Текст книги "Обнаженная"

Автор книги: Висенте Бласко-Ибаньес

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 19 страниц)

– Я не могу, маэстро. Я дуракъ и не умѣю придумывать. Я пишу только то, что вижу.

Когда Маріано увидалъ обнаженныя тѣла въ натурномъ классѣ, онъ съ яроствю набросился на эти занятія, какъ-будто голыя тѣла опьяняли его и кружили ему голову. Донъ Рафаэль пришелъ въ ужасъ, увидя въ углахъ своего дома этюды съ постыднымъ изображеніемъ разныхъ частей человѣческаго тѣла во всей ихъ наготѣ; кромѣ того успѣхи ученика нѣсколько смущали учителя, видѣвшаго въ живописи Маріано силу, которой никогда не было у него самого. Донъ Рафаэль сталъ даже замѣчать перемѣну въ своихъ старыхъ пріятеляхъ. Добрые каноники по прежнему восторгались его образами Божьей Матери, но нѣкоторые изъ нихъ заказывали свои портреты Маріано, расхваливая увѣренность его кисти.

Однажды донъ Рафаэль рѣшительно заговорилъ со своимъ ученикомъ.

– Ты знаешь, Маріанито, что я люблю тебя, какъ родного сына. Но со мною ты только теряешь даромъ время. Я ничему не могу научить тебя. Твое мѣсто не здѣсь. По-моему, тебѣ слѣдуетъ уѣхать въ Мадридъ. Тамъ ты будешь въ своей атмосферѣ.

Матери Маріано не было въ живыхъ; отецъ продолжалъ работать въ кузницѣ и, когда сынъ пріѣхалъ съ нѣсколькими дуросами, вырученными за написанные имъ портреты, отецъ увидѣлъ въ этой суммѣ цѣлое состояніе. Ему совершенно не вѣрилось, чтобы люди могли платить деныи за картинки. Письмо дона Рафаэля окончательно убѣдило его въ необходимости поѣздки Маріано въ Мадридъ. Если этотъ мудрый сеньоръ совѣтовалъ Маріано ѣхать въ столицу, то, значитъ, такъ и надо было сдѣлать.

– Поѣзжай въ Мадридъ, сынокъ, и постарайся поскорѣе зарабатывать деныи. Отецъ твой старъ и не всегда будетъ въ состояніи помогать тебѣ.

Реновалесъ очутился въ Мадридѣ въ шестнадцать лѣтъ одинъ одинешенекъ, руководясь лишь своею волею, и весь ушелъ въ работу. Каждое утро просиживалъ онъ нѣсколько часовъ въ музеѣ Прадо, копируя головы со всѣхъ картинъ Веласкеса. Онъ чувствовалъ себя такъ, какъ будто только что прозрѣлъ. Кромѣ того онъ работалъ въ тѣсной мастерской вмѣстѣ съ нѣсколькими товарищами, а по вечерамъ писалъ акварели. Выручкою съ продажи этихъ послѣднихъ и изрѣдка копій съ картинъ онъ пополнялъ недостатокъ въ средствахъ къ жизни, такъ какъ отецъ посылалъ ему на прожитіе лишь очень скромную сумму.

Съ искреннею тоскою и сожалѣніемъ вспоминалъ Реновалесъ эти годы истинной нужды: холодныя ночи и жесткую постель, скверные обѣды сомнительнаго состава въ тавернѣ около Королевскаго театра и споры въ уголку кафе подъ враждебными взорами лакеевъ, которые злились на то, что дюжина молодыхъ людей заиимаетъ нѣсколько столиковъ, требуя на всю компанію три чашки кофе и много графиновъ воды…

Веселая молодежь легко переносила нужду. И какъ полна была она иллюзій, какъ прексполнена чудныхъ надеждъ! Каждый день приносилъ съ собою какое-нибудь новое открытіе. Реновалесъ носился въ области искусства, словно дикій жеребецъ; передъ нимъ открывались все новые и новые горизонты, и галопъ его вызывалъ шумный скандалъ, который быпъ равносиленъ преждевременной славѣ. Старики говорили про него, что онъ – единственный изъ молодежи, въ которомъ «что-то есть»; товарищи Маріано утверждали, что онъ «художникъ крупной величины» и сравнивали въ своемъ иконоборческомъ пылу его неопытныя произведенія съ творчествомъ художниковъ старой школы, «жалкихъ буржуевъ искусства», считая необходимымъ изливать свое презрѣніе на ихъ лысины и утверждая такимъ образомъ превосходство молодого поколѣнія.

Участіе Реновалеса въ конкурсѣ на стипендію въ Римѣ чуть не вызвало среди его товарищей революціи. Молодежь, обожавшая его и считавшая его своимъ главнымъ главаремъ, заволновалась самымъ угрожающимъ образомъ изъ страха, что «старики» провалятъ ихъ кумира.

