Текст книги "Андреевский кавалер"

Автор книги: Вильям Козлов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 45 (всего у книги 47 страниц)

4

Из Спасских ворот изредка выезжали черные лимузины, высоко над головами серыми чудовищами застыли в ясном небе аэростаты. На площади не заметно следов бомбежек, а министр пропаганды Геббельс вещал по радио, что тут камня на камне не оставлено…

Гельмут долго смотрел на храм Василия Блаженного.

– Я побывал во многих странах, – сказал он. – Но этот хорош… Когда его построили?

– В середине шестнадцатого века, – ответил Кузнецов. – Вот шутки истории! По престольной Москве в это время шатался юродивый дурачок Василий, после смерти церковники причислили его к лику святых и вот этого красавца… – Иван Васильевич кивнул на многоглавый собор, – стали называть храмом Василия Блаженного!

Гельмут почти не знал истории России, вот Бруно – другое дело. Старший брат интересовался всем, что связано с этой страной. В составе промышленной делегации он незадолго до войны побывал здесь, привез много книг по истории и архитектуре Москвы.

– Я дам почитать вам книжку об истории России, – вдруг сказал Кузнецов.

– Зачем? – пожал плечами Гельмут. – Меня ваша история не интересует. Я историю своей-то страны и то плохо знаю.

– Вашу историю Гитлер с Геббельсом всю переиначили, – заметил Иван Васильевич. – Точнее, фальсифицировали под свою идеологию: «Германия превыше всего…»

Гельмут промолчал. Скоро неделя, как продолжается эта странная жизнь военнопленного летчика в Москве. Советский разведчик расспрашивает его о жизни, родителях, копается в его детских годах… А заканчивается беседа всегда расспросами о Бруно, о его наклонностях, привычках, характере. И делает все это русский без особенного нажима, но не нравятся эти разговоры Гельмуту. Лучше бы отправили в лагерь военнопленных… Зачем разведчик привез его сюда, показывает исторические места, с увлечением рассказывает про памятники старины? Хочет пробудить в нем интерес к позабытой родине? Напрасный труд, Гельмут считает своей родиной Германию. И хотя такая почти свободная жизнь была несравненно лучше, чем в лагере, на душе у Гельмута было тревожно. Он понимал: русскому что-то от него нужно.

В общем-то все, что касалось лично его, Гельмут рассказал. Про военный аэродром, на котором так ловко проник в его «юнкерс» Кузнецов, тот и сам все знал, фамилии командира полка и летчиков Гельмут назвал – в этом он не видел предательства. Больше никаких военных секретов он не знал. Понятно, что русского разведчика интересует его брат – Бруно, да тот и не скрывал этого. Особенно заинтересовался тем обстоятельством, что Бруно любит русскую историю, поэзию, литературу. Наверно, поэтому и его, Гельмута, провез по памятным местам?..

На этот раз Иван Васильевич привез летчика на свою подмосковную квартиру, причем без всякой охраны. В доме, по-видимому, проживали две семьи, входы были отдельные. У Кузнецова – комната и кухня с газовой плитой. Мебель только самая необходимая, на тонконогой этажерке десятка два книг, в основном поэзия. Земля под перекладиной вытоптана – наверное, хозяин каждое утро занимается физкультурой.

В окно заглядывал неяркий солнечный луч, он высветил на обоях незатейливый цветок на тонкой ножке, перебрал корешки книг на фанерной этажерке с узкой высокой вазой, в которой зазолотилась камышовая метелка. Гельмут сидел на стуле в комнате и задумчиво смотрел в окно, выходившее в тенистый сад. Кузнецов что-то готовил на кухне, слышен был треск шипящего сала, от примуса припахивало керосином.

Иван Васильевич готовил яичницу с салом, нарезал черствого ржаного хлеба. И хозяин, и гость были в гражданских костюмах, оба рослые, светловолосые. Разведчик шире в плечах, улыбка часто раздвигала его твердые, резко очерченные губы. Гельмут, напротив, был мрачен, лоб перечеркнула косая складка, губы сжаты.

