Текст книги "Обнаженная"

Автор книги: Висенте Бласко-Ибаньес

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 19 страниц)

Черезъ нѣсколько дней, когда первое впечатлѣніе сгладилось, въ роскошномъ особнякѣ возобновились тѣ приаадки, что постоянно случались при прежнемъ образѣ жизни.

Реновалесъ заставалъ ее въ столовой, всю въ слезахъ, причемъ она никогда не могла объяснить причины ихъ. Когда онъ пытался обнять и приласкать ее, какъ ребенка, маленькая женщина сердилась, точно онъ наносилъ ей оскорленіе.

– Оставь меня! – кричала она, устремляя на него враждебный взглядъ. – He смѣй трогать меня. Уходи.

Иной разъ онъ искалъ ее по всему дому, тщетно спрашивая у Милиты, гдѣ мать. Привыкши къ ея постояннымъ припадкамъ, дѣвочка, со свойственнымъ всѣмъ здоровымъ дѣтямъ эгоизмомъ, не обращала на нихъ ни малѣйшаго вниманія и спокойно продолжала играть своими безчисленными куклами.

– He знаю, папочка, – отвѣчала она самымъ естественнымъ тономъ. – Навѣрно, плачетъ наверху.

И мужъ находилъ Хосефину гдѣ-нибудь въ углу въ верхнемъ этажѣ, либо въ спальнѣ у кровати, либо въ уборной. Она сидѣла на полу, подперевъ голову руками и устремивъ въ стѣну неподвижный взглядъ, словно видѣла тамъ что-то таинственное, скрытое ото всѣхъ остальныхъ. Она не плакала теперь; глаза ея были сухи и расширены отъ ужаса. Мужъ тщетно пытался развлечь ее. Она относилась къ нему холодно и равнодушно. Ласки мужа не трогали ея, какъ будто онъ былъ чужой, и между ними не существовало ничего, кромѣ полнѣйшаго равнодушія.

– Я хочу умереть, – говорила она серьезнымъ и глубокимъ тономъ. – Я никому не нужна. Мнѣ хочется отдохнуть.

Но эта зловѣщая покорность скоро переходила въ бурю. Реновалесъ никогда не могъ отдать себѣ отчета, какъ это начинается. Самаго незначительнаго слова его, движенія, даже молчанія бывало часто достаточно, чтобы вызвать бурю. Хосефина брала вызывающій тонъ, и слова ея рѣзали, какъ ножъ. Она осуждала мужа за все, что онъ дѣлалъ и чего не дѣлалъ, за самыя незначительныя привычки, за работу, а затѣмъ, удлиняя радіусъ своей критики и желая подчинить ей весь міръ, она выливала потокъ брани на важныхъ особъ, составлявшихъ кліентуру мужа и доставлявшихъ ему огромный заработокъ. Все это были скверные люди, достойные величайшаго презрѣнія. Почти всѣ они были отъявленными ворами. Мать-покойница разсказала ей не мало исторій про этотъ міръ. А дамскій элементъ Хосефина прекрасно знала и сама; почти всѣ молодыя дамы высшаго свѣта были ея подругами по школѣ. Онѣ выходили замужъ только, чтобы обманывать мужей. За каждой числилось не мало скандальныхъ исторій. Это были подлыя женщины, хуже тѣхъ, что промышляютъ по вечерамъ на улицѣ. Ихъ собственный особнякъ съ его великолѣпнымъ фасадомъ, лавровыми гирляндами и золотыми буквами былъ ничто иное, какъ публичный домъ. Настанетъ еще день, когда она явится въ мастерскую и выгонитъ всю эту грязную компанію на улицу. Пусть заказываютъ портреты другимъ художникамъ!

– Боже мой, Хосефина! – шепталъ Реновалесъ въ ужасѣ. – He говориже такихъ вещей. Ты не можешь серьезно думать такъ. Я не вѣрю своимъ ушамъ. Милита можетъ услышать тебя.

Нервы ея не выдерживали, и она заливалась слезами. Реновалесу приходилось вставать и вести ее въ спальню, гдѣ она ложилась въ постель и кричала въ сотый разъ, что желаетъ умереть поскорѣе.

Жизнь эта была особенно тяжела Реновалесу изъ-за супружеской вѣрности; любовь къ женѣ, смѣшанная съ привычкою и рутиною, никогда не позволяла ему измѣнять ей.

По вечерамъ собирались въ его мастерской пріятели, среди которыхъ ближе всего былъ знаменитый Котонеръ, переѣхавшій изъ Рима въ Мадридъ. Когда они сидѣли въ пріятномъ полумракѣ сумерекъ, располагавшемъ къ дружеской бесѣдѣ и откровенности, Реновалесъ заявлялъ товарищамъ всегда одно и то же:

– До свадьбы я развлекался, какъ всѣ мужчины. Но съ тѣхъ поръ, какъ я женился, я не знаю иной женщины кромѣ своей жены и очень горжусь этимъ.

