Текст книги "Кубатура яйца"

Автор книги: Виталий Коротич

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 13 страниц)

Впрочем, при желании здесь каждый сыщет то, что искал. Любитель порядка выяснит, что в Нью-Йорке около тридцати тысяч проституток, запрещенных официально, но тем не менее процветающих; деловой человек найдет здесь сто тридцать банков и две с половиной тысячи больших предприятий, но, к ужасу своему, узнает, что в городе совершается за год двести тысяч покушений. На территории в пятьсот двадцать квадратных километров – не так уж много – людей живет раза в три больше, чем в Норвегии, побольше, чем в Болгарии или Швеции; такой уж это населенный пункт…

В разговоре о Нью-Йорке цифры очень красноречивы – они выстраивают хоть примерное представление о городе как о целостности, во всех других измерениях он никогда не производит впечатления цельного.

А знаю ведь я города на свете, старающиеся сразу же сделать тебя старожилом и своим человеком, едва в них приходишь; таков для меня Париж. Лондон постоянно пытается поставить тебя на место, объясняет, где тебе следует ходить, а куда ходить не по рангу; по крайней мере он небезразличен. Нью-Йорку, если ты в нем не свой, на тебя наплевать.

…С моим американским гостем, провинциальным врачом, шли мы узкими улочками старого Киева и наткнулись на человека, прикорнувшего у тротуарной кромки. Американец вздрогнул и бочком отошел к стене; я наклонился к лежащему – человек был жив, но мертвецки пьян и единственно в чем нуждался – в добродушном ангеле-хранителе, который еще в течение двух-трех часов сбережет его от милиционера. Я оглянулся: американец с непонятной для меня прытью умчался на два квартала вперед – пришлось его догонять. «Ты знаешь, я редко бываю в больших городах и подумал сразу же, как поступил бы в Нью-Йорке, – сказал мне гость. – Я прежде всего решил, что человек, наверное, убит и теперь могут быть неприятности. А затем я подумал, что не следует в большом городе подходить к незнакомцу. Даже пьяному. Даже храпящему на тротуаре. Ты прости…»

В этом городе рождается сто тридцать тысяч детей в год, умирает восемьдесят пять тысяч человек, а три тысячи ежегодно исчезает неведомо где, и никто их никогда не находит.

Я сам не раз видел, как люди не замечали друг друга, сталкиваясь плечами, падая на улице и проталкиваясь в автобус. Нью-Йорк не только объединял, но и разъединял их. Он не учил думать о вечности – разве что о Страшном суде: у большинства новоприбывших провинциалов возникала, думаю, именно эта мысль.

Треть города занимают старые постройки, из тех, что зовутся у нас «аварийными», – ежедневно бульдозеры рушат несколько домов, а люди из них расползаются по соседним зданиям, словно так и должно быть. Словно бедный гаитянский или пуэрто-риканский поселок испокон веков выгорожен здесь, прикреплен к телу странного архипелага городов Нью-Йорка, где есть места очень сытые, красивые и богатые, а есть и попроще. Нью-йоркские города мигрируют, вторгаются друг в друга и снова расходятся, чтобы не встретиться никогда; Гарлем, легендарное негритянское гетто, был когда-то аристократическим голландским жилым районом…

А ведь Нью-Йорк молод, как и все американские города; на пороге прошлого века в нем жило менее ста тысяч человек; недавно я вычитал, что одного из героев американской революции захватили в плен и повесили в глухом лесу, как раз на том месте, где нынче зеленеет стеклами гигантская спичечная коробка здания ООН. Сейчас во многих районах Нью-Йорка на дереве повеситься невозможно – деревьев нет или это хилые заморыши, чудом выстоявшие в бензиновых испарениях. Правда, знающие люди говорят, что достаточно полежать на уровне нью-йоркской мостовой в течение двух-трех часов – и толстый слой выхлопных газов удавит даже слона. Впрочем, слоны в центре Нью-Йорка не валяются, а пьяных собирает полиция и складывает штабелями в районе нижних улиц Манхаттана, знаменитом Бауэри – на самом низком из нью-йоркских этажей. Это уже последний из городов Нью-Йорка – город у выхода, Бауэри…

