Текст книги "Андреевский кавалер"

Автор книги: Вильям Козлов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 34 (всего у книги 47 страниц)

2

В начале декабря 1941 года Яков Ильич Супронович зазвал к себе Абросимова.

– Ты чего же, сват, не заходишь? – упрекнул он Андрея Ивановича. – Иль мы не родственники? Загордился?

– Чем мне гордиться-то? – хмыкнул Абросимов. – Это ты развернул дело, хозяин! А я как был путевым обходчиком, так им и остался, грёб твою шлёп!

– Жить-то надо, Андрей Иванович, – говорил Яков Ильич, пригубливая рюмку со шнапсом. – Мы с тобой немцев не звали сюда, а коли наши смазали пятки салом и побегли аж до самого Черного моря, не вешаться же нам с тобой? Меня не притесняют, да и тебя пока не трогают… Жить и при них можно, вон я какую опять торговлишку развел! И никто мою инициативу не сдерживает, не то что раньше – паршивая столовка для приезжих и никакого дохода ни мне, ни государству. Как ни крути, Андрей Иванович, а частная инициатива – великое дело. Когда все свое и доход твой, работать-то приятнее, хочется все как лучше, и в лепешку расшибешься, чтобы клиенту угодить. А кто в выигрыше? И я, и клиент. Потому как вместо перловки и биточков с макаронами я ему предложу чего-нибудь получше. Торгуй, богатей, наживай капитал. При нонешней-то власти почет тебе и уважение за это, как и должно быть.

– И то гляжу, раньше-то еле поворачивался, да и в столовке тебя было не видать, а теперича забегал, засуетился! – усмехнулся в седую бороду Андрей Иванович. – Самолично коменданту коньячок со шпротами на подносе подаешь.

– Живое доходное дело, оно и сил прибавляет, – сказал Яков Ильич, виду не подав, что слова Абросимова задели его за живое.

Они сидели в верхней маленькой комнате, где обычно обедали старшие чины комендатуры. Супронович выставил бутылку шнапса с хорошей закуской. В небольшое окошко, из которого был виден белый купол вокзала, с порывами ветра ударяли мелкие снежинки. Наконец-то после затяжной осени запахло зимой. Морозы еще не остановили Лысуху, но по утрам у берегов белела ледянистая кромка. А снегу пока мало…

Андрей Иванович перевел тяжелый взгляд на Супроновича. «Крепок еще!» – подумалось тому.

Как-то подвыпивший Ганс на потеху Бергеру подзадорил старика на лужке возле дома:

– Русский Иван ошень слабый против немца! – И подтолкнул его: – Давай бороться, папашка?

Андрей Иванович снял пиджак, неторопливо закатал рукава ситцевой рубахи и по русскому обычаю схватился с беловолосым верзилой крест-накрест. Минуты три они топтались на траве, сапогами взрывая луг до черной земли, – молодой Ганс был силен, ничего не скажешь. Чувствуя, что начинает задыхаться, Абросимов поднатужился, присел и, будто мешок с отрубями, перекинул через себя немца. Ганс с каким-то утробным звуком шмякнулся наземь и не сразу поднялся: от боли и бешенства – он ушиб плечо – у него побелели глаза. Сначала он встал на колени, затем на ноги, секунду пристально смотрел на Абросимова, потом улыбнулся, протянул широкую ладонь и сказал:

– Ты есть тут чемпион… – Не найдя слова, повел рукой вокруг. – Я есть чемпион Шварцвальда! – И потыкал себя пальцем в грудь.

Но Абросимов знал: схватись с ним Ганс еще раз – дыхания не хватило бы сладить, и так в правом боку закололо, а сердце колоколом забухало…

– Мой бог, какой позор, – с презрением сказал денщику по-немецки разочарованный Бергер: он ожидал совсем другого. – Потерпеть поражение от старика! Я не верю, что ты был чемпионом.

– У меня есть диплом, – сконфуженно оправдывался Ганс.

– Пристрели его! – приказал гауптштурмфюрер. – А то ведь растреплет всем, что положил на обе лопатки чемпиона… Русский не может победить немца, Ганс!

Хотя Абросимов и не понимал немецкого языка, он догадывался, о чем они толкуют… Однако на этот раз пронесло. Поразмыслив, Бергер решил, что не стоит так поступать с русским. Это озлобит односельчан, подорвет доверие к освободителям.