Русский, наверное, привез его сюда неспроста: пора Гельмуту возвращаться в лагерь. Обижаться на Кузнецова было бы грех: обращался он с пленным хорошо. Опять вспомнились речи доктора Геббельса, немецкие газеты трубили о зверствах варваров русских над военнопленными, но когда Кузнецов привел Гельмута в кинотеатр хроники и пилот люфтваффе своими глазами увидел на экране документальные кадры разрушенных «юнкерсами» мирных городов и сел, горы трупов стариков, женщин и детей, десятки повешенных на площадях, впервые он глубоко усомнился в правдивости фашистской пропаганды.

– Вы знали про зверства эсэсовцев на оккупированных территориях? – спросил его Кузнецов, когда они вышли из кинотеатра.

– Нам показывают совсем другую кинохронику, – ответил Гельмут. – Русские встречают своих освободителей хлебом-солью. Солдаты вермахта держат на руках русских детей, а ваши женщины преподносят им цветы.

– Театр… – поморщился Иван Васильевич. – Советские люди ненавидят фашистов, борются с ними не на жизнь, а на смерть… Считайте, Гельмут, что вам повезло, вы выбыли из этой грязной, человеконенавистнической войны, которую ведут ваши соотечественники.

– Все равно благодарности я к вам не испытываю, – кисло усмехнулся тогда Гельмут.

Сумерки вползли в комнату, за окном галдели галки, почему-то они на ночь прилетали в сад. Кузнецов водрузил на окно светомаскировочный фанерный щит, включил электричество, из-под зеленоватого шелкового абажура заструился мягкий свет, сразу придавший этой в общем-то не обжитой комнате уютный вид.

– Садитесь, Гельмут! – пригласил Иван Васильевич.

– Моей идиллической жизни пришел конец? – усмехнулся тот.

– У нас еще уйма времени, – бросив взгляд на часы, сказал майор, – Всему когда-нибудь в нашем мире приходит конец…

Стоило бы было попытаться вот сейчас напасть на русского разведчика и убежать, но по тому, как тот вел себя, явно ничего не опасаясь, Гельмут сообразил, что, наверное, дом под наблюдением впрочем, и сам русский был не из трусливого десятка. Такой бы не дал застигнуть себя врасплох, хотя кобура у него всегда застегнута. А какой он в деле, Гельмут на своей шкуре убедился…

– Если вы хотите мне предложить работать на вас против Германии, я сразу вам отвечу: этого никогда не будет, – твердо проговорил Гельмут. – Я военный летчик и шпионом становиться не собираюсь.

– Вы недооцениваете профессию разведчика, – усмехнулся Кузнецов. – Думаете, дело только в вашем желании? Дали согласие – и вы разведчик? Я буду откровенен с вами: вы не годитесь для разведки. Ни по характеру, ни по складу ума – в этом я убедился, проведя в вашем обществе неделю. Вы даже не поняли, что фашизм, которому вы верой и правдой служили, – самое отвратительное порождение двадцатого века! Когда-нибудь, Гельмут, вам будет стыдно, что вы верили Гитлеру, этому вселенскому убийце и маньяку! Вы многого еще не знаете, а если я расскажу о зверствах фашистов, вы мне не поверите. Фашистская пропаганда с тысяча девятьсот тридцать третьего года вдалбливала в головы таких, как вы, расистскую ересь об исключительности арийской нации, о праве немцев на мировое господство. Вам будет стыдно, что вы когда-то верили в это… Запомните мои слова, Гельмут.

– Что же вам тогда от меня нужно? Или не от меня? Но Бруно тоже никогда не предаст Германию, – кривя губы в усмешке, сказал Гельмут.