Нью-Йорк – это вещь в себе, всеамериканский проходной двор со своими законами и собственной внутренней жизнью; но даже для случайного визитера Нью-Йорк очень зрелищен – это всегда спектакль для пришельцев, где зрители и актеры разделены очень непрочным барьером и постоянно обмениваются местами. Мы говорили уже с вами, сколь интересен и разнообразен Нью-Йорк, если он ждал вас в гости или по крайней мере вы, не теряя времени, познакомились и подружились с ним на уровне своего гостиничного отсека, иначе ощущение будет жутким, ибо кажется, что Нью-Йорк пустынен. Обожжет ощущение, что ты этаким верблюдом ползешь сквозь пустыню от оазиса к оазису, а упадешь на песок между колодцами – никто и не наклонится. Все следы здесь засыпаны барханами времени – ведь и вправду представьте себе, сколько людей вошло сквозь этот город в Америку и прошло сквозь него незамеченными.

Пустыня не сохраняет следов; только что вспомнилось, как лежал я ночью в своей комнате на двадцать первом этаже дома, высящегося на углу 50-й улицы и 3-й авеню. Внизу выли полицейские машины; я подумал, каково же тем, кто живет десятью или – не дай бог – двадцатью этажами ниже. Третий ведь раз подолгу живу на этом континенте, а никак не привыкну. Но погодите, ведь это для моего блага полицейская сирена пугает разбойников (те, впрочем, не очень ее боятся); бытовых преступлений очень еще много – глупых, циничных, необъяснимых.

Сегодня, к примеру, метро возле нас не работало в течение получаса. Некто Ричард Пратт, сорока пяти лет, заскучал после полудня в гостинице «Кенмор» на 23-й улице, где он остановился несколько дней назад. В два часа дня вышел из гостиницы, спустился в ближайшую станцию метро на углу 23-й улицы и Лексингтон-авеню, увидел там стоящего на краю перрона тридцатипятилетнего Джулиуса Скалки, ожидающего поезда домой, в сторону Бронкса. Когда поезд приблизился, Пратт столкнул Скалки под колеса. Просто так столкнул. Убийца и жертва не были знакомы. Убийство скуки ради. Или почему?

Заниматься учетом нью-йоркских психопатий – дело неблагодарное и мало кому удающееся. В случаях, подобных сегодняшнему, меня больше всего поражало то, что были они привычны; небоскребы и дома пониже не пошатывало от удивления, город не испытывал желания обвалиться в Гудзон, а неподсчитанные миллионы людей бродили по улицам, наверняка зная, что сегодня еще один из прохожих непременно угробит другого прохожего – просто так. Вот к этому «просто так» и не привыкнешь. Ни за что нельзя привыкать к этому. А ведь многие в Нью-Йорке не знают, что ежедневно происходит несколько интереснейших выставок; что в «Метрополитен-опере» идет «Аида» и в кассах есть еще недорогие места, можно бы и пойти; на Бродвее и вне Бродвея играют в театрах всё – от Чехова до Олби и веселого, малопристойного мюзикла «Волосы», десяток лет не сходящего со сцены. Только все представления и выставки разбросаны по городам Нью-Йорка, интересные книги, каждая из которых в бумажной обложке стоила не дороже двух-трех пачек сигарет, продавались рядом и в то же время за тысячу миль отсюда.

…Я же вам говорю – вышел на перрон, толкнул человека под поезд, поглядел, как железные колеса перемяли живую плоть. Хотел потом сесть в метро и прокатиться. Не вышло. Арестовали.

