355 500 произведений, 25 200 авторов.

Электронная библиотека книг » Висенте Бласко-Ибаньес » Обнаженная » Текст книги (страница 13)
Обнаженная
  • Текст добавлен: 30 апреля 2017, 05:30

Текст книги "Обнаженная"


Автор книги: Висенте Бласко-Ибаньес



сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 19 страниц)

Въ роскошномъ домѣ графа де-Альберка царили пустота, полумракъ и пыльная атмосфера, какъ въ заброшенныхъ зданіяхъ. Изъ прислуги остался при домѣ только швейцаръ. У лѣстницы играли его дѣти, какъ будто не зная еще о пріѣздѣ хозяйки. Мебель была въ чехлахъ, лампы закутаны тряпками, бронза и зеркала глядѣли тускло подъ слоемъ пыли. Мэри открыла Реновалесу дверь и провела ero по темнымъ гостинымъ съ затхлою атмосферою и запертыми балконами; драпировки были всюду сняты, жалюзи спущены, и свѣтъ проникалъ только въ щелки.

Въ одной комнатѣ онъ наткнулся на нѣсколько неразобранныхъ сундуковъ, забытыхъ, очевидно, въ суматохѣ.

Въ концѣ этого путешествія, чуть ли не ощупью, по пустынному дому, Реновалесъ увидѣлъ пятно свѣта; это была дверь спальни графини, единственной комнаты, освѣщенной косыми лучами заходящаго солнца. Конча сидѣла у окна въ креслѣ, нахмуривъ брови. Глаза ея, блестѣвшіе въ угасавшемъ свѣтѣ, были устремлены вдаль.

Увидя художника, она порывисто вскочила съ кресла, протянула руки и побѣжала къ нему, словно ища помощи.

– Маріано! Маэстро! Онъ уѣхалъ… онъ бросилъ меня навсегда.

Она стонала, хваталась за него, прижимаясь головою къ его плечу и орошая его бороду слезами, стекавшими капля по каплѣ по ея щекамъ.

Реновалесъ былъ такъ пораженъ, что нѣжно оттолкнулъ ее и усадилъ вь кресло.

– Но кто уѣхалъ? Кто же это? Дарвинъ?

Да, именно онъ. Все кончилось. Графиня еле говорила. Слова ея прерывались судорожными рыданіями. Она дрожала всѣмъ тѣломъ отъ оскорбленной гордости. Онъ уѣхалъ въ разгарѣ счастья, когда она воображала, что держитъ его крѣпче, чѣмъ когда-либо, и когда они наслаждались впервые полною свободою. Она надоѣла важному сеньору; онъ еще любилъ ее, – стояло въ его письмѣ, – но жаждалъ свободы для продолженія научныхъ занятій. Онъ былъ пресыщенъ ея любовью, благодаренъ за всю ея доброту, но бѣжалъ, чтобы скрыться за границей и быть великимъ человѣкомъ, не думая больше о женщинахъ. Такъ писалъ онъ въ своемъ прощальномъ письмѣ. Но это ложь, сплошная ложь! Она догадывалась объ истинномъ положеніи вещей. Этотъ гадкій человѣкъ удралъ съ одной кокоткой, съ которой не сводилъ глазъ на плажѣ въ Біаррицѣ.

Это была безобразная ломака и каналья, которая сводила, вѣроятно, мужчинъ съ ума тайными прелестями грѣха. Приличныя женщины надоѣдали этому господину! Онъ считалъ себя, повидимому, также обиженнымъ тѣмъ, что ей не удалось добиться для него каѳедры и провести его въ парламентъ. Господи, неужели же она виновата въ этихъ неудачахъ? Она сдѣлала, вѣдь, все, что возможно.

– Ахъ, Маріано, мнѣ кажется, что я умираю. Это не любовь; я перестала любить его, я его ненавижу! Я взбѣшена, возмущена, мнѣ хотѣлось бы схватить этого подлеца, задушить его. Стоило безумствовать изъ-за него! Господи, гдѣ у меня были глаза?

Когда она увидѣла себя брошенной, ее охватило одно страстное, бѣшеное желаніе – броситься къ вѣрному другу, къ совѣтнику, къ брату, поѣхать въ Мадридъ къ Реновалесу и разсказать ему все, все рѣшительно! Она испытывала потребность исповѣдаться ему, сообщить даже нѣкоторые секреты, при одномъ воспоминаніи о которыхъ краска стыда заливала ей лицо.

Никто на свѣтѣ не любилъ ее безкорыстно, никто, кромѣ маэстро. И она пріѣхала къ нему за утѣшеніемъ и защитою, какъ будто осталась одна въ пустынѣ, во мракѣ ночи.

Эта потребность въ защитѣ еще болѣе усилилась въ присутствіи художника. Конча снова бросилась ему на шею, истерично рыдая, точно ее окружала опасность.

– Маэстро, только вы у меня остались. Маріано, вы – моя жизнь. Вы не бросите меня никогда? Вы всегда будете мнѣ братомъ?

