Текст книги "Толедский собор"

Автор книги: Висенте Бласко

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 12 страниц)

Габріэль не смялся, но донъ Антолинъ и другіе восторженно внимали его словамъ. Старику священнику были пріятны всякіе нападки на современность, и онъ выразилъ одобреніе Габріэлю.

– Бдовый ты!– сказалъ онъ Габріэлю.– Никому спуску не даешъ.

– Наша страна обезсилена,– сказалъ Габріэпь.– Въ другихъ странахъ сохраняютъ остатки старины, берегутъ ихъ и облегчаютъ къ нимъ доступъ, a y насъ, гд процвтали вс виды европейскаго искусства,– римское, мавританское,– все гибнетъ отъ недостаточнаго присмотра. Народъ уничтожаетъ драгоцннйшіе памятники старины. Вся Испанія – запыленный и запущенный музей со старымъ хламомъ, не привлекающимъ даже туристовъ. Даже развалины у насъ развалились!

Донъ Мартинъ, молодой священникъ, молча глядлъ въ глаза Габріэлю, и въ его глазахъ свтился восторгъ. Другіе слушали, опустивъ голову, зачарованные смлостью рчей, прозвучавшихъ въ церковныхъ стнахъ. Одинъ донъ Антолинъ улыбался; его забавляли слова Габріэля, хотя онъ былъ увренъ въ ихъ явной нелпости. Становилось уже темно, солнце зашло, и Марикита стала звать дядю домой.

– Сейчасъ, сейчасъ, иду,– сказалъ донъ Антолинъ,– я только еще долженъ ему что-то сказать.

– Послушай,– сказалъ онъ,– обращаясь къ Габріэлю:– ты вотъ все такъ осуждаешь. Испанская церковь, развалившаяся отъ старости по твоимъ словамъ, обднла; но и этого теб мало. Какое же ты предлагаешь средство, чтобы поправить дло? Скажи намъ, и потомъ пойдемъ домой. Становится холодно.

Онъ посмотрлъ на Габріэля, улыбаясь съ отеческимъ сожалніемъ, глядя на него какъ на ребенка…

– Увы,– отвтилъ Габріэль,– я не знаю средства. Насъ можетъ исцлить только научный прогрессъ. Вс народы шли одинаковымъ путемъ; сначала они властвовали мечемъ, потомъ ихъ сила опиралась на вру, а затмъ уже на науку. Нами владли воины и духовенство. Но мы остановились на порог современной жизни, не ршаясь обратиться къ наук, которая могла бы насъ спасти. Испанія слишкомъ отдалилась отъ свта науки, который доходитъ до насъ только въ холодныхъ, слабыхъ отблескахъ. Мы слишкомъ горли врой, и теперь обезсилли, какъ люди, испытавшіе серьезную болзнь въ ранней юности и навсегда оставшіеся безсильными, осужденные на преждевременную старость.

– Знаемъ мы,– сказалъ донъ Антолинъ, направляясь къ дверямъ своей квартиры.– Наука… о ней постоянно говорятъ въ такихъ случаяхъ… Нтъ, лучшая наука – это любить Бога. До свиданья.

– До свиданья, донъ Антолинъ. Но не забывайте вотъ чего: мы никогда не выходили изъ-подъ власти вры и меча. To вра, то мечъ управляли нами. А никогда не было рчи о наук. Она никогда не властвовала въ Испаніи хотя бы одн сутки.

VIII.

Посл этой бесды Габріэль сталъ избгать разговоровъ съ дономъ Антолиномъ, раскаиваясь въ своей неосторожности: онъ понялъ, что ему опасно высказывать свои убжденія; онъ боялся, что его выгонятъ и изъ собора, и что еиу снова придется скитаться безъ пристанища. Зачмъ бороться противъ неискоренимыхъ предразсудковъ? Зачмъ напрасно кружить головы горсти соборныхъ служителей? Обращеніе нсколькихъ существъ, привязанныхъ къ прошлому, какъ улитки къ скал, не можетъ содйствовать духовному освобожденію человчества.

