Текст книги "Дорога обратно"
Автор книги: Вильям Александров
сообщить о нарушении
Текущая страница: 4 (всего у книги 7 страниц)
12
В этот день Лукьянов не поехал на дачу – хотелось побыть одному.
Он бродил по городу, сходил в порт, постоял у грузового причала. Мощный портальный кран выгружал из трюмов сухогруза огромные тюки. Никто не суетился, не бегал по сходням, людей вообще не было видно – все совершалось как будто само собой.
Потом он вышел на Приморский бульвар, посидел на скамейке у старинной пушки, из которой в Крымскую войну был потоплен английский фрегат.
Все было такое же, как в дни его детства – и пушка, и надпись под ней на мраморной доске. Вот только ребятишки, которые под осенним каштаном сложили кучкой свои портфели, играли не в чапаевцев и не в трех мушкетеров: вооружившись самодельными клюшками, они гоняли по асфальту маленький резиновый мяч, заменявший им шайбу. Тут были свои Мальцевы, Харламовы и, конечно, свой Третьяк. Упитанный розовощекий крепыш, сидя верхом на поваленном телеграфном столбе, сложив рупором ладони, вел репортаж – он, по-видимому, изображал Озерова.
– Дяденька, – подбежали к нему две девочки, обе темноволосые, с косичками, – они нас не пускают, проведите, пожалуйста, мы в кино опаздываем.
Он взял их за руки. Прошел с ними сквозь несущуюся с гиканьем «хоккейную» команду, и одна из девочек, которая была побойчее, обернулась и показала мальчишкам язык.
Потом они, счастливые, побежали дальше, а Лукьянов смотрел им вслед и думал об этом мальчике, которого он никогда не видел и участником судьбы которого вдруг сделался вот так нежданно-негаданно. Что творится сейчас в его неокрепшей душе, о чем он думает там, в одиночестве, перебирая в уме все события того злополучного дня? Еще несколько дней назад он жил вот такой же безмятежной жизнью, купался, загорал, читал… И первое чувство уже робко стучалось в его сердце… Все было так хорошо, так прекрасно – светило солнце, сверкало море, окружали его любимые люди… И вот, одно мгновение, одно неверное движение руля – и все рухнуло – так ему, видимо, кажется. Но так ли это на самом деле?
Он чувствовал, все не так просто, как это представляется следователю, хотя тот по-своему прав, его дело – собрать факты, изложить их как можно более объективно. Оценить же факты, осмыслить их должен суд, но и тот будет оценивать в основном результат, конечное сцепление фактов, приведших к несчастному случаю. А все то, что привело к сцеплению фактов, все, что предшествовало им, готовило исподволь «несчастный случай», – кто проследит эту цепь событий и ошибок, уходящую, быть может, в далекое прошлое? Он, Лукьянов? А почему? По какому праву? Кто дал ему право разбираться в жизни людей, пусть даже близких когда-то, выявлять их ошибки, оценивать их поступки с точки зрения высшего судьи? Имеет ли он право брать на себя эту роль?
Правда, он не брал се сам, Неля попросила его. Но понимает ли она, куда это может завести, на что она обрекает его и себя? Не отказаться ли, пока не поздно? Позвонить, сказать, что дело закончено, он теперь уже ничего не может изменить, и уехать без оглядки, пока не поздно. Уехать, чтобы больше никогда не возвращаться в свое прошлое…
Он и не заметил, как дошел до гостиницы. Вошел в холл, назвал дежурной свой номер.
– Вам звонили, – сказала она, протягивая ему ключ с прицепленным к нему металлическим номерком. – Несколько раз звонила какая-то женщина, спрашивала вас.
– Ничего не сказала?
– Просила передать, что звонили с шестнадцатой станции.
– Спасибо…
Он стал подниматься по лестнице.