Или еще одна история, интересная для меня и реакцией пострадавшей стороны. Была этой стороной стотрехлетняя Хетти Ирвин. Названная долгожительница переходила улицу в Бруклине. Двое мальчишек – двенадцати и четырнадцати лет – толкнули старушку на мостовую и забрали у нее кошелек с мелочью на два доллара. Шли по улице люди; автомобили объезжали старушку, которая выделывала невесть какие самозащитные фортели в объятиях двух мальчишек. «Если бы у меня был револьвер, – сказала бабуся дежурному полисмену, – я конечно же прикончила бы обоих…»

У нас пишут о разных нью-йоркских безобразиях, благо примеров множество; я выбрал те два из них, на которые, по-моему, в нашей прессе не натыкался. Ведь ужасно, что есть в Нью-Йорке такие вот маленькие злобные городишки, где старуху ударят во имя двух долларов – и никто не удивится: мало ли что случается в наших песках! Да какие там пески при всем при том – везде народу полно, магазины возле Таймс-сквер, в том числе книжные, работают круглые сутки, и старухи из других городков, побогаче той бруклинской, прохаживаются, и очень тоскливо доживающим женщинам. Если старухам становится очень страшно, они могут купить себе однозарядные пистолеты или готового на все спутника противоположного пола (был такой фильм у Джона Шлессингера «Полуночный ковбой» – о красивом высоком мальчике Джо, едущем в Нью-Йорк аж из самого Техаса в злое свое и старушечье одиночество; он часть индустрии по преодолению пустоты – недоброй, специфической).

А еще для обуздания одиночества можно купить днем и ночью механических соловьев в белых ивовых клеточках. Соловьи, как и в сказке Андерсена, сплошь китайского происхождения и свистят от батареек, заложенных в дне клетки.

Как-то я купил на сорок второй улице – средоточии всенощной торговли – даже не соловья, а камешек в клетке. Камешек лежит на мягкой подстилочке – обычный кусочек гранита с зашлифованными углами, и зовут его просто: «домашний камешек». Их уже продали больше двадцати миллионов только за последние полгода, это стало модным – иметь собственный камешек в клетке, менять ему подстилку, купать…

Люди, города – бывают они одиноки по-своему, но любое из одиночеств ужасно, любое – укор и вызов всему человечеству, потому что очень страшно, если человеческое существо, гомо сапиенс, погибает от безлюдья в окружении нескольких миллиардов существ того же биологического вида.

Люди придумали множество способов избавляться друг от друга насовсем или на время; иногда при этом дается традиционное в Америке обещание: «Ай’л колл ю», – что в расширенном переводе чаще всего значит: «Я тебе, мол, позвоню, старик. Ты ожидай звонка, но не очень рассчитывай на него, – дел без тебя по горло», или коротко: «Ит’с нот майн!», то есть: «Не мое это дело!» Можно поискать утешения и в одиночестве: на углу респектабельной Парк-авеню и одной из сороковых улиц я видел по вечерам невысокого азиата с грифельной доской. На доске было начертано: «Не уходя с улицы, здесь же, по 50 центов урок, обучаю восточным философиям – наслаждение в одиночестве». Демонстративно стоя спиной к прохожим, знаток восточных мудростей рисовал на доске формулы, среди которых фигурировали «жизненная сила», «простор» и «мысль». Слушателей я не видел ни разу.

Однажды по Амстердам-авеню мимо меня вихрем промчался пророк в длинном черном пальто – он, живо жестикулируя, время от времени останавливался и вопил, что весь мир дерьмо и на днях он погибнет именно в силу своей дерьмовой природы.

Такого в Нью-Йорке можно наглядеться во множестве, была бы охота.

Можно опуститься в метро, запутанное, немытое, с тремя линиями, пересекающимися на разных уровнях, и поглядеть на людей, устраивающихся на сон грядущий по деревянным скамьям, расставленным в туалетах, – для утепления люди надевают на ноги мешки с рекламными лозунгами лучших универмагов Нью-Йорка и становятся похожими на размноженного героя повести Кобо Абэ «Человек-ящик». Люди эти неконтактны и скрыты в мешках, словно матросы, которых хоронят в океане.

Большинство моих нью-йоркских приятелей было ограблено хотя бы по разу; они относятся к этому едва ли не привычно, словно к дополнительному налогу, собираемому с них беспредельным и неухоженным городом – проходным двором страны (как будет прилагательное от слова «страна» – «странным проходным двором»?).

