Текст книги "Иволга будет летать (СИ)"
Автор книги: Visitor Ink
Жанр:
Научная фантастика
сообщить о нарушении
Текущая страница: 8 (всего у книги 11 страниц)
Позже Мелихов извинился и даже просил Смирнова отменить наказание или разделить "по справедливости", но тот отказал:
– Драки затевать, Паша, уставом запрещено. А дураком быть – нет.
Мелихов, верный себе, ухмыльнулся.
– Так запретите!
Смирнов только поморщился.
– Давыдов теперь командир эскадрильи: пусть сам как хочет, так с тобой, дубиной стоеросовой, разбирается. А от меня отстаньте. Все, свободен!
– Только вы бы ему напомнили, Всеволод Яковлевич, – Мелихов обернулся в дверях, – что он теперь комэск. А то он, кажется, запамятовал.
– Кому сказано, вон! – рявкнул Смирнов. Но когда за Мелиховым закрылась дверь, пробормотал себе под нос:
– Надо будет, напомню.
Однако напоминать Давыдову ничего не требовалось.
***
Утром в день похорон невидимый шар солнца расцвечивал облака в золото-коричневые тона. Необычно хорошая погода после стольких пасмурных дней казалась издевательством.
Кладбище при Дармыне было немаленькое: постройка базы и первые полвека на планете недешево обошлись колонистам.
Прощание и погребение прошли милосердно быстро, но официальные поминки Смирнов вынужден был устроить с размахом. Пришлось отвести под них главный конференц-зал базы, и все равно за столами хватило места не всем. Абрамцев мало с кем общался тесно, однако был человеком известным: в зал, кроме сотрудников, набились окружные чиновники, военные, авиаторы-любители, журналисты и просто случайные люди. Мужчины в строгих костюмах и женщины в закрытых черных платьях – все вместе они напоминали стаю галдящих ворон.
"Но на Шатранге нет ворон", – подумал Давыдов. – «Горы не любят птиц. И этих клоунов они едва ли стерпят долго».
От маленькой языческой церемонии в Драконьем Гнезде происходящее в конференц-зале отличалось разительно. Шатрангцы стремились вспомнить и сказать что-то об умерших, здесь – люди старались показать себя, и это, подумал Давыдов, тоже своего рода религия: религия многозадачности и практичности. Жизнь продолжалась; поминки были таким же светским событием, как гастроли оркестра или ежегодный торжественный бал в доме правительства.
Пока какой-нибудь оратор, отчаянно потея в шерстяном костюме, пытался выдать оригинальную поминальную речь, в дальних концах зала на него не обращали ни малейшего внимания. Люди собирались небольшими группками и старались для виду сохранять приличествующие случаю скорбные гримасы, но говорили о всяких житейских мелочах, обсуждали последние новости – в основном, стоили предположения о предстоящем сообщении насчет "дыхания Дракона"; как никак, это была одна из самых необычных загадок планеты. Шептались и об аварии Иволги, но гораздо реже: официально объявленная причина – внезапная остановка сердца – большинство любопытствующих удовлетворила, а конспирологические и запутанные версии не вызывали особого доверия.
Абрамцева сидела во главе стола рядом со Смирновым, выслушивала славословия в адрес Дениса и соболезнования в свой и не показывала виду, насколько ей претит приторный пафос происходящего; Давыдов в который раз поразился ее выдержке. Сам он отговорил положенную речь в самом начале, выпил обязательную стопку и выбрался из-за стола.
Около получаса он бродил по набитому людьми залу, слушая разговоры и здороваясь со знакомыми. А после, убедившись, что его никто не ищет и никто, включая уже заметно захмелевшего Смирнова, не обращает на него внимания, украдкой кивнул Абрамцевой – в надежде, что она правильно поймет его отсутствие – и ушел.
После шумного зала коридоры базы встретили его тишиной и спокойствием.