– Хорошо, Ганс, – сказал он. – Будем считать, что это произошло случайно, но, если честно говорить, ты меня разочаровал…

– Так сказывай, Яков Ильич, зачем позвал, – сказал Абросимов. – Я тебя, слава богу, знаю: даром не любишь угощать.

– Мы же с тобой как-никак родственники, – заметил Супронович.

– А ты и родственников особо не балуешь… Вон внук твой бегает по поселку в драных портках, а Семен с подносом шастает в казино… тьфу, слово-то какое-то нерусское, грёб твою шлёп!

– Семену я не указ, – помрачнел Яков Ильич. – На базу прорабом не хочет, хоть он и кумекает в строительном деле. Я бы его в долю взял, так тоже выкобенивается… Варвара ему на мозги капает! Ночная кукушка кого хошь перекукует. И чего ей новая власть не по нраву? Сенька на базе большую деньгу заколачивал бы: прорабы и инженеры у них в почете. А Варька все назад оглядывается, думает, снова над поселковым Советом красный флаг заколышется…

– Наполеон Бонапарт Москву взял, а потом все одно из России за милую душу со своим беспортошным воинством драпал!

– То Бонапарт, а эти насовсем пришли, Андрей Иванович, – придал своему голосу убежденность Супронович. – Тебе надо это понять.

– Да когда такое было, грёб твою шлёп, чтобы русский человек под басурманом находился?

– Было, Андрей Иванович, было… – усмехнулся Яков Ильич. – Вспомни татарву. Считай, двести лет татарские кони нашу землю топтали! И в ком из нас теперь нет хоть капли татарской крови? Иногда оно и полезно, застоявшуюся-то кровь иноземной разбавить…

– Во-во! В самую точку! – ухмыльнулся Абросимов. – В тебе-то ее, похоже, хоть отбавляй!

– Ну шути, шути, Андрей Иванович, – жестко сказал Яков Ильич. – Бергер давно бы попер тебя из твоего собственного дома, коли бы я за тебя не поручился…

– А говоришь, новая власть хорошая! Что же ты хочешь от меня, заступник?

– Бросай свою дурацкую будку с переездом и иди ко мне в компаньоны, – сказал Супронович. – В будке посидит кто-нибудь другой, а ты будешь кум королю – на лошадке разъезжать по деревням и заготовлять для моего заведения сельскохозяйственный продукт и прочее.

Андрей Иванович хотел было послать свата ко всем чертям, но вовремя остановился: чем немцам служить на железной дороге, может, и впрямь лучше идти к Супроновичу? Компаньоном…

– А должность-то у меня вроде извозчичья?

– Не скажи, Андрей Иванович, – ласково заговорил Яков Ильич. – Будешь получать хороший процент, возьму тебя в долю… Что ни говори, у нас с тобой внуки общие.

– Чего заготовлять-то? Один петух в поселке остался да вонючий козел… Все освободители, грёб твою шлёп, прибрали к рукам! Погляди, как лес кругом валят? И все в свою Германию. Эшелон за эшелоном! Глаза бы не видели.

– Немцы – народ хозяйственный, – вставил Супронович.

– Грабители они, грёб твою шлёп! – стукнул кулаком по столу Андрей Иванович. – Готовы догола раздеть всю матушку-Россию!

Яков Ильич опасливо поглядел на дверь: чего доброго, на улице услышат…

– А ты подумай, Андрей Иванович, – сказал он. – С Бергером я договорюсь, дадут тебе… аусвайс… то есть документ с печатью, и езди себе с богом. Лошадь в стойле застоялась… Мужик ты оборотистый. Большим хозяйством обзаведешься, ежели не будешь сидеть сложа руки у своей путевой будки. Вспомни, до революции ты был тут самым крепким хозяином.

– После тебя, – заметил Андрей Иванович.