Реновалесъ былъ ошеломленъ этой бурной сценой и возбужденіемъ женщины, которая прежде отталкивала его, а теперь вѣшалась ему на шею и не выпускала изъ своихъ объятій, несмотря на его старанія высвободиться. Онъ же оставался довольно холоднымъ. Его оскорбляло гордое отчаяніе графини, вызванное въ ней не имъ, а другимъ человѣкомъ.

Давно желанная женщина пришла къ нему сама, истерично отдавалась ему, жаждала, казалось, поглотить его, не отдавая себѣ отчета въ своихъ поступкахъ и дѣйствуя безсознательно, въ ненормальномъ возбужденіи. Но художникъ отступалъ въ неожиданномъ страхѣ, колеблясь и труся; ему было больно, что мечты его осуществлялись не естественнымъ путемъ, а подъ вліяніемъ разочарованія и оскорбленнаго самолюбія.

Конча прижималась къ нему, ища защиты въ его крупномъ тѣлѣ.

– Маэстро! Другъ мой! He покидайте меня! Вы – добрый человѣкъ!

Она закрывала глаза, цѣиовала его въ мускулистую шею, поднимала влажный взглядъ и искала въ полумракѣ его лицо. Они почти не видѣли другъ друга; въ комнатѣ царилъ таинственный полумракъ, предметы стушевывались, точно во снѣ. Это была такая же опасная обстановка, какъ въ тотъ памятный день въ мастерсксй.

Но вдругъ графиня отступила въ ужасѣ, убѣгая огъ маэстро, спасаясь въ самыхъ темныхъ углахъ и ускользая отъ его жадныхъ рукъ.

– Нѣтъ, это нѣть! Это принесетъ намъ одно несчастье! Мы будемъ друзьями… и только, друзьями навѣки!

Голосъ ея звучалъ искренно, но слабо и устало, какъ у несчастной жертвы, которая сопротивляется и пытается защитить себя, выбившись изъ силъ. Художникъ же, во мракѣ комнаты, чувствовалъ животное удовлетвореніе первобытнаго воина, который изголодался во время длиннаго похода по пустынѣ и насыщается обиліемъ всѣхъ прелестей вь завоеванномъ городѣ, дико рыча отъ удовольствія.

Когда онъ пришелъ въ себя, было уже поздно. Свѣтъ уличныхъ фонарей проникалъ въ комнату въ видѣ красноватыхъ и далекихъ отблесковъ.

Холодная дрожь пробѣжала по тѣлу художника, какъ будто онъ вышелъ изъ душистой и тихо шепчущей волны. Онъ не сознавалъ времени и чувствовалъ себя слабымъ и подавленнымъ, словно ребенокъ послѣ гадкаго поступка.

Конча охала и вздыхала. Какое безуміе! Все это произошло противъ ея воли; она предчувствовала крупныя непріятности. Къ мирному спокойствію, позволявшему ей неподвижно лежать и наслаждаться сознаніемъ принесенной жертвы, примѣшивался нѣкоторый страхъ.

Она первая вполнѣ овладѣла собою. На блестящемъ фонѣ окна появился ея силуэтъ. Она подозвала къ себѣ художника, который былъ сконфуженъ и не выходилъ изъ темнаго угла.

– Наконецъ-то… Это должно было свершиться, – произнесла она твердымъ голосомъ. – Это была опасная игра; она не могла кончиться иначе. Теперь я понимаю, что любила тебя, что ты – единственный, котораго я могу любить.

Реновалесъ подошелъ къ ней. Ихъ фигуры образовали одинъ общій силуэтъ на блестящемъ фонѣ окна, крѣпко обнявшись, точно онѣ желали слиться во едино.

Руки ея нѣжно раздвинули прядки волосъ на лбу художника… Она поглядѣла на него съ упоеніемъ, затѣмъ нѣжно и безконечно ласково поцѣловала въ губы, шепча тихимъ голосомъ:

– Маріанито, радость души моей… Я люблю, я обожаю тебя. Я буду твоей рабынею… He бросай меня никогда… Я вернусь къ тебѣ на колѣняхъ… Ты не знаешь, какъ я буду любить тебя. Ты не избавишься теперь отъ меня, ты самъ этого пожелалъ… художникъ мой ненаглядный… чудный мой уродъ… великанъ… кумиръ мой.

V

Однажды вечеромъ, въ концѣ октября, Реновалесъ замѣтилъ въ своемъ пріятелѣ Котонерѣ нѣкоторое безпокойство.