«Волнуется, – думал он. – За сына волнуется, за его судьбу. Что ж, все естественно. Вот только понимает ли она, что одна судьба связана с другой, а другая с третьей, что все в этом мире тесно связано, никто и ничто не существует само по себе…»
Он вошел в свою комнату, не раздеваясь, подошел к телефону, набрал номер. Она тут же сняла трубку.
– Неля, – сказал он, волнуясь, – я вот всю дорогу шел и думал, имею ли я право заниматься этим делом, не лучше ли будет, если ты обратишься к постороннему адвокату, который не станет лезть в вашу жизнь, которому все это будет совершенно безразлично, который будет занят только одним – найти смягчающие обстоятельства вины твоего сына?
– Что случилось, Дима?
Нет, ничего не случилось, просто – пойми меня правильно – я ведь не постороннее лицо. И ты и Андрей – близкие мне люди, я не смогу заниматься судьбой вашего сына, не касаясь вашей жизни, а это… Ну, ты сама должна понимать, это может быть не совсем приятно…
– Кому?
– Тебе, Андрею.
– Я сама тебя попросила об этом и прошу еще раз. Очень прошу.
– Андрей знает, что ты меня вызвала?
– Как видишь, ему сейчас не до этого. Он занят сейчас только одним – своей защитой. Даже судьба сына отошла на второй план. Он все бросил на меня. А я верю тебе. Только тебе – понимаешь?
– Мне придется вникать в вашу жизнь… Я могу оказаться в странной роли судьи…
– Ты имеешь на это право. – Она замолчала. И добавила взволнованно: – Больше, чем кто-либо другой.
Нужно ли это, Неля? Не пожалеешь ли ты потом сама?
Никогда! Я прошу тебя – ради меня, ради сына – не отказывайся. Не оставляй нас в эту минуту.
Хорошо… Тогда завтра привези официальное заявление, что просишь поручить мне защиту Дмитрия. И еще одно. Я сразу хочу задать тебе один вопрос, но постарайся ответить на него объективно, как человек, который лучше всех других знает своего сына. Если бы так случилось, что он нечаянно сбил человека, мог бы он при каком-то стечении обстоятельств – под влиянием страха, растерянности или по каким-то другим причинам – уехать, не подобрав пострадавшего?
– Никогда! В этом ты можешь быть абсолютно уверен.
– Я так и думал. Спасибо.
Ты мне говоришь спасибо? – В голосе ее послышалась горечь.
– Да, тебе. Ну, а если бы не он, а кто-то другой, до него, сбил человека, мог бы он проехать мимо, не подобрать его?
– Думаю, что нет. Скорей всего – нет.
Хорошо. И еще один вопрос – на какое число назначена защита у Андрея?
– Если не перенесли, то на двадцать пятое сентября.
– Значит, через пять дней… Ну, что ж, ладно. Завтра увидимся, может быть, спрошу тебя еще. Спокойной ночи.
– Спокойной ночи, Дима…
Он ждал, когда она повесит трубку, но она не вешала, он слышал ее дыхание.
– Ты хочешь сказать мне что-то? – спросил он.
– Да… Нет, просто так… Хотела еще раз услышать твой голос. Спокойной ночи, Дима.
13
Судьей оказалась женщина лет сорока. У нее было выразительное лицо с крупными, несколько резковатыми чертами. Туго зачесанные на затылок темные волосы, высокий гладкий лоб. Она внимательно смотрела на Лукьянова, не прерывая ни разу, пока он говорил.
– Формальных возражений против вашего участия в процессе у нас нет, – сказала она. – Вы юрист с большим а – шов стажем, имя ваше нам знакомо, – она чуть улыбнулась. – Только мне непонятно, зачем вам надо было ехать в такую даль ради этого дела, да еще на роль адвоката – вы считаете, оно этого заслуживает?
– Родители мальчика просили меня, я не мог отказать.