Он еще не задумывался, как и что, но кое-какие мысли забрезжили в его голове… А живуч в человеке червячок стяжателя, накопителя! Дремал себе до поры, до времени, а время пришло – и зашевелился… Вон как Яков Ильич развернулся! Три лошади в конюшне, две коровы, пять боровов жиреют на отходах казино, куры, утки. Да и сынок его, Ленька, все в дом тащит. Бергер даже отдал ему свой помятый в дорожной аварии небольшой автомобиль марки «оппель». А у Бергера теперь пятнистый «мерседес». И три мотоцикла с колясками постоянно дежурят у комендатуры. Чувствуется, прочно они тут обосновались. Обо всем этом подумывал Андрей Иванович, сидя в гостях у свата. Вспомнил, как и сам, проходя, бывало, мимо бывших своих домов, с болью примечал: у одного крыша протекала, у другого крыльцо почти сгнило… Потому что людям даром досталось. А когда своими руками соберешь избу по бревнышку да двадцать раз каждую балку примеришь и половничинку, тогда и смотришь за всем в оба глаза…

– Слышь, сват, хожу мимо бывших домов-то своих – сердце кровью обливается, – начал издалека Абросимов. – Стекла выбиты, ребятишки нагадили на полу, крыша течет…

Яков Ильич с полуслова понял.

– Дома-то твои, – сказал он. – Тем и хороша новая власть, что отобранное коммунистами добро снова хозяевам возвращает. А бумаги тебе в комендатуре Ленька выправит…

– Ему? За какие такие заслуги? – входя в комнату, сказал Леонид. Судя по всему он какое-то время подслушивал за дверью. – Ты верно, батя, сказал: наши освободители возвращают конфискованное Советами добро своим друзьям. А вот друг ли нам Андрей Иванович или нет, мы с тобой покудова не знаем.

– Андрей Иванович – наш родственник, – заметил Яков Ильич.

– С тобой, Ленька, хучь ты и корчишь из себя начальника, я, как говорится, на одном гектаре… – насупив брови, ругнулся Абросимов.

– Слышал, как он со мной? – Леонид повернул чисто выбритое лицо к Абросимову. – А ведь я могу тебя под монастырь подвести. Мне это ничего не стоит. Сын твой Дмитрий – оголтелый коммунист, сколько он тут в семнадцатом напакостил! Зять Дерюгин – подполковник Красной Армии, к тебе на легковушке приезжал. Бывший зять Кузнецов – гэпэушник, Варька и Алена – комсомолки…

– Андрей Иванович зятьев не выбирал, – вступился Яков Ильич.

– А ты, Яков, не встревай, – метнул на него сердитый взгляд Абросимов. – Мне охота послушать твоего сынка.

– Родственнички теперь, папаша, тоже разные бывают, – продолжал Леонид. – Возьми хоть родного братана Сему. Имеет хорошую специальность, а придуривается тут у тебя в казино. Кстати, Бергер обратил внимание, что почтительности для официанта у него маловато. А чего, спрашивается, рыло от новой власти воротит? Все Варвара…

– Сдалась тебе Варвара, – покачал головой Яков Ильич. – Не лезь ты, Леня, в наши дела.

– Дела у нас теперь, папаша, общие: капитал делать и коммунистическую сволочь искоренять!

– Гляди ты, из лагеря вернулся тише воды, ниже травы, а теперя расфуфырился! – усмехнулся Абросимов. – А не думал ты, Ленька, что с тобой будет, ежели наши вернутся?

– Наши! – хмыкнул тот. – Наши уже пришли! И навек.

– Может, скоро нас, русских, заставят кудахтать по-ихнему? – спросил Абросимов.

– Не серди меня, Андрей Иванович, – ласково улыбнулся Леонид. – Вроде умный мужик, а лезешь на рожон!

– Русский я, грёб твою шлёп! – вырвалось у Абросимова. – И никогда под немецкую дудку плясать не стану!

– Вот тебе! – метнул на отца сердитый взгляд Леонид. – Не трожь родственников, не обижай односельчан, а они что говорят? Да за одни эти речи можно к стенке ставить!..

– Не ори, – спокойно одернул сына Яков Ильич. – Всех переколошматишь, дурак, с кем останешься? Немцы-то поумнее тебя, стараются наладить отношения с населением, а ты автоматом трясешь.

– Вот именно, пока трясу, – сбавил тон Леонид и бросил насмешливый взгляд на Абросимова: – Ружье с патронами сегодня же сдай. Или на тебя приказ коменданта не распространяется?