Маэстро часто шутилъ съ нимъ, разспрашивая о работахъ по реставрированію картинъ въ старомъ соборѣ. Котонеръ вернулся оттуда пополнѣвшимъ и веселымъ, нагулявъ себѣ немножко поповскаго жиру. Реновалесъ увѣрялъ, что другъ привезъ съ собою все здоровье канониковъ. Столъ епископа съ обиліемъ роскошныхъ блюдъ былъ для Котонера пріятнымъ воспоминаніемъ. У него текли слюнки, когда онъ описывалъ этотъ столъ и расхваливалъ добрыхъ священниковъ, которые, подобно ему, не знали никакихъ страстей и наслажденій, кромѣ тонкихъ кушаній. Реновалесъ хохоталъ, представляя себѣ простодушныхъ попиковъ, которые собирались днемъ послѣ службы у лѣсовъ художника, передъ картинами, восторгаясь его работою, и почтительныхъ прислужниковъ и прочихъ духовныхъ лицъ, которые не сводили глазъ съ устъ дона Хосе и поражались простотѣ художника – пріятеля кардиналовъ, – выучившагося живописи въ самомъ Римѣ.

Увидя его въ этотъ день послѣ завтрака серьезнымъ и молчаливымъ, Реновалесъ поинтересовался причиною зтого настроенія. Можетъ быть, его работою были недовольны? Или деньги всѣ вышли?… Котонеръ отрицательно покачалъ головою. Его собственныя дѣла шли хорошо. Онъ былъ озабоченъ состояніемъ Хосефины. Развѣ Реновалесъ ничего не видитъ?

Маэстро пожалъ плечами. У Хосефины ничего новаго – все только неврастенія, сахарная болѣзнь и другія хроническія страданія, отъ которыхъ она не желала лѣчиться, не слушая врачей. Она еще ослабѣла за послѣднее время, но нервы ея были, повидимому, спокойнѣе; она меньше плакала и упорно молчала, желая только сидѣть въ одиночествѣ гдѣ-нибудь въ углу, глядя передъ собою безсмысленнымъ взоромъ.

Котонеръ снова покачалъ головою. Его не удивлялъ оптимизмъ Реновалеса.

– Ты ведешь нехорошій образъ жизни, Маріано. Ты измѣнился за время моего путешествія. Я не узнаю тебя. Прежде ты не могъ жить безъ работы, а теперь ты цѣлыми недѣлями не берешь кисти въ руки. Ты куришь, поешь, ходишь взадъ и впередъ по мастерской и вдругъ срываешься съ мѣста, уходишь изъ дому и отправляешься… я-то знаю куда, и жена твоя подозрѣваетъ, навѣрно. Очень уже ты много развлекаешься, маэстро! А до всего остального тебѣ дѣла нѣтъ! Но, голубчикъ, спустись съ облаковъ, оглядись кругомъ, имѣй же состраданіе.

Добрый Котонеръ искренно возмущался жизнью друга; тотъ нервничалъ, внезапно уходилъ изъ дому и возвращался разсѣянный, со слабою улыбкою на губахъ и мутнымъ взоромъ, точно наслаждался мысленно чудными воспоминаніями.

Старый художникъ былъ очень озабоченъ упадкомъ силъ у Хосефины. Она страдала отъ страшнаго, прогрессирующаго истощенія, хотя организмъ ея, измученный долголѣтними страданіями, былъ, кажется, и безъ того уже истощенъ до послѣдней степени. Бѣдная женщина кашляла, и этотъ кашель не сухой, но мучительный и разнообразный, безпокоилъ Котонера.

– Надо непремѣнно пригласить врачей еще разъ.

– Пригласить врачей! – воскликнулъ Реновалесъ. – А къ чему, спрашивается? У насъ перебывалъ цѣлый медицинскій факультетъ, и все безъ толку. Она не слушается, ничего не исполняетъ, навѣрно, чтобы злить меня и дѣлать мнѣ наперекоръ. Нечего безпокоиться; ты не знаешь ея. Несмотря на всю ея слабость и чахлость, она проживетъ дольше тебя и меня.

Голосъ его дрожалъ отъ гнѣва, какъ-будто его злила тяжелая атмосфера дома, гдѣ онъ не зналъ иныхъ развлеченій кромѣ пріятныхъ впечатлѣній, приносимыхъ извнѣ.

Но Котонеръ настоялъ на томъ, чтобы онъ пригласилъ одного своего пріятеля врача.

Хосефина разсердилась, догадавшись объ опасеніяхъ, внушаемыхъ ея здоровьемъ. Она чувствовала себя хорошо. Все ея нездоровье состояло въ пустяшной простудѣ изъ-за перемѣны погоды. И въ глазахъ ея свѣтился оскорбительтельный упрекъ мужу за вниманіе, въ которомъ она видѣла одно лицемѣріе.

Когда, послѣ внимательнаго осмотра больной, врачъ и художникъ заперлись наединѣ въ кабинетѣ, докторъ помолчалъ въ нерѣшимости, словно боялся высказать свои мысли. Онъ не могъ сказать ничего опредѣленнаго; съ этимъ истощеннымъ организмомъ легко можно было ошибиться, такъ какъ жизиь теплилась въ немъ лишь чудомъ… Затѣмъ онъ обратился къ обычному уклончивому средству… Надо увезти больную изъ Мадрида… перемѣнить обстановку… дать ей подышать чистымъ воздухомъ.

