Текст книги "Андреевский кавалер"

Автор книги: Вильям Козлов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 31 (всего у книги 47 страниц)

3

Отправив заведующего молокозаводом в Климове, Чибисов дождался, пока ушли рабочие, закрыл изнутри дверь. На цементном полу стояли четыре столитровых бидона. Он достал из-под конторки пакет, развернул его и наугад насыпал в каждую посудину желтоватого порошка. Потом бидоны по одному выкатил на крыльцо. На крайний положил литровую алюминиевую мерку на длинной ручке. Спустился в ледник, в бидон со сметаной тоже щедро сыпанул и размешал деревянной мешалкой,

Если бы он оглянулся, то увидел бы, что за ним в затянутое серой паутиной подвальное окошко наблюдает Архип Алексеевич Блинов. Засунув пакет с отравой в карман, Константин Петрович выскочил из ледника наружу. Дверь на замок он не стал запирать. Наоборот, даже приоткрыл ее. Бойцы обязательно заметят полуоткрытую дверь в ледник. Яркое солнце ударило в глаза, протяжный рев над головой заложил уши: над Андреевкой низко пролетели самолеты. Длинная пулеметная очередь заставила его прижаться спиной к дому. Надо поскорее отсюда смываться, не то угодишь под бомбежку или вот так свои же самолеты продырявят тебя из крупнокалиберного пулемета…

Бабка Сова сгорбатилась над огуречной грядкой, ее костлявые пальцы проворно выдергивали сорняки. Меж бороздами зеленели пучки травы. Ситцевый платок на голове Совы выгорел, длинная юбка волочилась по земле.

– Ишь, чисто воронье разлетались тута с утра, – кивнула бабка на небо. – Гудут-гудут, и конца-края им нету.

– Шла бы ты, бабка, в избу, – посоветовал Чибисов. – Подстрелят тебя на огороде, как глупую курицу.

– Я заговоренная, – ухмыльнулась Сова, показав во рту желтый клык.

В своей комнатушке Константин Петрович быстро сбросил верхнюю одежду, достал из-под матраса военную форму. Сапоги оказались слишком велики, он разорвал пополам газету и, скомкав, затолкал в них. Мимо грохотали повозки с ранеными; надсадно завывая, двигались тупорылые полуторки и трехтонки с прицепными орудиями. Он думал, что уже все прошли, однако нет-нет и дорога снова оживлялась. Желтоватая пыль припорошила окна. Кусты смородины у забора тоже порыжели. Глянув на командирскую книжку, куда он уже заранее приладил свою фотографию, засунул ее в карман гимнастерки, подпоясался широким ремнем. Пригнувшись перед засиженным мухами зеркалом, стоявшим в изголовье кровати на тумбочке, внимательно осмотрел себя: лейтенант как лейтенант. Стоит выйти на дорогу и слиться с последними отступающими, как никто больше и внимания на него не обратит. Главное, на односельчан не напороться…

Очень уж хотелось Чибисову захватить из сарая с собой передатчик, но рисковать не стоило. Он наизусть запомнил адреса явок, там, если это будет необходимо, он получит и передатчик, и рацию… Жаль, конечно, что не придется встретиться с немцами. Неужели он не заслужил хотя бы короткого отпуска? Съездил бы в Берлин, Мюнхен, Дрезден, а возможно, и в Париж… Шеф клятвенно обещал, что, когда захватят Москву и Ленинград, он, Бешмелев-Чибисов, получит заслуженный отпуск. Вот тогда он во всю ширь развернется!.. От этой приятной мысли как-то сразу полегчало на душе. Германия наступает по всем фронтам; если дело пойдет таким макаром и дальше, то скоро и войне с Россией конец!

Сова полола свои грядки, над ней лениво порхали стрекозы. Оглянувшись на хозяйку, Чибисов направился к дровяному сараю, где у него был тайник. Нужно было кое-что с собой захватить… Не успел он прикрыть щелястую дверь, как услышал скрип калитки и увидел на тропинке завклубом Блинова с майором в выгоревшей зеленой пилотке. Небритая щека командира была залеплена грязным пластырем, в руке пистолет. Настороженно озираясь, незваные гости пошли к крыльцу. Константин Петрович замер, инстинктивно прижавшись спиной к поленнице березовых дров. Рука сама по себе расстегнула кобуру, выхватила пистолет. Он мысленно ругнул себя, что не успел запихнуть в карманы пару гранат-лимонок. Что же делать? Незаметно выбраться из сарая не удастся. Возможно, на дороге его поджидают вооруженные красноармейцы. Подумать только, перед самым приходом немцев так глупо вляпаться! Дурак все-таки Карнаков-Шмелев. Ему, Чибисову, никогда не нравился улыбающийся, приветливый завклубом. Несколько раз за последние дни попадался он то тут, то там на глаза… Нужно было догадаться, что это не случайность! А Карнаков-Шмелев еще толковал, что Блинова следовало бы прощупать и, может быть, завербовать… На чем же мог его, опытного разведчика, застукать Блинов?..