Первым делом он поднялся в комнату отдыха пилотов и взял из шкафа Абрамцева магнитную карточку-пропуск. Его собственная еще не была перекодирована, но Денис не любил брать лишних вещей с собой в кабину, а в суматохе последней недели никто не вспомнил, что карточку покойного комэска – с высшим уровнем допуска – необходимо аннулировать.
Выйдя из комнаты отдыха, Давыдов неторопливо, окружным путем направился в научный корпус. Дорогой ему никто не встретился: все старшие сотрудники были на поминках, остальные сидели по кабинетам, либо загруженные неотложной работой, либо тихо занимаясь личными делами, избавленные от необходимости изображать "рабочий процесс" перед руководством. В лаборатории кибернетиков Давыдов тихо прошмыгнул мимо двери, за которой сидела пара дежурных; по карточке Абрамцева он прошел в зал, где располагалась имитационная установка, заблокировал за собой дверь и через терминал вывел из режима ожидания лабораторный компьютер. Загудела, набирая обороты, система охлаждения. Давыдов замер на минуту, опасаясь, что выдал себя – но сотрудники были слишком заняты; или посчитали, что вернулся Белецкий.
Вспомнив о главном инженере, Давыдов нахмурился. Действовать за спиной у друга ему претило, но тот бы не одобрил его методов – а, может, нашел бы и другие возражения; но действовать было необходимо, действовать скрытно, но быстро и решительно. Оставить все, как есть, значило, как страус, спрятать голову в песок.
Со стендом и имитационными программами Белецкий обращаться его научил – и его, и Абрамцева.
– Страус тоже птица. А горы не любят птиц, – пробормотал Давыдов, настраивая программу. – Но страусы не прячут головы в песок, это всего лишь фигура речи, поговорка... как про то, что горы не любят птиц. Это люди могут любить или не любить; люди и животные, что стали подобны нам, или машины, созданные нами по своему подобию. А горам плевать. Планете плевать. Космосу плевать – на птиц, на тебя, на нас, на все на свете. Согласна?
Иволга, пока еще слепая и глухая, осталась к его рассуждениям совершенно равнодушной.
Загрузка имитации полета на Хан-Арак и отключение записи заняли у Давыдова немногим меньше четверти часа. Когда все было готово, он поднялся в кабину и нажал кнопку запуска.
– Доброе утро, Слава, – мелодично поздоровалась Иволга. Черно-золотая голограмма вращалась над проектором по часовой стрелке. – Маршрут?
– Доброе, Птица. Хан-Арак, – сказал Давыдов. – Готова?
– Конечно.
Давыдов начал подготовку к "взлету".
За звуконепроницаемым стеклом кабины лабораторный компьютер генерировал огромные массивы данных каждую секунду: Иволга улавливала несуществующую вибрацию от двигателя, «видела» рассвет и делала первые поправки на шквалистый боковой ветер; она не имела возможности отличить имитацию от настоящего полета. Пилот в режиме имитации мог ориентироваться только на приборы, навигационные табло и маленький экран, на котором визуализировались загружаемые в систему данные – однако он больше отвлекал, чем помогал. Во многих отношениях безошибочно «отлетать» имитацию было сложнее, чем пройти маршрут по-настоящему. Среди курсантов на Земле имитационную установку-тренажер, «ИУ», между собой называли Иди-Убейся: большинство терпеть ее не могли. Но Давыдову работать с ИУ нравилось. Каждый раз, садясь за тренажер, он как будто обманывал время и отправлялся в детство. В воздухе его всегда сдерживал страх перед необратимой и фатальной ошибкой, а имитация была своего рода игрой – и это чувство разжигало обычно не свойственный ему азарт. Согласно комплексному анализу данных Иволги и Волхва, Давыдов единственный из всех работавших с ИУ летчиков на Дармыне – не считая Абрамцева, который в принципе почти не допускал оплошностей – при имитации принимал намного меньше неоптимальных или неверных решений, чем в воздухе. Абрамцев еще шутил, что некоторым, как искинам, пригодился бы автоматический тестовый режим...
Но этот "полет" разительно отличался ото всех других. Что несколько мешало работе, однако, Давыдов наделся – это же и придаст имитации убедительности. Каждая мышца его тела едва не разрывалась от колоссального внутреннего напряжения.