Реновалесъ запротестовалъ. Куда же ѣхать въ началѣ зимы, когда она захотѣла вернуться домой даже лѣтомъ! Докторъ пожалъ плечами и написалъ рецептъ; видно было, что онъ прописываетъ лѣкарство только, чтобы не уйти безслѣдно. Онъ объяснилъ мужу нѣсколько симптомовъ для наблюденія ихъ въ больной и ушелъ, снова пожавъ плечами въ знакъ колебанія и безсилія.

– Да, почемъ знать! Можетъ-быть!.. Въ организмѣ человѣческомъ происходитъ иногда реакція, появіяется поразительная сила для борьбы съ болѣзнью.

Эти загадочныя слова утѣшенія испугали Реновалеса, Онъ сталъ слѣдить за женою потихоньку, прислушиваясь къ ея кашлю и внимательно приглядываясь къ больной, когда она не смотрѣла. Они устроили себѣ теперь отдѣльныя спальни. Послѣ свадьбы Милиты отецъ занялъ комнату дочери. Они разорвали рабскія узы, переставъ спать на одной постели и мучить другъ друга. Реновалесъ старался сгладить эту отчужденность, входя по утрамъ въ комнату жены.

– Хорошо-ли ты спала? He надо ли тебѣ чего-нибудь?

Жена встрѣчала его угрюмымъ и враждебнымъ взоромъ.

– Ничего.

И произнеся этотъ лаконическій отвѣтъ, Хосефина повертывалась въ постели спиною къ нему, чтобы выказать свое презрѣніе.

Художникъ переносилъ враждебное отношеніе жены съ кроткою покорностью, считая такое поведеніе своимъ долгомъ. Она могла, вѣдь, умереть! Но возможность скорой смерти оставляла его вполнѣ равнодушнымъ; онъ даже сердился на себя, какъ-будто въ немъ было два разныхъ существа, и упрекалъ себя въ жестокости и въ ледяномъ равнодушіи къ больной.

Однажды вечеромъ, у графини де-Альберка, послѣ дерзкихъ минутъ счастья, которымъ они бросали, казалось, вызовъ миру и спокойствію вернувшагося изъ заграницы гранда, художникъ робко заговорилъ о женѣ.

– Я буду приходить теперь рѣже. He удивляйся этому. Хосефина очень больна.

– Очень? – спросила Конча.

И Реновалесъ узналъ въ искрѣ, вспыхнувшей въ ея взглядѣ, что-то знакомое – какое-то голубое сіяніе, мелькавшее передъ его глазами съ адскимъ блескомъ во мракѣ ночей и мучившее его совѣсть.

– Нѣтъ, надо надѣяться, что все обойдется. Я думаю, что опасности нѣтъ.

Онъ чувствовалъ потребность лгать и искалъ утѣшенія въ томъ, что легко отзывался о болѣзни, воображая, что сознательный самообманъ избавитъ его отъ безпокойства. Онъ лгалъ, чтобы оправдать себя въ своихъ глазахъ, дѣлая видъ, что не знаетъ всего причиненнаго имъ зла.

– Это пустяки, – говорилъ онъ дочери, которая была взволнована видомъ матери и проводила у нея всѣ ночи. – Простая простуда отъ перемѣны погоды. Это пройдетъ, какъ только настанетъ тепло.

Онъ велѣлъ топить всѣ печи въ домѣ; въ комнатахъ было невыносимо жарко. Онъ громко заявлялъ твердымъ голосомъ, что жена простудилась, а внутренній голосъ нашептывалъ ему: «Это ложь, она умираетъ. Она умираетъ, и ты это знаешь».

Симптомы, о которыхъ предупредилъ его врачъ, появлялись теперь одинъ за другимъ съ педантичною точностью, ведя за собою смерть. Въ началѣ Реновалесъ замѣчалъ только постоянную лихорадку; температура повышалась каждый вечеръ, прерываясь сильнымъ ознобомъ. Затѣмъ начался проливной потъ по ночамъ, отъ котораго простыни бывали совершенно мокры. У этого жалкаго тѣла, становившагося все болѣе хрупкимъ и тощимъ, какъ-будто огонь лихорадки пожиралъ послѣдніе остатки мускуловъ и жира, оставалась для защиты только кожа, которая тоже таяла отъ постояннаго пота. Кашель не давалъ ей покоя, нарушая тяжелыми хрипами тишину особняка; слабая фигурка металась, стараясь незамѣтно выкашлять то, что давило ей легкія. Больная жаловалась на постоянную боль въ нижней части груди. Дочь кормила ее, упрашивая, лаская и поднося ей ложку ко рту, точно ребенку; но больная возвращала пищу изъ-за кашля и тошноты, жалуясь на адскую жажду, которая жгла ей внутренности.

Такъ прошелъ мѣсяцъ. Реновалесъ, со своимъ оптимизмомъ, заставлялъ себя вѣрить тому, что болѣзнь не пойдетъ дальше.