Эстабанъ, который пересталъ угрюмо молчать, какъ въ первое время посл прізда Саграріо, тоже совтовалъ ему быть осторожнымъ, потому что донъ Антолинъ призвалъ его и сталъ освдомляться, откуда у Габріэля взялись такія опасныя мысли. У него прямо дьявольскія мысли, говорилъ онъ, и онъ спокойно высказываетъ ихъ въ собор, точно тутъ одинъ изъ тхъ нечестивыхъ клубовъ, которые развелись заграницей. Откуда это твой братъ набрался всего этого? Никогда я ни отъ кого не слышалъ подобныхъ ересей… Онъ общалъ не поднимать скандала, въ виду того, что онъ былъ гордостью семинаріи, и особенно въ виду его болзненнаго состоянія, понимая, что было бы безчеловчно выгнать его изъ собора; но онъ требовалъ, чтобы больше такіе "митинги" не повторялись въ стнахъ собора, и чтобы онъ не развращалъ служащихъ. Живя гостемъ въ собор, не благородно подтачивать его основы.

Этотъ послдній доводъ убдилъ Габріэля, и онъ сталъ избгать встрчъ со своими друзьями, не приходилъ къ сапожнику, и когда видлъ, что вс они собираются въ галлере послушать его, отправлялся наверхъ къ регенту, который былъ счастливъ, что можетъ играть ему новыя пьесы.

Когда Габріэль сильно кашлялъ, онъ переставалъ играть, и между ними завязывались длинныя бесды всегда на одну и ту же тему – о музык.

– Замтили ли вы, донъ Габріэль,– сказалъ однажды донъ-Луисъ,– что Испанія очень печальна, но не поэтичной грустью другихъ странъ, а дикой, грубой скорбью? Испанія знаетъ или громкій смхъ, или рыданія и вой, но не знаетъ ни улыбки, ни разумной веселости, которая отличаетъ человка отъ звря. Она смется, оскаливая зубы; душа ея всегда мрачна какъ пещера, гд страсти мечутся, какъ зври въ клтк.

– Вы правы: Испанія печальна,– отвтилъ Габріэль.– Она уже не ходитъ вся въ черномъ, съ четками на рукоятк меча, какъ въ прежнее время, но душа у нея мрачная, живущая отголосками инквизиціи, страхомъ костровъ. Нтъ у насъ открытой веселости.

– Эго всего замтне въ музык,– сказалъ донъ-Луисъ.– Нмцы танцуютъ томные или бшеные вальсы, или съ кружкой пива въ рукахъ поютъ студенческія псни, прославляя беззаботную жизнь. Французы хохочутъ и пляшутъ съ порывистыми движеніями, готовые сами смяться надъ своими обезьяньими ужимками. У англичанъ танцы похожи на спортъ здоровыхъ атлетовъ. И вс эти народы, когда они проникаются тихой поэтической грустью, поютъ романсы или баллады, жаждутъ сладкихъ звуковъ, которые усыпляютъ душу и возбуждаютъ фантазію. A наши народные танцы носятъ священническій характеръ, напоминаютъ экстазъ танцующихъ жрицъ, которыя падаютъ въ конц къ подножію алтаря съ обезумвшими глазами, съ пной на устахъ. А наше пніе? Псни прекрасны, но сколько въ нихъ отчаянія, до чего он надрываютъ душу народа, любимое развлеченіе котораго – видъ крови на аренахъ цирка!

Говорятъ объ испанской живости, объ андалузской веселости… Хороша она!… Я разъ былъ въ Мадрид на андалузскомъ праздник. Вс хотли быть веселыми, пили много вина. Но чмъ больше они пили, тмъ лица становились боле мрачными, движенія боле рзкими… Олэ!! Олэ! Но веселья не было. Мужчины обмнивались злыми взглядами; женщины топали ногами, хлопали въ ладоши съ затуманеннымъ взоромъ, точно музыка опустошила ихъ мозгъ. Танцовщицы извивались какъ зачарованныя зми, сжавъ губы, съ неприступнымъ, надменнымъ взглядомъ, какъ баядерки, исполняющія священный танецъ. По временамъ раздавалось пніе на монотонный и сонный мотивъ, съ острыми выкриками, какъ у человка, падающаго пораженнымъ на смерть. Слова псенъ были прекрасны, но печальны, какъ жалобы узника въ тюрьм. Содержаніе всхъ псенъ было одно и то же: ударъ кинжала въ сердце измнницы, месть за оскорбленіе матери, проклятія судьямъ, посылающимъ разбойниковъ на каторгу, прощаніе съ міромъ передъ казнью на зар послдняго дня – похоронная поэзія, сжимающая сердце и убивающая радость. Даже въ гимнахъ женской красот говорилось о крови и кинжалахъ. Вотъ музыка, которая развлекаетъ народъ въ праздникъ, и будетъ "веселить" его еще много вковъ. Мы – печальный народъ и можемъ пть только съ угрозами и слезами. Намъ нравятся только т псни, въ которыхъ есть стоны и предсмертный хрипъ.