И когда, наконецъ, Маріано получилъ стипендію, благодаря своему явному превосходству надъ остальными, въ честь его было дано нѣсколько банкетовъ, въ газетахъ появилось нѣсколько статей, посвященныхъ ему, въ иллюстрированныхъ журналахъ былъ помѣщенъ его портретъ, и даже старый кузнецъ явился въ Мадридъ, чгобы подышать, со слезами волненія, ѳиміамомъ, который курили его сыну.

Въ Римѣ Реновалеса ожидало тяжелое разочарованіе. Соотечественники встрѣтили его нѣсколько холодно. Молодежь смотрѣла на него, какъ на соперника, надѣясь, что первыя же картины приведутъ къ его паденію; старики, жившіе вдали отъ родины, отнеслись къ нему съ недоброжелательнымъ любопытствомъ. «Такъ этотъ крупный дѣтина – тотъ самый сынъ кузнеца, что такъ нашумѣлъ тамъ среди невѣждъ! Мадридъ не Римъ. Теперь мы посмотримъ, чего стоитъ этогь геній».

Реновалесъ ничего не написалъ въ первые мѣсяцы своего пребыванія въ Римѣ. Когда его ехидно спрашивали о его картинахъ, онъ лишь пожималъ плечами; онъ пріѣхалъ въ Римъ учиться, а не писать картины; правительство давало ему стипендію на ученіе. И Маріано провелъ болѣе полугода, рисуя въ лучшихъ музеяхъ, гдѣ онъ изучалъ знаменитыя произведенія искусства съ углемъ въ рукѣ. Коробки съ красками лежали неоткрытыя въ углу его мастерской.

Вскорѣ Римъ вызвалъ въ немъ чувство ненависти изъ-за образа жизни художниковъ въ этомъ великомъ городѣ. Къ чему тутъ стипендіи? Люди учились здѣсь меньше, чѣмъ гдѣ бы то ни было. Римъ былъ не школою, а рынкомъ. Торговцы картинами основались здѣсь среди крупнаго наплыва художниковъ. Всѣ эти художники – и старики, и начинающая молодежь, знаменитые и неизвѣстные – поддавались денежному искушенію и увлекались комфортомъ и прелестями жизни, работая лишь на продажу и руководясь въ своей работѣ указаніями нѣсколькихъ нѣмецкихъ евреевъ, которые обходили мастерскія, назначая сюжеты и размѣры картинъ для распространенія ихъ въ Европѣ и Америкѣ.

Бывая въ мастерскихъ своихъ товарищей по профессіи, Реновалесъ видѣлъ въ нихъ только жанровыя картинки: это были портреты то разныхъ господъ въ сюртукахъ, то арабовъ въ лохмотьяхъ, то калабрійскихъ крестьянъ. Картины эти были недурны и вполнѣ закончены и писались либо съ манекеновъ, либо съ семействъ ciociari, которыхъ нанимали каждое утро на площади Испаніи у лѣстницы Троицы; семьи эти неизмѣнно состояли изъ смуглыхъ крестьянокъ съ черными глазами и большими кольцами въ ушахъ, разодѣтыхъ въ зеленыя юбки, черные корсеты и бѣлые головные уборы, приколотые къ волосамъ большими булавками, и изъ отцовъ семействъ въ лаптяхъ, шерстяныхъ безрукавкахъ и остроконечныхъ шляпахъ со спиралеобразными лентами надъ бѣлыми, какъ снѣгъ, головами, словно у Вѣчнаго Отца. Художники оцѣнивали ихъ заслуги по количеству тысячъ лиръ, выручаемыхъ съ каждаго за годъ, и отзывались съ уваженіемъ о знаменитыхъ маэстро, получавшихъ отъ парижскихъ и чикагскихъ милліонеровъ цѣлыя состоянія за маленькія картинки, которыхъ, впрочемъ, никто не видалъ. Этотъ родъ искусства немногимъ отличался отъ художества перваго учителя Маріано, несмотря на то, что здѣсь оно носило свѣтскій характеръ, какъ сказалъ бы донъ Рафаэль. И для этого посылали людей учиться въ Римъ!

Вслѣдствіе того, что соотечественники косились на него за рѣзкій характеръ, откровенную манеру выражаться и прямолинейность, не позволявшую ему брать никакихъ заказовъ отъ торговцевъ картинами, Маріано сталъ искать сближенія съ художниками другихъ странъ и скоро пріобрѣлъ популярность среди молодыхъ космополитовъ, основавшихся въ Римѣ.

Энергія и полнота жизни дѣлали его веселымъ и симпатичнымъ собесѣдникомъ, когда онъ являлся въ мастерскія на улицѣ Бабуино или въ кафе на Корсо, гдѣ собирались дружно нобесѣдовать художники разныхъ національностей.