И крупный дѣтина гордо выпрямлялся, самодовольно поглаживая бороду. Онъ хвастался своею супружескою вѣрностью, какъ другіе любовными удачами.

Когда въ его присутствіи говорили о красивыхъ женщинахъ или разглядывали портреты иностранныхъ красавицъ, маэстро не скрывалъ своего «ъодобренія.

– Да, она красива! Она очень недурна… – мнѣ хотѣлось бы написать съ нея портретъ.

Его преклоненіе передъ женскою красотою никогда не выходило изъ предѣловъ искусства. Для него существовала въ мірѣ только одна женщина – его жена. Остальныя могли только служить моделями.

Онъ, упивавшійся мысленно физическою красотою и относившійся къ обнаженному тѣлу съ благоговѣйнымъ восторгомъ, не желалъ знать иныхъ женщинъ кромѣ законной жены, которая становилась все болѣзненнѣе и печальнѣе, и терпѣливо ждалъ съ покорностью влюбленнаго, когда проглянетъ, наконецъ, лучъ солнца, и настанетъ минута покоя среди вѣчныхъ бурь.

Врачи признавались въ своемъ полномъ безсиліи перелъ нервнымъ разстройствомъ Хосефины, губившимъ ея слабый организмъ и совѣтовали мужу быть съ нею какъ можно ласковѣе и внимательнѣе. Кротость Реновалеса удвоилась подъ вліяніемъ этихъ внушеній. Врачи приписывали нервное разстройство тяжелымъ родамъ и кормленію, надорвавшимъ слабое здоровье молодой матери. Они подозрѣвали кромѣ того существованіе какой-нибудь тайной причины, поддерживавшей больную въ состояніи постояннаго возбужденія.

Реновалесъ, слѣдившій за женою въ надеждѣ добиться когда нибудь мира въ домѣ, скоро открылъ истинную причину болѣзни жены.

Милита подростала. Она была уже почти врослая. Ей было четырнадцать лѣтъ, и она носила длинныя платья, привлекая своею красотою и здоровьемъ алчные взгляды мужчинъ.

– Скоро настанетъ день, когда она упорхнетъ отъ насъ, – говорилъ иногда маэстро, смѣясь.

Слыша разговоры о свадьбѣ Милиты и будущемъ зятѣ, Хосефина закрывала глаза и говорила сдавленнымъ голосомъ, въ которомъ звучало непреодолимое упорство:

– Она выйдетъ замужъ за кого хочетъ… но только не за художника. Лучше пусть умретъ въ такомъ случаѣ.

Реновалесъ догадался тогда объ истинной болѣзни жены. Это была ревность, бѣшеная, смертельная, непримиримая ревность и тяжелое сознаніе собственной болѣзненности. Хосефина была увѣрена въ мужѣ и знала, что онъ не разъ заявлялъ о своей супружеской вѣрности. Но говоря въ ея присутствіи объ искусствѣ, художникъ не скрывалъ своего восторга передъ наготою и своего религіознаго культа красивыхъ формъ женскаго тѣла. Онъ не высказывалъ всего, но Хосефина читала въ его мысляхъ. Она понимала, что любовь къ наготѣ, зародившаяся въ немъ въ юномъ возрастѣ, только усилилась съ годами. Глядя на чудныя статуи, украшавшія его мастерскія, или просматривая альбомы, гдѣ женская нагота сіяла во всей своей божественной красѣ на темномъ фонѣ снимковъ, Хссефина сравнивала ихъ мысленно со своимъ тѣломъ, обезображенномъ болѣзнью.

Глаза Реновалеса, съ восторгомъ упивавшіеся прежде ея чудными руками съ граціозными контурами, крѣпкими грудями, напоминавшими опрокинутыя алебастровыя чаши, боками съ изящными линіями, бархатно-округленною шеей и прелестными, стройными ногами, созерцали теперь по ночамъ ея слабое тѣло съ выступающими рядами реберъ; символы женщины, прежде крѣпкіе и сладострастные, висѣли теперь, какъ тряпки; кожа на рукахъ была покрыта желтыми пятнами; ноги были худы, какъ у скелета. Этотъ человѣкъ не могъ любить ея. Его вѣрность держалась только на состраданіи, можетъ-быть на привычкѣ къ безсознательной добродѣтели. Хосефина не могла повѣрить, чтобы мужъ сохранилъ любовь къ ней. У другого человѣка это было-бы мыслимо, но отнюдь не у художника. Онъ восторгался днемъ красотою, а ночью сталкивался съ безобразіемъ, истощеніемъ и физическимъ уродствомъ.

Ревность мучила Хосефину, отравляла ея мысли, подтачивала силы. Ревность эта была безутѣшна, тѣмъ болѣе, что она не имѣла реальнаго основанія.