– Это совершенно понятно,– возразилъ Габбріэль.– Испанскій народъ любилъ своихъ королей и своихъ священниковъ, слпо имъ врилъ, и сталъ походить на нихъ. Онъ веселъ грубымъ весельемъ монаха; его плутовскіе романы – разсказы, придуманные въ часы пищеваренія въ монастырскихъ трапезныхъ. Предметы нашего смха всегда одни и т же: уродство нищеты, паразиты на тл, мдный тазъ благороднаго гидальго, уловки нищаго, который крадетъ кошелекъ у товарища, ловкая кража у благочестивыхъ дамъ въ церкви, хитрость женщинъ, которыхъ держатъ взаперти, боле порочныхъ, чмъ женщины, пользующіяся полной свободой… Испанская грусть – дло нашихъ королей, мрачныхъ, больныхъ, мечтавшихъ о міровой власти въ то время, какъ народъ умиралъ съ голоду. Когда дйствительность не оправдывала ихъ надеждъ, они становились мрачными ипохондриками, приписывали свои неудачи кар Господней и, чтобы умилостивить небо, предавались жестокому благочестію. Когда Филиппъ II услышалъ о гибели "непобдимой Армады", о смерти тысячъ людей, которыхъ оплакивала половина страны, онъ не обнаружилъ никакого волненія. "Я послалъ ихъ сражаться съ людьми, а не со стихіями", сказалъ онъ и продолжалъ молиться въ эскуріал. Жестокая грусть этихъ монарховъ гнететъ до сихъ поръ нашъ народъ. He напрасно уже много вковъ черный цвтъ сталъ цвтомъ испанскаго двора. Темные парки королевскихъ замковъ, тнистыя, холодныя аллеи были всегда и остались до сихъ поръ любимыми ихъ мстами для прогулокъ. Крыши ихъ загородныхъ дворцовъ темныя, башни плоскія и дворы мрачны, какъ въ монастыряхъ.

Габріэль радъ былъ, что могъ свободно, безъ боязни, изливать накипвшія въ немъ мятежныя чувства передъ музыкантомъ, и воодушевился, говоря о вліяніи вковъ инквизиціи на народъ. Угрюмость королей, продолжалъ онъ – наказаніе, возложенное природой на испанскихъ деспотовъ. Когда кто-нибудь изъ королей, какъ напримръ Фердинандъ V, имлъ отъ природы художественный вкусъ, то вмсто того, чтобы наслаждаться жизнью, онъ томно вздыхалъ, слушая женоподобное сопрано Фаринелли. Боле безразличные къ красот короли жили вълсахъ около Мадрида, охотились на оленей и звали отъ скуки въ промежуткахъ между выстрлами. Печаль католической вры проникла въ плоть и кровь нашихъ королей. Въ то время какъ человчество, осмлвшее подъ чувственнымъ дуновеніемъ Возрожденія, восторгалось Апполономъ и снова поклонялось Венер, извлеченной изъ развалинъ, идеаломъ красоты для нашихъ королей оставался попрежнему запыленный темный Христосъ старыхъ соборовъ съ его безжизненнымъ лицомъ, изможденнымъ тломъ и костлявыми ногами, съ струящейся по нимъ кровью. Во всхъ религіяхъ начинали любить кровь, когда зарождалось невріе, когда брались за мечъ, чтобы укрплять вру. Въ то время какъ въ Версал били фонтаны среди мраморныхъ нимфъ и придворные Людовика XIV, щеголяя пестрыми нарядами, увивались за дамами, не скупившимися на свою благосклонность, не зная стыда, ставъ совершенными язычниками, испанскій дворъ одвался въ черное, носилъ четки у пояса и считалъ за честь присутствовать при сожженіи еретиковъ на кострахъ, нося зеленыя ленты, въ знакъ принадлежности къ инквизиціонному суду.

