Текст книги "Толедский собор"

Автор книги: Висенте Бласко

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 12 страниц)

– Дядя,– сказала она,– довольно гулять. Шоколадъ остынетъ.

Пропустивъ дядю въ дверь, она, улыбаясь, обратилась къ Габріэлю и попросила его тоже зайти къ нимъ. Ей нравился этотъ болзненный таинственный пришелецъ издалека, и она всячески старалась подружиться съ нимъ.

Габріэль отклонилъ ея приглашеніе, и когда она, наконецъ, ушла къ себ, онъ еще походилъ по галлере, прежде чмъ пойти выпить чашку молока, которую братъ приготовлялъ ему каждое утро.

Часовъ около восьми спускался донъ-Луись, регентъ, всегда театрально завернувшись въ плащъ и откинувъ назадъ шляпу, которая окружала ореоломъ его большую голову. Онъ разсянно напвалъ чтто, и тревожно спрашивалъ, не началась ли уже служба, потому что ему грозили штрафомъ за постоянныя опаздыванія. Габріэль чувствовалъ симпатію къ этому священнику съ душой художника, который прозябалъ, занимая ничтожное положеніе въ собор, и больше интересовался музыкой, нежели догматами вры.

Днемъ Габріэль поднимался въ маленькую комнатку, которую занималъ регентъ, этажемъ выше квартиры Эстабана. Въ комнатк этой помщалось все имущество музыканта: желзная кровать, которая осталась у него еще отъ временъ семинаріи, фисгармонія и два гипсовыхъ бюста: Бетховена и Моцарта, а также кипа нотъ, переплетенныхъ партитуръ и нотныхъ листовъ.

– Вотъ на что уходятъ его деньги!– ворчалъ старикъ Эстабанъ, когда онъ заходилъ къ регенту, и видлъ разбросанныя по всей комнат ноты.– Никогда у него не остается ни гроша денегъ. Чуть получилъ жалованье, сейчасъ же отправляется въ Мадридъ – покупать еще ноты. Лучше бы, донъ-Луисъ, вы купили себ новую шляпу, хотя бы самую скромную, а то вы приводите въ ужасъ канониковъ своимъ нищенскимъ видомъ.

Зимой, регентъ и Габріэль уходили, посл обдни, въ комнатку музыканта. Каноники, спасаясь отъ холода и дождя, гуляли по галлереямъ верхняго монастыря, чтобы не лишать себя моціона, необходимаго для упорядоченности ихъ образа жизни. Дождь стучалъ въ окна, и при сромъ печальномъ свт донъ-Луисъ перелистывалъ страницы партитуръ и, тихонько наигрывая что-нибудь на, фисгармоніи, разговаривалъ съ Габріэлемъ, который сидлъ на кровати, за неимніемъ второго стула.

Музыкантъ говорилъ съ воодушевленіемъ о своихъ любимыхъ музыкальныхъ произведеніяхъ. Среди какой-нибудь восторженной тирады онъ вдругъ останавливался и начиналъ играть; звуки наполняли комнату и, спускаясь по лстниц, доходили до гулявшихъ внизу, какъ отдаленное эха Потомъ онъ вдругъ переставалъ играть, обрывая игру на самомъ интересномъ мст, и начиналъ снова говорить, точно боялся, что его мысли разсются, прежде чмъ онъ успетъ ихъ высказать.

Габріэль былъ первый человкъ изъ всхъ знакомыхъ дона Луиса, который слушалъ часами его изліянія, не тяготясь и не считая его сумасшедшимъ. Напротивъ того, замчанія, которыя онъ вставлялъ, прерывая дона Луиса, показывали, что онъ его слушаетъ съ интересомъ. Вс бесды кончались обыкновенно гимнами регента Бетховену, къ которому онъ относился съ благоговніемъ.