Впрочем, заниматься размышлениями не было времени. С треском распахнулись створки окна, и оттуда выглянул майор с пластырем на щеке. Прищурившись от солнца, он внимательно оглядывал огород, его глаза остановились на сарае. А вот и Блинов. Если сейчас ногой распахнуть дверь, то можно их обоих наповал уложить, но выстрелы услышат с дороги… Чибисов стрельнул глазами по дырявой крыше – вот, пожалуй, единственная возможность выбраться отсюда! Он подтянулся на балке, перекинул через нее ногу и стал ощупывать гнилую дранку. Ее ничего не стоит выдавить наружу. И тут он заметил за поленницей дверь. Когда-то в сарае хранилось сено, в эту небольшую чердачную дверь вилами его подавали наверх…

В щель между досками он видел, как майор и Блинов подошли к Сове. Старуха с трудом выпрямилась, сдвинула с глаз ситцевый платок и показала костлявой рукой на дом. Больше не раздумывая, Бешмелев двинул ногой в дверь и прыгнул в соседний огород, где росла картошка. В несколько прыжков достиг сколоченного из серых досок высокого забора, удачно перемахнул через него и оказался носом к носу с тремя мрачными бойцами, державшими карабины на изготовку. Чуть подальше, на обочине, стояла полуторка, набитая легко раненными красноармейцами. Все они смотрели на него.

– Давай-давай сюда, лейтенант, дуру! – приказал небритый сержант с угрюмым лицом. Дуло его карабина почти упиралось Чибисову в грудь.

Тот не был трусом и отчетливо представил себе, что с ним, скорее всего, сейчас разговор будет коротким – все-таки время военное. Держа палец на спусковом крючке, он медленно поднимал пистолет, будто собираясь протянуть его сержанту, но тот оказался сообразительным – прикладом карабина неожиданно ударил Чибисова по руке. Пистолет выстрелил в землю и шлепнулся в пыль.

– Вот так-то лучше, собака! – пробурчал сержант и кивнул красноармейцам. Те подскочили к задержанному, завернули назад руки, стали обшаривать карманы.

Подошли Блинов и майор. Сержант разворачивал бумажный пакет. Облизнул указательный палец, погрузил его в желтый порошок, но лизнуть не успел.

– Это яд! – воскликнул Блинов.

Сержант так и застыл с торчащим вверх пальцем.

– Ваши документы, лейтенант? – потребовал майор, кивнув красноармейцу, чтобы тот отпустил его руки.

Чибисов-Бешмелев метнул на него полный ненависти взгляд, сплюнул сквозь зубы и пробурчал:

– Чего канитель-то разводить? Кончайте, ежели ваша сила.

Архип Алексеевич увидел, что группа усталых бойцов остановилась возле молокозавода и окружила бидоны с молоком. Здоровенный красноармеец с рыжими кудрявыми волосами нагибал бидон, а остальные подставляли под белую струю алюминиевые кружки, котелки, некоторые даже пилотки.

– Стойте! – закричал Блинов и бросился к ним, – Молоко отравлено! Слышите, товарищи, все молоко отравлено!..

Красноармейцы поворачивали к нему изумленные лица, некоторые уже успели опорожнить свои посудины и, еще не успев испугаться, озадаченно нюхали их.

– Твоя работа? – спросил майор, кивнув в ту сторону.

Чибисов равнодушно глянул на примолкших бойцов и отвернулся.

– Ну и сволочь! – не выдержал сержант и наотмашь ударил шпиона по лицу.