Хосефинѣ было невыносимо тяжело признавать свое безобразіе; она завидовала всѣмъ рѣшительно и жаждала смерти, но мучила окружающихъ, чтобы увлечь ихъ въ своемъ паденіи.

Наивныя ласки мужа дѣйствовали на нее, какъ оскорбленіе. Онъ можетъ-быть любилъ ее и подходилъ къ ней съ наилучшими намѣреніями, но она читала въ его мысляхъ и видѣла въ нихъ своего непобѣдимаго врага, соперницу, побѣждавшую ее красотою. Хосефина не могла совладать съ этимъ. Она была связана съ человѣкомъ, который былъ вѣренъ культу красоты и не могъ отказаться отъ него. О, съ какою тоскою вспоминала она тѣ дни, когда она защищала отъ мужа свое юное тѣло, не позволяя воспроизводить его на полотнѣ. Если бы юность и красота вернулись къ ней теперь, она сбросила бы одежду безо всякаго стыда, встала бы посреди мастерской съ дерзостью вакханки и крикнула бы мужу:

– Пиши, наслаждайся моимъ тѣломъ! И каждый разъ, какъ ты будешь думать о своей вѣчной возлюбленной, которую называешь красотою, постарайся представлять ее себѣ не иначе, какъ съ моимъ лицомъ и съ моимъ тѣломъ.

Это было величайшимъ несчастьемъ жить всю жизнь съ художникомъ. Она рѣшила ни за что не выдавать свою дочь замужъ за художника. Лучше пусть Милита умретъ. Люди, мысли которыхъ одержимы всегда страстью къ красотѣ, могутъ жить спокойно и счастливо только съ вѣчно юною и прекрасною женщиною.

Вѣрность мужа приводила Хосефину въ отчаяніе. Этотъ цѣломудренный художникъ постоянно перебиралъ въ памяти воспоминанія о женскихъ прелестяхъ и рисовалъ мысленно картины, которыхъ не смѣлъ переносить на полотно изъ страха передъ женою. Съ проницательностью больного человѣка Хосефина читала эти мечты иа лицѣ мужа. Она предпочла бы даже имѣть увѣренность въ измѣнѣ; ей было-бы легче видѣть мужа влюбленнымъ въ другую женщину, одержимымъ животною страстью. Изъ этого путешествія за предѣлы брака онъ могъ вернуться къ ней усталымъ и униженнымъ; но отъ увлеченія красотою не могло быть возврата.

Догадавшись о горѣ Хосефины, Реновалесъ съ нѣжностью принялся за исцѣленіе жены. Онъ сталъ избѣгать въ ея присутствіи разговоровъ о художественныхъ увлеченіяхъ, сталъ находить ужасные недостатки въ красавицахъ, заказывавшихъ ему портреты, восхвалять духовную красоту Хоссфины и постоянно писать съ нея портреты, перенося на полотно ея черты, прихорошенныя съ поразительною ловкостью.

Хосефина улыбалась съ вѣчнымъ снисхожденіемъ женщинъ, которыя вѣрятъ самой невѣроятной и чудовищной лжи, если она льститъ имъ.

– Это ты, – говорилъ Реновалесъ: – это твое лицо, твоя грація, твое благородное выраженіе. Мнѣ кажется, что ты на дѣлѣ даже красивѣе, чѣмъ на портретѣ.

Хосефина продолжала улыбаться, но во взглядѣ ея вскорѣ вспыхивалъ гнѣвъ. Она сжимала губы, и лицо ея темнѣло отъ злобы, а глаза пристально устремлялись на художника, словно рылись въ его мысляхъ.

Все это ложь. Мужъ льстилъ, воображая, что любитъ ее, но онъ былъ вѣренъ ей только тѣломъ, а не душою. Непобѣдимый врагъ, вѣчная любовница царила въ его мысляхъ.

И подъ впечатлѣніемъ этой мысленной невѣрности мужа и отчаянія передъ безсиліемъ, въ нервной системѣ Хосефины назрѣвала буря, которая разражалась потоками слезъ и градомъ упрековъ и оскорбленій по адресу мужа.

Жизнь маэстро Реновалеса была настоящимь адомъ, несмотря на то, что онъ достигъ богатства и славы, о которыхъ мечталъ столько лѣтъ, видя въ нихъ истинное счастье.

IV

Было три часа дня, когда знаменитый художникъ вернулся домой послѣ завтрака съ венгерцемъ.

Войдя въ столовую, онъ увидѣлъ двухъ женщинъ въ шляпахъ съ вуалями; онѣ собирались, повидимому, выходить. Одна изъ нихъ, ростомъ съ самого Реновалеса, бросилась ему на шею.

– Папа, папочка, мы ждали тебя почти до двухъ часовъ. Хорошо-ли ты позавтракалъ?