– Я любилъ его всю жизнь,– говорилъ регентъ.– Меня воспиталъ монахъ іеронимитъ, который, посл закрытія его монастыря, скитался по міру, преподавая игру на віолончели. Іеронимиты были всегда музыкантами. Вы этого, можетъ быть, не знали, и я не зналъ, какъ и вы, прежде чмъ меня не принялъ подъ свое покровительство монахъ, ставшій для меня настоящимъ отцомъ. Оказывается, что всякій монашескій орденъ выбиралъ въ прежнее время какую-нибудь спеціальность: одни, кажется бенедиктинцы, писали примчанія къ старымъ книгамъ; другіе изготовляли ликеры, иные строили клтки для птицъ. А іеронимиты изучали музыку и каждый игралъ на какомъ-нибудь избираемомъ имъ инструмент. Благодаря имъ въ испанскихъ церквахъ сохранился хоть отчасти музыкальный вкусъ. И какіе они составляли оркестры въ монастыряхъ!… Испанскія дамы очень любили ходить по воскресеньямъ днемъ въ монастырскую часовню, гд собирались отцы, изъ которыхъ почти вс были хорошіе музыканты. Въ то время не существовало иныхъ концертовъ… При ихъ полной обезпеченности и при ихъ любви къ музык, которая была для нихъ къ тому же священнымъ долгомъ, они были, конечно, замчательными артистами. И поэтому, когда изгнали монаховъ изъ монастырей, іеронимиты ничуть не пострадали. Имъ не приходилось служить обдни изъ милости или жить приживалами въ благочестивыхъ семействахъ. Они легко пристраивались органистами или регентами. Ихъ нарасхватъ приглашали къ себ разныя церкви. Нкоторые изъ нихъ, боле смлые, желавшіе видть вблизи музыкальный міръ, который казался имъ какимъ-то волшебнымъ раемъ издали, поступали въ театральные оркестры, путешествовали, добирались до Италіи и такъ преображались, что ихъ едва ли узналъ бы ихъ настоятель.

Къ таковымъ принадлежалъ и мой воспитатель. Что это былъ за человкъ! Онъ былъ добрый христіанинъ, но настолько увлекался музыкой, что почти пересталъ чувствовать себя монахомъ. Когда ему заявили, что скоро вновь откроютъ монастыри, онъ равнодушно пожалъ плечами: его гораздо больше интересовала новая соната… Много словъ этого монаха навсегда врзалось мн въ память. Однажды въ Мадрид, когда я еще былъ совсмъ ребенкомъ, онъ повелъ меня къ знакомымъ ему музыкантамъ, которые играли въ это время только для себя знаменитый Septuor's. Слышали ли вы когда-нибудь это самое свжее и самое прекрасное твореніе Бетховена? Помню моего учителя, когда онъ ушелъ тогда, посл музыки, опустивъ голову, и тащилъ меня за собой; я едва поспвалъ за нимъ, такъ онъ быстро ходилъ своими длинными ногами. Когда мы вернулись домой, онъ пристально посмотрлъ на меня и сказалъ мн какъ взрослому:

– Послушай, Луисъ, и помни мои слова. Есть только одинъ Богъ – Господь нашъ Іисусъ Христосъ и есть два полубога: Галилей и Бетховенъ.

Сказавъ это, донъ-Луисъ любовно посмотрлъ на гипсовый бюстъ глухого музыканта съ печальными глазами и продолжалъ:

– Я не знаю Галилея,– сказалъ онъ.– Знаю только, что это былъ геніальный ученый. Но относительно Бетховена мой учитель ошибся: Бетховенъ – богъ.

Весь дрожа отъ возбужденія посл восторженныхъ гимновъ своему божеству въ музык, донъ-Луисъ ходилъ взадъ и впередъ по комнат.

– Какъ я вамъ завидую, Габріэль,– говорилъ онъ,– что вы столько здили по свту и слышали много хорошей музыки! Въ особенности въ Париж… вс эти воскресные симфоническіе концерты какое наслажденіе!