Въ двадцать лѣтъ Маріано былъ крупнымъ дѣтиной атлетическаго сложенія и достойнымъ потомкомъ человѣка, ковавшаго желѣзо съ разсвѣта до поздней ночи въ уголкѣ далекой Испаніи. Одинъ его пріятель, молодой англичанинъ, прочиталъ однажды въ честь его страницу изъ Рескина. «Пластическое искусство носитъ по самому существу своему атлетическій характеръ». Больной человѣкъ, полукалѣка можетъ-быть великимъ поэтомъ или знаменитымъ музыкантомъ, но чтобы быть Микель Анжело или Тиціаномъ, надо обладать не только избранною душою, но и крѣпкимъ тѣломъ. Леонардо да Винчи ломалъ руками подковы; скульпторы эпохи Возрожденія обрабатывали своими титаническами руками огромныя глыбы гранита и вдавливали рѣзецъ въ твердую броизу; великіе художники были часто архитекторами и сдвигали съ мѣста огромныя глыбы… Реновалесъ задумчиво выслушалъ слова великаго англійскаго критика. У него самого была сильная душа въ атлетическомъ тѣлѣ.

Стремленія молодости не увлекали его за предѣлы здороваго опьяненія силою и движеніемъ.

Обиліе моделей въ Римѣ дало ему возможность раздѣть въ своей мастерской одну ciocioara и съ наслажденіемъ нарисовать формы ея обнаженнаго тѣла. Онъ заливался громкимъ смѣхомъ здороваго человѣка, разговаривалъ съ нею такъ же свободно, какъ съ любой женщиною, попадавшейся ему ночью на улицѣ, но какъ только сеансъ былъ оконченъ, и модель одѣта… маршъ на улицу! Реновалесъ былъ чистъ, какъ обыкновенно всѣ сильные люди, и обожалъ нагое тѣло только какъ художникъ. Онъ стыдился животнаго прикосновенія и случайныхъ встрѣчъ безъ любви и увлеченія, съ неизбѣжной сдержанностью двухъ существъ, которые не знаютъ и подозрительно разглядываютъ другъ друга. Онъ жаждалъ только ученья, а женщины всегда служатъ помѣхой въ серьезныхъ начинаніяхъ. Избытокъ энергіи уходилъ у него на атлетическія упражненія. Послѣ какой-нибудь особенной продѣлки спортивнаго характера, приводившей его товарищей въ восторгъ, онъ чувствовалъ себя свѣжимъ, бодрымъ и крѣпкимъ, какъ послѣ ванны. Онъ фехтовался съ французскими художниками на виллѣ Медичи, учился боксу съ англичанами и американцами, устраивалъ съ нѣмцами экскурсіи въ лѣсокъ въ окрестностяхъ Рима, о которыхъ говорилось потомъ нѣсколько дней въ кафе на Корсо. Онъ выпивалъ безконечное множество стакановъ за здоровье Kaiser'а, котораго не зналъ и которымъ нимало не интересовался, затягивалъ громовымъ голосомъ традиціонный Gaudeamus igitur и въ концѣ концовъ подхватывалъ на руки двухъ натурщицъ, принимавшихъ участіе въ пикникѣ и, поносивъ ихъ по лѣсу, опускалъ на траву, словно перышки. Добрые германцы, изъ которыхъ многіе были близоруки и болѣзненны, восторгались его силою и сравнивали его съ Зигфридомъ и прочими мускулистыми героями своей воинственной миѳологіи, вызывая у Реновалеса лишь довольную улыбку.

На масляницѣ, когда испанцы устроили процессію изъ Донъ Кихота, Маріано взялъ на себя роль кабальеро Пентаполина «съ засученными рукавами», и сильная мускулистая рука коренастаго паладина верхомъ на лошади вызвала на Корсо громъ апплодисментовъ и крики восторга. Съ наступленіемъ весеннихъ ночей художники имѣли обыкновеніе ходить процессіей черезъ весь городъ до еврейскаго квартала, ѣсть первые артишоки – римское народное кушанье, приготовленіемъ котораго особенно славилась одна старая еврейка. Реновалесъ шелъ во главѣ этой carciofolatta co знаменемъ въ рукахъ, распѣвая гимны, чередовавшіеся со всевозможными криками животныхъ, а товарищи слѣдовали за нимъ съ дерзкимъ и вызывающимъ видомъ, подъ предводительствомъ такого сильнаго вожака. Съ Маріано нечего было бояться, и товарищи вполнѣ разсчитывали на него. Въ узкомъ, кривомъ переулкѣ за Тибромъ онъ ударилъ разъ на смерть двухъ мѣстныхъ разбойниковъ, отнявъ у нихъ предварительно кинжалы.