Она осыпала его поцѣлуями, громко чмокая и прижимаясь румяными щеками къ сѣдой бородѣ маэстро.

Реновалесъ добродушно улыбался подъ этимъ дождемъ поцѣлуевъ. Ахъ, Милита! Она была единственною радостью въ этомъ пышномъ и величественномъ, словно пантеонъ, домѣ. Она одна смягчала атмосферу тяжелаго гнета, которою больная наполняла весь домъ. Реновалесъ съ любовью поглядѣлъ на дочь, принявъ шуточно-галантный тонъ.

– Вы прелестны, моя дорогая. Вы просто очаровательны сегодня. Вы сошли съ картины Рубенса, сеньорита, вы брюнетка съ картины Рубенса. А куда мы отправляемся сіять своей красотою?

Онъ оглядывалъ довольнымъ взоромъ творца крѣпкую и здоровую фигуру дочери; переходный возрастъ выражался у нея во временной худобѣ отъ быстраго роста и въ черныхъ кругахъ подъ глазами. Влажные, загадочные глаза Милиты обнаруживали, что она начинаетъ понимать жизнь. Туалетъ ея отличался изяществомъ иностранки; платье было мужского покроя, коричневый галстукъ и воротничекъ гармонировали съ ея быстрыми, но опредѣленными движеніями, съ англійскими ботинками на высокихъ каблукахъ и съ ровною, полумужскою походкою, отличавшеюся не столько граціею, сколько быстротою и громкимъ постукиваніемъ каблуковъ. Маэстро любовался здоровою красотою дочери. Какой роскошный экземпляръ!.. Съ нею не исчезнетъ его здоровая порода. Дочь была вылитымъ его портретомъ. Если-бы онъ родился женщиною, то былъ-бы несомнѣнно точно такой, какъ Милита.

Она продолжала болтать, не отнимая рукъ отъ шеи отца и устремивъ на него взглядъ большихъ глазъ, переливавшихъ жидкимъ золотомъ.

Она шла, по обыкновенію, гулять съ Miss часа на два – по аллеѣ Кастельяна, по парку Ретиро нигдѣ не присаживаясь и не останавливаясь и практикуясь попутно въ англійскомъ языкѣ. Тогда только обернулся Реновалесъ, чтобы поклониться Miss, полной женщинѣ съ краснымъ, морщинистымъ лицомъ и крупными зубами, которые обнажались при каждой улыбкѣ и выглядѣли желтыми какъ костяшки въ домино. Реновалесъ съ пріятелями часто смѣялись въ мастерской надъ внѣшностью и причудами англичанки, надъ ея рыжимъ парикомъ, надѣтымъ на голый черепъ такъ просто, точно это была шляпа, надъ отвратительными, искусственными зубами, надъ капорами, которые она фабриковала сама изо всѣхъ тряпокъ и обрѣзковъ лентъ, попадавшихся ей подъ руку, надъ отсутствіемъ аппетита и манерою постоянно наливаться пивомъ, что поддерживало ее всегда въ возбужденномъ состояніи, выражавшемся въ чрезмѣрной вѣжливости и любезности.

Эта рыхлая, полная пьяница волновалась теперь отъ непріятной перспективы прогулки, которая была для нея пыткой, такъ какъ она дѣлала неимовѣрныя усилія, чтобы поспѣвать за быстрыми шагами Милиты. Увидя обращенный на нее взглядъ художника, она еще болѣе покраснѣла и три раза низко присѣла:

– О, мистеръ Реновалесъ! О, сэръ!

Она не назвала его этотъ разъ лордомъ лишь потому, что маэстро, отвѣтившій ей легкимъ наклоненіемъ головы, отвернулся и продолжалъ разговоръ съ дочерью.

Милита интересовалась завтракомъ отца съ Текли. Такъ онъ пилъ Chiаnti? Ахъ, эгоистъ! Она сама такъ любила это вино. Жаль, что онъ сказалъ ей о завтракѣ слишкомъ поздно. Къ счастью, Котонеръ пришелъ какъразъ вовремя, и мама оставила его завтракать, чтобы не было скучно однимъ. Старый другъ отправился на кухню и собственноручно состряпалъ одно блюдо, которое научился готовить еще въ тѣ давнія времена, когда онъ былъ пейзажистомъ. Милита замѣтила, что всѣ пейзажисты были недурными поварами. Условія жизни на открытомъ воздухѣ, въ скверныхъ гостиницахъ и бѣдныхъ хижинахъ невольно развивали въ нихъ любовь къ кулинарному искусству.

Завтракъ прошелъ весело. Мамаша смѣялась надъ шутками Котонера, который былъ всегда въ хорошемъ настроеніи духа. Но во время дессерта, когда пришелъ Сольдевилья, любимый ученикъ Реновалеса, мама вдругъ почувствовала себя нехорошо и ушла, чтобы скрыть слезы и рыданія.