4

Андрей Иванович присел на штабель черных, пропитанных креозотом шпал, достал кисет с табаком, пачку бумаги, кремень. Напротив него торчала единственная уцелевшая стена путевой будки. На гвозде висела керосиновая лампа, самое удивительное – на ней сохранилось тонкое ламповое стекло. Не забыть бы взять его. Смятые мазутные ведра, длинноносая лейка, разбитый фонарь, разбросанный инструмент – вот все, что осталось от этой будки, к которой он приходил не один десяток лет, встречал и провожал поезда, обходил свой участок, где знал каждую шпалу, каждый костыль. И как хорошо думалось, когда он в одиночестве шагал по полотну и слушал песни птиц, стук дятла, кукование кукушки. Вечером провожал солнце, а рано утром встречал. Привык к шуму бора, свисту ветра в ветвях, потрескиванию рельсов…

Это было его жизнью, он даже не подозревал, что рухнувшая путевая будка вызовет в нем столько тоски. За жестокие месяцы войны он видел, как на его глазах в мучениях умирали под бомбами женщины и дети, прямо напротив его забора осколок снес полчерепа вдовушке Пане. Потолочной балкой собственного дома придавило и так чуть живого Леонтия Никифорова, сгорела в летней избе вместе с малолетней дочкой Марья Пастухова… А сколько раз смерть глядела прямо ему в глаза, когда он вытаскивал из-под горящих вагонов женщин и детишек! То ли потому, что он тогда работал и недосуг было осмыслить происходящее, то ли постоянное ощущение смертельной опасности притупило сознание, но даже гибель людей не так сильно подействовала на Андрея Ивановича, как вот эта рухнувшая на развороченную землю полувековая будка, обитая коричневой вагонкой. За долгие годы жизни он впервые почувствовал себя никому не нужным.

После того как пришли немцы, в Андреевке стало тихо, постепенно в свои дома возвратились те, кто скрывался от бомбежек в деревнях. Первые дни моторизованные немецкие части почти не задерживались в Андреевке, проходили мимо. Гитлеровцы плотно сидели в длинных остроносых камуфлированных грузовиках, катили на мотоциклах с колясками, упитанных битюгах, запряженных в гробообразные повозки на мягких шинах. Случалось, солдаты в непривычной, мышиного цвета, форме гонялись по дворам с палками за курицами, резали поросят, шарили по подвалам и кладовкам, забирая съестное. Андрей Иванович позаботился и припрятал яйца, сало, масло подальше: щель в огороде была, теперь пригодилась для продовольственного тайника. Не слушая причитаний жены, забил, кроме коровы, всю живность на дворе, даже пятимесячного поросенка. И, как скоро убедился, очень правильно сделал: те, кто не последовал его примеру, скоро остались ни с чем.

Фронт отодвинулся, стало не слыхать канонады, оставшиеся в поселке рады были затишью и тому, что немцы надолго не задерживались тут. Однако как-то ночью с эшелоном прибыла строительная часть, которая расквартировалась в военном городке. Двумя днями позже приехали на машинах десятка два солдат с офицером и переводчиком. Эти поселились в поселке. Судя по тому, как по-хозяйски они располагались, прибыли надолго. Машину и мотоциклы поставили под соснами, напротив дома Абросимова. Утром Копченый и Лисицын собрали у поселкового Совета жителей, офицер с крыльца что-то резко и отрывисто выкрикивал, как потом выразился Тимаш, «гавкал», а переводчик, похоже русский, только в немецкой форме, переводил. Офицер – его звали Рудольф Бергер – сообщил, что с Советской властью раз и навсегда покончено, отныне и вовеки править русским народом будет новая высшая власть, представителями которой они и являются. Помощником коменданта – комендант есть сам Бергер – назначается Леонид Супронович, ему присваивается чин и даются большие полномочия. Все его приказания должны неукоснительно выполняться. Дальше было сказано, что все умеющие держать топор и лопату в руках обязаны завтра в восемь утра прийти с инструментом сюда, к комендатуре.

Рудольф Бергер явственно выговорил фамилию Супроновича, но Леньки в толпе не было. Вскоре его увидели на крыше поселкового Совета, он приколачивал к коньку крыши большой флаг со свастикой. Красный, с серпом и молотом, еще раньше немецкий автоматчик ловко срезал очередью из «шмайсера». Как только часть ушла дальше, Вадим Казаков взял втоптанное в грязь полотнище и спрятал на чердаке дома.

На опушке леса фашисты расстреляли девять пленных красноармейцев. Андрей Иванович, дед Тимаш и фельдшер Комаринский похоронили их на кладбище в братской могиле. Кто-то потом воткнул в нее наспех сколоченный православный крест. Это еще до прихода комендантского взвода.