Но вскорѣ атлетъ заперся въ академіи и пересталъ спускаться въ городъ. Въ теченіе нѣсколькихъ дней только и было толковъ, что объ этомъ, на собраніяхъ художниковъ. Онъ писалъ картину. Въ Мадридѣ должна была состояться въ скоромъ времени выставка, и Реновалесу хотѣлось написать для нея картину, которая показала бы, что онъ получаетъ стипендію не даромъ. Двери его мастерской были заперты для всѣхъ рѣшительно; Маріано не допускалъ къ себѣ ни совѣтниковъ, ни критиковъ. Картина должна быпа появиться въ Мадридѣ въ такомъ видѣ, какъ онъ самъ понималъ ее. Товарищи скоро забыли о немъ; Маріано окончилъ свою работу въ одиночествѣ и увезъ ее на родину.

Успѣхъ получился полный. Это былъ первый крупный шагъ на пути къ славѣ. Реновалесъ вспоминалъ впослѣдствіи со стыдомъ и. угрызеніями совѣсти о большомъ шумѣ, поднятомъ его огромною картиною Побѣда при Павіи. Публика толпилась передъ нею, забывая объ остальныхъ картинахъ. И ввиду того, что правительство сидѣло въ это время крѣпко, кортесы были закрыты, и на боѣ быковъ ни одинъ матадоръ не былъ серьезно раненъ, газеты, за неимѣніемъ болѣе интереснаго матеріала, стали наперерывъ воспроизводить на своихъ страницахъ картину и портреты Реновалеса маленькіе и большіе, въ профиль и en face, наполняя цѣлые столбцы описаніями и подробностями его жизни въ Римѣ и вспоминая со слезами умиленія о бѣдномъ старикѣ, который ковалъ желѣзо въ далекой деревнѣ, ничего почти не зная о славѣ сына.

Реновалесъ сразу перешелъ изъ мрака въ яркій свѣтъ славы. Старики – члены жюри – относились къ нему теперь благодушно, даже съ нѣкоторымъ состраданіемъ. Дикое животное укрощалось въ немъ постепенно. Реновалесъ повидалъ свѣтъ и возвращался къ добрымъ старымъ традиціямъ, дѣлаясь художникомъ, какъ всѣ остальные, Въ картинѣ его были мѣста, напоминавшія Веласкеса, отрывки, достойные кисти Гойи, уголки, имѣвшіе чтото общее съ живописью Греко. Всего было здѣсь, только не было прежняго Реновалеса, и эта-то амалыама воспоминаній и ставилась ему главнымъ образомъ въ заслугу, вызывала всеобщее одобреніе и завоевала ему первую медаль.

Начало карьеры было превосходно. Одна герцогиня вдова, покровительствовавшая искусству, пожелала, чтобы ей представили Реновалеса; она никогда не покупала ни статуй ни картинъ, но приглашала къ своему столу знаменитыхъ художниковъ и скульпторовъ, находя въ этомъ дешевое удовольствіе и исполняя долгъ знатной дамы, Реновалесъ поборолъ въ себѣ нелюдимость, державшую его всегда вдали отъ общества. Почему бы не посмотрѣть ему высшаго свѣта? Чѣмъ онъ хуже другихъ? И онъ сшилъ себѣ первый фракъ. За банкетами герцогини, гдѣ онъ вызывалъ веселый смѣхъ своею манерою разговаривать съ академиками, послѣдовали приглашенія въ другіе салоны; въ теченіе нѣсколькихъ недѣль онъ былъ центромъ вниманія высшаго свѣта, нѣсколько шокированнаго его нарушеніемъ салоннаго тона, но довольнаго робостью, которая являлась у него всегда послѣ веселыхъ выходокъ. Молодежь цѣнила его за то, что онъ фехтовался, какъ Святой Георгій; въ ея глазахъ онъ былъ вполнѣ приличнымъ человѣкомъ, несмотря на то, что былъ художникомъ и сыномъ кузнеца. Дамы старались очаровать его любезными улыбками въ надеждѣ, что модный художникъ почтитъ ихъ безплатнымъ портретомъ, какъ онъ сдѣлалъ уже съ герцогиней.

Въ эту эпоху его жизни, когда онъ надѣвалъ каждый вечеръ фракъ и писалъ только потреты дамъ, которыя жаждали выйти покрасивѣе и серьезно обсуждали съ нимъ, какое надѣть платье для позированія, онъ познакомился со своею будущею женою Хосефиною.