– А я запертъ здсь въ собор и вся моя надежда – это когда-нибудь въ большой праздникъ продирижировать какой-нибудь мессой Россини. Мое единственное утшеніе, это читать музыку или разбирать великія музыкальныя произведенія, которыя въ большихъ городахъ столько дураковъ слушають, звая отъ скуки. Здсь, въ этой кип нотъ, у меня есть девять симфоній, написанныхъ несравненнымъ мастеромъ. У меня есть его сонаты, его месса; есть у меня также произведенія Гайдна, Моцарта, Мендельсона даже Вагнера. Я играю ихъ на фисгармоніи, какъ могу. Но вдь это то же самое, что разсказывать глухому о рисунк и краскахъ картины.

Онъ разсказывалъ съ упоеніемъ о выпавшемъ на его допю, годъ тому назадъ, счастьи: кардиналъ-архіепископъ послалъ его въ Мадридъ для участія въ конкурс органистовъ.

– Это была самая счастливая недля въ моей жизни, Габріэль!– говорилъ онъ.– Я одлся въ платье одного зкакомаго скрипача и пошелъ въ Teatro Real слушать "Валькирію", а потомъ ходилъ въ симфоническіе концерты, слышалъ "Девятую симфонію" Бетховена. На меня музыка производитъ странное дйствіе. Она вызываетъ виднія разныхъ пейзажей – моря, котораго я никогда не видлъ, а иногда лсовъ или зеленыхъ пуговъ съ пасущимися стадами. Когда я разсказываю объ этомъ здсь въ собор, вс думаютъ, что я – сумасшедшій. Но вы, Габріэль, понимаете меня. Когда я слушаю Шуберта, я точно вижу передъ собой влюбленныхъ, вздыхающихъ подъ липами; нкоторые французскіе композиторы вызываютъ у меня образы дамъ, гуляющихъ среди цвтовъ… Особенно яркія виднія вызываетъ во мн "Девятая симфонія". Когда я слушаю "Скерцо", мн кажется, что Господь Богъ и его святые ушли куда-то на прогулку и оставили небесныя селенія въ полномъ распоряженіи ангеловъ. И небесная дтвора прыгаетъ съ облака на облако, подбираетъ внки цвтовъ, забытые святыми, и, отрывая лепестки, бросаетъ ихъ на землю. Потомъ, одинъ открываетъ резервуаръ съ дождемъ, и воды небесныя проливаются на землю; другой отпираетъ громъ; удары его пугаютъ дтвору и обращаютъ ихъ въ бгство. А "Адажіо"!… Можно ли представить себ нчто боле нжное, боле сладостные звуки любви? Никто на земл не умлъ такъ безгранично нжно любить… Слушая "Адажіо", я представляю себ фрески съ миологическими сюжетами, вижу прекрасныя блыя тла съ нжными линіями. вижу Венеру, которую ласкаетъ Аполлонъ на розовыхъ облакахъ при золотистомъ свт зари.

– Послушайте, донъ-Луисъ,– прервалъ его Габріэль,– вы говорите не какъ правоврный католикъ.

– Но я говорю какъ музыкантъ,– просто возразилъ регентъ.– Я исповдую вру, въ которой я выросъ, и не размышляю о ней. Меня занимаетъ только музыка, про которую говорятъ, что она будетъ "религіей будущаго". Все прекрасное мн нравится, и во всякое великое произведеніе я врю какъ въ твореніе Госнодне. Я врю въ Бога – и врю въ Бетховена.

Эти часы, которые они проводили въ маленькомъ углу дремлющаго собора, очень сблизили Габріэля и дона Луиса. Музыкантъ говорилъ, перелистывалъ партитуры или игралъ на фисгармоніи, а революціонеръ молча слушалъ его, не прерывая своего друга и только иногда невольно обрывая бесду своимъ тяжелымъ кашлемъ. Это были нжные и грустные часы, во время которыхъ они взаимно проникали въ душу другъ друга, одинъ – мечтая уйти изъ собора, который казался ему каменной темницей, а другой, ушедшій отъ жизни съ больной душой и неизлечимо больнымъ тломъ,– радуясь отдыху въ прекрасной развалин и скрывая изъ осторожности тайну своего прошлаго.