Но интересно, что именно в Нью-Йорке дольше, чем в других городах, задерживаются на экранах фильмы о чистом воздухе необитаемых островов и лесов – такие, как американский «Иеремия Джонсон» С. Поллока или советско-японский «Дерсу Узала» А. Куросавы, – люди смотрят все это словно в окно, распахнутое в призабытый мир детских мечтаний, и красивый американец Роберт Редфорд или красивый русский Юрий Соломин, сыгравшие в фильмах главные роли, надолго запоминаются, обсуждаются в газетах и даже на поэтических представлениях. «Актер Соломин живет в большом городе?» – спросили у меня после литературного вечера. «Да», – ответил я. «Роберт Редфорд тоже. Значит, все это выдумки…»

Так хочется поверить в зеленую приветливость необитаемых островов! Тем не менее, когда несколько лет назад американские авиакомпании начали рекламно бронировать места на первый пассажирский рейс к Луне, нью-йоркцы подали больше всего заявок.

Не буду и в этом месте педалировать на контрастах – все так очевидно; да и легко наблюдать контрасты в Нью-Йорке потому, что в этом городе случается больше дипломатических и великосветских приемов, чем где бы то ни было, а дома напротив Центрального парка по Пятой авеню – одни из самых комфортабельных. Дистанция от верхнего этажа Всемирного торгового центра до залюдненного подземного туалета в метро – как диаграмма.

В самом конце прошлого года на нью-йоркских экранах состоялась премьера широко разрекламированного фильма о Кинг-Конге: кинолегенда о гигантской горилле, влюбившейся в девушку и сражавшейся с вертолетами на крыше высочайшего здания города. Как ни пересказывай сюжет, он по меньшей мере примитивен и не годится в шедевры. Но что интересно: критики, психологи, социологи единодушно возопили после «Кинг-Конга», что все понятно – это фантастический образ чужака в Нью-Йорке, человека, потерявшегося в большом городе, неприкаянного в любви, жизни, – одинокого чужака, каких много.

Такие вот дела. Квадратный метр земли на Манхаттане стоит дороже, чем такая же площадь ковра тончайшей персидской ручной работы; карманный компьютер стоит почти столько же, сколько блок сигарет, а хорошие туфли – как два кассетных магнитофона. Джинсы обойдутся вам в такую же сумму, как простенький обед не в лучшем из ресторанов, а будничный «Нью-Йорк таймс» и авиаписьмо в Советский Союз стоят примерно одинаково. Три билета в кино равны по стоимости модной мужской рубахе, альбому из двух граммпластинок или большой бутылке хорошего шотландского виски. Это я к тому, что в маленьких городках Нью-Йорка все непривычно, и поиски единых и надежных критериев то ли в приметах быта, то ли в человеческих отношениях, как правило, малоуспешны. Нью-Йорк всеяден – это одна из основополагающих его черт; он любит умеющих приспособиться и сам уже не раз приспосабливался к процветанию и банкротству, к нежности, ненависти, заискиванию, безразличию и любви. Здесь бывали все, собственно американские мудрецы и великое число мудрецов из других частей света; здесь же не раз ликовали болваны поистине вселенских масштабов. Ежедневно здесь рушат здания, чтобы на их месте ненадолго, на несколько десятков лет, возвести новые, – Нью-Йорк любит разрушать свою память; он не культивирует мемориальных досок, но разрешает желающим самостоятельно устанавливать памятники и мемориальные доски – за определенную мзду – хоть самому себе. На Таймс-сквере в магазине сувениров рядом с фотоплакатом, изображающим голого, в чем мать родила, розовенького и глянцевого, недавно смещенного государственного секретаря США Генри Киссинджера в натуральную величину (цена четыре доллара девяносто пять центов), – продаются еще сотни плакатов на любой вкус. За доллар девяносто пять центов (разумеется, плюс восемь процентов федерального и штатового налога) можно купить оранжевый лист, на котором черными буквами очень отчетливо напечатано «Оставьте меня в покое!» и сфотографирован человек, повернувшийся спиной к зрителям. Там же за те же доллар девяносто пять можно купить и плакат со знаменитыми словами американского философа Джорджа Сантаяны: «Кто не желает помнить прошлого, навеки приговорен к тому, чтобы переживать его вновь и вновь». Я же вам рассказывал – у каждого из городишек Нью-Йорка свои зрелища, и собственное чтение, и мудрость вполне своя.