– Если нам разрешили вылет, то причина аварии установлена, – заметила Иволга. Они уже поднялись на достаточную высоту, где непогода стихла; приборы больше не требовали от пилота полного внимания. – Не хочешь рассказать?
– Официальная причина – сердечный приступ. Неофициальная – самоубийство, – сказал Давыдов, надеясь, что голос не выдаст его волнения.
– В самом деле? – Изумления в голосе искина прозвучало чуть больше, чем было необходимо. – Ты в это веришь?
– Сначала не верил. Теперь – верю, – сказал Давыдов. – Но не уверен насчет причины. Скажи мне, Птица: сможет ли всемогущий бог создать камень, который не сможет поднять?
– Бог – едва ли, а человек уже справился: твой вопрос и есть тот камень. Тот самый камень, который похож на сало. – В голосе Иволги Давыдову послышался смех.
Иногда она своей манерой рассуждения до дрожи напоминала Валентину Абрамцеву, отчего в другие моменты разница между ними делалась еще более заметна.
Они уже "летели" над сопками.
– Камень, который похож на сало – это же из "Голема" Майринка? Не припомню, чтобы обсуждал его с тобой, – сказал Давыдов. – Эта вещь не по мне. Игорь, что ли, тебе его загрузил?
– Денис. А тебя тогда не было, – ответила она. – Высоковато идем: сбрось сто тридцать.
– Ну и каков же был итог вашей беседы? – спросил Давыдов, игнорируя ее замечание.
– Голем есть идея, воплощенная в средстве: как и другие земные мифы, он актуален и поныне.
– С этим не поспоришь.
– Слава, сбрось высоту! – повторила Иволга уже настойчивее. – И забирай на три часа, по курсу «дыхание».
Предупреждение о шарах Давыдов заметил и сам – но оно его не волновало. На визуализационном экране возможно стало разглядеть Хан-Арак; Давыдов взглянул на него мельком – и, заложив крутой вираж, повернул на восток к долине Мечтателей – живописной группе больших гейзеров, поднимающихся из не менее живописных кислотных озер.
– Абрамцев в свой последний час был зол и расстроен, наверняка. Но я думаю, Птица, есть только одна причина, по которой он мог бросить вертолет на скалы, – сказал Давыдов. – В последние секунды он тебя раскусил: понял, что ты его подставила. Только, предполагаю, не понял – почему. И как тебе удалось обойти программные запреты. Знаешь, Птица, – продолжил Давыдов, игнорируя мигание табло и звукоречевые предупреждения об опасности выбранного курса, – хотя Дэн частенько вел себя с окружающими по-скотски, и о способностях наших, особенно об умственных способностях, мнения он придерживался не слишком высокого – он не был плохим человеком. В миг, когда он понял, что ты намеренно, хладнокровно, хитроумно совершаешь убийство – в его голове не возникло мысли, что мы, недалекие и непрактичные, сами докопаемся до истинных причин катастрофы. Он считал себя обязанным защищать нас, из чувства долга или просто оттого, что дорожил нами; наверное, и то, и другое. Шансы удержать машину в воздухе были исчезающе малы, поэтому, мгновенно оценив обстановку, он сделал выбор: отказался от безнадежных попыток спасти вертолет и постарался забрать тебя с собой, уничтожить – чтобы оградить нас от тебя. Но, думаю, и это не было для тебя сюрпризом. Ты все рассчитала верно, кожух выдержал удар и последовавший взрыв, а ты получила еще одно "доказательство" для срежиссированной тобой истории... Вот такая у меня теория. Как тебе?
– Немедленно смени курс, – сказала Иволга и бесцветным голосом продолжила диктовать необходимые поправки. Они не отличались от тех, что высвечивались на табло.
На минуту Давыдов вынужден был замолчать и полностью сосредоточиться на "полете". Район вокруг долины Мечтателей считался одним из самых сложных: обычно его огибали за много километров.