Андрей Иванович секунду смотрел Леониду в глаза, потом небрежно отодвинул его в сторону и вышел из комнаты. Полицай выскочил вслед за ним и с лестницы крикнул:

– Чего там твои внуки у Бергера под ногами путаются? Отправь их в деревню к родичам. А лучше, ежели вы переберетесь в другой дом… Ты же теперь домовладелец!

Ничего не ответил ему Абросимов, а вечером отнес одностволку в комендатуру, двустволку с патронами он еще раньше припрятал в дровяном сарае. Спать на сеновале стало холодно. Уже в сумерках Андрей Иванович вставил стекла в когда-то принадлежавшем ему доме, затопил русскую печку и перетащил туда вместе с Павлом и Вадимом матрасы, одеяла, постельное белье. Ефимья Андреевна в плетеных корзинах на коромысле принесла чугуны, посуду, необходимую кухонную утварь. Ганс, посмеиваясь, наблюдал за ними, однако не воспрепятствовал даже увести со двора корову, лишь приказал, чтобы молоко приносили каждое утро. Бергер по утрам пьет кофе со сливками.

На другой день Абросимов сообщил новому начальнику станции Самсону Моргулевичу, что больше работать на переезде не будет, потому как переходит к Супроновичу на новую должность. Носатый Моргулевич поморгал красноватыми глазами – или с вечера крепко выпил, или всю ночь не спал – и тоскливо проговорил:

– А куда мне податься, Андрей Иванович? Глаза бы не глядели, везут и везут добро наше в проклятую Германию! Да что добро – парней и девчат, будто скотину под запором, отправляют в теплушках. Как ты думаешь, Иванович, – понизив голос и почти касаясь его уха огромным бугристым носом, спросил Моргулевич, – придет такое времечко, когда оттуда повезут награбленное у нас добро обратно?

– Я не господь бог, – проговорил Абросимов. – Откуда мне знать, что будет?

– Это я так, к слову, – вдруг смутился Моргулевич. – Наше дело маленькое: сиди на шестке и не кукарекай.

– Смирному петуху скорее шею свернут, – заметил Андрей Иванович. – Чего тут остался?

– Я должен был уехать на дрезине с путейцами, – понизив голос, заговорил Самсон, – да Ленька, сволочь, все так подстроил, что мы застряли тут…

– Не слыхал я твоих речей, – сказал Андрей Иванович, – что-то туг на ухо стал… – и, позабыв отдать начальнику пояс с флажками и петардами, зашагал к Супроновичу.

3

Рудольф Бергер рвал и метал. Он бросал в лицо вытянувшемуся перед ним офицеру самые обидные слова, но тот с поглупевшим лицом и оловянными глазами тупо молчал. Молчали и остальные охранники. Чтобы сбежала столь многочисленная группа пленных – такого еще не было. Ну один, двое-трое, случалось, решались на побег, так их быстро ловили с собаками. А тут, как назло, не было при конвое ни одной овчарки! Рудольф понимал, что побег совершен на подведомственной ему территории и в какой-то мере отвечать перед высоким начальством придется и ему. Вот и кончилась его спокойная жизнь!

Рудольф приказал согнать к скотнику жителей деревни Леонтьево. Скоро перед ним угрюмо толпились человек сорок стариков, женщин, подростков. Был среди них один молодой мужчина с деревяшкой вместо ноги.

– Ничаво мы не слыхали, – говорил инвалид. – Был дожж, электричества нетути, спать ложимся рано.

Михеев переводил Бергеру ответы. Глядя на серую, безликую толпу, тот понимал, что деревенские вряд ли были помощниками беглецам: тут и раньше останавливались на ночлег колонны с пленными, и никогда ничего подобного не случалось…