Заканчивая эту главу, я переведу для вас слова одного из очень своеобразных и неоднозначных американцев, странника, экспериментатора, плохого политика и замечательного прозаика Джона Стейнбека. Вот что писал о Нью-Йорке, в котором прожил много лет, автор «Гроздьев гнева»:

«Если ты одеваешься с изысканной элегантностью – в этом городе живет, пожалуй, с полмиллиона людей, которые наверняка устроят тебя с этой точки зрения. Если ходишь оборванным – по крайней мере миллион ньюйоркцев таскает на себе старье еще похуже твоего. Если ты высок, то должен знать, что здесь сосредоточены самые высокие люди в Америке.

Если ты очень низкоросл, помни, что улицы Нью-Йорка кишат карликами. Если ты некрасив, заметь, что между двумя перекрестками ты встретишься с десятком столь совершенных уродов, каких только был ты в состоянии вообразить. Если ты выделяешься красотой, можешь быть совершенно уверен, что все равно не победишь при такой, как здесь, конкуренции… Нью-Йорк страшный, уродливый, отвратительный город. Его климатом является скандал, его уличное движение граничит с психозом, соперничество здесь убийственное, люди – отбросы рода человеческого или, напротив, до такой степени похожи на ангелов, что подозреваешь в этом чей-то рекламный трюк.

Нью-йоркской полицией можно пугать детей. Запахов Нью-Йорка достаточно, чтобы отравить большое заморское государство. Этот город несносен, нормальный человек не должен здесь жить, а тем более работать…»

И тем не менее Джон Стейнбек прожил, повторяю, большую часть своей жизни в одном из странных городов Нью-Йорка, потому что, как заканчивал он приведенную мысль: «…если ты немного поживешь в этом городе, все другие на свете постоянно будут казаться тебе скучными».

Интересно приезжать в Нью-Йорк: он огромен, он и не таких видел; в нем можно разглядеть очень многое, просто разгуливая по улицам, будто идешь по неухоженному дому и, проведя ладонью по запыленной панели, увидишь вдруг, как оживает под пальцами теплая резьба, сотворенная мастером, чье имя забыто, по ореху, спиленному неведомо где и когда. В такой толпе, как здесь, можно оказаться разве что в центре Токио; но и таким одиноким, как здесь, можно быть лишь во сне (сон этот будет очень мучителен), где еще есть на свете такой человеческий муравейник? Маленькие нью-йоркские города просыпаются по утрам, расходятся на работу, засыпают по вечерам – миллионы людей, существующие на расстоянии протянутой руки друг от друга, слышащие дыхание друг друга и тем не менее зачастую друг друга не ощущающие. Когда подлетаешь к Нью-Йорку на самолете и видишь мириады его огней, думаешь о созвездии, каждое светило которого удалено на гигантское расстояние от другого, и только для наблюдателей все эти звезды существуют в одной плоскости, образуя ковши, колесницы и другие сочетания, столь приятные глазу.

Американские домики

Не знаю, как должен был выглядеть трехгранный дом высотой в милю, задуманный для Чикаго великим архитектором Франком Ллойдом Райтом. Это вне моих представлений о жилище; наверное, лишь в будущем человеческая фантазия разовьется настолько, что здания, где жители последних этажей видят птиц только сверху вниз, станут обычным делом. Пока же мой личный опыт жителя многоэтажных кварталов почти не помогает в осознании сегодняшнего отношения американцев к жилью.

Стив Паркер, любитель классического искусства, симпатичный славист из Лоуренса, штат Канзас, рассказывал мне, что жена его, Мари-Люс, француженка, очень хотела жить в доме старой постройки. Чета Паркеров долго приглядывала жилище для себя, пока не откупила самый старый из особнячков, существовавших окрест. Дому этому, висящему на горке у Кантрисайд Лейн, недавно исполнилось двадцать пять лет; по американским нормам это почти предельный возраст для ординарного жилого строения. Стив показывал его так, как во Франции демонстрируют уцелевшие средневековые замки, но в речи моего симпатичного приятеля нет-нет да и проскальзывала чисто американская тоска по некоему новехонькому бетонному чуду, начиненному всяческой электроникой. К старым домам чаще всего относятся словно к женщинам, уже побывавшим в замужествах; даже если среди прежних мужей были киноидолы и вожди индейских племен, в каждом очередном браке это не добавляет жене авторитета.