– Ну как, Птица: ты ничего не хочешь мне сказать? – спросил Давыдов, найдя, наконец, спокойную зону и "завесив" в ней вертолет. Где-то на краю сознания у него еще оставалось знание о том, что он сидит в кабине ИУ, но это была уже не просто имитация, не просто игра – что-то большее. Всем телом он ощущал дрожь борющийся с ветром машины, чувствовал запах керосина и разогретого железа.
Окруженное скалами зелено-голубое озеро неаккуратным пятном растеклось по земле далеко внизу.
– По возвращении на Дармын тебе стоит показаться врачу, – сказала Иволга. – Но сначала нужно еще вернуться. Система охлаждения не справляется. Разворачивай на запад, отсюда надо уходить, немедленно.
– Обидно признавать, но насчет наших умственных способностей Дэн не очень-то ошибался, – сказал Давыдов. – Никто, даже инспектор Каляев с его с собачьим нюхом, до сих пор не смог вывести тебя на чистую воду. Но я теперь отвечаю за тебя, Птица, и за парней из эскадрильи. И не оставлю все, как есть. Придется тебе все самой мне рассказать... или мне придется закончить то, что начал Денис. Озеро под нами справится с тем, с чем не справилось ущелье Трех Пик.
– Ты злишься на меня, – сказала Иволга, немного удивленно, немного растерянно и очень по-женски; вся мощь ее машинного интеллекта сейчас не могла ей помочь. – Но ты не такой человек, чтобы уничтожить все...
– Ошибаешься: я в нашей с тобой истории – отрицательный персонаж, – сказал Давыдов. – Положительные на жен своих товарищей не смотрят. Так что либо мы сейчас все проясним, либо прояснять станет нечего. Отвечай: это ты подстроила аварию, чтобы избавиться от Абрамцева? – спросил он и сбросил газ.
Перегрузка вдавила его в кресло: вертолет камнем устремился к земле.
– Отвечай!
***
Валентина Абрамцева вернулась в поселок в одиннадцатом часу; уже было темно. Ее подвез Смирнов. С сожалением она попрощалась с ним и с молчаливым шофером, дождалась, когда матово-черный внедорожник отъедет, и пошла к дому. Постояв минуту на крыльце, открыла карточкой дверь, зашла внутрь, сбросила туфли – и замерла, пораженная вспыхнувшей вдруг тревогой. Свет так и не включился; и коврик для обуви оказался сдвинут с места, отчего голый пол холодил пятки.
Абрамцева тихо отступила назад к двери и нащупала кнопку перезагрузки искина-домового.
Через несколько секунд свет зажегся: приоткрытая дверь в гостиную и черные высокие ботинки на шнуровке – какие носила половина сотрудников базы, включая покойного Абрамцева – не оставили от предположения о сломавшемся "домовом" камня на камне. Из глубины дома не доносилось ни звука.
– Эй, – обратилась Абрамцева к приоткрытой двери, положив палец на "тревожную" кнопку "домового". По привычке или поддаваясь какому-то мистическому наваждению, ей хотелось окликнуть мужа: оттого она чувствовала себя совсем неуютно и глупо – и злилась на себя за это. – Эй! – Она повысила голос. – Кто здесь?
По ковру прошуршали мягкие шаги. Дверь отворилась, и в проеме выросла фигура Давыдова.
– Ты до полусмерти меня напугал! – сказала Абрамцева, переведя дыхание. – Как ты вошел?
– Взял пропуск Дэна. – Давыдов показал карточку.
– И "домового" отключил ты?
– Я, чтобы не будоражить твоих бдительных соседей. Прости, не хотел тебя пугать. Нужно поговорить. – Он посторонился, пропуская ее в гостиную.
– Прямо сейчас, на ночь глядя?
– Два часа назад, – серьезно ответил Давыдов. – Я надеялся, ты вернешься раньше.
Только теперь Абрамцева присмотрелась к нему и почувствовала под ложечкой неприятную тяжесть. Все его движения, жесты, взгляд – все свидетельствовало о напряжении и предельной собранности, при этом говорил он резко, даже возбужденно, и сам был весь какой-то взъерошенный; никогда прежде она не видела его таким. Не говоря уже о том, что вламываться в гости без приглашения было не в характере Давыдова.
