Текст книги "Кубатура яйца"

Автор книги: Виталий Коротич

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 13 страниц)

Это очень серьезная страна.

В аэропорту Атланты, на глубоком американском Юге, меня задержал полисмен. Я уже десять раз проходил сквозь арку, определяющую металлические предметы в моих карманах, а дверь гудела и гудела, наводя полисмена на мысль о пулемете, затаенном в недрах моей одежды. Наконец полицейский не выдержал и, сноровисто ощупав меня, сразу же обнаружил охотничий нож со штопором, который я уже так давно и неизменно вожу с собой, что привык к нему и забыл вынуть из кармана плаща.

«Что это?» – спросил полисмен, угрюмо глядя на нож.

«Нож», – игриво ответил я, не чувствуя потребности в оправданиях.

«Зачем?» – спросил полисмен уже очень серьезно.

«А я, знаете, люблю выпить в полете с экипажем. Здесь есть штопор, и он…»

Не дослушав меня, полисмен отложил нож в сторону.

«Не время и не место для шуток, – сказал мне усталый человек с револьвером в расстегнутой кобуре. – Вчера угнали самолет, и, поверьте, здесь совсем не сладко дежурится. У кого-то бизнес – угонять самолеты, а у меня – мешать тому, чтобы угоняли…»

Я виновато взглянул на полисмена, потому что прав был он, а не я.

Сто пятьдесят раз вокруг света

Когда едешь по американским дорогам, можно увидеть и узнать очень многое. Дороги здесь – одна из главных примет страны и одна из населеннейших местностей. Магазины, почты, телефонные будки, рекламные щиты, мотели, музеи нанизаны на черные реки автострад, и порой целые города становятся приложениями к ним.

Ироничный швейцарец Макс Фриш определил однажды Лос-Анджелес как «транспортное сооружение, которое городом никогда не станет»; а вправду ведь, если уложить все автомагистрали Лос-Анджелеса рядами, то раскинется асфальтобетонная пустыня размерами сто двадцать на семьдесят пять километров, без единого деревца или кустика; на некоторых автостоянках сделаны х-образные вырезы, по дну которых растет трава для очищения и атмосферы, – это называется травобетон. Уже не раз и не два раздавались в Америке голоса о том, что дороги заняли великое множество плодородных почв, изуродовали тело земли, напоили степной воздух бензиновым перегаром.

И все-таки американские дороги великолепны. Они построены с заботой о вас, и они вас любят. Да, конечно же хорошие шоссе стоят немало, но я не буду утомлять вас сложными расчетами, из коих следует, что расходы на амортизацию транспорта на выбоинах были бы выше стоимости бетонного полотна, брошенного под колеса.

Что ж, это большое достижение американской экономики, слов нет. Только ведь не одними лишь мыслями об амортизации автомобиля жив человек. Думаю даже, что средства, затраченные нами на восстановление и перестройку городов после войны, на детские сады, школы, ясли, больницы и квартиры для всех, будь эти деньги обращены в гудрон и бетон – шоссе, оплели бы советскую землю дорогами получше американских. Только очень уж это кощунственная мысль – забыть о стариках, скажем, и вспомнить об автомобилях новейших марок прежде всего. Все в свою очередь, у каждой страны, у каждой социальной системы такая очередность – собственная. Американцы, во всяком случае, не без оснований влюблены в свои шоссе; я уже говорил вам, что шоссе эти великолепны.

Американские автомобили просто не выжили б на проселках – низко сидящие, с нежно сбалансированными кузовами; когда-то на этих дорогах мне приходило в голову, что «звезды и полосы», популярный государственный символ, образное определение флага США, на самом деле – образ шоссе с белой разметкой, над которым вспыхивают желтые и красные звезды автомобильных огней.