Когда они встрчались утромъ, разговоръихъ былъ почти всегда одинъ и тотъ же.

– Придете днемъ?– съ таинственнымъ видомъ спрашивалъ регентъ.– Я получилъ новыя ноты. Мы разберемъ то, что мн прислали. Кром того, я еще сочинилъ одну бездлушку…

Анархистъ всегда принималъ приглашеніе, радуясь, что можетъ быть полезнымъ этому парію въ искусств, для котораго онъ былъ единственнымъ слушателемъ.

V.

Во время церковной службы, когда все мужское населеніе верхняго монастыря, кром сапожника, показывавшаго «Гигантовъ», уходило въ соборъ, Габріэль бродилъ по галлереямъ или же спускался въ садъ.

Онъ любилъ деревья, напоминавшія ему, какъ и верхній монастырь, его дтство, а слушая шелестъ листвы, качающейся на втру, онъ мнилъ себя на простор, въ деревн.

Въ бесдк, обросшей плющомъ и крытой чернымъ аспидомъ, гд часто сидлъ его отецъ разбитый параличомъ на старости, онъ теперь заставалъ свою тетку Томасу, которая вязала носки и въ то же время зорко слдила за работавшимъ въ саду работникомъ.

Тетка Габріэля пользовалась большимъ почетомъ въ верхнемъ монастыр, и слова ея имли такой же всъ, какъ слова дона Антолина. Авторитетъ ея объяснялся тмъ, что она была въ дружб съ кардиналомъ-епископомъ. За пятьдесятъ лтъ до того, кардиналъ былъ служкой въ собор, и Томаса, дочь пономаря, съ самаго дтства дружила съ нимъ; они дрались иногда за какую-нибудь раскрашенную картинку, играли вдвоемъ, придумывали разныя шалости и остались друзьями на всю жизнь. Величественный донъ Себастіанъ, отъ одного взгляда котораго дрожалъ весь причтъ, запросто приходилъ въ гости къ старой Томас и относился къ ней, какъ братъ. Старуха почтительно прикладывалась къ пастырскому перстню, но затмъ говорила по родственному со старымъ другомъ, чуть ли не говоря ему "ты"; кардиналу нравилась ея откровенность, и простота, какъ отдыхъ отъ лицемрнаго подобострастія его подчиненныхъ. Томаса, какъ утверждали въ собор, была единственнымъ человкомъ, говорившимъ кардиналу всю правду въ лицо. И сосди Томасы въ верхнемъ монастыр чувствовали себя польщенными, когда кардиналъ являлся въ своей красной ряс и подолгу непринужденно болталъ съ Томасой въ садовой бесдк, въ то время, какъ сопровождавшіе его священники ждали его, стоя у входа въ садъ.

Томас не льстило вниманіе архіепископа; она видла въ немъ только равнаго себ, друга дтства, которому повезло въ жизни. Она называла его просто "дономъ Себастіаномъ". Но семья ея пользовалась этой дружбой для практическихъ цлей. Въ особенности умлъ эксплуатировать вліяніе Томасы зять старухи, "Голубой". Томаса говорила про него, что онъ уметъ превращать въ деньги все – даже паутину; ненавистный въ своей жадности, онъ пользовался расположеніемъ кардинала, выпрашивая все новыя и новыя милости, а низшая церковная братія не смла протестовать.

Габріэль любилъ бесдовать съ теткой, потому что только на нее одну соборъ не оказалъ усыпляющаго дйствія. Она любила церковь, какъ родной домъ, но ни святые въ часовняхъ, ни каноники въ хор не внушали ей большого почтенія. Въ семьдесятъ лтъ она оставалась необычайно бодрой и энергичной, свободно говорила всмъ правду, какъ человкъ, много видвшій на своемъ вку, относилась снисходительно къ человческимъ слабостямъ, но терпть не могла лицемрнаго скрыванія ихъ.

