355 500 произведений, 25 200 авторов.

Электронная библиотека книг » Висенте Бласко-Ибаньес » Обнаженная » Текст книги (страница 15)
Обнаженная
  • Текст добавлен: 30 апреля 2017, 05:30

Текст книги "Обнаженная"


Автор книги: Висенте Бласко-Ибаньес



сообщить о нарушении

Текущая страница: 15 (всего у книги 19 страниц)

Роскошная обстановка сопровождала ихъ всюду. Они не разставались съ нею даже въ эпоху горькой нужды. Въ дни бѣдности, когда онъ работалъ на чердакѣ и Хосефина стряпала сама, когда у нихъ не хватало стульевъ, они ѣли съ одной тарелки, и Милита играла куклами изъ тряпокъ, въ жалкомъ альковѣ, выбѣленномъ известкою, стояла нетронутая и окруженная глубокимъ почетомъ мебель бѣлокурой супруги дожа, словно надежда на будущее, обѣщаніе лучшихъ временъ. И несчастная Хосефина, довѣрчивая въ своемъ простодушіи, благоговѣйно держала эти вещи въ чистотѣ, обожая ихъ и ожидая волшебнаго переворота, когда можно будетъ перенести ихъ во дворецъ.

Художникъ обвелъ спальню сравнительно спокойнымъ взоромъ, не находя въ ней ничего особеннаго или волнующаго. Предусмотрительный Котонеръ убралъ кресло, въ которомъ умерла Хосефина.

Роскошная, монументальная кровать изъ рѣзного чернаго дерева и блестящей мозаики выглядѣла довольно вульгарно, такъ какъ матрацы были свернуты и сложены въ кучу посрединѣ. Реновалесъ улыбнулся, вспомнивъ страхъ, не позволившій ему ни разу открыть дверь комнаты. Покойная не оставила здѣсь никакого слѣда по себѣ. Ничто не напоминало здѣсь Хосефины. Атмосфера была тяжелая и затхлая, пропитанная пылью и сыростью, какъ обыкновенно въ спертыхъ помѣщеніяхъ.

Время шло, и надо было искать ордена. Освоившись въ комнатѣ, Реновалесъ открылъ шкапъ, надѣясь найти ихъ тамъ. Такой же запахъ, какъ въ уборной, вырвался и изъ этого помѣщенія, только болѣе легкій, далекій, еле замѣтный. Вдругъ Реновалесу почудилось, что имъ овладѣла какая-то странная иллюзія. Но нѣтъ. Изъ глубины шкафа поднимался какъ-бы невидимый дымокъ, окутывая его ласковыми, плавными кольцами. Глаза его сейчасъже узнали на полкѣ футляры, которые онъ искалъ. Но онъ не протянулъ къ нимъ рукъ и застылъ въ неподвижности, увлекшись созерцаніемъ многихъ мелкихъ предметовъ, напомнившихъ ему Хосефину.

Она царила и тутъ и выходила ему навстрѣчу еще живѣе и опредѣленнѣе, чѣмъ изъ стараго платья. Перчатки ея сохранили, казалось, теплоту и форму рукъ, ласково игравшихъ въ былыя времена волосами маэстро. Воротнички ея напоминали ему прелестную шейку изъ слоновой кости, на которой у Реновалеса были любимыя, нѣжныя мѣстечки для поцѣлуевъ.

Руки его перевернули все съ болѣзненнымъ любопытствомъ. Старый, тщательно завернутый вѣеръ растрогалъ его, несмотря на свой жалкій видъ. На потертыхъ складкахъ его виднѣлись слѣды красокъ, остатокъ головки, написанной имъ, когда жена была ему только другомъ, и онъ почтилъ этимъ вниманіемъ сеньориту де-Торреалта, пожелавшую имѣть какую-нибудь работу молодого художника. Въ одномъ футлярѣ засверкали загадочнымъ блескомъ двѣ огромныхъ жемчужины, окруженныя брильянтами. Это былъ подарокъ изъ Милана, первая цѣнная вещь, купленная имъ женѣ на Соборной площади. Цѣлая масса денегъ, полученныхъ художникомъ отъ римскаго антрепренера, была вложена имъ въ эту роскошную игрушку, заставившую жену покраснѣть отъ удовольствія и поглядѣть на мужа съ искреннею благодарностью.

Перерывая жадными пальцами футляры, ленты, платки и перчатки, онъ наталкивался на воспоминанія, связанныя всегда съ его собственною личностью. Эта несчастная жила для него, только для него, какъ-будто личная жизнь ея была не въ счетъ и имѣла значеніе лишь въ связи съ его жизнью. Маэстро нашелъ, тщательно и благоговѣйно уложенныя, среди лентъ и картонокъ, фотографіи тѣхъ мѣстъ, гдѣ протекли ихъ молодые годы – римскихъ памятниковъ, холмовъ старой папской области, венеціанскихъ каналовъ; всѣ эти воспоминанія о прошломъ были, очевидно, очень дороги ей, потому что были связаны съ образомъ мужа. Въ бумагахъ онъ нашелъ засушенные цвѣты, хрупкіе и плоскіе; тутъ были и роскошныя розы, и скромные полевые цаѣточки, и сухія травы, все безъимянныя вещи, безъ всякой цѣнности. Но Реновалесъ догадывался о ихъ значеніи и понималъ, что цвѣты связаны съ какими-нибудь счастливыми минутами, совершенно забытыми имъ.