– Расстрелять каждого…

Он на секунду задумался: ему не раз приходилось приговаривать к смерти людей вот так, без суда и следствия, и всегда в такие моменты он чувствовал себя маленьким фюрером, властным над жизнью и смертью людей. Это чувство было сродни легкому алкогольному опьянению, когда тебе кажется, что ты могуч и все можешь. Не наделенный большой физической силой, высоким ростом, Рудольф тем не менее умел заставить себя уважать. В своем подразделении он стрелял лучше всех, за что и был на какое-то время зачислен в охрану Гитлера. Это было в годы дипломатических переговоров фюрера с западными лидерами. Рудольф восхищался поведением Гитлера: осенью 1938 года фюрер разговаривал с убеленным сединами британским премьер-министром Чемберленом, как с мальчишкой. Никогда в жизни не летавший на самолетах, старик прилетел в Мюнхен, где его встретил Риббентроп. Бергер был на аэродроме и видел, как вытянулось морщинистое лицо британского премьера, который уже приготовил речь для самого Гитлера. С аэродрома Чемберлена со свитой доставили на поезде в Берхтесгаден, где в уютном доме в синих горах уединился фюрер с Евой Браун. Чопорный англичанин, собаку съевший в дипломатии, был фюрером сразу поставлен на место. Рудольф стоял у самой лестницы в доме, где фюрер назначил встречу Чемберлену. Гитлер спустился всего на несколько ступенек и, стоя наверху, ожидал поднимавшегося к нему старика, с которого слетела вся его британская спесь. Находившийся всего в каких-нибудь двух метрах от фюрера, Рудольф с благоговением смотрел на своего кумира: холодные глаза Гитлера без всякого почтения смотрели на Чемберлена, что-то бормотавшего по-английски… А как фюрер разговаривал с французским лидером Даладье! С делегацией чехов он даже не пожелал встретиться, а ведь в Берхтесгадене шел дележ Чехословакии… Фюрер во всем был примером для Рудольфа, он и усики отпустил, чтобы походить на него. И кто знает, если бы не дикий случай, карьера Рудольфа Бергера сложилась бы совсем по-другому… Его непосредственный начальник в берлинском гестапо Франц Гафт тоже увлекался стрелковым спортом. Уже когда началась война с Россией, состоялись состязания стрелков. В числе первых шли Бергер и Гафт. И что стоило Рудольфу уступить звание чемпиона Францу! Нет, он выложился весь и победил. Его поздравил сам группенфюрер, вручил знак чемпиона, и Бергер был на вершине счастья. А через две недели этот же группенфюрер на большом совещании гестаповцев заявил, что на Восточном фронте совершается история великой Германии и там сейчас место самых достойнейших работников управления… В числе других он назвал и фамилию Рудольфа. По тому, как злорадно улыбнулся Гафт, Рудольф понял, что это его работа…

И вот в затерянной в лесу деревеньке он вершит суд над русскими рабами, иначе он не мог назвать этих плохо одетых людей. Сейчас он произнесет страшные слова, и его помощники выхватят из этой серой толпы пять или десять человек и расстреляют у скотника. Так сколько – пять или десять?

– … Каждого пятого! – закончил он.

Ничто не дрогнуло в лицах равнодушно смотревших на него людей. Они молча стояли и провожали взглядами обреченных, которых выхватывали из толпы полицаи. Среди них были женщины, два подростка. Полицаи поставили восьмерых к бревенчатой стене скотника, местами забрызганной навозной жижей, и тут толпа зашевелилась. К Бергеру, прихрамывая, шел инвалид. Деревянная нога его, поскрипывая, глубоко вдавливалась в мокрую землю. Жестикулируя рукой, он стал что-то быстро говорить Михееву, острый кадык на его заросшей светлым волосом шее двигался.

– Что ему надо? – нетерпеливо спросил Рудольф. Михеев как-то странно посмотрел на него и отвел глаза в сторону.

– Он говорит, что у Феклы – она третья справа – шесть детишек останутся сиротами, так пусть вместо нее его, Егора Антипова, убьют.

Не смог скрыть своего изумления и Рудольф. Мелькнула было мысль поставить и калеку к стенке, но Бергер не любил менять своих решений.

– Кончайте! – махнул он Супроновичу.

Автоматная очередь разорвала зловещую тишину над деревней, с ближайших берез сорвалась стая галок и, громко крича, суматошно полетела прочь. Полицаи, держа автоматы на изготовку, приблизились к упавшим на землю людям и стали пристреливать раненых.

– Так мы будем всегда поступать с теми, кто помогает и укрывает партизан, – глухо уронил Михеев.

Инвалид отвел изменившийся взгляд от убитых односельчан и что-то снова сказал. Поймав вопросительный взгляд Бергера, Михеев перевел:

– Он говорит, никто в деревне и в глаза-то не видел ни одного партизана.