– Вс они самые простые смертные, Габріэль,– говорила она племяннику о каноникахъ,– и донъ Себастіанъ такой же человкъ, какъ другіе. Вс гршники, и у всхъ есть, въ чемъ каяться передъ Господомъ. Иначе и быть не можетъ, и ставить имъ это въ вину не слдуетъ. Смшно только, когда передъ ними становятся на колни. Я врю въ святую Мадонну и въ Бога Отца – но въ этихъ господъ… Нтъ, я въ нихъ не врю; для этого я слишкомъ ихъ знаю. Въ конц концовъ, конечно, вс мы люди и жить нужно. Худо не то, что человкъ гршенъ. Худо, когда люди комедію ломаютъ, какъ, напримръ, мой зять. Онъ бьетъ себя въ грудь, кладетъ земные поклоны, а все время только и думаетъ о томъ, какъ бы я скоре умерла, такъ какъ увренъ, что у меня спрятаны деньги въ шкапу. Онъ обираетъ соборъ, воруетъ на свчахъ, кладетъ въ карманъ деньги, уплачиваемыя за мессы. Если бы не я, его давно бы прогнали. Но мн жалко дочь; она все хвораетъ. И внучатъ жалко.

Когда Габріэль приходилъ къ ней въ садъ, она каждый разъ говорила ему, что онъ, видимо, поправляется, и что братъ наврное спасетъ его своимъ заботливымъ уходомъ. Она слегка поддразнивала Габріэля его болзненнымъ видомъ и все ставила въ примръ свою безболзненную, бодрую старость.

– Посмотри на меня,– говорила она.– Мн семьдесятъ лтъ, а я ни разу не болла! Я попрежнему встаю въ четыре часа утра, лтомъ и зимой; у меня вс зубы цлы – какъ въ т времена, когда донъ Себастіанъ приходилъ въ красной ряс хорового служки и отнималъ у меня мой завтракъ. Въ твоей семь, правда, вс были слабаго здоровья; твой отецъ страдалъ ревматизмомъ и жаловался на сырость въ саду, когда ему еще не было столько лтъ, какъ мн теперь. А я все время сижу въ саду и совсмъ здорова… У насъ, въ семь Вилальпандъ, вс желзнаго здоровья: не даромъ мы ведемъ свой родъ отъ знаменитаго Вилальпанда, соорудившаго ршетку у главнаго алтаря, ковчегъ для Святыхъ Даровъ и множество другихъ диковинъ. Онъ, наврное, былъ великанъ, судя по легкости, съ которой онъ гнулъ вс металлы…

Томаса жалла Габріэля, видя, какой онъ больной; но это не мшало ей давать очень рискованныя объясненія его болзни.

– Воображаю, какъ ты кутилъ ва время своихъ путешествій!– говорила она,– Тебя погубила война. He будь ея, ты бы теперь занималъ кресло въ хор и сдлался бы, быть можетъ, вторымъ дономъ Себастіаномъ… Онъ въ молодости не такъ славился въ семинаріи, какъ ты… Но зато ты видлъ свтъ; теб, видно, пріятно жилось въ тхъ краяхъ, гд, говорятъ, женщины очень красивы и носятъ шляпы величиной съ зонтики… Ты теперь ни на что не похожъ; но прежде ты былъ красавчикомъ: ужъ поврь старой тетк. Какъ же это ты довелъ себя до такого состоянія?… Врно жилъ слишкомъ шибко… Бдная твоя мать! Она все думала, что ты будешь святымъ. Хорошъ святой!… Не отпирайся, я знаю, что ты шибко жилъ. Дурного въ этомъ нтъ. Худо только, что ты вернулся такимъ больнымъ и слабымъ. Удивительно право, какъ у всхъ церковниковъ точно злой духъ живетъ въ душ. Когда они уходятъ въ міръ, то сгораютъ отъ ненасытности желаній,– никакой мры не соблюдаютъ. Я знаю многихъ, которые, какъ ты, ушли изъ семинаріи и тоже плохо кончили.