Учитывается все: и то, что нетормозящая машина тратит почти на треть меньше горючего, – хорошие шоссе не имеют перекрестков, перекрыты путеводами; путь далеко просматривается – почти всегда у вас открыт передний обзор метров на сто; встречные потоки постоянно разделены – фары не слепят; в скотоводческих районах дороги огорожены проволочными сетками – можно не бояться коров-самоубийц…

Американские шоссе безымянны, они не бывают Волоколамскими, Видземскими, Житомирскими, но награждены номерами, регулярно возникающими в поле вашего зрения на геральдических щитах, и лаконичными указателями, предупреждающими о достопримечательностях, мотелях, расстоянии до населенных пунктов и обо всем, что вам следует знать. Если вскорости вы будете обязаны тормозить – то ли для неизбежной покупки билета в заповедник, то ли для въезда на платный отрезок пути, – поверхность шоссе становится рифленой через каждые несколько метров – слышно, как под автомобилем раздаются короткие скорострельные очереди, нацеленные, как правило, вам в карман. Платные отрезки дороги, существующие в некоторых штатах, никогда не берут с вас помногу сразу, но через каждые несколько миль надо бросить монетку в жестяное корыто, вынесенное на уровень дверцы. В штате Иллинойс я решил однажды не заплатить корыту – автомобиль не притормаживая промчался мимо, но долго еще сзади был слышен бомбежечный вой сирены и мигал обиженно красный глаз. Впечатление оказалось настолько сильным, что охота экономить на корытах сразу отпала. Платных дорог в общем-то не много, но попадаются и они, обучая собственным правилам.

Итак, шоссейные дороги в США протянулись на четыре миллиона миль – больше шести миллионов километров; еще от начала нашего летосчисления не минул и миллион дней, а дороги в одних лишь Соединенных Штатах могут уже опоясать Землю, словно катушку, больше ста пятидесяти раз по экватору, – ах, это так любимое американцами слово «миллион»…

Население дорог разнообразно; на Гавайях и в штате Миссисипи водительские права выдаются без экзаменов с пятнадцати лет (только в тридцати штатах запрещено вождение автомобиля до четырнадцатилетнего возраста); обычно же необходимо сдать простенький экзамен по правилам уличного движения, не обязывающий к знакомству с автомобильными внутренностями. Из сказанного, я думаю, понятно, что на дорогах встречаются водители самого разного класса. В городе Мак-Кейми, штат Техас, десять лет назад был установлен рекорд, как свидетельствуют американские хроники, не превзойденный до сих пор: семидесятипятилетний водитель четырежды прокатился не по своей стороне шоссе, вызвал шесть дорожных происшествий подряд, кроме того, четыре автомобиля сам задел; все это за двадцать минут. Сточетырехлетний калифорниец Рой Роулингс три года назад развил на запруженном шоссе скорость, почти в два раза превышающую дозволенную, за что и был задержан вместе с автомобилем для уплаты стодолларового штрафа. Это я вам рассказал к тому, что на дорогах ежегодно гибнет больше пятидесяти тысяч американцев – люди зачастую рождаются в пути, живут, мчась по шоссе, и умирают на них; образ автомобиля и дороги так же неотделим от Америки, как образ корабля неотделим от океана. Страна запелената в ленты своих шоссе, и строгий американский бог глядит на путешественников с рекламных щитов, установленных вперемежку с рекламами разных безбожных заведений, обещающих далеко не праведные забавы. Я нигде на свете не видел, чтобы господа бога рекламировали, словно кандидата в губернаторы; это странная дорожная религия, а скорее привычка к восприятию информации сквозь ветровое стекло: «Господь следит за тобой! Собор святого Иоанна – третий поворот после перекрестка…» Подъезжают, молятся, бросают монеты в кружку, покупают охранительный брелок со святым Христофором, исповедуются – и все это не выключая мотора, который стонет так, что слышно сквозь соборную дверь, и священник повышает голос, взмахивая руками, как регулировщик…

Отчетливо помню книгу Джона Керуака «На дороге». Битнический манифест, у нас она прочтена была удивленно и с опозданием; только позже я познакомился с людьми, чьей религией стало движение, дорога; не переезд от жилья к жилью, а жизнь в движении – на мотоциклах, в автомобилях, в трайлерах, на платформах. У многих есть какая-то цель, иные, словно беженцы, которые не ведают, где остановятся, – в заплечных мешках часто попискивают очень серьезные большеглазые младенцы.