– Она, навѣрно, наверху, – сказала довольно равнодушно Милита, привыкшая къ нервнымъ припадкамъ матери. – Прощай, папочка, поцѣлуемся разокъ. Въ мастерской тебя ждутъ Котонеръ и Сольдевилья. Ну, еще разъ на прощанье. Постой-ка, я укушу тебя.

И нѣжно укусивъ своими маленьками зубками маэстро въ щеку, молодая дѣвушка вышла въ сопровожденіи Miss, которая пыхтѣла авансомъ передъ утомительною прогулкою.

Реновалесъ долго не шевелился, словно не желая нарушить атмосферу любви, которою окружала его дочь. Милита была его ребенкомъ. Она любила мать, но эта любовь была холодна въ сравненіи съ пылкимъ и страстнымъ чувствомъ ея къ отцу. Дочери обыкновенно отдаютъ предпочтеніе отцамъ, сами того не сознавая, и чувство это является предвѣстникомъ другого, болѣе глубокаго, которое внушается имъ впослѣдствіи любимымъ человѣкомъ.

Реновалесъ подумалъ было отправиться къ Хосефинѣ утѣшить ее, но отказался отъ этого намѣренія послѣ короткаго размышленія. Все равно ничего не поможетъ. Милита была спокойна; очевидно, особеннаго ничего не случилось. Поднявшись къ женѣ, онъ могъ натолкнуться на ужасную сцену, которая отравила бы ему весь день и отняла-бы всякую охоту работать, убивъ въ иемъ юношески радостное настроеніе послѣ завтрака съ Текли.

Онъ направился въ послѣднюю мастерскую, единственную, заслужившую этого названія, потому что только она служила для работы. Котонеръ сидѣлъ тамъ въ своемъ любимомъ креслѣ, отдавивъ мягкое сидѣнье тяжестью грузнаго тѣла; руки его покоились на дубовыхъ ручкахъ кресла, жилетъ былъ разстегнутъ, чтобы дать свободу полному животу, голова глубоко ушла въ плечи, лицо было красно и потно, глаза – слегка затуманены отъ пріятнаго пищеваренія въ теплой атмосферѣ, нагрѣтой огромною печью.

Котонеръ постарѣлъ. Усы его посѣдѣли и на головѣ появилась лысина, но розовое и блестящее лицо дышало дѣтскою свѣжестью. Отъ него вѣяло мирнымъ спокойствіемъ цѣломудреннаго холостяка, который любитъ только хорошій столъ и видитъ высшее счастье въ дремотномъ состояніи боа, переваривающаго пищу.

Ему надоѣло жить въ Римѣ. Заказовъ стало мало. Папы жили дольше библейскихъ патріарховъ; раскрашенные литографированные портреты римскихъ старцевъ раззоряли его своею конкурренціею. Вдобавокъ самъ Котонеръ состарился, и пріѣзжавшіе въ Римъ молодые художники не знали его; это были все невеселые люди, видѣвшіе въ немъ шута. Время его прошло. Отголоски успѣховъ Маріано на родинѣ долетѣли до его ушей и побудили тоже переселиться въ Мадридъ. Жить можно всюду. Въ Мадридѣ у него тоже есть друзья. Ему было не трудно вести здѣсь такой же образъ жизни, какъ Римѣ. Онъ былъ лишь простымъ поденщикомъ въ области искусства, но чувствовалъ нѣкоторое стремленіе къ славѣ, какъ будто дружба съ Реновалесомъ налагала на него обязанность добиваться въ царствѣ живописи такого же высокаго положенія, какого достигъ его другъ.

Онъ снова сталъ пейзажистомъ, не достигнувъ иныхъ успѣховъ кромѣ наивнаго восхищенія прачекъ и каменщиковъ, останавливавшихся у его мольберта въ окрестностяхъ Мадрида; бѣдный людъ воображалъ, что этотъ господинъ съ пестрою розеткою папскихъ орденовъ въ петлицѣ былъ важною персоною – однимъ изъ великихъ художниковъ, о которыхъ писалось въ газетахъ. Реновалесъ доставилъ ему своей протекціей два почетныхъ отзыва на выставкѣ картинъ, и послѣ этой побѣды, не превышавшей успѣховъ всѣхъ начинающихъ художниковъ, Котонеръ почилъ на лаврахъ, рѣшивъ, что цѣль его жизни достигнута, и ему нечего больше трудиться.

Жизнь въ Мадридѣ была для него ничуть не тяжелѣе, чѣмъ въ Римѣ. Онъ жилъ у одного священника, съ которымъ познакомился въ Италіи, гдѣ они вмѣстѣ бѣгали по папскимъ канцеляріямъ. Этотъ священникъ, служившій въ верховномъ судилищѣ римской куріи, почиталъ за великую честь давать у себя пріютъ Котонеру, воображая, что тотъ сохранилъ дружескія отношенія съ кардиналами и состоитъ въ перепискѣ съ самимъ папою.