Мы – испанцы, дйствительно рабы печали и у насъ царитъ до сихъ поръ мракъ прежнихъ вковъ. Я часто думалъ о томъ, какъ ужасна была жизнь людей съ открытымъ умомъ въ т времена. Инквизиція подслушивала каждое слово и старалась угадывать мысли. Единственной цлью жизни считалось завоевываніе неба, а оно становилось съ каждымъ днемъ все боле труднымъ. Приходилось, чтобы спасти душу, отдавать вс свои деньги церкви и высшимъ совершенствомъ признавалась бдность. Нужно было, кром того, ежечасно молиться, ходить въ церковь, поступать въ братскія общины, бичевать тло, внимать голосу "брата смертнаго грха", будившаго отъ сна напоминаніемъ о близкой смерти. И все это не избавляло отъ страха попасть въ адъ за малйшее прегршеніе. Никакъ нельзя было умилостивить окончательно грознаго мстительнаго Бога. А я уже не говорю о вчномъ страх физическихъ мукъ, сожженія на костр. Самые открытые умы слабли подъ этой постоянной угрозой и становится понятнымъ циничное признаніе монаха Ліоренте, говорившаго, что онъ потому сдлался секретаремъ инквизиціоннаго. суда, что, "лучше поджаривать людей, чмъ самому быть поджареннымъ". Умнымъ людямъ не оставалось другого выбора. Какъ они могли противиться? Король, при всемъ соемъ могуществ былъ слугой духовенства и инквизиціи, боле нуждаясь въ поддержк церкви, чмъ церковь въ его поддержк…

Габріэль остановился, чувствуя, что задыхается. Среди своихъ пламенныхъ рчей онъ закашлялся сильне, чмъ обыкновенно и бесда оборваласъ. Регентъ испугался за него.

– He пугайтесь, донъ-Луисъ,– сказалъ Габріэль.– У меня такіе припадки бываютъ каждый день; я боленъ, и мн не слдустъ такъ много говорить. Но я не могу молчать,– до того меня волнуетъ мысль о томъ, какъ погубили нашу страну монахи и какъ они губятъ весь міръ.

– Я политикой не интересуюсь,– сказалъ донъ-Луисъ.– Я не разсуждаю о томъ, что лучше, республика или монархія; моя единственная родина – искусство. Я не знаю, какова монархія въ другихъ странахъ, я только вижу, что въ Испаніи она мертва. Ее терпятъ, какъ другіе пережитки прошлаго, но она ни въ комъ не вызываетъ восторга и никто не расположенъ приносить себя въ жертву ей, я даже думаю, что т, которые живуть подъ ея снью, связанные съ престоломъ своими личными выгодами, боле преданы ей на словахъ, чмъ на дл.

– Это правда,– отвтилъ Габріэль.– Послднимъ популярнымъ монархомъ былъ Фердинандъ VII. Всякій народъ заслуживаетъ своихъ властителей… Нація пошла впередъ по пути прогресса, а короли даже, напротивъ того, ушли назадъ, отказавшись отъ антиклерикализма и реформаторскихъ начинаній первыхъ Бурбоновъ. Если бы теперь воспитатели какого-нибудь молодого принца сказали, что хотятъ "сдлать его дономъ Карлосомъ III", стны дворцовъ содрогнулись бы отъ такихъ словъ. Австрійская политика воскресла, какъ сорная трава выростаетъ заново, сколько ее ни вырывай… Если въ нашихъ королевскихъ дворцахъ вспоминаютъ прошломъ, то лишь объ эпох австрійскаго владычества. Тамъ совершенно забыты т короли, которые уничтожили обаяніе инквизиціи, изгнали іезуитовъ и содйствовали благосостоянію страны. Совершенно забыты т иностранные министры, которые просвтили Испанію. Іезуиты, монахи и священники снова всмъ распоряжаются, какъ въ худшія времена царствованія дона Карлоса II… Да, донъ-Луисъ, вы правы: монархія умерла. Между нею и страной такое же взаимоотношеніе, какъ между живымъ и мертвымъ. Вковая лнь испанцевъ, ихъ боязнь передъ всмъ новымъ, длятъ ту форму правленія, которая не иметъ у насъ, какъ въ другихъ странахъ, оправданія военныхъ побдъ и захвата новыхъ земель.