Портреты художника изъ разныхъ періодовъ его жизни выглядывали изо всѣхъ угловъ и изъ подъ горъ тонкихъ носовыхъ платковъ. Затѣмъ Реновалесъ увидѣлъ нѣсколько пакетовъ писемъ; чернила поблѣднѣли отъ времени. Художникъ изумился, взглянувъ на почеркъ; онъ былъ знакомъ ему и вызывалъ въ немъ неясныя воспоминанія, точно лицо человѣка, имя котораго невозможно вспомнить. Ахъ, какой дуракъ!.. Это былъ его-же собственный, некрасивый и неизящный почеркъ юныхъ лѣтъ, когда онъ умѣлъ легко дѣйствовать только кистью. Передъ нимъ лежалъ на желтой бумагѣ весь его романъ, всѣ его умственныя усилія для изложенія «красивыхъ вещей», точно онъ былъ литераторомъ. Всѣ письма были на лицо: и изъ досвадебнаго періода, когда, разставшись послѣ пріятнаго свиданія или разговора, они испытывали потребность изложить на бумагѣ то, чего не смѣли высказывать вслухъ, и другія, съ итальянскими марками, полныя хвастливыхъ объясненій въ любви, – маленькія записочки, которыя онъ посылалъ женѣ, когда уѣзжалъ на нѣсколько дней въ Неаполь или въ какой-нибудь мертвый городъ въ окрестностяхъ Рима. Далѣе письма изъ Парижа, адресованныя въ венеціанскій палаццо; въ этихъ онъ тревожно спрашивалъ о здоровьѣ малютки, желая знать, какъ идетъ кормленіе, и дрожа отъ страха передъ возможностью неизбѣжныхъ дѣтскихъ болѣзней.

Ни одно изъ его писемъ не было потеряно; всѣ были здѣсь, тщательно спрятанныя, продушенныя любовью, перевязанныя лентами, которыя служили какъ бы повязками прошлой жизни, обращенной въ мумію. Письма же Хосефины потерпѣли иную судьбу; ея любовь на бумагѣ разсѣялась, исчезла въ пустотѣ. Письма ея остались, забытыя, въ карманахъ стараго платья, сгорѣли въ отельныхъ комнатахъ, попали можетъ быть въ чужія руки, вызвавъ жестокій смѣхъ надъ наивною любовью молодой женщины. У него хранилось только нѣсколько писемъ, но и тѣ были не отъ жены, а отъ другой женщины. И при мысли объ этомъ Реновалесъ почувствовалъ угрызенія совѣсти, страшный стыдъ за свой дурной поступокъ.

Онъ читалъ первыя строки нѣкоторыхъ писемъ съ удивленіемъ, какъ будто они были написаны не имъ, и наивно изумлялся своему страстному стилю. И это было написано имъ самимъ!.. Какъ любилъ онъ въ то время свою Хосефину!.. Ему не вѣрилось даже, что эта любовь могла кончиться такъ холодно. Онъ удивлялся теперь своему равнодушію за послѣдніе годы, не помнилъ о непріятностяхъ ихъ совмѣстной жизни, видѣлъ свою жену только такою, какъ она была въ молодости, съ яснымъ лицомъ, серьезною улыбкою и восторженнымъ взглядомъ.

Реновалесъ продолжаль читать письмо за письмомъ съ такимъ увлеченіемъ, точно это былъ интересный романъ. Его радовала теперь собственная добродѣтель въ молодомъ возрастѣ, когда организмъ бурно предъявлялъ свои требованія, а онъ соблюдалъ чистоту и приверженность къ женѣ, единственной женщинѣ, которую зналъ послѣ свадьбы. Онъ испытывалъ радость, смѣшанную съ грустью, какъ дряхлый старикъ, увидѣвшій свой портретъ въ юномъ возрастѣ. И онъ былъ прежде такимъ! Въ глубинѣ души его заговорилъ тономъ упрека серьезный голосъ: «Да, такимъ… но тогда ты былъ хорошимъ, тогда ты былъ честнымъ человѣкомъ».

Онъ углубился въ чтеніе, не отдавая себѣ отчета въ томъ, что время идетъ. Вдругъ онъ услышалъ шаги въ сосѣднемъ корридорѣ, шуршанье юбокъ, голосъ дочери. На улицѣ ревѣлъ гудокъ; это дерзкій зять торопилъ его. Боясь быть застигнутымъ, онъ вынулъ изъ футляровъ ордена и ленты и поспѣшно заперъ шкапъ.