Впрочем, особые рюкзаки для младенцев никого не удивляют; говорят, что в дальней дороге они даже удобны (моя жена упала бы в обморок, ей всегда казалось, что только никелированные коляски необычайной красоты достойны транспортировать детвору, так что я вольнодумствую, столь примирительно рассуждая о младенце в заплечной сумке).

…Но младенец улыбнулся из-за папиного затылка и невозмутимо перекочевал на дерматиновую обивку стула в одноэтажном недорогом китайском ресторанчике «Королевский Пекин». Происходило это на 23-й улице в городе Лоуренсе, где я поглощал на обед нечто по-восточному загадочное, сладкое, соленое и перченое одновременно (в китайских ресторанах боюсь спрашивать, что мне подано, – заказываю какого-нибудь «Фиолетового Дракона» и убеждаю себя, что это вовсе не маринованные сверчки, как показалось. А деликатные официанты тоже загадочно жмурятся и хранят тайны).

…Ребенок на дерматиновом стуле был так мал, что не умел самостоятельно переворачиваться. Он лежал на животике, свесив ножки и пытаясь на пальцах изобразить что-то похожее на азбуку глухонемых. Его мама и папа неспешно поливали креветок кетчупом, сбрызгивали лимоном и по одной отправляли к себе в очень веселые рты. Я не вытерпел и, нарушая правила хорошего тона, потрогал парня за рукав джинсовой куртки: «Эй, упадет…» Парень взглянул на меня совершенно безразлично и, беззвучно пережевывая креветку, отрицательно покачал головой. «Он у нас хороший», – сказала белокурая и юная мама в розовой блузке, стянутой узлом на животе. Я думаю, что мама имела в виду младенца, а не его папу с крошками в негустой юношеской бородке. «Мы из Коннектикута, – сказала мне мама и шлепнула младенца по попке, обтянутой непромокаемыми резиновыми трусиками. – Едем. Хочется увидеть Америку. Пусть и он поглядит», – и хлопнула младенца по резиновым трусикам еще раз. «Видели наш „фольксваген“ у входа? – включился в беседу папаша. – Мы с Пегги недавно поженились и решили подыскать себе университет повеселей. Возле нас в Коннектикуте ведь или нью-йоркские университеты, где с ребенком жить тяжело, или Гарвард, на который все равно денег не напасешься. Поехали искать, где бы поучиться, – мы биологи-третьекурсники, – и так в дороге понравилось…» Папа махнул рукой, взял еще одну креветку, сбрызнул ее из лимонной дольки и начал макать в кетчуп. Мама тоже хотела взять креветку, затем раздумала, достала из сумочки пластмассовую бутылку с соской, перевернула младенца на спину и воткнула ему соску в жадно распахнувшийся ротик. Папа принял бутылочку, и дальше они ели очень согласно: папа держал бутылочку, мама – младенческую головку, а поскольку у каждого из родителей оставалось по свободной руке, то папа с мамой спокойно беседовали, беря креветок и медленно размазывая ими алую лужицу кетчупа.

Все трое были вполне счастливы, а самое странное для меня было в том, что никто в заполненном зале «Королевского Пекина» не обратил на них внимания. Едут люди – ну и пусть их; если на то пошло, то из тридцати девяти американских президентов в акушерской клинике не родился ни один; все увидели свет в родительских спальнях и воспитывались, разъезжая с мамами и папами по белу свету, где место для каждого находилось далеко не сразу. Мои недавние собеседники уже закончили кормить свое дитя, не пискнувшее за все время ни разу, и оставили его лежать на спинке, прижатой к дерматиновому сиденью. Коннектикутские третьекурсники не спеша вынули по сигарете из длинной голубой пачки и углубились в таинственную семейную дискуссию, посылая молочные кольца дыма к низкому потолку. Ребенок спал – странное американское дитя из рюкзака, висящего на спинке стула.