Увидя ее впервые среди болтливыхъ дамъ съ надменною осанкою, Реновалесъ почувствовалъ къ ней влеченіе въ силу контраста. Робкій видъ, скромность и незначительная внѣшность молодой дѣвушки произвели на него сильное впечатлѣніе. Она была маленькаго роста, лицо было привлекательно лишь свѣжестью молодости, фигурка – граціозно-хрупка. Подобно Реновалесу, это созданіе вращалось въ высшемъ обществѣ только благодаря снисхожденію окружающихъ; она занимала, казалось, чье-то чужое мѣсто и съеживалась, словно боясь привлечь на себя вниманіе. Одѣта она была всегда въ одно и тоже нѣсколько поношенное вечернее платье, утратившее свѣжесть изъ-за постоянной передѣлки въ погонѣ за послѣдней модой. Перчатки, цвѣты, ленты выглядѣли на ней всегда какъ-то печально, словно говорили о тяжелой экономіи бережливости въ домашнемъ хозяйствѣ и прочихъ лишеніяхъ, потребовавшихся для пріобрѣтенія этихъ вещей. Хосефина была на ты со всѣми молодыми дѣвушками, блиставшими въ модныхъ салонахъ, и расхваливала съ завистью ихъ новые туалеты; мамаша ея, величественная особа съ огромнымъ носомъ и очками въ золотой оправѣ, была въ близкихъ отношеніяхъ съ самыми знатными дамами. Но несмотря на эти связи, вокругъ матери и дочери замѣчалась какая-то пустота, слегка презрительная любовь, смѣшанная съ изрядною долею состраданія. Онѣ были бѣдны. Отецъ былъ довольно извѣстнымъ дипломатомъ и не оставилъ женѣ по своей смерти никакихъ средствъ къ жизни кромѣ вдовьей пенсіи. Двое сыновей были заграницей атташе при испанскомъ посольствѣ и съ трудомъ сводили концы съ концами при крошечномъ жалованіи и большихъ расходахъ, требовавшихся ихъ положеніемъ. Мать и дочь жили въ Мадридѣ, цѣпляясь за общество, въ которомъ онѣ родились, и боясь лишиться его, какъ-будто это было равносильно униженію; день онѣ проводили въ маленькой квартиркѣ третьяго этажа, меблированной остатками бывшаго величія, а по вечерамъ выѣзжали въ свѣтъ, подвергая себя невѣроятнымъ лишеніямъ ради того, чтобы достойнымъ образомъ встрѣчаться съ тѣми, которые были прежде равны имъ.

Нѣкоторые родственники доньи Эмиліи, мамаши Хосефины, оказывали ей помощь, но не деныами (это никогда), а избыткомъ своей роскоши, чтобы она и дочь могли представлять слабое подобіе довольства. Одни посылали имъ иногда свой экипажъ, чтобы прокатиться по аллеѣ Кастельяна и по парку Ретиро, гдѣ онѣ раскланивались съ катающимися пріятельницами; другіе давали имъ время отъ времени свою абонементную ложу въ Королевскомъ театрѣ, въ дни неинтересныхъ представленій. Состраданіе не позволяло богатымъ родственникамъ забывать о матери и дочери и передъ семейными обѣдами и другими торжествами. «He забыть бы бѣдныхъ Торреалта…» И на слѣдующій день въ великосвѣтской хроникѣ отмѣчались въ числѣ присутствовавшихъ на торжествѣ «прелестная сеньорита де Торреалта и ея почтенная мать, вдова незабвеннаго, знаменитаго дипломата». Донья Эмилія забывала тогда свое положеніе, воображая, что вернулись опять хорошія времена, и пролѣзала всюду въ своемъ вѣчномъ черномъ платьѣ, преслѣдуя своею навязчивостью важныхъ дамъ, горничныя которыхъ были богаче и питались лучше, чѣмъ она съ дочерью. Если какой-нибудь старый господинъ подсаживался къ ней, дипломатическая дама старалась уничтожить его своими величественными воспоминаніями. «Когда мы были посланниками въ Стокгольмѣ…» или «Когда мой близкій другъ Евгенія была императрицей…»

Хосефина же, со своимъ инстинктомъ робкой дѣвушки, повидимому, лучше матери понимала свое положеніе. Она спокойно сидѣла среди пожилыхъ дамъ, разрѣшая себѣ лишь изрѣдка подходить къ молодымъ дѣвушкамъ, которыя были ея школьными подругами, но относились къ ней теперь свысока, видя въ бѣдной Хосефинѣ чтото въ родѣ компаньонки, поднявшейся до ихъ высоты только по положенію покойнаго отца. Мать сердилась на нее за робость, требуя, чтобы она много танцовала, держала себя бойко и оживленно и отпускала шутки, хотя бы даже нѣсколько смѣлыя, чтобы мужчины повторяли ихъ и создали ей репутацію остроумной барышни.

Трудно вѣрилось даже, чтобы она могда быть такимъ ничтожествомъ. И это дочь великаго человѣка, вокругъ котораго тѣснились люди, какъ только онъ входилъ въ первые салоны Европы! Это дѣвушка, которая воспитывалась въ Парижѣ въ Sacre Coeur, говорила по-англійски, знала немного по-нѣмецки и проводила цѣлые дни за книгою, когда не надо было передѣлывать старое платье или чистить перчатки! Что она о себѣ думаетъ? Видно, ей замужъ не хочется!.. Должно быть ей живется очень хорошо въ маленькой квартирѣ въ третьемъ этажѣ, гдѣ ихъ знатный родъ влачитъ свое жалкое существовованіе?