Академическое торжество оказалось для Реновалеса чуть не крахомъ. Графиня нашла, что онъ очень интересенъ. Лицо его было блѣдно отъ возбужденія, грудь – увѣшана звѣздами и орденами, передъ бѣлой рубашки перерѣзанъ нѣсколькими цвѣтнымм лентами. Но какъ только онъ всталъ среди всеобщаго любопытсва, съ тетрадкою въ рукѣ, и сталъ читать рѣчь, въ публикѣ поднялся шопотъ, вскорѣ чуть не заглушившій его голосъ. Онъ читалъ глухо и быстро, однообразно и скучно, точно школьникъ, который жаждетъ только кончить поскорѣе, не отдавая себѣ отчетавъ своихъ словахъ. Громкія репетиціи въ мастерской и тщательное изученіе театральныхъ жестовъ не принесли ему никакой пользы! Мысли его были, казалось, далеко, очень далеко отъ торжества, и глаза его видѣли только буквы. Нарядная публика разошлась, довольная тѣмъ, что собралась лишній разъ, но многія дамы посмѣялись надъ рѣчью, закрывшись газовыми вѣерами и радуясь, что могутъ косвенно пустить шпильку своей доброй пріятельницѣ графинѣ де-Альберка.

– Какой ужасъ, голубушка! Что это случилось съ маэстро?

II

Проснувшись на слѣдующее утро, маэстро Реновалесъ почувствовалъ неудержимое стремленіе къ свѣту, широкому пространству, свѣжему воздуху и вышелъ изъ дому вверхъ по аллеѣ Кастельяна къ холмамъ около дворца для Выставокъ.

Наканунѣ вечеромъ онъ обѣдалъ у графини де-Альберка, давшей, въ честь вступленія его въ Академію почти оффиціальный банкетъ, на которомъ присутствовало большинство важныхъ завсегдатаевъ ея дома. Графиня сіяла отъ удовольствія, какъ будто праздновался ея личный успѣхъ. Графъ окружалъ знаменитаго маэстро такимъ вниманіемъ, точно совершалось великое событіе въ его артистической дѣятельности. Онъ такъ преклонялся передъ всѣми внѣшними знаками отличія, что съ благогонѣніемъ глядѣлъ на академическую медаль, единственную, которой не хватало среди его крестовъ и орденовъ.

Реновалесъ плохо спалъ ночь. Шампанское за обѣдомъ у графини плохо подѣйствовало на него. Онъ вернулся въ свой особнякъ съ нѣкоторымъ страхомъ, какъ будто его ждало дома что-то ненормальное, чего онъ самъ хорошенько не понималъ. Онъ снялъ строгій фракъ, мучившій его нѣсколько часовъ, и легъ въ постель, изумляясь непонятному страху, не покидавшему его до порога дома. Онъ не находилъ теперь вокругъ себя ничего особеннаго; комната его выглядѣла такъ-же, какъ всегда. Онъ скоро уснулъ отъ усталости и отъ тяжелаго пищеваренія послѣ важнаго банкета, и ни разу не проснулся за ночь. Но сонъ его былъ тяжелъ и продолжителенъ, и снились ему видѣнія, отъ которыхъ онъ, навѣрно, стоналъ.

Поздно утромъ, когда его разбудили шаги лакея въ сосѣдней уборной, Реновалесь догадался по скомканнымъ и сбитымъ простынямъ, по каплямъ холоднаго пота на лбу и по чувству разбитости во всемъ тѣлѣ, что ночь прошла для него очень безпокойно, среди нервныхъ вздрагиваній и кошмара.

Мозгъ его, затуманенный еще сномъ, не могъ разобраться въ воспоминаніяхъ ночи. Онъ понималъ только, что видѣлъ во снѣ что-то тяжелое и печальное, и можетъ быть даже плакалъ. Единственное, что онъ запомнилъ твердо, было блѣдное лицо, выглядывавшее изъ чернаго тумана безсознательности, словно образъ, вокругъ котораго сосредоточились всѣ его мечты. Но это была не Хосефина; на лицѣ этомъ лежало выраженіе созданія изъ другого міра.

Ho по мѣрѣ проясненія его ума въ то время, какъ онъ мылся и одѣвался, и лакей помогалъ ему одѣвать пальто, Реновалесъ сопоставлялъ воспоминанія и рѣшилъ, что это была, вѣроятно, все-таки Хосефина… Да, это она. Теперь онъ вспоминалъ, что ему приснился ночью тотъ запахъ, который не покидалъ его наканунѣ ни на минуту, который помѣшалъ ему при чтеніи рѣчи въ Академіи и сопровождалъ его даже на банкетѣ, поднявъ между нимъ и Кончею легкую дымку, сквозь которую онъ глядѣлъ на графиню, не видя ея.

Свѣжій утренній воздухъ окончательно разогналъ туманъ въ его головѣ. При видѣ широкаго пространства, разстилающагося подъ холмами Выставки, мигомъ улетучились изъ его головы ночныя воспоминанія.