В доме Абросимовых поселился сам Рудольф Бергер с денщиком, а по соседству, у Марии Широковой, – переводчик, Сергей Георгиевич Михеев. Комендант и сам немного говорил по-русски, смешно коверкая слова. Ефимью Андреевну он называл «маточка», а Андрея Ивановича – «Абосимом», чисто выговаривал лишь: «сало», «масло», «курка» и «Сталин капут!». Каждое утро голубоглазый денщик Ганс выдавал хозяйке продукты. Рослый, медлительней, с длинными, цвета соломы волосами, торчащими из-под пилотки, он часто улыбался и что-то лопотал по-немецки, ничуть не обижаясь, что ему никто не отвечал. Иногда, стоя у плиты за спиной Ефимьи Андреевны, наблюдал, как она готовит, чмокал губами, приговаривая: «Гут, фрау! Кароший суп!» И всякий раз, доставая из кармана полотняный мешочек с молотым красным перцем, добавлял в чугунок.

– Гут-гут пикантин! – И снова причмокивал.

У Ганса красное лицо и белые ресницы, кончик носа сплющен. Форма на нем сидела мешковато, мундир он никогда не застегивал на верхнюю пуговицу. Каждое утро он чистил до блеска хромовые сапоги Бергеру и уходил вместе с гауптштурмфюрером в комендатуру. Комендант занял кабинет председателя поселкового Совета. На стену повесили большой портрет хмурого, с тяжелым взглядом фюрера, неодобрительно взиравшего на входящих, в углу поставили небольшой зеленый сейф. В комендатуре околачивались помощники Леонида Супроновича – Афанасий Копченый, Матвей Лисицын, Костя Добрынин и еще четверо мужчин из окрестных деревень. Им выдали автоматы, Ленька носил на животе парабеллум в бурой брезентовой кобуре. Переводчик называл всю эту компанию полицаями – так впервые в Андреевке услышали незнакомое ранее слово.

Бергер хотел повесить Ивана Ивановича Добрынина как представителя свергнутой власти, но Леонид Супронович отговорил его от этой затеи. Во-первых, инвалид был беспартийным и всего-навсего бухгалтер, во-вторых, его сынок Костя был дезертиром и без возражений вступил в полицаи.

В Андреевке он появился на третий день после того, как пришли немцы, до этого скрывался на хуторе у знакомого пасечника. Костя мнил себя художником, даже пытался писать иконы, но и самые набожные старухи отказывались покупать его мазню.

Абросимов старался пореже встречаться с квартирантами. Рудольф Бергер с удовольствием осмотрел его небольшую комнату, обклеенную царскими кредитками, однако поселился в светлой, большой, где до этого спали Вадим и Павел. За Павлом скоро пришла Александра Шмелева и за руку, как малолетку, увела рослого сына домой. У них постояльцев не было – об этом позаботился Леонид Супронович.

Яков Ильич открыл небольшое казино для немецких солдат. И тут помог младший сын. Семен и Варвара с детьми – им так и не удалось уехать из Андреевки – жили у отца.

Как-то утром Бергер, улыбаясь, сказал Абросимову:

– Ты громогласно хурпишь… Это ошень мешает мне бай-бай.

Тоже улыбающийся, краснолицый Ганс взял свой вещмешок из кухни – он спал у окна на кровати Ефимьи Андреевны – и перенес в комнату Андрея Ивановича, а оттуда с грохотом вышвырнул в прихожую его сапоги и пояс с рожком и флажками.

– Спать надо, папашка, с женой на рюсской печка, – сказал комендант. – Один бай-бай – это совсем не порядок.

Слово «порядок» он тоже выговаривал очень чисто.

– Кидаешь на пол, грёб твою шлёп, мою железнодорожную сбрую, а там петарды, – проворчал Андрей Иванович, нагибаясь за поясом.

– Грёб твою шлёп, – повторил Бергер. – Вас ис дас? Что такое?

– Не понимаю, чего ты там бормочешь, – сказал Андрей Иванович, с трудом скрывая раздражение: видано ли, из собственной комнаты выгнали, как собаку!

В сенях он от души поддал сапогом железный ребристый ящик, в котором Ганс хранил инструменты к батарейки к электрическому фонарю.