– Речь идет не о предательстве Германии, а наоборот – о ее спасении. Вы же сами мне как-то сказали, что Бруно понимал бесперспективность войны с Россией.

– Я вам ничем не смогу помочь, если бы даже захотел, – помолчав, заговорил Гельмут.

– Вы напишите Бруно письмо обо всем, что произошло с вами… Не сейчас, позже. И дайте мне какую-нибудь вещицу, которую он сразу бы признал вашей.

Гельмут, не глядя на Кузнецова, принялся за яичницу с салом.

– В лагере для военнопленных так кормить не будут, – усмехнулся он.

– Ваши вообще почти не кормят русских военнопленных, – жестко сказал Иван Васильевич. – И обращаются с ними, как с собаками… Пожалуй, хуже!

Это Гельмут знал, – на аэродром для строительства ангаров и расчистки летного поля пригоняли изможденных, оборванных людей в форме советских солдат. Тех, кто не мог работать, охранники на месте пристреливали. Сами же военнопленные зарывали трупы за ангарами в березняке. Гельмут помнит их серые лица с провалившимися глазами. Трое из группы совершили побег, но были схвачены неподалеку от аэродрома. Прибывшие эсэсовцы всю партию увезли на машинах, а потом в лагере расстреляли.

– Мы соблюдаем международные нормы о положении в лагерях военнопленных, – будто прочитав его мысли, сказал разведчик. – И потом, вы владеете русским языком – будете переводчиком.

Странно, но Гельмут не испытывал такой уж лютой ненависти к этому человеку, так неожиданно перевернувшему всю его жизнь. Вот тогда в самолете, когда вместо штурмана увидел его в кабине с парабеллумом в руках, он готов был убить. Но не убил, потому что воля у этого человека оказалась сильнее, чем у него, Гельмута. Понятно, в тесной кабине самолета он бы и не смог оказать ему должного сопротивления, но зато мог не выполнять его приказы, тем не менее он сделал все, что русский потребовал. Даже сбросил бомбы на своих. И потом, помимо своей воли, в беседах с ним – это даже были не допросы, а именно беседы – выложил все, рассказал про отца, брата, мать, отчима… Бруно так же умел его, Гельмута, подчинять своей воле. А то, что старший брат хороший разведчик, он знал: Бруно присваивали звания, награждали…

– Возьмите. – Легко сняв с пальца золотой перстень с монограммой, Гельмут протянул его разведчику. – У Бруно точно такой же. Нам в один день, в сочельник, подарила мать.

Кузнецов повертел в руках перстень, прочел гравировку: «1939 г. Мюнх.», затем надел на палец. Перстень и ему пришелся впору. На губах разведчика появилась улыбка, как всегда придававшая его лицу мальчишеское выражение.

– Я вам, Гельмут, верну перстень, – сказал он. – Перстень вашего брата, Бруно.

Глава тридцать третья

1

Вторую неделю крупный отряд карателей, возглавляемый Рудольфом Бергером, разыскивал партизанский отряд, совершивший нападение на Андреевку. Коменданта гарнизона сопровождали Леонид Супронович и переводчик Михеев. Отряду были приданы два бронетранспортера. Вооруженные пулеметами немецкие солдаты и полицаи ездили на четырех переполненных грузовых машинах, тарахтели мотоциклы. Прочесывали леса, но партизаны как сквозь землю провалились! Один лагерь на краю топкого болота обнаружили, но он был брошен. Бергер диву давался, как близко от Андреевки находились партизаны. Теперь он понял, почему они не трогали поселок: выжидали удобный момент, чтобы уничтожить воинскую базу… И с помощью авиации полностью уничтожили! Не осталось ни одного целого помещения, многие эсэсовцы из охраны погибли, военнопленные, работавшие на строительстве подземных цехов, разбежались: кто-то помог освободиться им перед самым налетом русских, а когда началась бомбежка, было уже не до них.