На площадкѣ около Ипподрома дулъ вѣтеръ съ горъ. Идя противъ вѣтра, Реновалесъ чувствовалъ въ ушахъ шумъ далекаго моря. Вдали, надъ красными крышами домиковъ и зимними тополями, голыми, какъ метлы, ярко сверкала бѣлоснѣжная, зубчатая цѣпъ Гуадаррамы на лазуревомъ пространствѣ. Огромныя, вершины ея, казалось, были сдѣланы изъ соли. Съ другой стороны лежала. углубившись въ складку почвы, вся масса города Мадрида съ его черными крышами и острыми башенками; весь городъ былъ подернутъ легкою дымкою, придававшею зданіямъ на заднемъ планѣ неясныя очертанія горъ.

Площадка, покрытая рѣдкою и жалкою травкою и твердыми, засохшими бороздами, сверкала мѣстами подъ солнцемъ. Обломки фаянсовыхъ плитокъ и старой посуды и жестянки изъ подъ консервовъ блестѣли на солнцѣ, точно драгоцѣннсти, среди черныхъ яичекъ, оставленныхъ прошедшими стадами.

Реновалесъ долго глядѣлъ на дворецъ для Выставокъ съ задней стороны. Желтыя стѣны его съ узорами изъ краснаго кирпича еле возвышались надъ вершинами холмовъ; плоскія цинковыя крыши блестѣли, какъ мертвыя озера; центральный куполъ, огромный и пузатый выдѣлялся на фонѣ неба своимъ чернымъ животомъ, точно аэростатъ, который собирается подняться. Изъ одного крыла большого дворца слышались звуки нѣсколькихъ трубъ, наигрывавшихъ печально-воинственную мелодію, которая сопровождаетъ обыкновенно топотъ лошадей на дрожащей землѣ, среди клубовъ пыли. У одной двери сверкали сабли, и отражалось солнце на лакированныхъ треуголкахъ.

Маэстро улыбнулся. Этотъ дворецъ былъ выстроенъ для художниковъ, а занималъ его теперь корпусъ жандармовъ. Искусство являлось сюда только разъ въ два года, отнимая тогда мѣсто у лошадей, поддерживающихъ порядокъ въ городѣ. Статуи ставились въ помѣщеніяхъ, гдѣ пахло фуражемъ и грубыми сапогами. Но это ненормальное состояніе продолжалось недолго; непрошеннаго гостя выгоняли, какъ только онъ кончалъ свою фальшивую роль носителя европейской культуры. Во дворцѣ снова водворялось національное начало, привилегированный классъ, кони святой власти, которые скакали галопомъ внизъ въ Мадридъ, когда нарушался время отъ времени священный покой въ этой клоакѣ.

Видъ чернаго купола напомнилъ художнику дни выставки, и въ памяти его возстановились образы лохматой и безпокойной молодежи, то привѣтливой и льстивой, то раздраженной и непримиримой, съѣзжавшейся со всѣхъ концовъ Испаніи съ самыми тщеславными мыслями и высылавшей впередъ свои картины. Реновалесъ улыбался при мысли о крупныхъ непріятностяхъ и минутахъ досады, которыя ему пришлось перенести подъ этою крышею, когда буйные плебеи искусства окружали его, напирая со всѣхъ сторонъ и преклоняясь передъ нимъ не столько за его произведенія, сколько за его вліятельное положеніе члена жюри. Въ глазахъ этой молодежи, слѣдившей за нимъ взоромъ, полнымъ страха и надежды, награды раздавались на выставкѣ никѣмъ инымъ, какъ имъ. Въ дни присужденія наградъ художники начинали волноваться при пріѣздѣ Реновалеса, выходили ему навстрѣчу въ галлереяхъ, привѣтствовали его съ преувеличеннымъ уваженіемъ и глядѣли на него масляными глазами, молча прося его протекціи. Нѣкоторые шли впереди, дѣлая видъ, что не замѣчаютъ его и громко крича: «Знаете, кто это? Реновалесъ. Первый художникъ въ мірѣ. Послѣ Веласкеса, онъ…». И подъ вечеръ, когда на колоннахъ ротонды вывѣшивались два листа со спискомъ лицъ, ѵдостоенныхъ награды, маэстро предусмотрительно исчезалъ, спасаясь отъ взрывовъ негодованія. Его дѣтская душа, свойственная каждому художнику, наивно трусила передъ недовольными его рѣшеніемъ. Каждый обнаруживалъ теперь свой истинный характеръ и сбрасывалъ личину лицемѣрія. Нѣкоторые прятались за колоннами, сконфуженные и пристыженные, и плакали при мысли о возвращеніи къ далекому, семейному очагу, при воспоминаніи о тяжелой, перенесенной нуждѣ, освѣщавшейся только надеждою, которая исчезла теперь. Другіе выпрямлялись, какъ пѣтухи, поблѣднѣвъ, съ раскраснѣвшимися ушами, и смотрѣли пылающимъ взоромъ на входъ во дворецъ, словно оттуда виденъ былъ претенціозный особнякъ съ греческимъ фасадомъ и золотою надписью. «Негодяй… это позоръ, что судьба молодежи съ хорошими задатками, вручается этакому исписавшемуся дяденькѣ, комедіанту, который не оставитъ по себѣ ничего порядочнаго». Именно эти минуты доставили ему много непріятностей и раздраженія въ его артистической дѣятельности. Каждый разъ, какъ до него доходила вѣсть о несправедливой критикѣ его творчества, о грубомъ отрицаніи его таланта или о тяжеломъ и безжалостномъ обвиненіи на столбцахъ какой-нибудь мелкой газеты, Реновалесъ вспоминалъ о ротондѣ этого дворца и о бурномъ волненіи артистическаго люда вокругъ листовъ съ его приговорами. Онъ думалъ съ изумленіемъ и искреннимъ состраданіемъ о слѣпотѣ молодежи, которая проклинала жизнь за временный неуспѣхъ и была готова отдать здоровье и веселое настроеніе въ обмѣнъ за жалкую славу, пріобрѣтаемую одною картиною и еще менѣе прочную, чѣмъ тлѣнное полотно. Каждая медаль служила ступенью вверхъ по лѣстницѣ; наградамъ придавалось такое же значеніе, какъ погонамъ у военныхъ… И онъ тоже былъ молодъ въ свое время, тоже отравилъ лучшіе годы своей жизни въ этой борьбѣ инфузорій, которыя ссорятся въ каплѣ воды, воображая, что могутъ завоевать весь міръ… Какое дѣло Вѣчной Красотѣ до военнаго тщеславія, до лихорадочнаго стремленія вверхъ по лѣстницѣ тѣхъ людей, которые желаютъ быть выразителями Ея?