Вскор Габріэль сталъ опять видаться со своими друзьями, которые, по выраженію сапожника, не могли жить безъ него. Друзья собирались теперь на башн у звонаря, чтобы избжать инквизиторскихъ взглядовъ дона Антолина. По утрамъ Габріэль сидлъ подл своей племянницы, глядя, какъ она шьетъ на машин, и смотрлъ на ея грустное лицо, когда она молчаливо склонялась надъ работой. Они очень сблизились, проводя вмст время въ одинокомъ помщеніи Эстабана, который уходилъ изъ дому, избгая общества дочери. Ихъ сближала также болзнь. По ночамъ Габріэль, который не могъ уснуть отъ душившаго его кашля, слышалъ стоны племянницы. Встрчаясь утромъ, они обмнивались тревожными вопросами о здоровьи другъ друга: каждый изъ нихъ забывалъ о своихъ страданіяхъ, видя передъ собой страданіе другого. Саграріо была очень больна, но ея молодое лицо оставалось красивымъ, глаза сверкали оживленіемъ и нжная грустная улыбка придавала ей особую прелесть… Изъ любви къ дяд, Саграріо не позволяла ему такъ долго сидть подл себя, боясь стснять его собою.

– Уйдите,– говорила она, притворяясь веселой.– Меня раздражаетъ, чго вы сидите здсь паинькой. Вамъ нужно побольше двигаться. Пойдите къ своимъ друзьямъ; они наврное ругаютъ меня за то, что я васъ къ нимъ не пускаю. Пойдите погуляйте, дядя. Поговорите о томъ, что васъ такъ интересуетъ и приводитъ ихъ всхъ въ восторгъ. Только не простудитесь и не утомляйтесь!

Габріэль уходилъ къ своимъ друзьямъ, собиравшимся у звонаря, и находилъ тамъ всхъ своихъ прежнихъ слушателей, въ томъ числ и дона Мартина, который пробирался туда тайкомъ, а также и сапожника; онъ работалъ по ночамъ, чтобы возмстить время, которое проводилъ, слушая Габріэля. Самый дикій и смлый изъ всхъ былъ звонарь Маріано. Онъ быстро освоился съ новыми идеями и сразу принялъ самые крайніе идеалы Габріэля.

– Я вполн раздляю твои убжденія, Габріэль,– говорилъ онъ,– и въ сущности всегда ихъ раздлялъ. Я считалъ, что не должно быть бдныхъ, что вс должны работать, и что нужно помогать другъ другу… Я съ этими мыслями и пошелъ въ горы, надвъ "бойну" и взявъ ружье въ руки. Я всегда думалъ, что религію выдумали богатые, чтобы примирить обездоленныхъ съ ихъ судьбой, давъ имъ надежду на вознагражденіе на неб. Выдумка не дурна. Кто посл смерти не нашелъ блаженства – не придетъ вдь жаловаться.

Однажды въ свтлое весеннее утро Габріэль вмст со своими друзьями, собравшимися у Маріано, пошелъ на колокольню – поглядть на знаменитый большой колоколъ, La Gorda, котораго онъ не видлъ съ дтства.

Поднявшись по винтовой лстниц изъ комнатки звонаря, вс они стали у огромной ршетки, замыкавшей клтку для колокола. Огромный бронзовый колоковъ былъ надтреснутъ съ одной стороны; языкъ колокола, разбившій его своей тяжестью, весь рзной, толщиной въ колонну, лежалъ внизу и вмсто него вислъ другой, мене тяжелый. У ногъ Габріэля разстилались крыши собора, черныя и некрасивыя. Прямо противъ собора возвышался Альказаръ, величественно поднявціійся выше храма, точно храня высокій духъ построившаго его императора, цезаря католицизма, борца за вру, державшаго церковь у своихъ ногь.

Вокругъ собора раскинулись зданія города, и дома исчезали среди безчисленныхъ церквей и монастырей, наводнившихъ Толедо. Куда бы ни обращался взоръ, всюду онъ встрчалъ часовни, монастыри, больницы. Церковь заполонила Толедо, въ которомъ въ прежніе вка кипла промышленность, и до сихъ поръ подавляла своей каменной громадой мертвый городъ. На нсколькихъ колокольняхъ разввался маленькій красный флагъ съ изображенной на немъ причастной чашей: это означало, что тамъ служитъ первую службу посвященный въ санъ новый священникъ.