– Родители! – Она вздохнула. – Уж чего только они не сделают, когда сын попал в беду, с себя последнее снимут, все пороги обобьют, пойдут на любые унижения – только бы выручить своего отпрыска, спасти его от наказания… А между тем, побеспокойся они немного раньше, чуть больше прояви строгости, меньше потаканий всяким прихотям, может, и не случилось бы беды, не погиб человек, не сидел бы их любимый сын на скамье подсудимых…
В се словах явно чувствовался укор ему, Лукьянову. Оно было понятно. В своих статьях он всегда выступал именно с этих позиций – и вдруг, на тебе, вылез в качестве защитника.
Он даже смутился. А она продолжала с мягким укором:
– Неужто они думают, что ваше имя, ваш авторитет может изменить ход событий после того, как по вине их сына погиб человек?
В деликатной форме она явно давала ему понять: откажись, пока не поздно, не компрометируй себя.
Он оценил ее прямоту.
– Нет, нет, не в этом дело, уверяю вас, просто мать Димы Новгородцева никого здесь не знает, ей не с кем даже посоветоваться, а мы знакомы с детства. Вот она и обратилась ко мне за помощью. Что же касается роли официального адвоката, то, как ни странно, я напросился на нее сам…
Брови ее слегка поднялись.
– Да. Я сделал это для того, чтобы иметь возможность официально до суда беседовать с ее сыном. Я пока не могу сказать ничего определенного, но то, что я узнал о нем со стороны, наводит меня на некоторые размышления… Мне хочется разобраться в судьбе этого мальчика, а заодно и в судьбе некоторых других людей. Это важно для меня самого.
Они на мгновение встретились глазами, и Лукьянов словно прочитал в ее взгляде: «Дело ваше, я вас предупредила».
– Когда вы хотите беседовать с обвиняемым?
– Чем скорее, тем лучше. Если можно – сегодня.
– Хорошо. Я вам выпишу допуск.
Она заполнила форменный бланк, протянула ему и, когда он собрался уже уходить, вдруг сказала:
За полчаса до вас у меня была жена Полозова, того человека, который погиб. У нее осталось двое детей – одному восемь, другому – четыре. Знаете, с чем она пришла? Просит освободить от наказания вашего подзащитного. Мертвого, говорит, все равно не вернешь, и он наверняка пьяный был. По вечерам всегда выпимши приходил. Я ее спрашиваю: «Как же так, – отец ваших детей, муж, кормилец семьи погиб, а вы просите освободить от наказания виновника?» – «Так-то оно так, – говорит и заплакала. Потом утерла слезы, высморкалась и говорит: – Что мне толку от его наказания, мне детей кормить надо. Пущай деньгами отдают…» Вы понимаете, что это значит?
Он понимал. Это означало, что кто-то из Новгородцевы побывал уже в доме у Полозова.
14
Комната для свиданий, куда провели Лукьянова, была перегорожена пополам двойным деревянным барьером. По обе стороны стояли длинные некрашеные столы и скамьи без спинок. Узкое, зарешеченное окно выходило, видимо, во внутренний двор – сквозь него была видна стена противоположного дома. Серый отраженный свет падал на чисто вымытые, но потертые доски пола.
Лукьянову разрешили пройти во внутреннюю сторону, туда, за барьер. Он сел с краю скамьи у стола, положил перед собой блокнот и ручку, но потом раздумал, убрал все это в карман. Вытащил сигареты, достал одну, но курить не стал, принялся разминать ее в пальцах.
«Волнуюсь, как перед экзаменом, – удивленно подумал он. – Как хорошо, что никого больше нет». Он знал, что в часы свиданий здесь бывает много народа.
Звякнул замок, открылась маленькая дверь в противоположном углу, в комнату, пригнув голову, прошел высокий милиционер, а за ним парнишка, в выцветших синих джинсах и сером свитере. Он повернул голову, скользнул по Лукьянову безучастным взглядом больших голубых глаз и остался стоять возле стены, поглядывая в противоположный угол комнаты, где была другая дверь для посетителей – видимо, ждал, что появится кто-то другой.