– Она не умретъ, Пепе, – говорилъ онъ энергичнымъ тономъ, словно готовъ былъ поссориться съ каждымъ, кто не согласится съ нимъ. – Она не умретъ, докторъ. Развѣ вы не согласны со мною?

Докторъ, по обыкновенію, пожимая плечами въ отвѣтъ. «Можетъ-быть… Мыслимо». И ввиду того, что больная упорно отказывалась отъ врачебнаго осмотра, докторъ судилъ о болѣзни по симптомамъ, сообщаемымъ ему мужемъ и дочерью.

Несмотря на невѣроятную худобу, нѣкоторыя части тѣла Хосефины значительно увеличились въ объемѣ. Животъ вздулся; въ ногахъ замѣчалась странная особенность: на одной ногѣ, тощей и худой, кожа еле прикрывала кости, на которыхъ не осталось ни намека на жиръ, другая же, огромная, пополнѣла, какъ никогда, и подъ бѣлою, натянутою кожею ясно обрисовывались ярко-голубыя, змѣящіяся вены.

Реновалесъ наивно разспрашивалъ доктора. Что онъ полагалъ объ этихъ симтомахъ? Врачъ опустилъ голову. Ничего. Надо подождать. Природа часто подноситъ сюрпризы. Но затѣмъ, словно принявъ вдругъ рѣшеніе, онъ попросилъ позволенія прописать лѣкарство и увелъ подъ этимъ предлогомъ мужа въ кабинетъ.

– Я долженъ высказать вамъ всю правду, Реновалесъ… Я не могу дольше выносить этой сострадательной комедіи; она годится для другихъ людей. Вы, вѣдь, мужчина. Это скоротечная чахотка. Больная протянетъ нѣсколько дней, а можетъ-быть нѣсколько мѣсяцевъ, но умретъ несомнѣнно, и я не знаю средства помочь ей. Если угодно, созовите консиліумъ.

Она умираетъ! Реновалесъ былъ такъ пораженъ, какъ-будто мысль о такомъ исходѣ никогда не приходила ему въ голову. Она умираетъ! Когда докторъ вышелъ изъ комнаты твердыми шагами, съ видомъ человѣка, снявшаго съ себя тяжелую отвѣтственность, художникъ повторилъ мысленно эти слова. Но теперь они не производили на него никакого впечатлѣнія, оставляя его совершенно равнодушнымъ. Но неужели дѣйствительно можетъ умереть эта маленькая женщина, которая такъ угнетала его и такъ пугала, несмотря на свою слабость?

Онъ зашагалъ по мастерской, повторяя вслухъ:

– Она умираетъ? умираетъ!

Онъ. произносилъ эти слова, желая прочувствовать ихъ, застонать отъ горя, но ничто не помогало – онъ попрежнему оставался безчувственнымъ.

Хосефина умирала, а онъ былъ невозмутимъ! Онъ попробовалъ плакать, властно заставляя себя исполнить этотъ долгъ, замигалъ глазами, сдерживая дыханіе и стараясь охватить свое несчастіе воображеніемъ. Но глаза его остались сухими, легкія съ наслажденіемъ вдохнули воздухъ, непокорныя мысли не пропустили ни одного печальнаго образа. Это было чисто внѣшнее, поверхностное огорченіе, выливавшееся лишь въ словахъ, жестахъ и хожденіи по комнатѣ; душа же оставалась безчувственною, какъ-будто застыла въ мирномъ равнодушіи отъ увѣренности въ смерти жены.

Его сталъ мучить стыдъ за эту чудовищную жестокость. Тѣ причины, которыя побуждаютъ аскетовъ подвергать себя смертельнымъ наказаніямъ за грѣхи воображенія, погнали его теперь, въ сильномъ раскаяніи, въ комнату больной. Онъ твердо рѣшилъ не выходить оттуда, покорно сносить презрительное молчаніе жены и не покидать ея до послѣдней минуты, забывая о снѣ и о голодѣ. Онъ испытывалъ потребность очиститься какимъ-нибудь благороднымъ и великодушнымъ поступкомъ отъ своего страшнаго ослѣпленія.

Милита перестала проводить ночи при матери и вернулась домой, не доставивъ этимъ особеннаго удовольствія мужу, который былъ радъ неожиданному возвращенію къ жизни холостяка.

Реновалесъ не спалъ. Послѣ полуночи, когда уходилъ Котонеръ, онъ молча ходилъ по ярко освѣщеннымъ комнатамъ вблизи спальни и заглядывалъ изрѣдка въ комнату жены. Хосефина металась по постели, вся въ поту, то въ приступѣ жестокаго кашля, то въ тяжелой дремотѣ. Она такъ ослабѣла и съежилась, что тѣло ея еле виднѣлось подъ одѣяломъ, точно у ребенка. Остатокъ ночи маэстро проводилъ въ креслѣ, куря и широко открывъ глаза, но предаваясь тяжелой дремотѣ.