Они уговорились, что Котонеръ будетъ платить ему за комнату, но священникъ никогда не торопилъ своего жильца, все обѣщая, что онъ лучше возьметъ съ него плату натурою въ видѣ заказа на картину для одного женскаго монастыря, гдѣ онъ состоялъ исповѣдникомъ.

Столъ представлялъ для Котонера еще меньше затрудненій. Дни недѣли были распредѣлены у него между набожными богатыми семьями, съ которыми онъ познакомился въ Римѣ во время испанскихъ, католическихъ паломничествъ. Это были либо крупные горнозаводчики изъ Бильбао, либо богатые андалузскіе помѣщики, либо старыя маркизы, много думавшія о Богѣ, что ничуть не мѣшало имъ вести богатый образъ жизни, которому онѣ старались придать изъ чувства набожности строгій характеръ.

Художникъ чувствовалъ себя тѣсно связаннымъ съ этимъ міромъ, который былъ серьезенъ, набоженъ и хорошо питался. Ддя всѣхъ этихъ людей онъ былъ «милымъ Котонеромъ». Дамы благодарили его пріятными улыбками, когда онъ подносилъ имъ четки или другіе предметы, привезенные изъ Рима. Если онѣ выражали желаніе получить разрѣшеніе на что-нибудь изъ Рима, Котонеръ предлагалъ имъ немедленно написать «своему другу кардиналу». Мужья были довольны присутствіемъ въ домѣ дешеваго артиста, совѣтовались съ нимъ на счетъ плана новой часовни или рисунка алтаря и величественно принимали въ день именинъ подарки отъ Котонера въ видѣ малеиькаго настольнаго пейзажа. За обѣдомъ онъ развлекалъ этихъ людей со здравыми принципами и чопорными манерами, разсказывая имъ объ оригинальностяхъ разныхъ «монсиньоровъ» и «святѣйшествъ», которыхъ онъ зналъ въ Римѣ. Важные господа благодушно принимали эти шутки, несмотря на нѣкоторую скабрезность ихъ, такъ какъ онѣ относились къ столь уважаемымъ лицамъ.

Когда по болѣзни или другой причинѣ нарушался порядокъ приглашеній къ обѣду, и Котонеру некуда было пойти, онъ оставался безъ всякихъ церемоній въ домѣ Реновалеса. Маэстро предложилъ ему поселиться у него въ особнякѣ, но тотъ не согласился. Онъ очень любилъ всю семью Реновалеса. Милита играла съ нимъ, какъ со старою собакою. Хосефина относилась къ нему довольно тепло, потому что онъ напоминалъ ей своимъ присутствіемъ о хорошихъ временахъ въ Римѣ. Но несмотря на это, Котонеръ боялся поселиться въ домѣ друга, догадываясь о буряхъ, омрачавшихъ жизнь его. Онъ предпочиталъ свой свободный образъ жизни, къ которому приспособился съ гибкостью паразита. За дессертомъ онъ слушалъ, одобрительно кивая головою, степенныя бесѣды между учеными священниками и важными ханжами, а черезъ часъ послѣ этого перебрасывался смѣлыми шутками въ какомъ-нибудь кафе съ художниками, актерами и журналистами. Онъ зналъ весь свѣтъ. Ему было достаточно поговорить два раза съ художникомъ, чтобы перейти съ нимъ на ты и увѣрять его въ своей любви и искренномъ восхищеніи его талантомъ.

Когда Реновалесъ вошелъ въ мастерскую, Котонеръ очнулся отъ дремоты и вытянулъ короткія ноги, чтобы привстать съ кресла.

– Тебѣ разсказали, Маріано?.. Великолѣпное блюдо! Я состряпалъ имъ пастушескую похлебку. Онѣ пальчики облизали.

Котонеръ съ восторгомъ говорилъ о своемъ кулинарномъ искусствѣ, какъ-будто всѣ заслуги исчерпывались этимъ. Затѣмъ въ то время, какъ Реновалесъ передавалъ лакею шляпу и пальто, Котонеръ, интересовавшійся въ качествѣ любопытнаго близкаго друга всѣми подробностями жизни своего кумира, сталъ разспрашивать его про завтракъ съ иностранцемъ.

Реновалесъ развалился на подушкахъ глубокаго, словно ниша, дивана между двумя шкафами. Разговоръ о Текли невольно заставилъ ихъ вспомнить объ остальныхъ римскихъ пріятеляхъ, художникахъ всевозможныхъ національностей, которые двадцать лѣтъ тому назадъ шли по своему пути съ гордо поднятою головою, словно гипнотизированные надеждою. Реновалесъ спокойно заявилъ въ качествѣ отважнаго борца, неспособнаго на фальшивую скромность и лицемѣріе, что онъ одинъ достигъ высокаго положенія. Бѣдный Текли былъ профессоромъ; его копія Веласкеса была терпѣливымъ трудомъ вьючнаго животнаго.