Вадим, как только пришли немцы, перебрался на сеновал. Ефимья Андреевна принесла ему овчинный тулуп, пахнущий пылью и мышами. Лежа на сеновале, он думал о Шмелеве: «Ушел, гад, вместе с нашими, наверное, и там, в тылу, будет вредить. Эх, жалко, что сообщить некуда! Хорошо было бы, если бы его там наши схватили и расстреляли».

Александра высвободила их только на следующее утро. Как и все, она после прихода немцев – а они объявились в поселке к вечеру – постаралась не попадаться им на глаза. Всю ночь не спала, все думала, куда же это мог запропаститься Павел. Сходила к Абросимовым, но там тоже Ефимья Андреевна сходила с ума по Вадиму: как утром ушел, кстати с Павлом и Иваном Широковым, так и не появлялся дома. Неужели, ничего не сказав, ушли вместе с военными?..

Вот тогда Александра и вспомнила про слова мужа о каком-то сюрпризе…

Мальчишки вышли наружу мрачные, друг с другом не разговаривали, у Вадима ядреный синяк под глазом, Иван содрал ногти, пытаясь добраться по кирпичной стене до окна. Только что толку-то? Окно забрано решеткой.

Вадим выпалил ей все про Шмелева. Женщина молчала, а когда и Павел стал выговаривать, сердито оборвала:

– Не вашего ума дело, сопляки!

Над трупами саперов густо вились мухи. Павел снял с пожарного щита лопату, глухо уронил:

– Вы идите, я буду могилу рыть. – И когда Вадим и Иван Широков уже пошли, бросил вдогонку: – Скажи бабушке, я у вас теперь буду жить, слышишь, Вадька?

– Господи, ну что мне с ним делать! – сказала Александра. – Свой дом, а он к чужим…

– Вы – чужие, – процедил сын.

Павел лишь на другой день выкопал могилу, но не мог заставить себя дотронуться до мертвых. Вот тогда-то Вадим и привел деда. Андрей Иванович расширил яму, одного за другим положил рядом бойцов и молча забросал землей. Небольшой песчаный холмик обшлепал лопатой и снова вставил ее в зажимы на пожарном щите.

– Безымянные, – сказал он, утирая рукавом обильно выступивший на лбу пот.

– Этот… гад у них документы забрал, – проговорил сумрачный Павел. На его ладонях вздулись белые волдыри.

– Дедушка, а ты его еще из волчьей ямы вытащил, – напомнил Вадим.

– У него ж, грёб твою шлёп, на лбу не было написано, что он шпион, – сказал дед.

Мальчишки приволокли от трансформаторной будки треугольный обломок железобетонной плиты.

– Я зубилом выбью тут, что они пали двадцатого октября тысяча девятьсот сорок первого года от злодейской руки врага народа Шмелева, – глухо уронил Павел.

– Зато наши перед самым приходом немцев Чибисова кокнули, – сказал Вадим. – На пару со Шмелевым работал!

– Знаешь что, Вадька? – сумрачно посмотрел на него Павел. – Оружие нам нужно где-то добывать, гранаты, бомбы!

– Это у своих неудобно было красть, а у фашистов сам бог велел! – повеселел Вадим…

«Вот она какая штука, война-то… – сидя на шпалах, думал Андрей Иванович. – Сын пойдет на отца, брат на брата… Семен Супронович и не смотрит в сторону полицая Леньки, а давеча Пашка поставил своему братцу Игорьку здоровенный фингал под глазом и снова пришел спать на сеновал к Вадьке… И я хорош, какого паразита в свое время выволок из волчьей ямы! Знать бы, кто он такой, прошел бы мимо, и подыхай там, как смердящий пес!..»

И еще думал Андрей Иванович, что все самое худое только начинается: люди с опаской оглядываются, друг дружке не доверяют, сидят по домам. Откуда-то появился уголовник Матвей Лисицын, выполз из лесу дезертир Костя Добрынин, не чище их и Афанасий Копченый. Хорош будет на полоненной Руси порядок, если хулиганье да ворье становятся верными псами германцев. А они все наглее и наглее ведут себя в поселке… За что, спрашивается, выдрали плетьми у поселкового Совета Ивана Ивановича Добрынина? И сынок его Костя – бесстыжие глаза – стоял рядом и зубы скалил. Если уж дезертировал из Красной Армии, какая у него совесть? Нет у этих подонков ни чести, ни совести.