Мысли его уносились далеко. Тщетно стыдился онъ своей жестокости. Его околдовала, казалось, какая-то таинственная сила, уничтожавшая въ немъ раскаяніе. Онъ забывалъ о больной и спрашивалъ себя, что дѣлаетъ въ это время Конча; воображеніе рисовало ее обнаженною, въ минуты забвенія; онъ вспоминалъ ея слова, волненіе, ласки во время свиданій. Съ трудомъ отрываясь отъ этихъ мечтаній, онъ шелъ, точно искупляя грѣхи, къ двери спальни и прислушивался къ тяжелому дыханію больной. Лицо его было серьезно, но плакать онъ не могъ и тщетно старался изобразигь грусть на лицѣ.

Послѣ двухъ мѣсяцевъ болѣзни, Хосефинѣ стало тяжело лежать вѣ постели. Дочь поднимала ее, какъ перышко, и больная сидѣла въ креслѣ, крошечная, тщедушная, неузнаваемая; отъ лица ея остались только глазныя впадины и заострившійся носъ.

Котонеръ съ трудомъ сдерживалъ слезы при видѣ ея.

– Отъ нея ничего не осталось! – говорилъ онъ, уходя. – Никто не узналъ-бы ея теперь.

Тяжелый кашель отравлялъ больную. На губахъ показывалась бѣлая пѣна, которая застывала на углахъ рта. Глаза ея расширились и глядѣли какъ-то странно, словно видѣли больше, чѣмъ то, что окружало больную. О, эти глаза! Какой страхъ пробуждали они всегда въ Реновалесѣ!

Однажды вечеромъ они устремились на него съ выраженіемъ злобнаго упорства, которое приводило его всегда въ ужасъ. Эти глаза проникали въ его мозгъ и копались въ его мысляхъ.

Они были одни въ комнатѣ; Милита ушла домой, Котонеръ дремалъ на креслѣ въ мастерской. Больная выглядѣла въ этотъ вечеръ болѣе оживленною и словоохотливою и глядѣла съ нѣкоторымъ состраданіемъ на мужа, сидѣвшаго у ея постели.

Она умирала, она твердо знала, что умретъ. И послѣдній протестъ жизни, которой не хочется угаснуть, и страхъ передъ невѣдомымъ, вызвалъ слезы на ея глазахъ.

Реновалесъ шумно заспорилъ, желая скрыть свою ложь подъ громкимъ протестомъ. Что это она говоритъ о смерти? Она останется жива и проживетъ еще счастливо долгіе годы.

Хосефина ульбнулась, какъ-будто испытывала состраданіе къ нему. Она не обманывала себя; взоръ ея проникалъ глубже, чѣмъ его глаза; она чуяла то неосязаемое и невидимое, что окружало ее. И она заговорила слабымъ, но торжественнымъ голосомъ человѣка, который произноситъ послѣднія слова и въ послѣдній разъ изливаетъ душу.

– Я умру, Маріано, и раньше, чѣмъ ты думаешь… но позже, чѣмъ мнѣ хотѣлось. Я умру, и ты успокоишься наконецъ.

Онъ, онъ могъ желать ея смерти! Удивленіе и раскаяніе заставили его вскочить на ноги, возбужденно зажестикулировать и взволноваться такъ сильно, какъ-будто невидимыя руки грубо раздѣли его вдругъ.

– Хосефина, ты бредишь. Успокойся, ради Христа, не говори такихъ вещей.

Она улыбнулась, и лицо ея болѣзненно перекосилось; но оно сейчасъ же прояснилось, какъ у человѣка, который умираетъ въ полномъ сознаніи, безъ кошмаровъ и бреда. Она говорила съ искреннимъ, сверхчеловѣческимъ состраданіемъ, оборачиваясь назадъ на жалкую жизнь, покидая навсегда ея мутное теченіе, ступивъ уже одною ногою на берегъ вѣчнаго мрака, вѣчнаго мира.

– Мнѣ не хотѣлось умереть безъ того, чтобы не высказать тебѣ всего. Я умираю, зная все. He вскакивай… не протестуй. Ты знаешь мою власть надъ тобою. Много разъ видѣла я ужасъ въ твоихъ глазахъ при видѣ того, съ какою легкостью я читаю твои мысли… Давно уже убѣдилась я въ томъ, что все кончено между нами. Мы жили, какъ двѣ Божьихъ скотинки, ѣли вмѣстѣ, спали вмѣстѣ, помогали другъ другу по необходимости… но я заглядывала въ твой внутренній міръ, въ твое сердце… тамъ не было ничего, ни воспоминанія, ни искры любви. Я была для тебя женщиною, хорошею подругою, которая ведетъ хозяйство и избавляетъ тебя отъ мелкихъ жизненныхъ заботъ. Ты много работалъ, чтобы окружить меня комфортомъ, чтобы я была довольна и молчала, оставляя тебя въ покоѣ. Но любовь?.. Ея не было никогда. Многіе живутъ такъ, какъ мы… многіе, почти всѣ. Но я не могла; я воображала, что жизнь совсѣмъ не то. Мнѣ не жаль поэтому умирать… He выходи изъ себя, не кричи. Ты не виноватъ, мой бѣдный Маріано… Мы сдѣлали большую ошибку, поженившись.