– Когда бы я ни поднялся сюда,– сказалъ донъ Мартинъ, свъ около Габріэля,– всегда разввается гд-нибудь этотъ флагъ. Церковь неустанно пополняетъ свои ряды новыми избранниками, а большинство вступающихъ въ нее избираетъ духовную карьеру только для того, чтобы пріобщиться къ богатствамъ и могуществу церкви. Бдные! И меня вдь тоже посвящали съ пышностью, среди клубовъ ладана, и семья моя плакала отъ счастья и умиленія, гордясь тмъ, что я сталъ служителемъ Господнимъ. Но на слдующій день посл торжества, когда потухли свчи и кадильницы, начались будни, началась нужда, приходилось вымогать мольбами возможность имть кусокъ хлба – зарабатывать семь дуросовъ въ мсяцъ.

– Да,– сказалъ Габріэль, кивая головой въ знакъ сочувствія словамъ молодого священника.– Вы – первыя обманутыя жертвы. Прошло время, когда вс священники жили въ богатств. Несчастные юноши, надвающіе рясу съ надеждой на митру, похожи на эмигрантовъ, которые отправляются въ далекія страны, славившіяся цлыми вками, какъ неисчерпаемые источники богатствъ, и убждаются, попавъ туда, что богатства истощены, что тамъ – большая нужда чмъ у нихъ дома.

– Правда, Габріэль. Время могущества церкви прошло, однако, она еще достаточно богата, чтобы доставить довольство своимъ членамъ. Но духъ равенства, который приписывается церкви, не существуетъ на самомъ дл. Напротивъ того, нигд нтъ такого безпощаднаго деспотизма, какъ въ церкви. Въ первыя времена папы и епископы избирались врующими, и если они злоупотребляли своей властью, ихъ свергали. Теперь церковь стала насквозь аристократической. Кто достигъ митры, тотъ навсегда свободенъ отъ всякой отвтственности. Въ государственной жизни чиновниковъ удаляютъ со службы, министровъ смняютъ, военныхъ лишаютъ военнаго званія, даже королей свергаютъ съ престола. Ho папа и епископы не могутъ быть никмъ смщены и не несутъ никакой отвтственности. А если какой-нибудь возмущенный несправедливостями священникъ вздумаетъ протестовать, окажется живымъ человкомъ подъ рясой – его объявляютъ сумасшедшимъ. Въ завершеніе лицемрія, они провозглашаютъ, что въ лон церкви живется лучше, чмъ гд-либо въ мір, и что только безумецъ можетъ возмутиться противъ нея.

– Какая ложь,– продолжалъ донъ Мартино, все боле воодушевляясь,– все, что говорится о бдности церкви! Эта бдность очень относительная, Церковь уже не владетъ большей половиной богатствъ всой страны, какъ прежде, но всетаки ея положеніе у насъ лучшее, чмъ гд бы то ни было, и государство тратитъ на церковь больше, чмъ на все другое. На церковь въ бюджет опредляется сорокъ милліоновъ, что ей кажется недостаточнымъ, а на народное образованіе – девять, на помощь неимущимъ – одинъ милліонъ. Чтобы сохранить добрыя отношенія съ Богомъ, испанцы тратятъ въ пять разъ больше, чмъ на обученіе грамот. Но, помимо этого, церковь получаетъ субсидіи отъ разныхъ министерствъ – на миссіи въ разныхъ странахъ, на содержаніе духовниковъ въ арміи и флот. Она собираетъ огромныя деньги на поддержаніе папскаго двора и папскаго иунція, на перестройки и поддержку церквей, на епископскія библіотеки и на всякіе непредвиднные случаи, собираетъ огромныя пожертвованія съ частныхъ лицъ, получаетъ субсидіи отъ городскихъ совтовъ… Словомъ, церковь иметъ ежегодно отъ государства и частныхъ жертвователей боле трехсотъ милліоновъ въ годъ… И всетаки она стонетъ и жалуется на бдность.