Дорога связана самой сущностью и с понятием дома, и с понятием о судьбе, она причастна к американской истории и едва ли не ко всему, о чем хочется рассказывать в связи с этой страной. Даже разговор о кино был бы соединен с образом человека в седле и человека за рулем, а многие из актуальнейших фильмов составляли целые «дорожные» серии, особенно ленты о мотоциклистах – такие, как «Дикие ангелы», «Ад горячих дорог», «Путешествие», «Беспечный ездок», – растревожившие Америку в шестидесятые годы. Там все происходило в движении, а для героев «Беспечного ездока» расставание с шоссе было одновременно смертью (Джо и Ваятт валятся с мотоцикла, застреленные из кабины грузовичка скучающими фермерами средних лет, просто так…). Сколько американских конфликтов выплеснулось на дороги! Я не хочу углубляться в «автомобильную тему», о ней у нас писали достаточно, да и сам я уже говорил здесь о лавине домиков с колесами, рулем и мотором, массово начатой в 1908 году Генри Фордом, выпустившим за десять лет пятнадцать с половиной миллионов автомобилей лишь знаменитой своей конвейерной «Модели Т». Сейчас компания Форда выкатывает в год на дороги около двух миллионов легковых автомобилей. «Дженерал Моторс» – еще четыре миллиона (да с миллион автомобилей Крейслера, а еще других компаний, а еще иностранных…). Чем дышат американцы, сказать трудно, ученые, наверное, знают; те самые ученые, которые высчитали: за девятьсот с небольшим километров дороги автомобиль поглощает кислорода столько же, сколько человеку надо для дыхания на год. Но автомобили, дороги – это еще и рабочие места, работа, которой охвачено около пятнадцати миллионов американцев; каждый третий килограмм стали, выплавленной в Соединенных Штатах, идет на автомобили, каждый второй килограмм – свинца. Более трехсот тысяч ремонтно-автозаправочных станций, выстроившихся вдоль дороги, не только торгуют бензином, но и кормят миллионы людей, связанных с ними; нефтяные кризисы так больно отстегали Америку именно потому, что удары падали едва ли не на самое уязвимое место. Без дорог и всего, что связано с ними, американцы жить не умеют и не хотят.

«А ты хочешь жить? – спросил у меня полисмен возле калифорнийского городишка Салинас, задержав за превышение скорости. – Ты хочешь жить, я спрашиваю?» Полисмен был весь в звездах, полосах и револьверах, а его «понтиак» со служебным номером 66238 недовольно урчал на обочине. «Меня зовут Роберт Роджерс, – погрозил полисмен пальцем в черной перчатке. – Если я тебя еще раз поймаю на семидесяти милях в час вместо дозволенных пятидесяти пяти, предупреждением не ограничусь. А пока – на тебе, вижу, что в первый раз…» Полисмен выписал узенькую зеленую бумажку, формой похожую на рецепт, с большим словом «Ворнинг» – «Предупреждение», оттиснутым наверху. Автомобили, обгоняя нас, сочувственно сигналили, и я ощущал игривость бессильной автолюбительской солидарности, воплотившейся в хоре клаксонов. «Гудите, гудите, – сказал Роберт Роджерс. – На этот раз мы поставили радар так, что черта с два его обнаружат. Желаю счастья». Сел в свой «понтиак» и укатил по направлению к хитро спрятанному радару.

Дело в том, что тактические игры на американских дорогах развертываются с использованием самоновейшей техники. Едва полиция завела радары для фиксации нарушителей (в последние годы скорость на шоссе обязали снизить до пятидесяти пяти миль в час – примерно километров до девяноста, а это на великолепных дорогах воспринимается многими водителями как издевательство; правда, количество дорожных катастроф с ограничением скорости резко снизилось тоже), поступили в продажу автомобильные детекторы для дистанционного обнаружения радаров. Полиция переговаривается по радиотелефонам – точно такие же, да еще с отмеченными диапазонами полицейского общения, начали продавать в универмагах.