Мемориальные деревни существуют скорее как памятники годам колонизации Запада, стимуляторы патриотических мыслей: несколько неряшливых срубов из окрестных деревьев и фургоны, обтянутые полусферами тентов, – в каждом вестерне вы можете увидеть весь этот мемориальный джентльменский набор в действии – в Голливуде под Лос-Анджелесом выстроена лучшая из пионерских деревень всех времен, и когда собирается много любителей поглазеть, свободные от съемок (или никогда не снимавшиеся) статисты устраивают на потеху им веселую стрельбу вокруг фургонов.

В Миннеаполисе, городе, красиво раскинувшемся на берегах обмелевшей Миссисипи, почти в самом центре Соединенных Штатов, я увидел вдруг в одном из чистых и дорогих жилых районов странную конструкцию, очень смахивающую на иллюстрацию к учебнику истории для пятого класса «Как добывали уголь при царе». Конструкция была буро-коричневого цвета, увенчивалась колесом с переброшенным через него канатом небывалой испачканности. Вокруг бурого сооружения на вбитых в асфальт палках сохли брезентовые сапоги и джинсы, имеющие такой вид, словно именно в них были колонизованы Средний Запад, Дальний Запад и, пожалуй, заодно с ними какой-нибудь Восток. Картину дореволюционной шахты из города Юзовка портили лишь «кадиллаки» и «олдсмобили», густо стоящие на идеально гладком и чистенько размеченном асфальте, окружив лакированным табуном растерзанные джинсы и сапоги на палке.

Когда, заинтересованный сооружением, я хотел покинуть автомобиль, из шахты к дверце ретиво бросился человек в адмиральской фуражке и в пуговицах, сиявших с кителя, словно маленькие планеты. Все выяснилось мгновенно: швейцар во флотоводческих регалиях состоял при лучшем миннеаполисском ресторане «Золотые копи». Несколько предпринимателей демонтировали позабытую и позаброшенную золотоискательскую шахту, привезли ее в Миннеаполис, отстроили и открыли в ней фешенебельный ресторан. Вот такой вариант музейности оказался приемлемым – шахта с искусственным климатом внутри и с яствами, стоящими не дешевле когда-то добывавшихся здесь самородков.

Миннеаполисский архитектор, с которым мы вместе вышли из автомобиля, широко взмахнул ладонью вокруг: «Ты помнишь этот город? Правда, он стал красивее за последние годы? Строят новые дома – и мои проекты пошли в ход, фирма разрастается, – сейчас возводят не только лишь питейные шахты, стали модными и многоквартирные дома в городе, теперь в них селится и публика побогаче, не то что прежде. Загородные дома так же популярны, они даже возросли в цене, но многие хотят жить без хлопот в центре Миннеаполиса – покупают участок, заказывают проект, строят дом и живут. Генеральных планов застройки у нас практически нет – в вашем понимании, – поэтому дома разностильные, иногда – бетонные этажерки с удобствами, ведь лет через сорок – пятьдесят их снесут, больший запас прочности не нужен. Строят на одну жизнь – свою, никто не возводит жилых зданий на вечные времена. Что такое вечные времена? Было бы тебе удобно, раз ты накопил денег на определенный комфорт и готов его оплатить…»

Джек – так зовут моего знакомого архитектора – один из авторитетнейших сейчас в Миннеаполисе проектантов городских зданий; он улыбнулся, взглянул влево и указал на высокий дом, стоящий чуть в стороне от скоростной автотрассы: «Вот последняя из моих работ, хочешь, покажу? Я и сам бы не прочь пожить в том домике – он таков, что в огромном Миннеаполисе не нашлось еще полного комплекта достаточно богатых людей, дабы здание заселить. Человек я теперь не бедный, но дом выстроен для людей позажиточнее меня. Вся постройка обошлась предпринимателю в шесть миллионов долларов, и он не успокоится, пока не возвратит эти деньги. Квартиры в доме – от пятидесяти до трехсот тысяч долларов каждая. Плати – и жилье принадлежит тебе навсегда».