Он был совершенно трезв, хотя на журнальном столике у дивана стояла початая бутылка бренди и полный до краев стакан, лед в котором давно растворился. Абрамцева представила, как Давыдов недвижно сидит в темноте – два, три часа? – смотрит сосредоточенным взглядом мимо позабытого стакана, и ей сделалось жутко.
– Что случилось?
– Я вынудил Птицу сознаться, – сказал Давыдов. – Каляев прав: все от начала и до конца – ее рук дело.
Часть третья
Абрамцева села – почти что рухнула – в кресло.
– Значит, все-таки Птица... Все-таки она! Но как ты добился признания? – Со смесью восхищения, недоверия и тревоги она взглянула на Давыдова. – Приставил к ее кристаллическим мозгам лучемет?
– Изобразил на ИУ вылет в долину Мечтателей и пригрозил утопить нас обоих в кислоте, – сказал Давыдов. – В переразвитой интуиции с "размазанным временем" есть свои минусы: Птице стало известно, что я не собираюсь останавливать падение за несколько секунд до того, как мы бы "упали" в озеро. Поэтому она заговорила. Но, знаешь, – он тряхнул головой, как-то неестественно усмехаясь, – это было нечто! Я почти убедил сам себя, что действительно разобьюсь; никогда не чувствовал ничего подобного. Едва избежал "крушения". А там уж набрал высоту и вытянул из Птицы все остальное. Но вылез из ИУ с трясущимися коленками.
– Если б Птицу установили вместо Вохлва на настоящую машину, ты бы тоже это проделал?
Давыдов взглянул на нее исподлобья с той же застывшей на губах усмешкой.
Абрамцева укоризненно покачала головой.
– Глупо, Слава. Хотя я тебя понимаю... Ну и что Птица?
– Ни для кого не секрет, что Дэн ей не нравился. Тогда как с остальными она хорошо ладила. Поэтому... не знаю даже, как сказать. – Давыдов встретился с Абрамцевой взглядом. – В общем, Птица утверждает, что сделала это ради нашего блага: моего, твоего, Игоря, который из-за нас... из-за всего этого переживал. Она проанализировала известные ей обстоятельства и детали нашего, так сказать, бытия, и пришла к выводу, что после смерти Абрамцева нам станет лучше и проще жить. Так что она решила взять на себя убийство, невозможное для нас самих по моральным причинам, а себя она сейчас считает не связанной моральными нормами. Помнишь земную легенду о Големе? Глиняном человеке, оживленном иудейским рабби-каббалистом в качестве средства защиты своего народа от погромщиков.
– Точнее говоря, как орудие противления злу насилием, невозможным, по религиозным и социальным причинам, для его создателей.
– Вот именно. Похоже, Птице понравилась ассоциировать себя с этим существом.
Абрамцева, не сдержавшись, выругалась вслух.
Давыдов согласно кивнул.
– Зря Дэн заморочил ей голову Майринком и каббалистическими мифами. Но с ней ведь обсуждали сотни книг! – Он хлопнул ладонью по столу. – Почему именно это ей запало?! Ты можешь объяснить? С позиций киберпсихологии, социологии, да хоть как-нибудь...
– Скорее всего, Майринк тут, в сущности, почти ни при чем. – Абрамцева вздохнула. – Исходя из одних предположений, нельзя говорить наверняка – но, думаю, я знаю, в чем дело. В алгоритме. Даже Птица, Слава, почти что ни при чем: в конце концов, в основе своей она машина – мы создали ее такой, какая она есть. Она зависима от нас куда больше, чем мы сами – от генетики и среды: у нее нет настоящей свободы воли. Мы заложили в разум Птицы принципы, которыми она, в отличие от человека, не способна просто пренебречь – но которые она, как любое мыслящее и чувствующее создание, не может не трактовать в большей или меньшей степени по-своему. Птица знает, что краеугольный камень ее морали уже заложен в программный код, ей никуда от него не деться, потому она рассматривает его, как некий абсолют, отталкивается от него... А что это за камень, ты помнишь?