Триста милліоновъ – я точно подсчиталъ. А я получаю семь дуросовъ, и большинство священниковъ живетъ впроголодь. Вс деньги идутъ въ пользу церковной аристократіи. Подумай, Габріэль, какъ мы обмануты! Отказаться отъ радостей семьи и любви, отъ мірскихъ благь, облечься въ черное траурное платье – и зарабатывать не больше любого каменщика, мостящаго улицу! Правда, нашъ трудъ не тяжелый, и намъ не грозитъ опасность упасть съ помостовъ, но мы бдне многихъ рабочихъ и не можемъ признаться въ этомъ, не можемъ просить милостыни, чтобы не позорить нашъ санъ!… Когда церковь утратила свою первенствующую роль въ мір, то только мы, мелкіе служители вры, пострадали отъ этого. Священники бдны, соборъ бденъ, но князья церкви получаютъ попрежнему тысячи дуросовъ, и каноники спокойно поютъ, сидя въ своихъ креслахъ и не заботясь о хлб насущномъ.

Пробило двнадцать часовъ… Звонарь исчезъ. Послышался скрипъ цпей и балокъ, отъ громового удара содрогнулась вся башня. "Горда" заглушила вс другіе колокола рядомъ съ нею. Черезъ минуту раздались изъ Альказара воинственный бой барабановъ и звуки трубъ.

– Пойдемъ,– сказалъ Габріэль.– Напрасно Маріано не предупредилъ насъ, чтобы не оглушить такъ неожиданно.– И онъ прибавилъ, улыбаясь:– Вчно то же самое. Много шума – и никакого дла.

Приближался праздникъ Тла Господня. Жизнь въ собор шла обычнымъ чередомъ. Въ верхнемъ монастыр много говорили о здоровьи кардинала, которое очень ухудшилось отъ волненій, вслдствіе его ссоры съ канониками. Говорили даже, что у него былъ припадокъ, и что жизнь его въ опасности.

– У него болзнь сердца,– утверждалъ Тато, который всегда точно зналъ, что происходитъ во дворц архіепископа.– Донья Визитаціонъ плачетъ, какъ кающаяся Магдалина и проклинаетъ канониковъ.

За обдомъ Эстабанъ сталъ говорить о томъ, съ какой пышностью праздновался въ прежнія времена надвигающійся праздникъ, и скорблъ о паденіи церкви.

– Ты не увидишь прежняго блеска,– говорилъ онъ Габріэлю.– Теперь отъ прежняго остался только обычай украшать фасадъ церкви драгоцнными коврами. Но уже не выставляютъ "Гигантовъ" въ рядъ передъ дверью прощенія, и процессія совсмъ заурядная.

Регентъ тоже жаловался:

– А месса, синьоръ Эстабанъ!… Самая жалкая для такого большого праздника. Приглашаютъ четырехъ музыкантовъ и исполняютъ нсколько отрывковъ Россини, самыхъ коротенькихъ, чтобы вышло подешевле. Лучше бы уже при такихъ условіяхъ довольствоваться органомъ.

По старому обычаю, наканун праздника военная музыка играла вечеромъ передъ соборомъ, и весь городъ сбгался слушать ее, радуясь развлеченію среди однообразной будничной жизни. Къ этому дню съзжались гости изъ Мадрида на бой быковъ, назначенный на слдующій день.

Звонарь пригласилъ своихъ друзей слушать музыку въ греко-римской галлере на верху главнаго фасада. Въ тотъ часъ, когда донъ Антолинъ закрылъ двери верхняго монастыря и тамъ потушены были вс огни, Габріэль и его друзья пробрались наверхъ къ звонарю, и къ нимъ присоединилась, по настоянію дяди, Саграріо. Пришла и блдная, больная жена сапожника съ груднымъ ребенкомъ. Вс они сли у каменной баллюстрады и стали смотрть внизъ, на городъ.

Городская ратуша украшена была гирляндами огней. Среди деревьевъ гуляли группы молодыхъ двушекъ въ блыхъ платьяхъ, а за ними слдовали кадеты, тонкіе и стройные въ своихъ турецкихъ шароварахъ. Надъ ярко освщенной площадью высилось темное, ясное и глубокое лтнее небо, усянное сверкающей пылью звздъ.

И когда кончилась музыка и потухли огни, обитатели собора долго еще оставались на галлере, будучи не въ силахъ оторваться отъ волшебнаго вида неизмримаго пространства надъ головой и города у подножья собора.

Саграріо, которая, со времени своего возрращенія, не выходила еще ни разу изъ верхняго монастыря, съ восхищеніемъ смотрла на небо.

– Сколько звздъ!– мечтательно проговорила она тихимъ голосомъ.