Вчера приходил к Абросимову переводчик Михеев и предложил ему стать мастером на станции. Андрей Иванович уже знал, что отказываться опасно, заявил, что у него для мастера грамотешки маловато. Да и стар он для такой большой должности. Михеев пристально посмотрел ему в глаза, с угрозой заметил, что лучше с новой властью ладить… Но настаивать не стал, сказал: пусть, мол, Андрей Иванович соберет в поселке плотницкую бригаду и побыстрее восстановит путевую будку, в которую угодила бомба. Станция Андреевка будет действовать, пропускать составы на восток и запад.

Делать было нечего, Абросимов договорился с Корниловым, Петуховым, Михалевым, что завтра с утра начнут ставить будку. И быть ему снова путевым сторожем… Бергер и Ганс улыбаются, а случись – рука не дрогнет пулю в лоб пустить. Рассказывали, что в Шлемове двое лесорубов отказались грузить лес для отправки в Германию, так полицаи расстреляли их тут же на месте.

Фашисты что-то делают в военном городке, снова в проходной появились охранники, путейцы восстановили железнодорожную ветку к складам. Работают на базе русские пленные, живут они в полуразрушенном бараке, где раньше был склад. Крыша в одном месте проломлена, ночью звезды видны, дождь в непогоду хлещет. Говорят, оборванные, голодные, подкапывают на заброшенных огородах картошку и едят прямо сырую.

На станции стоят под парами длинные товарные составы. Путейцы грузят на пятнистые грузовики длинные узкие ящики. Тяжело завывая, машины отваливают от пакгауза и, старательно объезжая рытвины, направляются в сторону базы. В кабине каждого грузовика рядом с шофером сидит автоматчик. Они и оружие-то носят странно: автоматы вешают на шею, а парабеллумы болтаются на животе. Солдаты разгуливали по поселку в расстегнутых мундирах, закатывали по локоть рукава, пилотки засовывали за пояс с белой бляхой. И офицеры не делали им замечания.

Многие носят в карманах губные гармоники, на которых охотно играют и сами же приплясывают.

Молодых женщин и девушек в поселке мало, а те, кто остались, стараются не попадаться завоевателям на глаза. Варвара тоже не вылезает из дома, помогает свекрови готовить закуски. Семен прислуживает в отцовском казино, как теперь величают заведение Супроновича, но по всему видно, что это дело ему не по душе… В казино ходят погулять и попьянствовать только немецкие солдаты и полицаи, для офицеров оборудована отдельная комната с бильярдом на втором этаже. Обслуживает их высокая и худощавая Нинка Корнилова – дочь охотника Петра Васильевича. Из деревни вернулась в Андреевку жена покойного Веревкина Евдокия. Все такая же видная, статная, она пока нигде не работала, жила в своей квартире: их казарма почти не пострадала.

Кто-то видел, как к Евдокии поздно вечером направлялся из казино захмелевший Леонид Супронович. Люба Добычина, родив вторую дочь, заметно сдала, как-то вся осела, постарела, и старый ухажер все реже и реже навещал ее.

… На сосну со срезанной осколком вершиной уселась большая ворона. Нахохлившись, неподвижно уставилась на Абросимова. Не любил этих птиц Андрей Иванович, особенно после того, как однажды увидел, как воронье облепило труп под откосом.

Ладно, будку они скоро восстановят, но как вернуть покой душевный? Вроде живешь на своей земле, в своем доме, а все вокруг стало зыбким, чужим, незнакомым. С женой и то нельзя перекинуться словом – тут же появляется из его собственной комнаты краснорожийГанс или стучит в стену Бергер, он, видишь ли, не выносит шума…

Фашисты хвалятся, что Россия почти завоевана, на днях в Москве на Красной площади состоится парад германских войск, сам фюрер будет на нем присутствовать, а Сталин – капут! Не верил Андрей Иванович переводчику Михееву – это он выкладывал последние новости. Россию фашистам не победить; в нем самом росла ненависть к оккупантам, и он с нетерпением ожидал других известий – об отступлении немцев. А иначе и быть не может. Чужие, непонятные люди, чужие порядки, которые по душе лишь таким паразитам, как Ленька Супронович. Ишь, ходит по поселку гоголем, весь обвешанный оружием, слова поперек не скажи… Как же жить-то? А надо ли вообще жить под фашистским сапогом? Какая это жизнь?

Ворона каркнула и уставилась на кусты вереска. Андрей Иванович невольно посмотрел туда и не поверил себе: раздвинув руками колючие ветви, на него смотрел воспаленными, провалившимися глазами сын Дмитрий.