И тут дотоле безмолвная и, казалось, равнодушная толпа вдруг дрогнула, зашевелилась, распалась и разразилась истошными воплями: кричали, выли, заламывали руки женщины. Старики и подростки стояли молча, лица у них окаменели, лишь инвалид угрюмо смотрел прямо в глаза коменданту. И в его взгляде было столько нечеловеческой ненависти, что Бергер помимо своей воли выхватил из кобуры парабеллум и несколькими меткими выстрелами надвое расщепил деревянную ногу калеке.

4

В небольшое окошко бани пробивался голубоватый лунный свет, лица людей, сидящих на низких скамейках, казались мертвенно-бледными, пахло сыростью и прелым березовым листом. На полке белел оцинкованный таз, в углу громоздилась железная бочка, под ногами хрупали сухие листья, слетевшие с веника.

В тесной бане Михалева собрались сам хозяин, бухгалтер Иван Иванович Добрынин, Семен Супронович и Иван Васильевич Кузнецов. Лейтенант Вася Семенюк – из тех военнопленных, которых вызволили в Леонтьеве, – дежурил на улице. Свет не зажигали, не курили. Сосновая ветка царапала дранку крыши.

– … Я вас не неволю, – говорил Кузнецов, досадуя, что из-за темноты не может видеть глаза присутствующих. – Наше дело безусловно опасное, все мы рискуем головой. Можно, конечно, затаиться, как мышь под веником, и переждать все напасти, но такая позиция унизительна для советского человека. Вся страна поднялась на борьбу с фашистами – и млад, и стар. Повсюду в тылу врага создаются партизанские отряды, есть такой отряд ив нашем районе… Но без помощи населения партизанам действовать трудно…

– За эту самую помощь в Леонтьеве расстреляли восемь человек, среди них женщины и ребятишки, – вставил Михалев. – А они и в глаза-то партизан не видели…

– О чем это говорит? – подхватил Кузнецов. – У немцев под расстрел или петлю можно попасть и не помогая партизанам.

– За что меня у поселкового Совета выпороли? – подал голос Добрынин. И повернулся к Семену: – Твой братец!

– Откуда в нем столько злобы? – раздумчиво заметил Семен. – У него рука не дрогнет и меня пристрелить, если что… Требует, чтобы я пошел работать прорабом на базу! Грозился силком туда отвести. Не пойду!

– А вот и зря, – осадил его Иван Васильевич. – Завтра же с братцем иди в комендатуру и предложи свои услуги… – Он обвел взглядом едва проступавшие в сумраке лица. – В том-то и будет состоять ваша помощь нам, партизанам, что вы станете сотрудничать с немцами, войдете к ним в доверие… Нам нужна информация о том, что творится на базе. Что они там строят? Для чего? Что будут хранить на складах? Не исключено, что строят подземный завод. Все это мы должны знать, дорогие товарищи! Это просто замечательно, Семен Яковлевич, что ты там будешь прорабом.

– Ко мне Ленька уже два раза приходил, – вступил в разговор Добрынин. – Выходи, говорит, хромой черт, на работу в контору, а то еще раз шкуру с задницы спущу. Немцы без бухгалтерии тоже, видно, не могут обойтись.

– Работая с немцами в комендатуре, вы, Иван Иванович, многое будете знать, – сказал Кузнецов. – Отчеты, документация… Наверняка будете иметь доступ к бланкам и печатям. Вы даже не представляете себе, как это для нас ценно!

– Для нас… – повторил Николай Михалев. – А много ли вас? Митька Абросимов, ты да этот коротышка, что в огороде стережет?

– С вами вместе и то уже шесть человек! – улыбнулся Иван Васильевич. – А это сила!

– Я еще согласия вступить к вам не давал, – хмуро уронил Михалев.

– Зло держишь за прошлое? – совсем близко придвинулся к нему Иван Васильевич, стараясь поймать его взгляд. – Жизнь – штука жестокая, и не тебя одного бьет по голове. Так что ж теперь, идти к немцам на поклон и стать таким же холуем, как Ленька?

– Этого гада я своими руками… – Михалев сжал и разжал кулаки, – задушу!

– И мой гаденыш связался с ними, – понурив голосу, сказал Добрынин. – Батьку розгами секли, а он стоял и ухмылялся…

– Чем ты сейчас занимаешься? – повернулся к Михалеву Иван Васильевич. – Шоферишь? На базе?