Маэстро вернулся домой. Прогулка сгладила въ немъ воспоминаніе о тяжелой ночи. Тѣло его, разслабленное лѣнивою жизнью, сильно реагировало на здоровый моціонъ. Вь ногахъ бѣгали мурашки, въ вискахъ стучало, кровь разносила волну тепла по всему его тѣлу. Онъ былъ доволенъ своею жизненною силою и наслаждался пріятнымъ чувствомъ организма, который функціонируетъ правильно и гармонично.

Проходя по саду, Реновалесъ напѣвалъ сквозь зубы. Онъ улыбнулся женѣ швейцара, открывшей ему рѣшетку, и безобразной сторожевой собакѣ, ласково подошедшей, чтобы лизнуть его брюки, открылъ стеклянную дверь, и сразу попалъ изъ уличнаго шума въ глубокую, монастырскую тишину. Ноги его ступили на мягкіе ковры; безмолвіе нарушалось здѣсь только загадочнымъ дрожаніемъ картинъ, покрывавшихъ стѣны до потолка, легкимъ трескомъ рамокъ и чуть замѣтнымъ шелестомъ полотна отъ сквозного вѣтра. Все, что маэстро писалъ для упражненія или для удовольствія, оконченныя и неоконченныя произведенія, были собраны здѣсь въ нижиемъ этажѣ вмѣстѣ съ картинами и рисунками нѣкоторыхъ знаменитыхъ товарищей по профессіи и любимыхъ учениковъ.

Милита часто проводила здѣсь много времени, когда жила еще у родителей, любуясь выставкою картинъ, висѣвшихъ даже въ плохо освѣщенныхъ корридоріхъ.

Повѣсивъ въ прихожей шляпу и поставивъ въ уголъ трость, маэстро взглянулъ съ нѣкоторымъ удивленіемъ на акварель, какъ будто она выдѣлялась чѣмъ-нибудь среди окружающихь картинъ. Онъ самъ изумился тому, что она привлекла теперь его вниманіе, тогда какъ прежде онъ часто проходилъ мимо нея, не глядя. Картинка была недурна, но написана робкою, неопытною рукою. Чье это могло быть произведеніе? Можетъ быть Сольдевильи. Но подойдя поближе, Реновалесъ улыбнулся. Это была работа его собственной кисти. Много воды утекло съ тѣхъ поръ!.. Онъ сдѣлалъ усиліе, чтобы вспомнить, гдѣ и когда написалъ эту картинку, и пристально вглядѣлся въ прелестную женскую головку съ туманиымъ, мечтательнымъ взоромъ, спрашивая себя мысленно, кто послужилъ ему тогда моделью.

Но вдругъ онъ нахмурился и сконфузился отъ стыда. Что это съ нимъ сдѣлалось? Это былъ-же портретъ его жены, Хосефины изъ первыхъ временъ ихъ брачной жизни, когда онъ любовался ею и находилъ удовольствіе въ томъ, чтобы воспроизводить ея лицо на полотнѣ!