Она говорила мягко и нѣжно, словно была уже въ другомъ мірѣ, не упоминая изъ великодушія о жестокости и эгоизмѣ въ той жизни, съ которою разставалась. Такіе люди, какъ онъ, были исключеніями; имъ слѣдовало жить одиноко, особою жизнью, какъ растутъ большія деревья, которыя высасываютъ изъ почвы весь сокъ и душатъ всякое растеніе, попавшее въ сферу ихъ корней. Но она сама была недостаточно сильна для такого одиночества; ея слабая натура нуждалась въ тихой нѣжности, во взаимной любви. Ей надо было выйти замужъ за обыкновеннаго человѣка, за простое существо, какъ она сама, безо всякихъ высшихъ стремленій, со скромными, обыденными требованіями. Художникъ же увлекъ ее за собою, сбилъ съ легкаго и обычнаго пути, по которому идетъ большинство людей, и она упала на полдорогѣ, состарившись въ расцвѣтѣ молодости и не вынеся этого пути, который превышалъ ея силы.

Реновалесъ волновался, не переставая протестовать.

– Какія глупости ты говоришь! Ты бредишь. Я всегда любилъ тебя, Хосефина. Я люблю тебя…

Но глаза ея заискрились гнѣвомъ и приняли жесткое выраженіе.

– Замолчи, не лги. Я знаю о кучѣ писемъ, спрятанныхъ въ шкафу за книгами въ твоей мастерской. Я прочитала всѣ по очереди. Я знала, куда ты пряталъ эти письма, когда ихъ было всего три. Теперь ты видишь, что я знаю все, касающееся тебя, что я имѣю власть надъ тобою, что ты ничего не можешь скрыть отъ меня. Я знаю о твоей любви…

У Реновалеса застучало въ вискахъ, и полъ зашатался подъ его ногами. Что за чародѣйство!.. Эта женщина обладала такимъ инстинктомъ, что обнаружила даже существованіе тщательно скрываемыхъ писемъ!

– Все это ложь! – закричалъ онъ энергично, чтобы скрыть свое смущеніе. – Никакой любви у насъ не было. Если ты читала эти письма, то знаешь не хуже меня, въ чемъ тутъ дѣло. У насъ чисто дружескія отношенія. Это просто письма полусумасшедшей подруги.

Больная печально улыбнулась. Въ началѣ это была дружба, даже меньше, нехорошее развлеченіе капризной бабы, которой нравилось играть знаменитымъ человѣкомъ и вызывать въ немъ юношескую страсть, Она хорошо знала подругу дѣтства и была увѣрена сперва, что дѣло не пойдетъ дальше. Ей было жаль только бѣднаго стараго графа, идіотски влюбленнаго въ жену. Но потомъ произошло что-то неожиданное, спутавшее всѣ ея расчеты и предположенія, что-то непонятное. Теперь Конча была любовницею мужа.

– He отрицай, это напрасно. Именно эта увѣренность убиваетъ меня. Я догадалась о происшедшемъ, увидя, какъ ты задумываешься со счастливою улыбкою на губахъ, словно упиваясь чудными мечтами. Я догадалась по твоему веселому пѣнію съ ранняго утрэ, какъ только ты просыпался, по запаху, который ты приносилъ съ собою и отъ котораго никогда не можешь отдѣлаться. Мнѣ не нужно больше писемъ. Мнѣ достаточно чувствовать этотъ запахъ измѣны и грѣшнаго тѣла, съ которымъ ты не разстаешься теперь. Ты, бѣдный, возвращался домой, воображая, что все остается за дверьми, а запахъ ея выдаетъ тебя… Мнѣ кажется, что я и сейчасъ чувствую его.

И она расширяла ноздри, вдыхая запахъ съ болѣзненнымъ выраженіемъ и закрывая глаза, какъ будто не желая видѣть тѣхъ картинъ, которыя онъ вызывалъ передъ ея глазами. Мужъ продолжалъ оправдываться, убѣдившись въ томъ, что у нея нѣтъ иныхъ доказательствъ его измѣны. Все это ложь, одна ложь!

– Нѣтъ, Маріано, – прошептала больная. – Она живетъ въ тебѣ, она наполняетъ твои мысли. Я вижу ее и сейчасъ. Прежде ея мѣсто было занято тысячью разрозненныхъ фантастическихъ образовъ, иллюзіями по твоему вкусу, голыми женщинами, нагими тѣлами, которымъ ты поклонялся. Теперь же она заполняетъ все; твои мечты воплотились въ живую женщину… Оставайтесь и будьте счастливы! Я ухожу… для меня нѣтъ мѣста на этомъ свѣтѣ.