– Свидание полчаса! – объявил милиционер и скрылся в проеме, но дверь не закрыл, а парень все стоял, не двигаясь, глядя куда-то мимо Лукьянова, и лицо его – осунувшееся, измученное переживаниями последних дней, выражало боль и ожидание, он, как видно, ждал, что сейчас войдет мать.
Лукьянов встал.
– Здравствуй, Дима!
Тот резко повернул голову, вгляделся, не понимая.
– Вы… ко мне?
– Да. Это я просил о свидании с тобой.
– А мама? Что с ней? – он шагнул к Лукьянову.
– Все в порядке, она ждет там, на улице. Садись, поговорим.
И когда он сел с противоположной стороны стола, не спуская с Лукьянова встревоженных, пытливых глаз, Лукьянов снова сказал:
– Ну, здравствуй, тезка!
И внезапно увидел, как эти широко раскрытые, настороженные глаза вдруг потеплели и стали быстро-быстро наполняться слезами. И все лицо вдруг осветилось, потеряло свою суровую напряженность, стало мальчишески открытым, незащищенным.
– Дядя Дима!
И столько беспомощно-детского было в этом беззвучном, сдавленном возгласе, что Лукьянов почувствовал, как перехватило горло.
Он протянул через стол руки, положил их мальчишке на плечи, а тот вдруг наклонился, уткнулся головой в его плечо и заплакал по-детски беспомощно, вздрагивая всем своим худеньким телом.
– Ну, ну., – сказал Лукьянов.
– Простите, – Дима ожесточенно рукавом утирал лицо. – При маме я не плачу. А тут… И не узнал я вас…
– Откуда же ты мог меня узнать?
– Мама мне столько рассказывала о вас! Она говорила, что вы приедете, а я не верил!
Он уже оправился и улыбался сквозь слезы. В глазах его, полных радостного облегчения, было столько надежды, что Лукьянов только сейчас по-настоящему понял, какую ответственность взял на себя.
– Ты ждал меня?
– Ждал. И боялся.
– Почему?
– Не знаю… Меня все теперь осуждают Он опустил голову. – А больше всего – я сам… Вы плите, что случилось? Это так страшно! Был живой человек – и вдруг…
– Знаю, я знакомился с делом.
– Там все написано?
Все, что ты говорил. И все, что показала экспертиза.
– А что она показала? – Он спросил это быстро, и Лукьянов уловил тревогу в его голосе.
Ну… Примерно то же самое, что ты говорил.
Дима кивнул головой, опустил глаза, и Лукьянову почудилось, что он облегченно вздохнул украдкой.
Я сам во всем виноват. Сам. – Убежденно проговорил он. – Я не имел права садиться за руль, из-за этого все и произошло… Значит, я сам и должен отвечать… – Он говорил, словно убеждая в чем-то себя и в то же время Лукьянова. Потом поднял на него вопрошающие, опять полные муки глаза:
– Скажите, дядя Дима, что мне за это будет?
Видишь ли, тут много есть факторов, которые суд будет учитывать: твое поведение в момент происшествия, твое поведение до случившегося, обстоятельства самого происшествия… Решения могут быть разные.
– Я понимаю. Ну, а в самом худшем случае?
В самом худшем? Лет пять колонии для несовершеннолетних.
Он печально кивнул.
– Мне будет тогда уже двадцать один… Двадцать один год… – Он что-то высчитывал в уме. – Потом два года – армия. Двадцать три… – А у меня всего семь классов… – Он сказал это с глубокой тоской. – А главное – мама… Как она будет без меня… – голос его сорвался.
Но ведь она не одна. Есть отец, – сказал Лукьянов.
– Да! – он словно только теперь вспомнил. – Да, да… Когда у него защита, вы не знаете?
– Кажется, двадцать пятого.
– Двадцать пятого? Это хорошо.
– Что – хорошо?
– Хорошо, что раньше, – до суда.
– Почему?