Дух свободного предпринимательства, обуявший Америку несколько столетий назад, вовсю царит и на ее шоссе во всей своей кощунственности; думаю, что дорожная полиция слышит, как шоферы ее ищут, информируя друг друга о передвижении блюстителей правопорядка. Термин «смоки бер» – «продымленный, копченый медведь», – которым в радиосвязи условно именуются полицейские, вряд ли вызывает у них восторг, но таково уж сознание, определившее бытие: ковбои на «олдсмобилях» и шериф на неоседланном «понтиаке».

Обычно лучше всего оборудованы радиотехникой огромные грузовые фургоны, днем и ночью перевозящие по американским дорогам все что угодно. Для водителей фургонов скорость становится фактором заработка: быстрее доставишь – больше получишь; вот и мчатся они, перекликаясь по радио, возглавляя колонны легковых гонщиков – автолюбителей, устроившихся в тени фургона, – словно цирковой парад со слоном, шагающим впереди. В штате Невада уже я сочувственно просигналил, увидев шесть автомобилей, сдвинутых к обочине; так сразу всех и поймали – впереди красно-синий фургон со знаками мебельной фирмы, а за ним – пять разноцветных автомобильчиков с шоферами, судорожно сжавшими прямоугольнички водительских прав. Полисмен двигался вдоль строя, словно индеец из кинофильма, изловивший шестерых коробейников, рискнувших вторгнуться на территорию племени. Было ясно, что без сожаления скальпы снимут со всех шестерых.

Штрафы, взысканные за нарушение правил движения, идут обычно на улучшение дорог (может быть, поэтому дорожные управления богаты), а принципы строительства неизменны в течение тысячелетий. Английское «стрит», немецкое «штрассе», итальянское «страда» происходят от латинского «стратум» – «слой»: еще в Древнем Риме дорожные покрытия начали сооружать многослойными. А по части финансирования штрафами, то в средневековой Центральной Европе дороги одно время и вовсе строились за счет налогов, собранных с цеха проституток. Как назидательно высказался в то время король Сигизмунд, «греховные деньги таким образом обращаются во благо, грех же попирается ногами».

Но достаточно исторических экскурсов. Американские дороги попираются не ногами, а колесами, параллели условны; Америка зовет себя Новым Светом и не всегда помнит даже о лошадях, протоптавших здесь первые пути сообщения, а затем ушедших в реестры ипподромных тотализаторов и на широкие экраны вестернов. Лошади не имеют права приближаться к шоссе – это дороги не для них. С тех пор, как в 1540 году испанский поручик Франциско Коронадо привез в Северную Америку лошадей и по пути через нынешний Канзас двести шестьдесят лошадей удрали, основав племя мустангов, многое изменилось. Впрочем, если уж мы заговорили о дорогах, лошадях и штате Канзас, расскажу вам одну историю.

Марку Джонсу двадцать четыре года. Он слушал мои лекции в Канзасском университете, приходя на них без опоздания, и делал аккуратные записи в толстой тетради. Писал Марк левой рукой, отчего я обратил на него внимание в первый раз. Во второй раз я обратил внимание на студента, не задающего мне вопросов, когда увидел, как в каждый обеденный перерыв он исчезает куда-то, словно Золушка с бала; все остальные мои студенты обедали, рассыпавшись по кафетерию. Мне сказали, что студент Марк Джонс уходит, чтобы задать корм лошадям; ситуация показалась интригующей, и я пригласил Марка на чашку кофе.

Мы уселись в кафетерии возле университетской книжной лавки, и он рассказывал мне кое-что о своих дорогах, держа бумажный стаканчик двумя ладонями и медленно отхлебывая из него, со взглядом, опущенным в кофе, словно он там глазами сахар помешивал.

Марк Джонс родом из Калифорнии. Отец его инженер по дизайну, известный и опытный оформитель мостов и домов, скитающийся по американским дорогам в поисках интересной работы. Ощущение дороги Марк впитал в себя с колыбели (я вспомнил двух молодых родителей из Коннектикута и дитя на дерматиновом стуле). Старший брат Марка – финансист, один из младших – дизайнер, помогает отцу, а самый маленький еще учится в школе, но уже мечтает стать юристом, мать всегда присутствовала в семье заботливо и бессловесно, не мешая мужчинам принимать самостоятельные решения.