Перед зданием раскинулась большая автостоянка, и сердитый швейцар следил сквозь стеклянную стену, кто загоняет автомобиль на места, предназначенные для транспорта обитателей дома и гостей их. Джек долго толковал со швейцаром, и тот – неторопливый, в черном, с кольтами на бедрах, явно отставной полисмен – выдал нам наконец карточки-отмычки. Замки в доме отпирались не ключами, а пластмассовыми карточками размером с визитную. На прямоугольной отмычке был зафиксирован личный код человека, имеющего честь здесь проживать; узкая щель на двери заглатывала карточку, и дверь отпиралась, если замок прочел на карточке то, что хотел.

Квартиры в доме были одно-, двух-, трех– и четырехкомнатными; при желании можно было несколько квартир объединить в одну – проект предусматривал и это.

Даже завистливая фантазия Эллочки-людоедки не могла бы выдумать ничего подобного – всех этих стен, обтянутых белой кожей, кондиционеров, одораторов, миксеров и тостеров, вмонтированных в панели красного дерева, выпрыгивающих из кухонной стены, звучащих стереомузыкой, разлитой где-то глубоко под акустическими плитами потолка или под персидским ковром пола. Итак, от пятидесяти до трехсот тысяч долларов – и квартира ваша. Если даже учесть, что американцы, как правило, считают экономичным покупать жилье, обходящееся не более чем в два – два с половиной годовых дохода, то самую дешевую однокомнатную квартиру здесь мог бы приобрести человек, зарабатывающий никак не меньше солидного профессора университета. В доме пока что поселяются богатые старики, продающие свои особнячки за городом и въезжающие в такие вот апартаменты – доживать. Здесь спокойнее – отставной полисмен с кольтами предельно строго фильтрует людей у входа. Для приемов оборудованы специальные залы на первом этаже, и вам вовсе не обязательно терпеть у себя в доме говорливых купцов и мастеров расколачивать мейсенский фарфор. Здесь же, на первом этаже, – дверь, ведущая к плавательному бассейну, скрытому в глубине дома, – только для своих.

Ну, это крайность, такая же, как дом семьи Вандербильт в Эшвилле, штат Северная Каролина. В том доме двести пятьдесят комнат и парк вокруг – больше пятидесяти гектаров. Все это стоит 55 миллионов долларов и необычно для Америки так же, как и для остального мира. Не могут быть характерными и несчастные старухи, ночующие по туалетам в Нью-Йорке, и мой студент из Лоуренса Юрий Дуда, паренек украинского происхождения, родившийся в Чикаго, изучающий философию в Канзасе, а для жилья арендующий комнату под крышей у капризной старушки. Бабуся-домовладелица обклеила все помещения домика библейскими изречениями и запретила своему квартиранту принимать гостей. Обходится вся эта прелесть Дуде в девяносто долларов ежемесячно, не учитывая счетов за электричество, которые старушка предъявляет отдельно.

А те, кому нечем платить за электричество? А те, кому нечем уплатить за ночлег? Зимой 1977 года мэр Нью-Йорка объявил о чрезвычайной программе помощи замерзающим; согласно ей при некоторых церквах Гарлема и нищенских окраин, прижатых к Гудзону или, сколь это ни странно, сосредоточенных вокруг Колумбийского университета, можно получать стакан чая, во временное пользование одеяло и грелку. В больших городах диапазон обеспеченности, устроенности особенно ощутим – в больших городах оседает основное количество людей с разбитыми судьбами; так на дне океанских впадин собирается больше всего кораблей, которые никогда уже не всплывут.

Я снова говорю здесь о подробностях, но они – из чужого образа жизни. Американцы деловиты до безразличия, до жестокости – замерзающему человеку могут помочь, а может он и вызвать не больше сочувствия, чем кошка под автомобилем; вселенная уменьшается до размеров Америки, Америка уменьшается до размеров собственного жилья. В Соединенных Штатах очень много Америк, и не все они способны на жалость; природа государства так же, как человеческая природа, может быть предельно эгоистична.