– Ленька меня загнал на лесоповал, чтобы с моей Любкой сподручнее было миловаться… – выдавил из себя Николай.

– А как Яков Ильич? – Иван Васильевич повернулся к Семену: – Тоже на службе у немцев?

– Бате лишь бы выгода, он и черту рад услужить, – ответил Семен. – Торгует, заготовляет. Ленька подбивает его публичный дом открыть для господ офицеров.

– С полицаями сотрудничает?

– Этого нет, – сказал Семен. – И Леньку осуждает, мол, не зарывайся, мало ли что может случиться. Потом все аукнется.

– Умный у тебя отец, – усмехнулся Кузнецов.

– Так что с моим иродом-то делать? – спросил Добрынин. – Стыдно людям в глаза смотреть: сын – полицай!

– Придется пока смириться, Иван Иванович, – сказал Кузнецов. – Вам будет больше доверия от немцев. С сыном не ссорьтесь, не злите его. Будьте с ним помягче, глядишь, и он кое-какую информацию полезную для нас сообщит.

– Толковал, что, может, в разведшколу пошлют и офицерское звание присвоят… Только трус он, против немцев не стал воевать и против своих не будет.

– Ну, вы лучше знаете своего сына, – сказал Кузнецов. – Если он трус, тем легче будет с ним сладить…

– Мы тут чего-то замышляем, – заговорил Михалев, – а немцы почти всю Россию захватили!

– Это тебе бабка Сова нашептала? – продолжал Кузнецов. – Вы же умные люди, неужели не понимаете, что фашисты запугивают вас?

– То, что они в Андреевке, это тоже выдумка? – возражал Николай. – Уже и не знаешь, кому верить!

– Я сегодня днем слушал наше радио, – спокойно заговорил Иван Васильевич. – Москва, товарищи, наша! Сопротивление фашистов сломлено, они оставили Крюково! В этом бою наши воины захватили шестьдесят танков противника, больше сотни автомобилей и много другой техники и вооружения… Перешли в наступление и наши части на истринском направлении! – Он обвел присутствующих сияющими глазами. – Я думаю, что это начало великого бегства гитлеровцев от столицы! Теперь правдивую информацию о положении на фронтах вы будете регулярно получать от нас. Население должно знать правду, а не слушать геббельсовскую брехню!

– Вон оно как, оказывается, закрутилось! – покачал головой Добрынин. – А мой-то дурачок решил, что немцы сюда навек заявились.

– А что я могу сделать на лесоповале? – спросил Николай Михалев.

– Отсидеться в тишке в такое время никому не удастся, – продолжал Иван Васильевич. – Ты, Коля, будешь нашим связным. Когда нужно будет, мы тебя найдем… Кстати, узнай, много ли леса идет на базу.

Николай промолчал.

– И еще одно: собрал я вас, потому что доверяю. А кто сомневается или боится, лучше сразу скажите…

– Значит, мне идти в ихнюю комендатуру? – спросил Добрынин.

– Идите, Иван Иванович, и старайтесь, чтобы комендант увидел ваше усердие, – ответил Кузнецов. – А вот когда войдете к ним в доверие, мы и начнем действовать.

– А чего тут нет Андрея Ивановича? – спросил Михалев.

– Тут много кого еще нет, – отрезал Иван Васильевич. – Чем меньше вы будете знать про других, тем лучше.. Всякое может случиться. Заподозрят кого-либо из вас – возьмем в отряд, а пока… работайте, завоевывайте доверие – это главное сейчас.

– Тут завклубом звал меня в самодеятельность, – вспомнил Семен. – Готовит для немцев концерт силами местных талантов… Я его подальше послал.

– Что ж, значит, Архип Алексеевич продался немцам, – проговорил Кузнецов. – А ты выступи в концерте, Семен. На пару с братом.

– Шутите?

– Да нет, я серьезно, – сказал Кузнецов.

Один за другим, низко пригибаясь в дверях, уходили из бани. Иван Васильевич задержал Семена.

– Придется учиться науке лицедейства, – сказал он. – Раз Ленька советует идти работать на базу, значит, верит, что ты в душе с ними… Возьми себя, Семен Яковлевич, в руки, не ссорься с братом.