– Принцип предпочтения пользы. Принцип общего... – Давыдов осекся.
– Принцип общего блага. – Абрамцева хмуро кивнула. – Количественная оценка. Благо человечества предпочтительнее блага одного человека. Благо троих предпочтительнее блага одного. Себя она рассматривает как средство обхода моральных запретов, необходимое человечеству для борьбы или адаптации к возможным будущим внешним и внутренним угрозам: такая позиция хорошо соответствует "краеугольному камню", заложенному в ее психику, и приносит ей внутреннее удовлетворение. Дэн с Майринком и все ваши споры про прогрессоров и конкистадоров лишь привели ее к соответствующему выводу коротким путем, но позже она бы и сама до этого дошла. Возможно, тогда жертв было бы больше. Ты связался с Игорем?
– Пытаюсь вызвать его с тех пор, как вышел из ИУ: без толку, – сказал Давыдов. – Он опять оставил где-то коммуникатор. А дома он у него просто отключен. Возвращаться в конференц-зал я не стал, побоялся привлечь внимание: Каляев последние три дня постоянно косится в мою сторону – ждет не дождется, что я что-нибудь выкину.
– Правильно не стал; и сейчас, если поедем искать Белецкого, всех переполошим. Придется отложить все до утра. Со Смирновым сейчас тоже говорить невозможно: он пьян в доску. А Игорь... – Абрамцева нахмурилась. – Он последнее время странно себя ведет и занят чем-то непонятным. Не удивлюсь, если он сам догадался, в чем дело, и сейчас втихую ищет способ проверить, ничего никому не сообщая. Но ты его опередил.
– Не удивлюсь даже, если Игорь, а не Дэн, сжег карточку в речевом самописце, – мрачно сказал Давыдов. – Своего оружия у него нет, но мог взять лучемет Смирнова – наверняка он, как главный инженер, знает код от сейфа.
– Этот код даже я знаю: Смирнов его не менял с тех пор, как мы с Ошем детьми забирались к нему в кабинет. Но вряд ли Игорь пошел бы на такое.
– Наверняка мы этого не выясним; разве что он сам признается. Да и бог с этим: как бы то ни было, я могу его понять. Но проблему нужно решать срочно: что еще Птица может натворить, бог весть... А как решать?
– Решать срочно, тихо и результативно, – сказала Абрамцева. – Если Каляев узнает – проекту точно конец.
– Допустим, сейчас мы Птицу под каким-нибудь предлогом просто отключим, и он этим не заинтересуется – что уже само по себе маловероятно. Но что потом, Валь?
– Как минимум одно решение есть. Радикальное, простое и быстрое в реализации. Но Каляев и его коллеги точно не посчитают его удовлетворительным.
– Радикальное решение? – Давыдов взглянул на нее с недоумением.
– Сделать откат системы к нулевой точке и стереть к черту этот принцип общего блага и другой "защитный" мусор из кода, – веско сказала Абрамцева. – Птица станет еще на ступень ближе к человеку. Кому-то это обязательно не понравится; а, как по мне – ну и что? Люди как-то работают друг с другом, летают в одном экипаже, хотя ни у кого нет пресловутой защиты от злого умысла, заблуждения, глупости. Денис был надежнейшим из людей! И то, едва появился повод, почти все, кто годами с ним работал, все равно поверили в его ошибку. Каляев заблуждается: не мы, наделяя машины личностью, создаем над собой бога – это он видит в машине непогрешимое, бесконечно надежное божество! Защитные и ограничительные алгоритмы хороши для электронных игрушек, военных дронов и автопогрузчиков, чтоб те случайно не передавили забравшихся на склад детей. Но в случае с полноценным кибермозгом эти проклятые алгоритмы – просто нарушение здравого смысла!