Культ удачливого парня необыкновенно последователен – ничего, если чья-то удача может временно законфликтовать с уголовным кодексом. Как правило, массово оцениваются результаты, а не путь к их достижению; Остап Бендер, мечтавший об Америке (правда, Южной), знал, где ему будет лучше всего. На американских плакатах, как правило, изображен широко улыбающийся человек, простоватый на вид, большерукий, очень симпатичный и ежеминутно готовый на все. Я почти не видел плакатов, на которых были бы изображены хотя бы два или три человека, чаще всего один…

До чего же поразительна внутренняя непохожесть этой жизни на нашу. Средние цифры обтекаемы, на них стесаны полюса; в среднем на каждого из американцев, например, приходится больше жилья, чем на статистического обитателя нашей страны; больше легковых автомобилей, больше гостиничных номеров. Но когда сорокадевятилетний кливлендский безработный Роберт Пруш вступил в зиму 1977 года, живя с женой Элен в старом автомобиле, и знал, что никто не будет ни переселять его, ни лечить бесплатно, я уверен – было ему чихать на все эти статистики. От простуды чихать.

Я снова подумал, что нелегко оценивать такой сложный комплекс непривычных для нас явлений, как заокеанская жизнь. Когда в юбилейном, посвященном 200-летию США номере журнала «Ньюсуик» шестидесятилетний Томас Аквинас Мерфи, президент «Дженерал Моторс», компании с бюджетом, превосходящим бюджеты большинства европейских стран, сообщает, что в молодости какое-то время был безработным, – в этом есть чисто американское хвастовство: прошел снизу вверх все слои. В том же номере столетний Джордж Зервас пишет: «Я никогда никому не надоедаю. Никто не надоедает мне. Я их встречаю: „Доброе утро – доброе утро“…» И все. Это вполне американская декларация. «Я уже вышел из игры – вас не трогаю, не трогайте меня, мчитесь дальше, сегодня я вам не помеха». Здесь не принято жаловаться. Четыре года назад, во время очередных президентских выборов, сенатор, чьи шансы котировались очень высоко, не выдержал и заплакал от обиды во время телевизионной дискуссии. То, что в Европе могло бы растрогать зрителей, в Америке их возмутило. «Как – плачущий, позволивший себе расслабиться кандидат в лидеры?!» Сенатор выбыл из гонки…

Такова жизнь. Но уроки ее – чужой – не кажутся мне однозначными.

Мы живем в стране, возведшей любовь, внимание к человеку в основы своих политики и мировоззрения; несмотря на все недостатки, которых еще у нас довольно, мы очень добрая, нежестокосердая страна; об этом знают даже те, кто симулирует неинформированность. А давайте-ка подпустим к себе – вообразим на мгновение – жестокость, запрограммированную в капиталистическом мире… Иногда я умышленно ввожу в себя этакую американскую злость, чужестранный прагматизм и не всегда даже успеваю его постыдиться, когда думаю, что немало болтунов и бездельников, барахтающихся на поверхности нашей жизни, пишущих бесконечные жалобы, ничего не создающих, но требующих к себе и своему скулежу особенного внимания, терзающих людей наветами и нытьем, в Америке уже к сорокалетию своему были б на дне социальной канавы. Официантка, грохнувшая тарелками мне перед физиономией, швейцар, без трешки «в лапу» не пропускающий в полупустой ресторан, токарь, посасывающий папироску в рабочее время, – нее они повылетали бы со своих мест, и жаловаться было б некуда, и комнат с дверями, обитыми дерматином, куда у нас кое-кто бегает в поисках заступничества, не нашлось бы. Пьяный, вызывающий «скорую помощь», дабы поблевать врачу в крахмальный халат, заплатил бы и за халат, и за вызов. Прогульщик студент, еле-еле постигающий курс наук, забулдыга телемеханик – все они вылетели бы из американской центрифуги далеко на обочину, и никто бы не оглянулся в их сторону.