Она помолчала немного, и глаза ея снова наполнились слезами, при воспоминаніи о первыхъ счастливыхъ годахъ совмѣстной жизни.

– Никто не любилъ тебя въ жизни такъ, какъ я, Маріано, – произнесла она съ тоскою и нѣжностью въ голосѣ. – Я смотрю теперь на тебя, какъ на чужоро, безъ любви и безъ ненависти. И тѣмъ не менѣе, не было на свѣтѣ женщины, которая любила бы мужа болѣе страстно, чѣмъ я тебя.

– Я обожаю тебя, Хосефина. Я люблю тебя такъ же, какъ при первомъ знакомствѣ. Помнишь?

Но голосъ его звучалъ фальшиво, несмотря на желаніе придать ему взволнованный тонъ.

– He старайся понапрасну, Маріано. Все кончено. Ни ты меня не любишь, ни во мнѣ не осталось ничего прежняго.

На лицѣ ея появилось выраженіе изумленія; она была сама удивлена, казалось, своимъ спокойствіемъ и всепрощеніемъ, своимъ полнымъ равнодушіемъ къ человѣку, причинившему ей столько страданій. Воображеніе рисовало ей огромный садъ съ цвѣтами, которые производили впечатлѣніе безсмертныхъ, а на самомъ дѣлѣ отцвѣтали и опадали съ наступленіемъ зимы. Мысли больной уходили дальше, за предѣлы холодной смерти. Снѣгъ таялъ, солнце снова сіяло, наступала новая весна, принося съ собою жизнь и любовь, и сухія вѣтви опять зеленѣли подъ свѣжею растительностью.

– Почемъ знать! – прошептала больная съ закрытыми глазами. – Можетъ быть ты вспомнишь обо мнѣ, когда я умру… Можетъ быть ты захочешь отъ меня чего-нибудь… и вспомнишь обо мнѣ… и почувствуешь благодарность къ той, которая такъ любила тебя. To, что теряешь, часто дѣлается желаннымъ.

Больная замолчала, утомившись отъ усилій, и погрузилась въ тяжелую дремоту, которая служила ей отдыхомъ. Послѣ этого разговора, Реновалесъ понялъ свою низкую и гадкую роль передъ женою. Она все знала и прощала ему. Она слѣдила за теченіемъ его любви, по каждому письму, по каждому движенію, догадываясь по его улыбкамъ о пріятныхъ воспоминаніяхъ, чуя постоянно запахъ грѣшнаго тѣла Кончи, пропитывавшій его платье, дыша можетъ-быть цѣлыми ночами, во время тяжкой безсонницы, атмосферою грѣха, которой никто не замѣчалъ, но которую она чуяла своимъ обостреннымъ чувствомъ. И она молчала! И умирала безъ протеста! И онъ не падалъ къ ея ногамъ, моля о прощеніи, а оставался безчувственнымъ, безъ единой слезы, безъ единаго вздоха!

Ему стало страшно оставаться съ нею наединѣ. Милита снова водворилась у родителей, чтобы ухаживать за матерью. Маэстро заперся въ мастерской, стараясь забыть за работою объ умирающемъ тѣлѣ, которое угасало подъ одною крышею съ нимъ.

Но тщетно мѣшалъ онъ краски на палитрѣ, брался за кисти, готовилъ полотно. Онъ только пачкалъ и мазалъ, не подвигаясь впередъ, какъ будто забылъ о своемъ искусствѣ, и невольно обертывался часто на дверь, опасаясь, какъ бы не вошла Хосефина, чтобы продолжать разговоръ, въ которомъ она такъ ясно обнаружила его низость и величіе своей собственной души. Художникъ возвращался наверхъ и подходилъ на цыпочкахъ къ двери спальни, чтобы убѣдиться въ томъ, что Хосефина лежитъ тамъ, еще болѣе похудѣвъ и слушая дочь съ улыбкою на лицѣ; отъ головы ея остался одинъ черепъ, еле прикрытый кожею.

Худоба ея была поразительна и не знала границъ. Когда больная исхудала, казалось, до полнаго истощенія, она стала съеживаться, какъ-будто за жиромъ и мускулами началъ таять жалкій скелетъ.

Иногда ее мучилъ бредъ. Съ трудомъ сдерживая слезы, дочь поддакивала ей, выслушивая фантастическія предположенія матери, планъ уѣхать далеко и поселиться съ Милитою въ саду, гдѣ нѣтъ ни мужчинъ, ни художниковъ… Особенно художниковъ…

Она прожила еще двѣ недѣли. Реновалесъ жаждалъ отдыха съ жестокимъ эгоизмомъ, тяготясь этимъ ненормальнымъ состояніемъ. Если уже ей суждено умереть, то пусть лучше умретъ поскорѣе, чтобы всѣ въ домѣ могли вздохнуть спокойно.


    Ваша оценка произведения:

Популярные книги за неделю