– А чего же я тогда упирался, как бык? – возразил Семен. – Ленька мне и в полицаи предлагал, и начальником станции.

– Скажи, что присматривался, мол, прочно ли немцы осели в России, не побегут ли назад. А теперь наконец понял, что Советской власти капут. Думаю, что будет звучать вполне правдоподобно.

– Есть одно «но»… – замялся Семен. – Жена, Варя. Люто ненавидит их… И вдруг я… Может, сказать ей?

Иван Васильевич крепко взял его за плечо, развернул к себе, будто вонзил в его глаза свои сузившиеся черные зрачки:

– Никогда и ни при каких обстоятельствах никому ни слова: о твоей связи с нами никто не должен знать. Даже Варвара.

– Ох, уйдет от меня жена, – вздохнул Семен.

– Ладно, мы с Дмитрием что-нибудь придумаем, – успокоил его Кузнецов. – А пока – могила. Вот насчет своего хорошего отношения к немцам распространяйся сколько угодно. И помни, сейчас нет для нас человека в Андреевке ценнее, чем ты.

Они крепко пожали друг другу руки, и Семен скоро растворился в темноте. К Кузнецову неслышно подошел лейтенант Василий Семенюк. Он и впрямь был небольшого роста и в белом сумраке походил на подростка.

– Разрешите, товарищ капитан, ликвидировать эту гниду – Бергера? – поеживаясь, сказал Семенюк. – Я ему приготовил гранатку в окно, а?

– В Андреевке пока не должно быть совершено ни одной диверсии, – сухо ответил Кузнецов. – Зарубите это себе на носу, лейтенант!

Уже не первый раз Семенюк вызывался на опасные операции, видно, парень боевой, рвется действовать. Ивану Васильевичу хотелось испытать Василия на деле, но все не было подходящего случая. Пока он назначил его своим помощником по разведке. Партизанский отряд был создан. Начальником штаба стал старший лейтенант Григорий Егоров. Дмитрий Абросимов был заместителем и политруком. Землянки вырыли в глухом Мамаевском бору, который примыкал к топкому болоту. Группы по пять – восемь человек каждый день выходили на разведку в окрестные деревни, иногда углубляясь на двадцать – тридцать километров. Возвращались не с пустыми руками: приносили муку, сало, соленые грибы, лопаты, топоры, керосин в бидонах. Многие сменили рваное обмундирование на тужурки, телогрейки, суконные полупальто – крестьяне, чем могли, делились с партизанами. Всем был отдан строгий приказ командира – Кузнецова: не вступать ни в какие стычки с фашистами. Впрочем, в этой глухой местности их было мало, в основном они держались поближе к большакам и железнодорожным станциям. В дальних деревнях, в которые немцы наезжали изредка, еще можно было разжиться кое-чем из продуктов. На колхозных полях осталось много картошки, и специальный продотряд до снегопада запас картошку на всю зиму. Группа, которой руководил Семенюк, однажды привела в лагерь худую одичавшую корову.

Сначала хотели ее зарезать, потом решили оставить, глядишь, молоко будет, только нужно ее как следует подкормить. Нашлись энтузиасты и накосили на болоте травы, позже обнаружили неподалеку одонок. Сначала буренку привязывали к колу, а потом стали пускать пастись на полянах, где сквозь полегшую траву еще пробивалась зелень.

– Партизанский отряд называется, а на семьдесят человек четыре автомата, – чуть слышно бубнил в спину Семенюк, когда они пробирались огородами к бору. – Шарахнули бы по этому Бергеру. А без оружия мы ничто. Полевая бригада по заготовке картошки. И я никакой не начальник разведки, а обыкновенный бригадир.

– Без картошки тоже в лесу не проживешь… – улыбнулся Кузнецов. – Ладно, есть одна идея, лейтенант, возьми десять человек и отправляйся на отдаленную станцию, ну, скажем, в Семино, это километров шестьдесят отсюда. Там тоже пилят лес для Германии. Постарайся раздобыть оружие и боеприпасы. Четыре автомата и свой личный парабеллум – все отдаю вам.

– Есть, товарищ капитан! – обрадованно рявкнул Семенюк и в то же мгновение кувырком полетел на хрупкий мох.