Бергер хотел расстрелять Леонида Супроновича и его родителей, – это он, климовский бургомистр, рекомендовал на базу прорабом своего брата Семена, оказавшегося связанным с партизанами. Но высшее начальство не разрешило, Леонид был переведен из Климова снова в Андреевку, теперь он возглавлял один из отрядов тайной полевой полиции, которая сокращенно называлась ГФП и непосредственно подчинялась штабу армии. Так что теперь фельдфебель Леонид Супронович стал неуязвим для своего бывшего начальника. Приказы Бергера он обязан был выполнять только до конца карательной экспедиции против партизан.

Впрочем, Леонид и вида не подавал, что обижается на гауптштурмфюрера. Очевидно, чтобы искупить свою вину, он беспощадно расстреливал и вешал всех подозреваемых в связях с партизанами. Он и в Андреевке лично расстрелял Анисима Петухова, отца милиционера Прокофьева и Данилова. Их забрали после нападения партизан на поселок. Под горячую руку чуть было не шлепнули и Тимаша, но старик каким-то образом выкрутился, снова выручила его Евдокия Веревкина. Когда Ленька вытащил парабеллум и навел на Тимаша, тот сказал: мол, убьешь меня, а могилу и выкопать будет некому… Тут и подскочила Веревкина… А Ленька намеревался расстрелять всю мужскую половину населения в Андреевке, но Бергер решил молодых трудоспособных сельчан отправить в Германию.

Новая партия военнопленных раскапывала руины на базе, извлекая на свет божий изуродованные трупы эсэсовцев. Искореженную военную технику прямо с полигона отправили на платформах куда-то в переплавку. Вряд ли станут заново восстанавливать базу, скорее всего, будут искать для нее новое место, совсем в другом районе, а если так, то Андреевка потеряет свое важное стратегическое значение и его, Бергера, переведут из осточертевшего поселка…

Солнце разогрело железо броневика, и Бергер приказал остановиться. Скоро подтянулись остальные машины. Осенний лес терял листья, березы и осины загорались мягким розоватым огнем, меж нижних ветвей посверкивала паутина; иногда лес накрывала тень облака, краски бледнели, стирались, зато каждый отдельный лист на дереве, казалось, вбирал в себя частичку солнечной энергии.

Богатая страна Россия. В Германии таких лесов не встретишь… В окрестностях Андреевки две бригады лесорубов валят русский лес и, распилив на доски, отправляют в фатерланд, особенно интенсивно вырубают бор в районе станции Шлемово, там работают на делянках в три смены. Эшелон за эшелоном с первосортной древесиной идет на запад; жаль, что нельзя быстро весь лес спилить и вывезти из России, тогда бы и партизан тут не было…

Немецкие солдаты в касках, с автоматами расположились по одну сторону дороги, полицаи – по другую. Потянулись вверх дымки от папирос и самокруток. Влево от большака сворачивала заросшая травой лесная дорога. Видно, по ней редко ездили, потому что колея от тележных колес была едва заметна. Леонид Супронович и двое карателей пошли по этой дороге и скоро скрылись из глаз, затерявшись меж стволов.

– Ищи их тут, – присев на бугорок, сказал Михеев и добавил по-немецки: – После того, что они натворили, идиотами надо быть, чтобы здесь остаться. Да и отряд, видно, был небольшой. Выжидали ведь, когда базу построят, привезут взрывчатку, новую технику, а теперь что им тут…

– Эта кучка лесных негодяев здорово нам напакостила, – пробурчал Бергер. – Начальство рвет и мечет! Еще повезло, что не мы непосредственно отвечали за охрану базы. И потом, кто же знал, что прилетят советские бомбардировщики.

– Кому надо, знали, – сказал Михеев. – Ракеты-то из леса пускали.

– Я бы этого Леонида Супроновича с удовольствием расстрелял!

– Из-за Семена?

– Он местный и должен был все разузнать про партизан. К тому же родной брат был с ними.