– Трудно ему было бы после. – Он задумался. – Пять лет…
– Мы с тобой взяли худший вариант, – напомнил Лукьянов.
– Да… Но даже, если два ил и три, в институт я все равно не смогу поступить.
– Почему?
– У этого человека, Полозова, есть семья, дети, вы знаете?
– Знаю.
– Теперь я не имею права учиться. Я буду работать и все деньги отдавать им, – он говорил это очень серьезно и убежденно, как что-то давно решенное, и Лукьянов понял, что именно об этом он все время думал, сидя здесь, в одиночестве. – Потом, когда они вырастут, я, может быть, смогу учиться… Если не будет поздно… – голос его опять упал. – Вот вы, сколько вам было лет, когда вы поступили в институт?
– Двадцать четыре.
– И мне будет примерно столько же. Или даже больше…
Он опять задумался.
– Кем ты хочешь стать? – спросил Лукьянов.
– Я хотел стать географом. Это была моя самая большая мечта. Ездить по разным странам, изучать людей, моря, горы… – он тяжело вздохнул. – Теперь не будет этого. Ничего теперь не будет, я знаю…
– Ты станешь географом, Дима, – убежденно сказал Лукьянов. – Или геологом. Кем захочешь – это я тебе обещаю.
– Вы так думаете? – он с робкой надеждой смотрел на Лукьянова.
Теперь, после разговора с тобой, я в этом уверен. Я хочу тебе помочь. Но и ты должен хоть немного помочь мне.
– А что я должен сделать?
– Ты должен все, во всех подробностях, без всякой утайки мне рассказать. Все, как было.
– Я… все рассказал.
– Нет не все. Там есть неувязки. Сначала ты сказал, что сбил его по дороге в город. А потом, когда экспертиза показала, что Полозов был сбит машиной, ехавшей из города, ты сказал, что не помнишь, что был, как в тумане. Как это было, Дима?
Он молчал. Опустил голову и молчал.
Хорошо, – сказал Лукьянов. – Я не буду тебя сейчас больше тревожить. Подумай. Вспомни все, как было. А я приду завтра. Договорились? Ну, до завтра.
Он положил ладонь на руку мальчика, лежавшую на столе, сжал ее. Потом встал, пошел к двери.
Дядя Дима!
Он обернулся. Парень стоял у стола, подавшись всем телом вперед, смотрел на Лукьянова умоляющими глазами.
– Я… хочу вам что-то сказать… Только вы должны дать мне слово, что об этом никто не узнает, ни один человек.
– Хорошо, я даю тебе слово.
Я… не оставлял его на дороге, поверьте мне.
– Я это знаю, – сказал Лукьянов. – И не только это.
Вы… все знаете? – в глазах мальчика мелькнуло отчаяние.
– Догадываюсь.
Вы дали слово! – . он почти закричал.
– Я сдержу его.
15
Встреча с Димой разволновала Лукьянова.
Еще раньше, когда он провел ночь в комнате мальчика, у него начал складываться образ Нелиного сына, встреча с Димой не разрушила этот образ, как он боялся, – наоборот, дорисовала его. Лукьянов все больше укреплялся в своем представлении о характере мальчика.
И все же, прежде чем вернуться на дачу Новгородцевых, он побывал у приятеля Димы – Саши Игнатьева, где собрались в тот вечер ребята.
Саша подтвердил, что они пили сладкое вино «Кагор» и шампанское, а Дима пил только лимонад. И хотя все подтрунивали над ним, он твердо стоял на своем – «я вина не хочу», собрал возле себя все бутылки с лимонадом, пил и угощал Люду, с которой они вместе приехали из Москвы. Она, правда, предпочитала шампанское. Зато, когда все вино было выпито и все вокруг стали ныть, что вот, дескать, так много народа и так мало вина, а во всей округе в такое время купить негде, Дима первым вызвался съездить в сторону города, в дежурный магазин. Ему с радостью собрали деньги, он взял с собой Люду, и они ушли. «Он, наверно, потому и в рот не брал спиртного, что хотел покататься и Люду прокатить», – высказал предположение Саша.