Онъ обвинилъ Милиту въ томъ, что картина висѣла въ прихожей, и рѣшилъ немедленно распорядиться, чтобы этотъ этюдъ убрали отсюда. Портрету жены было не мѣсто въ прихожей около вѣшалки.

Посяѣ завтрака онъ отдалъ лакею приказаніе, чтобы онь снялъ картину и повѣсилъ ее въ одной изъ гостиныхъ. Лакей сдѣлалъ жестъ изумленія.

– Но въ домѣ, вѣдь, такъ много портретовъ барыни! Вы столько разъ писали ее! Домъ полонъ ихъ…

Реновалесъ передразнилъ лакея. Такъ много! Такъ много! Онъ самъ зналъ, что много разъ писалъ портретъ жены… Внезапное любопытство погнало его вдругъ въ гостиную, гдѣ Хосефина принимала визиты. Онъ зналъ, что тамъ висѣлъ на почетномъ мѣстѣ большой портретъ жены, писанный имъ еще въ Римѣ: это была красивая женщина въ испанской кружевной мантильѣ, черной юбкѣ съ тремя воланами и съ черепаховымъ вееромъ въ маленькой рукѣ – настоящее произведеніе Гойи. Реновалесъ не могъ отвести глазъ отъ прелестнаго лица, оттѣненнаго черными кружевами и покрытаго благородною блѣдностью; темные глаза придавали ему восточный характеръ. Какъ хороша была въ то время Хосефина!

Реновалесъ открылъ окно, чтобы лучше разглядѣть портретъ, и свѣтъ разлился по темно-краснымъ обоямъ, заигравъ га золоченыхъ рамкахъ другихъ, болѣе мелкихъ картинъ.

Художникъ увидѣлъ тогда, что портретъ, похожій на произведеніе Гойи, былъ не единственный. Онъ съ удивленіемъ глядѣлъ на лицо жены, смотрѣвшее на него изо всѣхъ угловъ въ видѣ маленькихъ этюдовъ женщинъ изъ народа, или дамъ XVIII вѣка, или арабокъ, писанныхъ акварелью, или гречанокъ съ застывшею строгостью архаическихъ фигуръ Альмы Тадемы; все, что висѣло на стѣнахъ гостиной, было списано имъ съ лица Хосефины или сохраняло хоть небольшое сходство съ ея чертами, точно смутное воспоминаніе.

Онъ прошелъ въ сосѣднюю гостиную и тамъ тоже его встрѣтило написанное имъ лицо жены среди картинъ его пріятелей.

Но когда же онъ написалъ все это? Онъ самъ не помнилъ и изумлялся огромной работѣ, созданной безсознательно. Ему казалось теперь, что онъ провелъ всю жизнь, работая надъ портретами Хосефины…

И далѣе, во всѣхъ корридорахъ, во всѣхъ комнатахъ его встрѣчала жена въ самыхъ разнообразныхъ видахъ, хмурая и улыбающаяся, со свѣжимъ, красивымъ лицомъ или съ грустнымъ болѣзненнымъ выраженіемъ. Тутъ были и наброски, и простые рисунки углемъ, и неоконченные этюды головы на уголкѣ холста. Всюду встрѣчалъ Реновалесъ взоръ ея, слѣдившій за нимъ то съ тихою нѣжностью, то съ глубокимъ упрекомъ. Но гдѣ были все это время его глаза? Онъ жилъ посреди всего этого, ничего не замѣчая, проходилъ ежедневно мимо Хосёфины, не останавливая на ней взгляда. Жена его воскресла; теперь ему предстояло садиться за столъ, ложиться спать, расхаживать по дому не иначе, какъ подъ пристальнымъ взоромъ двухъ глазъ, проникавшихъ прежде въ его душу.

Покойная не умерла; она воскресла подъ его кистью и окружала его всѣмъ своимъ существомъ. Онъ не могъ сдѣлать шага безъ того, чтобы лицо ея не глядѣло на него откуда-нибудь, не привѣтствовало его у дверей, не звало его изъ глубины комнатъ.

Въ трехъ мастерскихъ изумленіе Реновалеса еще болѣе усилилось. Все его творчество, созданное либо для личнаго удовольствія, либо для упражненія, по неудержимому влеченію, не на продажу, было собрано здѣсь и служило воспоминаніемъ о покойной. Картины, ослѣплявшія посѣтителей своимъ совершенствомъ, висѣли внизу, въ предѣлахъ поля зрѣнія, или стояли на мольбертахъ среди роскошной мебели. Выше ихъ до самаго потолка тянулись этюды, воспоминанія, полотна, не вдѣланныя въ рамки, словно старыя и заброшенныя произведенія, и въ этой амальгамѣ творчества Реновалесъ узналъ съ перваго же взгляда загадочное лицо жены.