Хосефина грустно улыбалась. Выйти замужъ! Она была увѣрена, что не найдетъ жениха въ обществѣ, къ которому принадлежала. Всѣ знали, что она бѣдна. Молодежь искала въ салонахъ невѣстъ съ приданымъ. Если кто изъ молодыхъ людей и подходилъ къ Хосефинѣ, привлеченный ея блѣдною красотою, то лишь для того, чтобы шепнуть ей на ухо дерзкія слова или попросить въ насмѣшку во время танцевъ ея руки, или предложить ей близкія отношенія съ чисто англійскою осторожностью – напримѣръ, флиртъ, безъ особенно дурныхъ послѣдствій, на который охотно идутъ дѣвушки, желающія и сохранить дѣвственность, и познать тайну физической любви, хотя бы въ извращенномъ видѣ.

Реновалесъ не могъ отдать себѣ отчета въ томъ, какъ началась его дружба съ Хосефиною. Можетъ-быть, здѣсь сыгралъ роль контрастъ между нимъ и маленькою женщиною, которая еле доходила ему до плеча и выглядѣла пятнадцатилѣтнею дѣвочкою, когда ей минуло уже двадцать лѣтъ. Ея нѣжный голосъ ласкалъ его слухъ; ему было смѣшно подумать, что онъ можетъ обнять это хрупкое и граціозное тѣльце; ему казалось даже, что онъ раздавилъ бы его въ своихъ крѣпкихъ объятіяхъ, словно восковую куклу. Маріано искалъ Хосефину всегда въ салонахъ, гдѣ появлялись мать съ дочерью, и проводилъ цѣлые вечера подлѣ молодой дѣвушки, охваченный чувствомъ братскаго довѣрія и желаніемъ сообщить ей всю свою жизнь, свое прошлое, свои надежды и труды, словно она была товарищемъ по профессіи. Хосефина слушала, глядя на него своими сѣрыми, слегка улыбающимися глазами и утвердительно качая головою, хотя она не понимала всего, что онъ говорилъ; живой и открытый характеръ Маріано разливался, казалось, въ огненныхъ волнахъ и пріятно ласкалъ ее. Реновалесъ не походилъ на тѣхъ людей, которыхъ она знала до сихъ поръ.

Замѣтивъ ихъ дружескія отношенія, кто-то – можетъ-быть, подруга Хосефины – пустилъ ради насмѣшки слухъ, что художникъ – женихъ Хосефины Торреалта. Тогда только оба они поняли, что молча любятъ другъ друга. He братская дружба побуждала Реновалеса проходить по той улицѣ, гдѣ жила Хосефина, и глядѣть вверхъ въ надеждѣ увидѣть у окна ея стройную фигурку. Однажды въ домѣ герцогини, очутившись съ Хосефиною наединѣ въ корридорѣ, Реновалесъ схватилъ ее за руку и такъ робко поднесъ руку къ губамъ, что онѣ еле прикоснулись къ перчаткѣ. Онъ самъ испугался этой дерзости, стыдясь своей силы и боясь причинить боль такому нѣжному и слабому созданію. Хосефина могла свободно положить конецъ этой дерзости самымъ слабымъ движеніемъ, но вмѣсто этого не только не отняла руки, а опустила голову и расплакалась.

– Какой вы добрый, Маріано!

Она чувствовала къ нему глубокую благодарность, встрѣтивъ впервые искреннюю, хорошую любовь, и притомъ со стороны человѣка, который пользовался извѣстною славою и, избѣгая общества счастливыхъ женщинъ, обратился къ ней, робкой и всѣми забытой. Чувство любви, не находившее исхода во время одинокой и угнетенной жизни, накипѣло въ ея душѣ и излилось на Реновалеса. О, какою горячею взаимностью отвѣчала она тому, кто любилъ ее и вывелъ изъ тяжелаго состоянія прозябанія, поднявъ, благодаря своей силѣ и любви, до уровня презиравшихъ ее людей!

Знатная вдова де Торреалта возмутилась сперва, узнавъ о сдѣланномъ ея дочери предложеніи. «Сынъ кузнеца! Знаменитый дипломатъ незабвенной памяти!..» Но гордый протестъ какъ бы открылъ ей глаза на истинное положеніе вещей, и она вспомнила, сколько лѣтъ тщетно вывозила дочь въ свѣтъ. Дураки мужчины! Она подумала также о томъ, что знаменитый художникъ – важная персона, впомнила про статьи, посвященныя послѣдней картинѣ Реновалеса, а главное, что было особенно убѣдительно для нея, приняла къ свѣдѣнію богатства, сыпавшіяся на художниковъ заграницею, и сотни тысячъ франковъ, уплачиваемые за картинку, которую можно было унести подъ мышкой. Почему не могъ Реновалесъ попасть въ число этихъ счастливцевъ?..