– Неужели? – спросилъ Котонеръ съ сомнѣніемъ. – Она такъ плоха?

Онъ старался изъ эгоизма не отзываться ни о комъ дурно, сомнѣвался въ злѣ и слѣпо вѣрилъ въ похвалы, сохраняя такимъ образомъ репутацію добраго человѣка, открывавшую ему доступъ всюду и облегчавшую ему жизнь. Образъ венгерца не выкодилъ изъ его головы, наводя его мысли на цѣлый рядъ завтраковъ до отъѣзда Текли изъ Мадрида.

– Здравствуйте, маэстро.

Это былъ Сольдевилья; онъ вышелъ изъ-за ширмы съ заложенными за спину руками, выпяченною впередъ грудью въ модномъ бархатномъ жилетѣ гранатоваго цвѣта и высоко поднятою головою, подпертою невѣроятно высокимъ крахмальнымъ воротникомъ. Его худоба и маленькій ростъ вознаграждались длиною бѣлокурыхъ усовъ, которые торчали по обѣимъ сторонамъ розоваго носика такъ высоко, точно стремились слиться съ волосами, лежавшими на лбу въ видѣ жалкихъ, тощихъ прядокъ. Сольдевилья былъ любимымъ ученикомъ Реновалеса, «его слабостью», какъ говорилъ Котонеръ. Маэстро пришлось выдержать нѣсколько крупныхъ сраженій, чтобы добиться для своего любимца пенсіи въ Римѣ; послѣ этого онъ давалъ ему нѣсколько разъ награды на выставкахъ.

Реновалесъ любилъ его, какъ родного сына; можетъ-быть тутъ игралъ значительную роль контрастъ между его собственною грубостью и слабостью этого дэнди, всегда корректнаго и любезнаго. Сольдевилья спрашивалъ во всемъ совѣта у своего учителя, хотя не обращалъ большого вниманія на эти совѣты. Критикуя своихъ товарищей по профессіи, онъ дѣлалъ это всегда съ ядовитою кротостью и съ чисто женскою ехидностью. Реновалесъ смѣялся надъ его внѣшностью и манерами, и Котонеръ всегда вторилъ ему. Сольдевилья былъ фарфоровой вазой, всегда блестящей, безъ единой пылинки; ему слѣдовало мирно спать гдѣ-нибудь въ углу. Охъ, ужъ эти молодые художники! Оба старыхъ пріятеля вспоминали свою безпорядочную молодость – веселую богему, длинныя бороды и огромныя шляпы, всѣ свои оригинальности, которыми они хотѣли отличаться отъ прочихъ смертныхъ и образовать свой особый міръ. Молодые, вновь испеченные художники приводили двухъ старыхъ ветерановъ въ бѣшенство, точно измѣнники; они были корректны, осторожны, неспособны ни на какія безумныя выходки и подражали изяществу разныхъ бездѣльниковъ съ видомъ государственныхъ чиновниковъ и канцеляристовъ, работающихъ кистью.

Раскланявшись съ маэстро, Сольдевилья ошеломилъ его непомѣрною похвалою. Онъ былъ въ восторгѣ отъ портрета графини де Альберка.

– Это одно великолѣпіе, маэстро! Это ваше лучшее произведеніе… а вы еще не сдѣлали и половины работы.

Эта похвала тронула Реновалеса. Онъ всталъ, оттолкнулъ въ сторону ширму и вытащилъ на середину комнаты мольбертъ съ огромнымъ портретомъ, повернувъ его прямо къ свѣту.

На сѣромъ фонѣ была изображена дама въ бѣломъ платьѣ, съ величественнымъ видомъ красавицы, привыкшей ко всеобщему поклоненію. Эгретка изъ перьевъ съ брилліантами, казалось, дрожала надъ ея вьющимися, золотисто-бѣлокурыми волосами; кружева декольте красиво лежали на округлостяхъ ея груди; руки въ перчаткахъ выше локтя держали роскошный вѣеръ, а одна рука поддерживала еще край темнаго плаща на шелковой подкладкѣ огненнаго цвѣта, спадавшій съ ея обнаженныхъ плечъ. Нижняя часть фигуры была пока намѣчена только углемъ на бѣломъ холстѣ. Голова была почти окончена, гордые, нѣсколько холодные глаза, казалось, глядѣли на трехъ мужчинъ, но за обманчивою холодностью ихъ чувствовался страстный темпераментъ, потухшій вулканъ, готовый ежеминутно вспыхнуть.