Онъ жилъ, не поднимая глазъ, привыкши ко всему окружающему; взглядъ его разсѣянно скользилъ, не останавливаясь на этихъ женщинахъ, слѣдившихъ за нимъ сверху, разныхъ по внѣшности, но одинаковыхъ по выраженію. А графиня приходила еще сюда нѣсколько разъ, ища близости съ нимъ въ одиночествѣ мастерской! И персидская ткань, наброшенная на копье надъ глубокимъ диваномъ, не могла скрыть ихъ отъ печальныхъ и проницательныхъ глазъ, которые множились наверху на стѣнахъ!

Желая заглушить въ себѣ голосъ раскаянія, Реновалесъ занялся подсчетомъ картинокъ, изображавшихъ хрупкую фигурку жены. Ихъ было такъ много, что цѣлая жизнь художника могла уйти на нихъ. Реновалесъ старался припомнить, когда и гдѣ написалъ ихъ. Въ первыя времена страстной любви у него была иотребность писать ее, неудержимое стремленіе переносить ка полотно все, что онъ видѣлъ съ наслажденіемъ, все, что онъ любилъ. Позже ему хотѣлось льстить ей, баюкать ее ласковымъ обманомъ, внушить ей увѣренность, что она – его единственное, художественное увлеченіе, и онъ писалъ съ нея портреты, мѣняя черты ея лица, слегка подурнѣвшаго отъ болѣзни, и затуманивая ихъ легкою дымкою идеализма. Онъ не могъ жить безъ работы и, подобно многимъ художникамъ, заставлялъ всѣхъ окружающихъ служить ему моделями. Дочь увезла съ собою въ новый домъ цѣлый возъ его произведеній – картинъ, набросковъ, акварелей и этюдовъ, изображавшихъ ее во всѣхъ видахъ съ тѣхъ временъ, когда она играла съ кошкою, пеленая ее въ тряпки, до того, какъ она обратилась въ красивую, смѣлую дѣвушку и принимала ухаживанье Сольдевильи и того, кто былъ теперь ея мужемъ.

Мать же осталась въ домѣ, воскресши изъ мертвыхъ, и окружала художника подавляющимъ количествомъ своихъ образовъ. Всѣ мелкія жизненныя событія послужили для Реновалеса сюжетомъ для картинъ. Онъ вспоминалъ, какой художественный восторгъ вызывалъ въ немъ обликъ жены каждый разъ, какъ онъ видѣлъ ее въ новомъ платьѣ. Цвѣтъ платья мѣнялъ ее, она становилась новой женщиной. Такъ утверждалъ онъ по крайней мѣрѣ, и жена принимала его горячія увѣренія за восторгъ и поклоненіе, тогда какъ на самомъ дѣлѣ онъ просто восхищался новою моделью.

Все существованіе Хосефины было увѣковѣчено кистью мужа. На одной картинѣ она шла въ бѣломъ платьѣ по лугу, нѣсколько напоминая поэтическій образъ Офеліи, на другомъ – въ большой шляпѣ съ перьями и вся усыпанная драгоцѣнностями, она выглядѣла, какъ солидная дама изъ буржуазной среды, сознающая свое богатство и довольство. Далѣе черныя драпировки служили фономъ для ея декольтированнаго бюста, на которомъ виднѣлись изъ подъ кружевъ слегка выдающіяся ключицы и крѣпкія и твердыя, словно два яблока, формы на груди. Еще далѣе рукава были засучены на ея слабыхъ рукахъ, и бѣлый передникъ покрывалъ всю ея фигуру отъ головы до ногъ. Между бровями ея лежала маленькая морщинка, выражавшая озабоченность, утомленіе и равнодушіе человѣка, которому некогда заботиться о своей наружности. Этотъ послѣдній портретъ относился къ тяжелому періоду ихъ совмѣстной жизни, когда Хосефина была дѣятельною хозяйкою дома, не держала прислуги, работала своими нѣжными руками на жалкомъ чердакѣ, стараясь, чтобы художникъ не зналъ недостатка ровно ни въ чемъ, и устраняя съ его пути всѣ мелкія жизненныя непріятности, которыя могли помѣшать его художественной дѣятельности.

Этотъ портретъ произвелъ на маэстро грустное впечатлѣніе, точно воспоминаніе среди полнаго довольства о пережитыхъ тяжелыхъ дняхъ. Чувство признательности къ самоотверженной подругѣ жизни снова привело его къ раскаянію.

– Ахъ, Хосефина!.. Хосефина!

Когда явился Котонеръ, онъ засталъ маэстро лежащимъ на диванѣ на животѣ; голова его покоилась на рукахъ, какъ-будто онъ спалъ. Котонеръ попробовалъ развлечь его разговорами о недавнемъ торжествѣ. Успѣхъ былъ огромный. Газеты писали о немъ и о его рѣчи, признавая за нимъ литературный талантъ и утверждая, что онъ могъ достигнуть на литературномъ поприщѣ такого же успѣха, какъ въ области живописи. Развѣ онъ не читалъ еще газетъ?