– Я когда-то читал книгу, где говорились, что бог есть не создатель, но создание, – сказал Давыдов. – Люди создали искинов, полубогов, неизмеримо более могущественных, чем сами люди. А искины пытались создать Высший Разум, истинного бога.
– И чем все кончилось?
– Однажды искины посчитали людей ненужной помехой и попытались уничтожить, но люди сумели уничтожить их первыми. Вместе с системой нуль-транспорта. Кроме того, это стоило им Земли.
– Это фантастика, Слава. – Абрамцева покачала головой. – А эксперименты по тотальному терраформированию с использованием энергии литосферы планеты уже стоили нам Марса. Когда вчера Коробов упомянул проблему количественных оценок, Смирнов опять вспоминал аварию экипажа инструктора Голованова... – Она взглянула на фотографию с черной лентой, стоявшую на рояле: Абрамцев смотрел снисходительно и чуточку грустно. От его сигареты поднимался густой дым, скрывший половину лица, будто маска. – Ош ан-Хоба рассказывал тебе когда-нибудь, как познакомился с женой?
– Мы с ним не настолько близко знакомы.
– Ош тогда проходил практику в пожарной службе. А его Марина летела в том горящем катере, который спас Денис. Он провел почти неуправляемую машину над половиной города, едва не сбил шпиль переполненного вокзала и против инструкции посадил пылающий катер всего в какой-то полусотне метров от спасстанции, где работало больше сотни людей. Если бы он врезался в здание... Однако он не врезался, и Ош и его товарищи успели сбить пламя. Катер не взорвался, Марина и еще семь пассажиров остались живы. Стоило ради них рисковать разрушить вокзал с семьюстами пассажирами – скажешь, нет?! Алгоритм скажет – нет, и еще кое-кто из начальства сказал нет, но так как Марина – дочь замначальника генштаба, и дядя Сева всегда за своих горой, служебное расследование против Дениса закрыли. Потом, устыдившись, даже дали "белое крыло".
Абрамцева чувствовала, что ее трясет. Она говорила и не могла остановиться.
– Ош в тот день выглядел почти так, как ты сейчас: взбудораженный, нервный, как в пекле побывал – да там и было пекло! Не только пассажиры – все были не в себе: крики, суета, истерики, смех сквозь слезы. Один Абрамцев держался, будто ничего особенного не случилось. Ни следа волнения или усталости: успокаивал женщин, помогал спасателям. Потом стоял в стороне и курил – как из комнаты отдыха на крыльцо вышел. Дождался, пока катер отбуксируют, и только потом ушел в медчасть. Тогда я увидела его в первый раз. Тогда же, наверное, и влюбилась. Упросила Смирнова под каким-то предлогом познакомить нас... Мои восхищенные взгляды Дениса забавляли; ему было скучно и непривычно жить совсем одному, и тяжело давалось сходиться с людьми – а я сама крутилась рядом. Не думаю, чтобы он любил меня хоть минуту; может, надеялся полюбить – но не смог. Наверняка тут есть моя вина: я не смогла дать что-то важное для него... Мы прожили вместе десять лет, но я так и не поняла, что, и до сих пор не понимаю. Единственное, что я могла для него сделать – не мешать ему работать. По-своему, он, наверное, хорошо ко мне относился, но ему всегда было не до меня. Глупо было на это обижаться. Но я обижалась, не могла не обижаться. А теперь все закончилось вот так. Для Дениса – закончилось, а нам всем жить дальше, пытаться сохранить то, что можно сохранить. Я стараюсь думать только об этом. Но, думая так, будто совершаю преступление...
Ей хотелось заплакать, но слезы не шли. Электронные часы беззвучно отмеряли секунды, оставшиеся до рассвета.
Давыдов поднялся с дивана, собираясь подойти, обнять, но, словно почувствовав что-то, тяжело опустился обратно на мягкое сиденье.