Итак, в 1970 году Марк закончил школу и не знал, что делать. Решил уехать подальше, нанялся на корабль и приплыл в Гамбург. Матросская карьера разонравилась еще в рейсе, так что в западногерманском порту Джонс не остался; через несколько месяцев оказался в Швейцарии. Там влюбился и задержался на целых два года – работал в фирме одежды, принадлежавшей отцу его возлюбленной. Заодно изучал французский язык и в местечке поблизости записался на танцевальные курсы: очень нравились все на свете народные танцы, все и пробовал танцевать, но постиг разве что хореографическую грамоту в общих чертах…

Здесь позволю себе прервать собеседника. Почти всегда – я уже говорил об этом – американские дети рано становятся взрослыми. Чем раньше сын или дочь выходят на собственную дорогу или хотя бы активно начинают ее искать, тем лучше думают о них в семье и вне семьи. Дети начинают серьезно относиться к жизни уже в возрасте наших старшеклассников и рано принимают на себя ответственность за собственные пути. Они практически не ощущают особенно прочной связи с государством, живут независимо от него или в крайнем случае как деловые партнеры. Связи с семьей часто также весьма условны.

Марк Джонс возвратился в Америку. Дороги наматывались на оси сменяющихся подержанных автомобилей двадцатилетнего парня, колесившего по стране. Особенных профессиональных навыков не было – так, чуть-чуть торгового опыта, немного знания французского языка и любовь к природе, крепко вросшая в душу. Иногда дороги приводили Марка к эмигрантским общинам – он выступал в группах народного танца, балканских, русских, венгерских, украинских (до сих пор пляшет – уже в университетском ансамбле), несколько месяцев даже пел в каком-то румынском хоре…

Когда я спрашивал у Джонса, чем запомнились ему пройденные дороги, он удивленно вскидывал на меня глаза от своего стаканчика с кофе и говорил, что ничем, все дороги как дороги, разве что одиноко было на них и не было собственного причала. Шесть миллионов километров шоссе, всю жизнь можно ездить…

А ему расхотелось ездить всю жизнь. Но денег на то, чтобы остановиться и начать собственное дело, не было. Конечно, можно было бы возвратиться домой, но в этом признание поражения; Джонс, как все граждане Соединенных Штатов, проигрывать не желал. Стипендию получить не удавалось; тогда Марк подал заявление в армию США, он был согласен, если ему оплатят курс обучения, послужить вольноопределяющимся, а в случае надобности армия может рассчитывать на него и как на специалиста, подготовленного за ее деньги.

В дорожном общении со славянами, прижившимися в США, Марк утвердился в желании изучить русский язык и даже самостоятельно приступил к этому делу. Но армии нужны были знатоки китайского языка. Контракт с Марком подписали с условием, что он постигнет иероглифы.

В Монтерее, штат Калифорния, Марк поступил в китайскую школу, подучился немного и тут же начал работать как внештатный толмач. Продолжал изучать и русский, предлагая свои услуги как русист без диплома. Кончилось все это тем, что заработков не стало; пока оставались деньги, поехал в штат Мичиган и там устроился переводчиком на военно-воздушной базе…

Вся жизнь Марка в блестящих гудроновых лентах; дороги Америки не просто падали под колеса, они снились ему, они были местом его знакомств, разлук и свиданий. За сетками, ограждающими шоссе, росла трава и гуляли кони, коровы, даже олени – огромный мир, некогда владевший континентом, а сейчас не имеющий права и для того, чтобы пощипать траву на другой стороне шоссе: машины мчались лавой по четыре ряда в каждую сторону – негде было перейти через дорогу…

В штате Мичиган Марк Джонс подсчитал все свои капиталы, взял небольшой заем и купил себе ферму с восьмьюдесятью гектарами пастбища. На территории фермы стояла развалюха, где можно было жить, было там и несколько хозяйственных построек. А живности имелось – тридцать цыплят, две утки, две свиньи и семь лошадей; лошадей Марк полюбил особо, он привязался к ним накрепко и, когда уходил по утрам на авиационную базу, прощался с ними, словно с родственниками…

Все дороги Марка были безлюдны. Плакаты, стоящие вдоль многих американских шоссе: «Пешеходам и велосипедистам находиться здесь воспрещается», – сопровождали его повсюду, и одиночество всадника на караванной тропе становилось главным из ощущений. Но ферма внезапно подарила чувство собственного места на свете – это было, пожалуй, самой большой радостью в жизни очень взрослого человека Марка Джонса.