– Господин гауптштурмфюрер, Леонид вам говорил, что в лесу появились партизаны, – вступился за Супроновича переводчик. – Помните, он специально приезжал из Климова. И он, Леонид, разоблачил завклубом Блинова…

– Никому из этих русских верить нельзя…

Переводчик отвернулся и стал смотреть на дорогу. «Ничего, придется тебе проглотить эту пилюлю! – насмешливо подумал Бергер. – Я и тебе не верю…»

Вскоре Супронович и его каратели привели из леса двух испуганных девушек. Обе в длинных темных юбках, куцых кофточках, в одинаковых голубых косынках. Одна – полногрудая блондинка с яркими губами, вторая – худощавая, темноволосая, немного прихрамывала. Блондинка трясущимися пальцами придерживала порванную на груди кофту. Увидев солдат и полицаев вокруг машины, девушки совсем растерялись, стали жаться друг к другу.

– Партизанки? – насмешливо взглянул на Супроновича гауптштурмфюрер. – Где они прячут оружие? Под юбками?

Михеев не стал переводить слова Бергера. Леонид подтолкнул к ним девушек. Немцы и каратели с интересом посматривали в их сторону, кое-кто подошел поближе.

– Говорят, из Гридина, – сказал Леонид. – А гридинские прятали у себя старуху Абросимову и… – он запнулся, – жену моего брата с детишками.

– Как звать? – взглянув на пленниц, по-русски спросил Бергер.

Те, испуганно озираясь, молчали.

– Кокнуть или дать пинка под задницу? – спросил Леонид, подталкивая носком сапога желтые листья к чьей-то глубокой норе, уходящей под пень.

– Как это по-русски? – проговорил гауптштурмфюрер. – У нас перекур… Эту… – кивнул он на статную блондинку, – солдатам, а хромую можете себе взять.

Михеев по-немецки крикнул автоматчикам, что гауптштурмфюрер жертвует им для забавы девушку.

Поднялся веселый гомон – солдаты принялись прямо у дороги щупать и раздевать блондинку с побелевшими от страха глазами, каратели, посмеиваясь, подталкивали друг к другу хромоножку.

– А что же ты отстаешь от своих, фельдфебель? – усмехнулся Михеев.

– У меня есть кое-что получше, лейтенант, – ответил Леонид. – Кстати, беленькая не чета твоей дохлой Нинке Корниловой! Зря отказываешься… – Он расхохотался и отошел в сторону.

«Жаль, что тебя, хама, не шлепнул Бергер!» – подумал переводчик и даже сплюнул от злости.

Бергер курил и смотрел на осенний лес, Михеев же то и дело посматривал в ту сторону, где гоготали солдаты. Все это уже случалось видеть и раньше переводчику – ни немцы, ни каратели во время своих экспедиций не церемонились с молодыми женщинами. Сам он никогда не принимал в этом участия, но какое-то нездоровое любопытство проявлял, в душе презирая себя за это.

Он даже не обиделся на гауптштурмфюрера, когда тот недвусмысленно заявил, что русским верить нельзя… Таким, как эти животные, что потащили хромоножку, действительно верить нельзя. Но он, Михеев, ненавидит коммунистов, и, что поделаешь, раз ради утоления этой ненависти приходится иметь дело с такими скотами…

– Дмитрий – очень опасный противник, – произнес Бергер, подчищая пилкой с зеленой перламутровой рукояткой холеные ногти. – Эти Абросимовы не боятся смерти. Вспомните, как умирал богатырь старик? Мы за каждого убитого немца уничтожаем пятерых русских, а он один отправил на тот свет пятерых.

– Россия всегда славилась своими богатырями, – хмуро заметил Михеев. – До революции русские борцы гремели на весь мир: Поддубный, Заикин…

– Лучшие в мире спортсмены" – это немцы, – перебил Бергер. Лицо его стало злым: этот русский эмигрант много себе позволяет, надо поставить его на место… – А какой солдат сравнится с немецким? Красная Армия не выдержала наш натиск! Я уже не говорю про гнилую Европу…

– Россия – не Европа, – возразил переводчик.