«Он с ней уехал, вы точно знаете?» – спросил Лукьянов.
«Точно, – подтвердил Саша. – Когда они ушли, мы все вместе решили пройтись, вышли, дошли до их дачи, и как раз в тот момент выехала машина, а Люда приоткрыла дверцу и помахала нам рукой. Потом они уехали. Но так мы их больше не дождались. Потом уж узнали, что случилась беда».
«Скажите, Люда когда-нибудь садилась за руль? Не учил ее Дима водить машину?»– спросил Лукьянов.
Саша задумался, затем сказал:
«Да, припоминаю, однажды я видел, он учил ее, но это было здесь, на площадке, у нас есть такая площадка, мы на ней мяч гоняем».
И еще в одном доме побывал Лукьянов, в том, что стоял на самом краю поселка, где дорога, идущая от моря, упиралась в городское шоссе.
Он беседовал со всеми обитателями этого дома, потом с жильцами соседнего, и того, что был через дорогу. Любая машина, сворачивающая с шоссе на проселочную дорогу, проходила мимо этих домов, и Лукьянов надеялся, что, быть может, узнает еще что-нибудь.
Он вышел от них уже затемно и пошел в сторону моря.
Погода портилась, небо заволокло тучами, внизу гремел, нарастая, прибой.
«Шторм будет, – подумал Лукьянов. – И дождем пахнет».
Он стоял на краю обрыва упершись коленями в невысокий барьер, сложенный из пористого известняка. Камень был теплый, нагретый, теперь он отдавал свое тепло. Лукьянов притронулся к нему ладонью, ощутил шершавую поверхность ракушечника, провел по ней рукой.
Он вглядывался в темноту, слушал шум прибоя и думал почему-то о своей жизни, о том, как все странно сложилось, что вот, через столько лет, когда, казалось бы, уже все забыто и быльем поросло, вдруг снова всплывает прошлое, настойчиво напоминает о себе, требует снова и снова пережить все сначала.
Он вздохнул, поднял воротник, натянул поглубже кепку и пошел по набережной в сторону дачи.
– Ты воспитала хорошего сына, Неля! – сказал он еще с порога.
Во второй раз он увидел, как на мгновение осветилось ее лицо, но в глазах по-прежнему стояла тревога.
Она не спрашивала ни о чем, поставила на стол ужин, села напротив него, кутаясь в шаль.
Он отхлебнул немного горячего кофе. Закурил. Есть не хотелось.
– Ты видел его? – спросила она.
Видел. Разговаривал с ним. И все больше прихожу к мысли, что все не так просто, как выглядит. Однако, чтобы понять все до конца, я должен попросить тебя еще раз во всех подробностях описать мне тот вечер. Все, что ты видела, все, что можешь вспомнить, все – до мельчайших подробностей.
Она напряженно смотрела на него.
– Мне кажется, я все рассказала тебе.
Ты могла упустить какую-то мелочь, а она-то, возможно, очень важна… Ну, начнем с того, что Дима с Людой ушли к товарищу на вечеринку. Кто оставался дома?
– Я была дома. Читала.
– А Андрей?
– Его не было. Он ушел к своему приятелю Борису Грушецкому играть в шахматы. Они почти каждый вечер играли, засиживались допоздна. А какое это имеет значение?
Не знаю. Пока не знаю. Но я должен полностью представить себе всю картину того вечера. Значит, ребята ушли к Игнатьевым, а Андрей – к своему приятелю. Он раньше ушел или позже?
Кажется, раньше… Нет, прости, я вспомнила – чуть позже. Они ушли, а он еще сказал: «Позвони Игнатьевым часов в десять, узнай, как там у них». И стал собираться.
– Тебя он не звал с собой?
На этот раз – нет. Он боялся оставлять без присмотра машину.