Что было дальше? Вставал в пять утра, задавал корм своим зверям и птицам, ехал на базу. Наотрез отказался лететь во Вьетнам и через два года жизни в Мичигане распрощался с армией. Расстался и с фермой – продал. Но дальше дороги Марка ушли в сторону от гудрона, он уезжал из штата Мичиган по полям и проселкам, потому что уводил с собой двух жеребят, выращенных на ферме. Жеребята приехали с Джонсом в Колорадо-Спрингс, в горы, – дорога была очень долгой, и они повидали свет. Марк поработал немного в колорадской фирме, торгующей произведениями мексиканского искусства, изучал испанский, два-три раза в месяц летал в Мексику. Затем оставил работу в горах, летом потрудился на заводе и поступил в Канзасский университет, на славистику. Арендовал у старика пастора комнату и гараж, лошади живут в гараже, пастор гуляет с ними, если может, но и сам Марк старается ежедневно – хоть на час, в обеденный перерыв – заехать к гривастым друзьям. Таванне уже четыре года, а Фолли Трежер – два; на русский лошадиные имена можно примерно перевести как Смуглянка и Бесценная.

Марк думает, что станет фермером и будет переводить, живя на природе; если удастся, разведет лошадей. Он пишет стихи, которые стесняется показывать; хотел бы преподавать иностранные языки: все-таки каждый новый язык – это еще одна дорожка для бегства из одиночества. Девушки? Пока не встретилась такая, которая полюбила бы и его, и лошадей…

Парню двадцать четыре года, он начал свой уход от блестящих бесконечных дорог и невесть где остановится; я встречал и других молодых и немолодых людей подобной судьбы, толкающихся в этом, прямо-таки броуновском молекулярном движении. Бегство из одиночества, бегство к себе – сквозь глянцевый гудроновый мир, по лентам, исполосовавшим Америку и зачастую замыкающимся в кольца, как петли разъездов на перекрестках. В штате Аризона я переночевал как-то у знакомого врача в поселке Керфри, неподалеку от Финикса, в доме, прижавшемся к шоссе. После обильного ужина мне долго не спалось, читал, слыша, как мимо окон с шуршанием пролетают моторизованные дети Америки, пофыркивая на повороте. Часа в три ночи я услышал, как загудел мотор возле дома – словно его включили, а затем рывком отправили в ночной бег. Не поверил себе, ибо кто, куда мог поехать под утро? Только что мы переговорили обо всем на свете, и никто из хозяев явно не собирался в путь. Но за завтраком я на всякий случай спросил. Дочь хозяина, студентка Роксанн, спокойно призналась, что уезжала она: «Муторно как-то стало, не спалось, разные мысли лезли в голову. Я села в автомобиль и выехала на шоссе. Там всегда много народу – мчатся куда-то, обгоняют друг друга, улыбаются, переговариваются по радиотелефонам. Никто не останавливается – на скоростных шоссе не так просто причалить, – все катятся, словно разбился ящик консервных банок и в каждой – по человеку…»

