмаленного.

Впервые за последнюю неделю Леха спал без сновидений, крепким и глубоким сном.

Сильно накрахмаленная простыня хрустела как новенькая стодолларовая купюра, вызывая в подсознании удивительно приятные ассоциации.