Донья Эмилія начала приставать ко всѣмъ своимъ безчисленнымъ родственникамъ. У дѣвочки не было отца, и они должны были замѣнить его теперь. Одни отвѣчали ей равнодушно. «Художникъ! Гм… Ну, что же?» давая ей понять, что такой мужъ былъ ничѣмъ не лучше таможеннаго досмотрщика. Другіе невольно оскорбляли ее своимъ плотнѣйшимъ одобреніемъ. «Реновалесъ? Художникъ съ великимъ будущимъ? Чего же тебѣ еще? Ты должна радоваться, что онъ обратилъ вниманіе на твою дочь». Но убѣдительнѣе всего былъ для доньи Эмиліи совѣтъ ея знатнаго родственника маркиза де Тарфе, котораго она уважала, какъ перваго человѣка въ государствѣ, несомнѣнно за то, что онъ былъ вѣчнымъ начальникомъ испанскихъ дипломатовъ, занимая чуть ли не каждые два года постъ министра иностранныхъ дѣлъ.

– По-моему, это дѣло разумное, – сказалъ великій человѣкъ торопливо, такъ какъ его ждали въ сенатѣ. – Это современный бракъ, а надо жить соотвѣтственно своему времени. Я – консерваторъ, но либеральный, очень либеральный и вполнѣ современный человѣкъ. Я позабочусь о молодыхъ, мнѣ нравится этотъ бракъ. Искусство соединяетъ свою славу съ великимъ историческимъ именемъ! Народная кровь поднимается, благодаря своимъ заслугамъ, до сліянія со старинною знатью.

Маркизъ де Тарфе, титулъ котораго не насчитывалъ и полувѣка, положилъ своею образною рѣчью сенатскаго оратора и обѣщаніемъ позаботиться о молодыхъ конецъ колебаніямъ надменной вдовы. Она первая заговорила съ Реновалесомъ, понимая, насколько тяжело ему объясненіе съ матерью невѣсты, принадлежавшей не къ его кругу.

– Я все знаю, Маріано, и согласна на этотъ бракъ.

При этомъ донья Эмилія предпочитала, чтобы свадьба состоялась поскорѣе. Когда онъ думаетъ вѣнчаться? Реновалесъ жаждалъ этого брака гораздо болѣе, чѣмъ мать. Хосефина была непохожа, по его мнѣнію, на остальныхъ женщинъ, которыя почти не возбуждали въ немъ животнаго чувства. Цѣломудріе упорнаго труженика перешло въ лихорадочное возбужденіе и въ жажду поскорѣе обладать этою очаровательною куклою. Кромѣ того этотъ бракъ льстилъ его самолюбію. Невѣста была бѣдна, и все приданое ея состояло изъ нѣсколькихъ тряпокъ, но она принадлежала къ роду грандовъ, изъ которыхъ одни были министрами, другіе генералами и всѣ были титулованными особами. Немало тоннъ вѣсили короны и гербы безчисленныхъ родственниковъ, которые не обращали большого вниманія на Хосефину и ея мать, но должны были въ скоромъ времени стать и его родственниками. Что подумалъ бы сеньоръ Антонъ, куя желѣзо въ своей далекой кузницѣ? Что сказали бы завистливые товарищи въ Римѣ, которые жили обыкновенно внѣ брака съ ciociara'ми, служившими имъ моделями, и вѣнчались съ ними въ концѣ-концовъ изъ страха передъ кинжаломъ почтеннаго калабрійца, который желалъ во что бы то ни стало дать своему внуку законнаго отца.

Въ газетахъ много писалось про этотъ бракъ, и повторялись съ легкими варіантами слова маркиза де Тарфе: «Искусство соедиияется со знатью». Реновалесъ желалъ уѣхать съ Хосефиною сейчасъ же послѣ свадьбы въ Римъ. Онъ сдѣлалъ тамъ всѣ нужныя приготовленія къ новой жизни, вложивъ въ нихъ нѣсколько тысячъ песетъ, полученныхъ отъ правительства за картину и за нѣсколько портретовъ для сената, написанныхъ по заказу будущаго знаменитаго родственника – маркиза де Тарфе.

Одинъ изъ римскихъ пріятелей Реновалеса (милѣйшій Котонеръ) нанялъ для молодыхъ квартиру на улицѣ Маргутта и меблировалъ ее соотвѣтственно указаніямъ художника. Донья Эмилія оставалась въ Мадридѣ съ однимъ изъ своихъ сыновей, перешедшимъ на службу въ министерство иностранныхъ дѣлъ. Молодыхъ стѣсняетъ присутствіе даже матери. И донья Эмилія смахивала кончикомъ перчатки незамѣтную слезинку съ глазъ. Вдобавокъ ей не хотѣлось возвращаться въ страну, гдѣ она играла извѣстную роль; она предпочитала оставаться въ Мадридѣ, гдѣ многіе знали ее.