Это была высокая, стройная женщина съ очаровательною и въ мѣру полною фигурою; видно было, что прелести второй молодости поддерживаются въ ней гигіеной и беззаботностью ея высокаго положенія. Въ углахъ ея глазъ лежала, однако, складка усталости.

Котонеръ любовался ею со своего мѣста со спокойствіемъ чистаго человѣка, невозмутимо критикуя ея красоту и чувствуя себя выше всякаго искушенія.

– Она очень похожа. Ты отлично схватилъ ея выраженіе, Маріано. Это именно она. Какая видная и интересная она была раньше!

Реновалеса, повидимому, задѣло, это замѣчаніе.

– Она и теперь видная и интересная, – сказалъ онъ враждебнымъ тономъ: – она вполнѣ сохранилась.

Котонеръ не былъ способенъ спорить со своимъ кумиромъ и поспѣшилъ исправить свою ошибку.

– Да, да, она красивая бабенка, и очень элегантная. Говорятъ также, что у нея добрая душа, и она не можетъ спокойно видѣть страданій своихъ поклонниковъ. He мало развлекалась эта дама на своемъ вѣку!..

Реновалесъ снова разозлился, какъ будто слова эти оскорбляли его.

– Все это ложь и клевета, – сказалъ онъ мрачно. – Нѣкоторые молодые господа просто не могли переварить ея презрѣнія къ нимъ и пустили про нее эти гадкіе толки.

Котонеръ снова разсыпался въ объясненіяхъ. Онъ, вѣдь, ничего не зналъ, а только слышалъ, что люди говорятъ. Въ тѣхъ домахъ, гдѣ онъ обѣдалъ, дамы дурно отзывались о графинѣ Альберка… но, конечно, это можетъ-быть только женскія сплетни. Наступило молчаніе. Реновалесу хотѣлось, повидимому, перемѣнить разговоръ, и онъ набросился на своего ученика.

– А ты что же не работаешь? Я постоянно встрѣчаю тебя здѣсь въ рабочіе часы.

Онъ двусмысленно улыбался при этихъ словахъ, а молодой человѣкъ покраснѣлъ, оправдываясь и объясняя, что онъ много работаетъ ежедневно, но чувствуетъ потребность непремѣнно зайти въ мастерскую маэстро прежде, чѣмъ пройти въ свою. Онъ пріобрѣлъ эту привычку еще въ то время – лучшее въ его жизни, – когда онъ учился подъ руководствомъ великаго художника въ менѣе роскошной мастерской, чѣмъ эта.

– А Милита? Ты видѣлъ ее? – продолжалъ Реновалесъ съ добродушной улыбкою, въ которой звучало нѣкоторое ехидство. – Она не выдрала у тебя волосы за этотъ новый, съ ногъ сшибательный галстухъ?

Сольдевилья тоже улыбнулся. Онъ былъ въ столовой съ доньей Хосефиной и Милитой; послѣдняя, по обыкновенію, посмѣялась надъ нимъ, но безо всякой злобы. Маэстро зналъ, вѣдъ, что у него съ Милитой были чисто братскія отношенія.

Когда она была совсѣмъ крошкою, а онъ подросткомъ, Сольдевилья не разъ таскалъ ее на спинѣ по старой мастерской, а маленькій бѣсенокъ дергалъ его за волосы и награждалъ пощечинами своими рученками.

– Какая она славная! – прервалъ Котонеръ. – Она самая граціозная и симпатичная изо всѣхъ молодыхъ дѣвушекъ, что я знаю.

– А гдѣ нашъ несравненный Лопесъ де-Соса? – спросилъ опять маэстро ехиднымъ тономъ. – He заходилъ сегодня этотъ шофферъ, который сводитъ насъ съ ума своими автомобилями?

Улыбка исчезла съ лица Сольдевилья. Онъ поблѣднѣлъ, и глаза его загорѣлись нехорошимъ огнемъ. Нѣтъ, онъ не видалъ сегодня этого господина. По словамъ дамъ, онъ былъ очень занятъ починкою автомобиля, сломавшагося у него на дорогѣ въ окрестностяхъ Мадрида. Воспоминаніе объ этомъ другѣ семьи было, повидимому, тяжело молодому художнику и, желая избѣжать новыхъ намековъ, онъ попрощался съ маэстро. Надо воспользоваться двумя остающимися солнечными часами и поработать. На прощанье онъ высказалъ еще нѣсколько похвалъ потрету графини.

Друзья остались сидѣть вдвоемъ въ глубокой тишинѣ. Усѣвшись поглубже на диванѣ изъ персидскихъ матерій, Реновалесъ молча глядѣлъ на портретъ.

– Она придетъ сегодня? – спросилъ Котонеръ, указывая на портретъ.

Реновалесъ сдѣлалъ рукою недовольный жестъ. Сегодня или въ другой день. Отъ этой женщины немыслимо ожидать серьезнаго отношенія къ работѣ.