Реновалесъ отвѣтилъ ему усталымъ жестомъ. Онъ видѣлъ ихъ на столикѣ утромъ передъ уходомъ и замѣтилъ свой портретъ, окруженный столбцами съ его рѣчью, но оставилъ чтеніе похвалъ на болѣе позднее время. Онѣ ничуть не интересовали его. Голова его была занята иными мыслями… онъ былъ печаленъ.

Котонеръ сталъ тревожно разспрашивать его, опасаясь, не боленъ ли онъ, но Реновалесъ отвѣтипъ лишь вялымъ голосомъ:

– Я здоровъ. Это все только меланхолія. Мнѣ скучно отъ бездѣлія. Хочется работать, а силъ нѣтъ.

И вдругъ онъ указалъ рукою на портреты Хосефины, точно на новыя, только-что оконченныя произведенія.

Котонеръ удивился… Онъ зналъ ихъ всѣ; портреты висѣли здѣсь давно. Что это еще за новость?

Маэстро сообщилъ ему о своемъ недавнемъ открытіи. Онъ жилъ среди портретовъ, не замѣчая ихъ и открылъ ихъ существованіе только нѣсколько часовъ тому назадъ. Котонеръ засмѣялся.

– Ты не въ своемъ умѣ, Маріано. Ты живешь, не отдавая себѣ отчета въ окружающемъ. Поэтому ты не обратилъ даже вниманія на свадьбу Сольдевилья, который женился на одной очень богатой барышнѣ. Бѣдняга очень огорченъ тѣмъ, что ты – его учитель – не былъ на свадьбѣ.

Реновалесъ равнодушно пожалъ плечами. Что ему за дѣло до такой ерунды? Друзья долго молчали. Затѣмъ маэстро задумчиво и грустно поднялъ вдругъ голову, какъ-будто принялъ внезапно какоето рѣшеніе.

– Что ты полагаешь объ этихъ портретахъ, Пепе? – спросилъ онъ тревожнымъ тономъ. – Похожа она? He ошибся ли я, когда работалъ надъ ними? He видѣлъли я ее тогда въ невѣрномъ свѣтѣ?

Котонеръ расхохотался. Маэстро, и правда, не въ своемъ умѣ. Что это за вопросы! Портреты Хосефины были великолѣпны, какъ всякая работа его кисти. Но Реновалесъ настаивалъ на своемъ, томясь тяжелымъ сомнѣніемъ. Онъ желалъ знать, была-ли похожа Хосефина на этихъ портретахъ.

– Она какъ живая, – сказалъ старый неудачникъ. – Ты же знаешь, голубчикъ, что твое творчество особенно отличается точностью воспроизведенія жизни.

Онъ говорилъ твердымъ голосомъ, но въ душѣ его шевелилось сомнѣніе. Да, Хосефина была похожа на этихъ картинахъ, но на лицѣ ея лежалъ отпечатокъ чего-то особеннаго, идеальнаго. Черты ея лица были взяты изъ жизни, но облагорожены внутреннимъ свѣтомъ. Котонеръ всегда видѣлъ этотъ недостатокъ въ портретахъ, но промолчалъ.

– А была-ли она дѣйствительно красива? – настаивалъ маэстро. – Какого ты мнѣнія о ней, какъ о человѣкѣ? Скажи, Пепе… не стѣсняйся. Странное дѣло, но я не помню хорошенько, какъ она выглядѣла.

Котонеръ пришелъ въ недоумѣніе отъ этихъ вопросовъ и отвѣтилъ нѣсколько смущенно. Какъ сказать? Хосефина была очень добра, настоящій ангелъ; онъ всегда вспоминалъ о ней съ благодарностью и плакалъ по ней послѣ смерти, какъ по матери, несмотря на то, что она безъ малаго годилась ему въ дочери. При жизни она была всегда очень заботлива и внимательна къ нему, старому неудачнику.

– Я спрашиваю тебя не объ этомъ, – прервалъ его маэстро. – Я желаю знать, находилъ-ли ты ее красивою, была-ли она дѣйствительно хороша собою?

– Это да, – заявилъ Котонеръ рѣшительнымъ тономъ. – Она была красива… или вѣрнѣе, симпатична. Передъ смертью оиа подурнѣла немного. Оно и понятно… болѣзнь. Въ общемъ это былъ ангелъ.

Слова друга успокоили маэстро, и онъ долго не отрывалъ глазъ отъ своихъ произведеній.

– Да, она была очень хороша, – произнесъ онъ медленно, не отводя взгляда съ картинъ. – Теперь я признаю это, теперь я вижу ее лучше. Какъ странно, Пепе! Мнѣ кажется, будто я встрѣчаюсь сегодня съ Хосефиною послѣ долгаго путешествія. Я забылъ ее, я не помнилъ даже хорошенько ея лица.

Они снова помолчали, и снова маэстро обратился къ другу съ тревожнымъ вопросомъ.

– А любила она меня? Какъ ты полагаешь, любила она меня дѣйствительно? Неужели, правда, любовь дѣлала ее иногда такою странною?


    Ваша оценка произведения:

Популярные книги за неделю