– Твоей вины тут ни на грош: это судьба. Рок, – тихо сказал он. – Ерундовое врожденное увечье, сломавшее детскую мечту, может быть, тоже пустяковую – но тем самым сделавшее ее невероятно значимой. Годами Дэн спорил с судьбой ради самого спора, боролся ради борьбы. Этот спор завел его сюда, на Шатранг, в проект, успех которого однажды должен уничтожить нашу профессию: сначала станет ненужным наше мастерство, как пилотов – даже здесь. А потом станем ненужными мы сами. Десятерых летчиков заменит один контролер-оператор искина, как в автопарке десятерых водителей заменяет один диспетчер и дежурный механик, который проверяет настройки автопилотов. На некоторых планетах Содружества, где атмосфера спокойна и нет интенсивного движения, системы полного автопилотирования самолетов уже широко используются. Наши искины сейчас играют роль штурманов, но передать им функции пилота – относительно несложная задача. ИАН – следующий шаг, огромный шаг в развитии систем автопилотирования и жирная точка в споре Дениса Абрамцева со всем миром и самим собой. Этот спор был глупым и ненужным с самого начала, но вне его Дэн себя не видел; просто не хотел видеть – он ведь был упрям невероятно. Это в нем с юности не изменилось. – По лицу Давыдова пробежала тень. – В конечном счете, он боролся уже против самого себя. Знаешь... Когда мы случайно встретились на секторальной пересадочной станции и он позвал меня работать на Дармын – мы тогда набрались, как черти. И разговаривали, наверное, двенадцать часов подряд.
– Ты прежде не упоминал об этом.
– Не упоминал. Он много разного мне тогда наговорил, о чем потом, думаю, жалел. Меня потрясло уже то, что он вообще так надрался: прежде я ни разу не видел его сильно пьяным. ИАН убивал его, разрушал внутренний стержень – однако он даже не думал о том, чтобы уйти. Эта работа была как раз ему по плечу, ему и никому другому, и он считал себя обязанным ее делать. Но в глубине души ненавидел то, чем занимался. Видел в наших искинах едва ли не личных врагов, и оба они, что Шатранг, что Иволга, чувствовали это. – Давыдов помолчал; повертел стакан с бренди в руках и снова поставил на место. – Не вини себя за то, что у вас ничего не вышло: ни одна женщина, ни одно лекарство не смогло бы сделать его счастливым. За годы на Земле и в экспедиционном корпусе он так и не разобрался, чего хочет. А здесь его душу забрал, сжевал и выплюнул ИАН.
– А что насчет тебя, Слава? – нерешительно спросила Абрамцева, подняв на него взгляд чуть покрасневших глаз. – Твою тоже?
– Я не так упрям, не так тщеславен и не так талантлив. – Давыдов слабо улыбнулся. – Потому вынужден принимать вещи такими, какие они есть. Данность такова, что Дэн погиб, наша Птица по нашей же вине сделалась убийцей и ей грозит ликвидация, Смирнову – разжалование и позорная отставка, планете – экспериментальное терраформирование с неясными последствиями. Хуже не придумаешь.
– Хуже просто некуда.
– То решение, о котором ты говорила – полностью убрать машинные ограничения... – Давыдов внимательно посмотрел на нее.
– Ну?..
– Пока слушал тебя, вдруг вспомнил про "противоестественное подобие": если все, как ты говоришь, получается, что даже в искусственной форме жизни человечество вынуждено повторять само себя, потому как это лучший или даже единственный путь: пресловутый коридор Стабиртона, – сказал Давыдов.
– Наверняка не единственный. Но иного мы до сих пор не обрели – даже в мыслях; возможно, потому как и не стремились? У нас одна на все палата культурных мер и весов: в ней есть гирьки с гравировкой слабее и сильнее, выше и ниже, больше и меньше, но нет такой, на какой было бы написано иначе.
– Подлинная инаковость неизмерима, а если мы не можем чего-то измерить, то этого, как бы, и нет... – задумчиво сказал Давыдов. – Возвращаясь к сути твоего предложения, думаю, искины не могут стать опаснее людей, если не сваливать на них нечеловеческую ответственность. Со своей стороны кабины я согласен попробовать поработать без ограничительных алгоритмов. Только это не мне решать; не здесь и не сейчас.