Однажды утромъ Габріэль обратился къ тетк съ вопросомъ, который давно уже хотлъ ей предложить, но все не ршался. Ему хотлось знать, гд теперь Саграріо и что произошло въ семь брата.

– Послушайте, тетя, вы добрая, вы скажете мн… другіе все не хотятъ сказать. Даже болтунъ Тато не говоритъ. Что случилось съ моей племянницей.

Лицо старухи омрачилось.

– Это было большое несчастье, Габріэль, неслыханный позоръ для собора! Ужасно, что безуміе свило себ гнздо въ самой уважаемой семь верхняго монастыря. Мы вс здсь славимся добродтелью; но семья Луна была выше всхъ, даже выше Вилальпандо, занимающихъ второе мсто посл васъ. Ахъ, если были бы живы твои родители!… Виноватъ больше всего твой братъ… Слишкомъ онъ простъ, и не видлъ опасности, гордясь своей дочкой…

– Но что же собственно произошло, тетя?

– Да то, что часто бываетъ на свт, и только здсь никогда не случалось. Кадетъ, воспитанникъ военной школы, влюбился въ Саграріо, и твой братъ позволилъ ему ухаживать за ней. Я тысячу разъ говорила ему: "смотри, Эстабанъ, этотъ молодой сеньоръ не пара твоей дочери". Красивый онъ былъ, это правда, пріятный въ обращеніи, богатый и знатнаго рода. Бдная Саграріо крпко полюбила его. и когда по воскресеньямъ она ходила гулять съ матерью и женихомъ въ Закодоверъ или въ Мирадоро, ей вс барышни завидовали. Племянница твоя славилась красотой на весь Толедо. Твой братъ тоже, по глупости, гордился постоянными посщеніями кадета, забывая, что въ такихъ случаяхъ дло рдко кончается бракомъ. У насъ, въ среднемъ кругу, вс женщины безъ ума отъ военныхъ. Я сама помню, что въ молодости всегда оправляла платье и прихорашивалась, какъ только, бывало, заслышу лязгъ сабли въ верхнемъ монастыр. Это увлеченіе переходитъ отъ матерей къ дочерямъ; а между тмъ всегда они, проклятые, имютъ невстъ у себя дома и возвращаются къ нимъ, какъ только кончаютъ академію.

– Что же случилось съ моей племянницей?

– Да то, что когда кадетъ вышелъ въ лейтенанты, его вызвали въ Мадридъ. Горе было ужасное. Влюбленная парочка долго-долго прощалась; они точно не могли оторваться другъ отъ друга.

Твой глупый братъ и его дура жена (да почіетъ она въ мир!) тоже ревли. Лейтенантъ общалъ прізжать каждое воскресенье и писать каждый день. Вначал такъ и было. Но потомъ онъ все рже являлся самъ и все меньше писалъ – занятъ былъ въ Мадрид другими длами. Бдная твоя племянница истомилась отъ горя, поблднла, исхудала. А потомъ, въ одинъ прекрасный день, она исчезла изъ дому… ухала одна въ Мадридъ. И до сихъ поръ…

– Ну, а что же потомъ? He нашли ее?

– Твой братъ совсмъ растерялся. Бдный Эстабанъ! Онъ иногда по цлымъ ночамъ стоялъ на галлере въ одной сорочк и смотрлъ въ небо стеклянными глазами. О дочери нельзя было упоминать при немъ: онъ приходилъ въ ярость. Мы вс цлый годъ ходили мрачные, точно похоронили члена семьи. Чтобы нчто подобное случилось въ собор, гд мы вс жили въ святости, чтобы въ благочестивой семь Луна могла оказаться двушка, которая ршилась уйти къ своему возлюбленному, не боясь Бога и людей… этого никто не ожидалъ. Видно, она уродилась въ своего дядю Габріэля, который считался святымъ, а потомъ разбойничалъ въ лсахъ и скитался по міру, какъ цыганъ.