Свадьба Хосефины была крупнымъ событіемъ. Родня ея собралась въ полномъ составѣ; никто не посмѣлъ не явиться на назойливое приглашеніе знатной вдовы, составившей списокъ родственниковъ до шестого колѣна.

Сеньоръ Антонъ пріѣхалъ въ Мадридъ за два дня до свадьбы, одѣтый въ новое платье – короткіе штаны и мохнатую шляпу съ широкими полями; онъ испуганно глядѣлъ на всѣхъ этихъ людей, смотрѣвшихъ на него съ улыбкою, какъ на любопытный типъ. Въ присутствіи же Хосефины съ матерью онъ стоялъ, дрожа, съ опущенною головою, называя невѣстку «сеньоритоюа, съ почтительностью стараго крестьянина.

– Нѣтъ, папа, называйте меня дочерью. Говорите мнѣ ты.

Но несмотря на простоту Хосефины и нѣжную благодарсть, которую онъ чувствовалъ къ ней за горячую любовь къ сыну, свѣтившуюся въ ея глазахъ, старикъ не осмѣливался говорить невѣсткѣ ты и дѣлалъ величайшія усилія, чтобы изгѣгнуть этой опасности, разговаривая съ нею всегда въ третьемъ лицѣ.

Донья Эмилія со своею надменною осанкою и золотыми очками внушала ему еще больше страха. Онъ называпъ ее не иначе, какъ «сеньора маркиза», такъ какъ не могъ повѣрить, по простотѣ душевной, чтобы эта важная дама не была по крайней мѣрѣ маркизою. Вдова была нѣсколько обезоружена такою честью и, продолжая считать его простякомъ, признавала, что онъ довольно симпатичный человѣкъ, и терпѣла его потѣшные короткіе штаны.

Когда же сеньоръ Антонъ, стоя въ дверяхъ часовни во дворцѣ маркиза де Тарфе, гдѣ происходило вѣнчаніе, обвелъ взоромъ всѣхъ нарядныхъ гостей, собравшихся на свадьбу его сына, бѣдный старикъ залился слезами.

– Теперь я могу спокойно умереть. Господи! Теперь я могу умереть.

И онъ повторялъ свое печальное желаніе, не обращая вниманія на смѣхъ лакеевъ, какъ будто счастье послѣ трудовой жизни было для него вѣрнымъ предвѣстникомъ близкой смерти.

Молодые уѣхали въ Римъ сейчасъ же послѣ вѣнчанія. Сеньоръ Антонъ впервые поцѣловалъ свою невѣстку въ лобъ, оросивъ его слезами, и вернулся въ свою кузницу, повторяя желаніе умереть, какъ будто ему ничего было ждать больше отъ жизни.

Реновалесъ пріѣхалъ съ женою въ Римъ, остановившись по дорогѣ нѣсколько разъ. Но короткія остановки въ городахъ Ривьеры и два-три дня, проведенные въ Пизѣ и во Флоренціи показались имъ, несмотря на пріятныя воспоминанія о первой близости, невыносимо вулыарными въ сравненіи съ жизнью въ прелестной римской квартиркѣ. Здѣсь, у собственнаго очага начался для нихъ настоящій медовый мѣсяцъ, вдали отъ назойливыхъ людей и суеты шумныхъ отелей.

Хосефина, привыкшая къ тайнымъ лишеніямъ и бѣдной жизни въ третьемъ этажѣ, гдѣ онѣ жили съ матерью, словно на бивуакахъ, приберегая весь внѣшный блескъ для улицы, была въ восторгѣ отъ изящной и кокетливой маленькой квартирки на улицѣ Маргутта. Пріятель Маріано, нѣкій Пепе Котонеръ, художникъ, который почти не бралъ въ руки кисти и тратилъ весь свой художественный энтузіазмъ на восхищеніе Реновалесомъ, хорошо исполнилъ данное ему порученіе.

Хосефина дѣтски-радостно захлопала въ ладоши при видѣ спальни; роскошная венеціанская мебель съ инкрустаціями изъ перламутра и чернаго дерева привела ее въ восторгъ. Это была царская роскошь, купленная художникомъ въ разсрочку.

О, первая ночь ихъ пребыванія въ Римѣ! Какъ глубоко врѣзалась она въ памяти Маріано! Растянувшись на монументальной венеціанской кровати, Хосефина наслаждалась отдыхомъ послѣ утомительнаго пути, потягиваясь всѣмъ тѣломъ прежде чѣмъ закрыться тонкою простынею, съ непринужденностью женщины, которой нечего больше скрывать. Розовые пальцы ея маленькихъ, пухлыхъ ножекъ тихонько шевелились, словно призывая Реновалеса.