– Россия будет побеждена, – заявил Бергер. – А вслед за ней – весь мир!

– На вас вся надежда, – тихонько сказал Михеев. После разгрома фашистов под Москвой он впервые усомнился в непобедимости гитлеровской армии. Геббельсу уже давно не верил, еще с тех пор, как тот в 1941 году на весь мир гордо заявил, что летом доблестные немецкие воины вступят на Красную площадь и будут маршировать по Невскому проспекту… Сейчас об этом никто и не заикается. Сталин и правительство – в Москве, и блокадный Ленинград не думает сдаваться. По приемнику Михеев регулярно ловил передачи Москвы – слышал про подвиг летчика Гастелло, направившего горящий самолет на танковую колонну, про отважную партизанку Таню, да что далеко ходить: смерть старика Абросимова – это разве не подвиг?.. Русский мужик долго раскачивается, но уж потом сильно бьет, ничем его не остановишь!

Раздался вопль, дикая ругань, автоматная очередь разорвала лесную тишину. У самой дороги, примяв кусты, лежали убитые блондинка и хромоножка. Высокий солдат отшвырнул от себя автомат и обеими руками схватился за левый глаз. Сквозь пальцы алела кровь. Солдат, не отнимая от лица рук, подбежал к мертвым и принялся их пинать сапогами.

– Что случилось? – спросил Бергер.

Солдат, не отвечая, пинал и пинал ногами неподвижные тела. Подошедший унтер-офицер рассказал, что блондинка выхватила из-за пазухи нож и ударила Франца в левый глаз. Он пристрелил обеих. В общем, забава обернулась печально. Перед Бергером положили окровавленный нож.

– Значит, все-таки партизанки? – сказал Бергер.

– С нашими бабами надо ухо востро держать, – хмыкнул Леонид Супронович. – Одной рукой раздевай, а из другой не выпускай оружие.

– Скажите этому идиоту, чтобы он перестал их топтать, – брезгливо поморщился Михеев.

– Отправьте Франца на мотоцикле в санчасть, – распорядился гауптштурмфюрер. – Бросьте трупы этих фанатичек в машину, в Андреевке повесите у комендатуры.

– А нож-то кухонный, – заметил Михеев.

Бергер взглянул на переводчика, но ничего не сказал, пилка с перламутровой рукояткой поблескивала в его руке, лицо было непроницаемым.

К вечеру натянуло тучи, заморосил дождь. Сосны и ели раскачивались на ветру, издавая глухой протяжный шум, шелестел в ветвях дождь. Солдаты ежились в своих мундирах, с завистью поглядывая на тех, кто укрылся с пулеметами в фургонах.

Бергер отдал приказ возвращаться в Андреевку. Все сразу оживились, заулыбались: никого не радовала перспектива провести ночь в темном, мокром лесу.

На следующее утро гауптштурмфюрер по телефону доложил своему непосредственному начальнику, что партизаны ушли из этого района. Его отряд все же выследил и схватил двух партизан (гауптштурмфюрер не счел нужным сообщить, какого они пола), оказавших упорное сопротивление.

Оберштурмбанфюрер СС сообщил, что в Климове убит его заместитель: двое неизвестных бросили в «оппель» самодельную бомбу.

Бергер для приличия скорбно помолчал в трубку, а потом сказал:

– Господин оберштурмбанфюрер, я почел бы за честь стать вашим помощником и отомстить варварам за смерть доблестного Рихарда.

– Я подумаю, – коротко ответил оберштурмбанфюрер и повесил трубку.

«Майн гот! – молитвенно сложил руки на груди гауптштурмфюрер. – Помоги мне живым выбраться отсюда!»