Габріэль не сталъ возражать противъ представленія тети Томасы о его прошломъ.

– А посл побга было что-нибудь извстно о ней?– спросилъ онъ.

– Въ первое время часто доходили слухи. Мы знали, что они жили въ Мадрид вмст, сначала очень мирно и хорошо, совсмъ какъ мужъ и жена. Даже я думала, что онъ въ конц концовъ женится на Саграріо. Но черезъ годъ все кончилось. Онъ сталъ тяготиться ею, и семья вмшалась: требовала, чтобы онъ ее бросилъ ради своей карьеры. Впутали въ дло полицію, чтобы запретить ей приставать къ нему съ жалобами. А потомъ неизвстно, что съ нею сталось. Я слышала про нее отъ людей, здившихъ въ Мадридъ. Ее тамъ встрчали… но ужъ лучше бы, чтобы никто ее не видлъ такой. Позоръ это для семьи, Габріэль, и большое несчастіе! Она, несчастная, сдлалась продажной женщиной. Мн говорили, что она была больна и теперь еще, кажется, не выздоровла. Да и не мудрено. Пять лтъ такой жизни. И подумать, что это дочь моей сестры… Она, бдная, умерла съ горя. А Эстабанъ совсмъ опустился посл своего несчастія. Да и я, какая я ни сильная, всетаки прямо съ ума схожу, когда подумаю, что двушка изъ моей семьи сдлалась падшей женщиной, превратилась въ забаву для мужчинъ, и живетъ одна, точно у нея нтъ родныхъ.

Сеньора Томаса утерла глаза платкомъ. Голосъ ея дрожалъ.

– Вы, тетя, добрая,– сказалъ Габріэль.– Почему же вы то не заботитесь о несчастной двушк? Нужно ее разыскать и привести сюда. Слдуетъ прощать людямъ ихъ прегршенія и спасать несчастныя жертвы.

– Да разв я этого не знаю? Сколько разъ я объ этомъ думала; но я боюсь твоего брата. Онъ добрый человкъ; но онъ приходитъ въ ярость при одномъ упоминаніи о дочк, и ни за что бы не потерплъ ея присутствія въ благочестивомъ дом вашихъ предковъ. Да къ тому же, хотя онъ этого и не говоритъ, онъ боится нареканій, боится сосдей; вс вдь знаютъ о скандал съ Саграріо. Но, это пустяки; съ сосдями легко справиться; они рта не раскроютъ, если я вступлюсь за нее. Я боюсь только твоего брата.

– Я вамъ помогу!– сказалъ Габріэль.– Только бы ее разыскать, а я ужъ берусь уговорить Эстабана.

– Трудно ее найти. Давно о ней ничего не слышно.– Ну, да я подумаю, какъ бы это сдлать.

– А каноники? А кардиналъ? Разв они допустятъ, чтобы она вернулась сюда?

– Да многіе, врно, ужъ забыли о томъ, что было. Мы можемъ къ тому же помстить ее куда-нибудь въ монастырь, гд она будетъ жить спокойно, никого не возмущая.

– Нтъ, тетя, это слишкомъ жестокое лекарство. Нельзя спасти ее для того, чтобы лишить сейчасъ же свободы.

– Ты правъ,– подтвердила старуха.– Нужно вернуть ее домой, если она раскаялась и согласна жить скромно. Я сумю зажать ротъ всякому, кто вздумалъ бы тронуть ее словомъ. И донъ Себастіанъ ничего не скажетъ, если намъ удастся вернуть ее. Что ему и говорить… Въ конц концовъ, врь мн, Габріэль… вс мы люди!