Билли Грехем, проповедник, очень близкий к Белому дому в течение многих лет, антикоммунист из самых заядлых, однажды воскликнул: «Цивилизация, создавшая лучшие в мире автомобили, лучшие холодильники и телевизоры, создала худших на свете людей». Я никак не могу согласиться с истерическим пережимом Грехема; американцы особенны, они сформированы своей жизнью точно так же, как все остальные люди на свете, и во многих случаях они отзывчивы, щедры, искренни. Судьбы их обозначены безжалостностью капитализма, но никто – ни Грехем, ни студент, сменивший пять университетов, ни мы с вами – не имеет ни права, ни возможностей измерять всех общей алюминиевой линейкой. У людей очень много общего, но и различия между людьми огромны; они пересекли океан в поисках своего места на свете, многие до сих пор ходят, ищут, а иные никогда не найдут. Но как хорошо на дороге: ты в пути, а значит, впереди хоть что-то да будет. Ты ковбой – можно обнять девушку, можно петь, можно превышать скорость, можно остановиться в мотеле, а можно поспать прямо в автомобиле, – если приспустить окно, то слышно, как лично для тебя свистит ветер. Можно перекусить в кафе у дороги – вместе с такими же скитальцами, как ты сам; очень похоже на то, как некогда в маленьких городках любили гулять у железнодорожных вокзалов, разглядывая сквозь пунктир проплывающих желтых окон чужую, другую жизнь.

Те, кто следит за кино, возможно, и помнят очень шумный американский фильм пятидесятых годов «К востоку от рая». Снявшийся в этой и еще в двух картинах актер Джеймс Дин играл молодого человека с дороги, мчавшегося с бешеной скоростью на автомобилях, уходящего от погонь; но больше всего герои Дина стремились уйти от себя самих. Актера и человека такой популярности, как Джеймс Дин, в Соединенных Штатах давно не было; ему подражали, в него играли, в него влюблялись массово и навсегда. Он жил на американских шоссе, как скоростная улитка в металлической раковине, редко высовывавшая рожки сквозь откидную крышу или дверцу своего домика. Все было прекрасно и модно, но вдруг Дин – не герой его, а он сам – погиб в автомобильной катастрофе, разбился на загородном шоссе. Помните стихи Гейне в старом добром «Обрыве» у классика Гончарова: «И что за поддельную боль я считал, То боль оказалась живая. О боже, я раненный насмерть играл, Гладиатора смерть представляя…»? Светлые глаза Джеймса Дина и его немодная уже прическа с высоко подстриженными висками нет-нет, а мелькнут на шоссе…

Почему же мне снятся и вспоминаются бесконечные дороги Америки, почему, перебирая фотографии и записи, я припоминаю друзей и города, в которых они живут неотделимо от бетонных, асфальтных и гудронных магистралей, разливающихся между нами? Все-таки не в дорогах дело, как реки не виноваты в том, что люди тонут. Американское шоссе – река без спасателей; умеешь выплыть – плыви, не умеешь – зачем вошел в воду? Дороги сами по себе никогда не сортировали людей.

Как-то в Канзасе я рассуждал, сколь обязан этим дорогам, сделавшим возможным мое путешествие, потому что без дорог человек издалека никогда не добрался бы до таких далей… Ну, короче говоря, рёк я вежливые банальности и, будучи очень усталым, даже не стыдился. Тогда всезнающий профессор Джерри Майклсон подарил мне альбом с фотографиями, сделанными больше ста лет назад. Оказывается, в 1872 году из самого Санкт-Петербурга без реактивных самолетов, «кадиллаков» и столь милого моему сердцу федерального шоссе № 70 пожаловал в Канзас российский великий князь. Великий князь желали поупражняться в стрельбе по бизонам. Сопровождали августейшего лоботряса американский генерал Фил Шеридан и подполковник Джордж Кастер, а кроме того, два эскадрона кавалерии, оркестр и три вагона шампанского, водки, виски, коньяка и других жидкостей, дабы не скучно было слушать оркестр. За пять дней развеселая братия вылакала все три вагона и прикончила пятьдесят шесть бизонов. У великого князя с перепою пальцы тряслись, и это спасло жизнь многим парнокопытным. Сохранились фотографии – лихой гость из-за океана в кубанке набекрень сидит на пенечке и размышляет на разные придворные темы. В глазах у светлейшего такая грусть, которая по-немецки фиксирована где-то между словами «вельтшмерц» и «катценяммер» и может поражать славян только с похмелья; грусть вряд ли вызвана сочувствием к убиенным бизонам и раздумьями о социальной структуре России.