– Небо подобно полю,– сказалъ звонарь.– Въ хорошую погоду звзды высыпаютъ на немъ въ большемъ количеств.

Наступило долгое молчаніе, которое звонарь прервалъ наконецъ, вопросомъ.

– Что такое небо? Что тамъ за его синевой?

Площаць собора была въ этотъ часъ пустынная и темная, озаренная только разсяннымъ свтомъ звздъ. Съ огромнаго голубого свода спускалась молитвенная тишина, величіе которой охватило наивныя души служителей храма. Ихъ постепенно заполняла тайна безконечности.

– Вс вы,– снова заговорилъ Габріэль – не въ состояніи постигнуть безконечность.– Васъ обучзли какойто наивной и жалкой исторіи творенія, придуманной невжественными евреями гд то въ углу Азіи. По этой благочестивой легенд міръ, созданіе Бога, похожаго на человка; и этотъ изумительный творецъ соорудилъ будто бы все мірозданіе въ шесть дней. До чего дйствительность боле прекрасна, до чего объясненія науки боле возвышенны. Наша земля, такая огромная въ нашихъ глазахъ, со всми ея народами и врованіями лишь атомъ вселенной. Даже солнце, которое кажется намъ огромнымъ по сравненію съ землей, лишь пылинка въ безконечности. To, что мы называемъ звздами, такія же солнца какъ наши, окруженныя планетами, подобными земл, но они такъ малы, что недоступны нашимъ взорамъ. Сколько ихъ? По мр того, какъ человкъ совершенствуетъ оптическіе снаряды и проникаетъ все глубже въ глубины неба, онъ находитъ ихъ все въ большемъ и большемъ количеств; за открытыми мірами появляются въ глубин ночи новые міры. Въ пространств движутся безчисленные міры, боле сплоченные, чмъ частицы составляющія дымъ и облака и все же отдленные одинъ отъ другого безграничными пространствами. Одни изъ этихъ міровъ населены какъ земля, другіе были населены, но сдлались необитаемыми и кружатся одиноко въ пространств, ожидая новой эволюціи жизни; есть такіе, которые еще не проснулись къ жизни. Млечный путь – звздная пыль, которая только кажется сплошной массой; въ дйствительности между отдльными частицами такія огромные промежутки, что въ нихъ могли бы двигаться свободно три тысячи такихъ солнечныхъ системъ какъ наша, со всми сопровождающими ихъ планетами.

– Такъ чему же насъ обучали здсь?– робко спросилъ старый органистъ, указывая на соборъ.

– Ровно ничему,– отвтилъ Габріэль.

– А что такое вс люди?– спросилъ Тито.

– Ничто.

– А правительство, законы, нравы общества?– спросилъ звонарь.

– Тоже ничто.

Саграріо посмотрла на дядю глазами, расширившимися отъ созерцанія неба.

– А Богъ?– мягко спросила она.– Гд Богъ?

Габріэль стоялъ опершись на перила галлереи. Его фигура вырисовывалась на фон звзднаго неба, высокая и черная.

– Богъ,– сказалъ онъ,– это все, что насъ окружаетъ, также какъ мы сами. Это жизнь, которая со всми своими превращеніями, какъ бы постоянно умираетъ и постоянно возрождается. Богъ – это та безпредльность, которая насъ пугаетъ своей непостижимостью. Это матерія, которая одухотворяется силой, составляющей ея сущность и неразрывна съ нею. Словомъ, Богъ – это міръ съ человкомъ включительно. Но если вы меня спрашиваете, что такое тотъ мстительный и своевольный Богъ, который извлекъ изъ небытія вселенную, который управляетъ нашими дйствіями и хранитъ наши души, то этого Бога вы напрасно стали бы искать въ глубинахъ безпредльности; онъ измышленіе нашего разума и когда люди придумали его, земля уже существовала милліоны лтъ.

На вс дальнйшіе вопросы Габріэль отвчалъ тоже отрицательно; все, что слушатели его чтили до сихъ поръ, онъ назвалъ ложью – но они уже были такъ охвачены его вліяніемъ, такъ врили ему, что его отрицаніе стало для нихъ закономъ. Въ эту ночь, подъ праздникъ Тла Господня, бесда на вышк древняго собора разрушила въ душахъ наивно-врившихъ людей все, что ихъ связывало съ общественнымъ и религіознымъ строемъ родины ихъ духа – толедскаго собора.