Ясно. Ну, хорошо. Они ушли. Ты читала. Потом – что?
Потом я услышала, как кто-то отпирает гараж. Я подошла к окну. Увидела, что Дима с Людой выводят машину, он крикнул мне, что они покатаются немного. Он иногда катал ее здесь, на площадке. Я удивилась, что так поздно, но он крикнул мне, что через пятнадцать минут они вернутся, чтоб я не беспокоилась, и тут же выехал.
– Ты успокоилась?
– Нет. Я всегда была неспокойна, когда он брад машину, но почему-то не остановила его, показалось неудобным делать это при девушке.
– Где он взял ключ?
– Видимо, в плаще Андрея, он висел в прихожей.
– Дальше.
– Я пыталась читать, но на душе было неспокойно. Несколько раз подходила к окну. Потом пошла за чем-то на кухню и услышала, как открыли ворота и въехала машина.
– Ты подошла к окну?
– Нет. Я успокоилась, поняла, что они вернулись, и продолжала возиться на кухне. Потом услышала голоса Андрея и Димы. Слов я не разобрала, но поняла, что Андрей очень рассержен, ругает Диму.
– Это часто бывало?
– Нет, очень редко. Обычно он спокойно относился ко всяким провинностям Димы, чаще всего посмеивался. А тут я услышала в его голосе злость. Я поняла, что это из-за машины. Когда я вышла, Дима уже прошел к себе, я увидела, что он лежит лицом вниз и плачет. Я хотела подойти к нему, но тут в комнату вошел Андрей, на нем лица не было, он был белый весь. Он захлопнул дверь в комнату Димы, стал в волнении ходить, а когда я спросила, что случилось, он крикнул: «Я же запретил ему вечером садиться за руль! Ты знаешь!»
Я решила – пусть успокоятся оба, – и ушла на кухню. Андрей заперся у себя, я слышала, как щелкнул замок.
– Где была в это время Люда?
– Не знаю, ее с ними не было. Я хотела спросить, но они оба были такие расстроенные, что я не решилась. Подумала – пусть успокоятся. Решила позвонить Игнатьевым, узнать, не у них ли Люда. Помню, подошла к телефону, но номер не набирался. Несколько раз пробовала, потом положила трубку.
– Так. Дальше что было?
Помню, в тот момент, когда я положила трубку, услышала шум мотора. Подбежала к окну и увидела, что машина выходит со двора. В тот же момент выскочил Андрей. Он пробежал через комнату, выбежал во двор, потом за ворота, кричал что-то…
– Что именно он кричал, не помнишь?
– Сначала «Стой!», «Стой, говорю!» Потом… Еще что-то…
– Что именно? – Лукьянов в упор смотрел на нее. У нее были страдальческие глаза.
– Это важно? – спросила она.
– Да, может быть.
Я слышала, как Андрей уже за воротами крикнул: «Идиот!»
– Потом что было?
– Потом… Я побежала тоже и увидела, что Андрей бежит по дороге, кричит, размахивает руками, а машина быстро удаляется.
– Что он кричал?
– «Задержите его!», «Задержите его!» и бежал, бежал за машиной. Потом я видела, как машина свернула в сторону шоссе.
– А Андрей?
Он побежал дальше, потом исчез из виду. Я вернулась, стала наспех переодеваться, я ведь в халате была, и в это время позвонили от Грушецких, сказали, что Андрей с Борисом поехали за Димой.
– Так. Что ты делала дальше?
– Вышла на дорогу, потом на шоссе. Стояла там.
– Сколько времени?
Не знаю. Может быть, час. Может, меньше. Потом подумала: вдруг они будут звонить, вернулась. Сидела у телефона.
– Они не звонили?
– Нет. Я сама позвонила жене Грушецкого, поговорила с ней. Она утешала меня, старалась успокоить.
– А Люда, где она была все это время?
– В тот момент я так расстроилась, что не могла думать о ней… Только ждала, что мне сообщат что-то о Диме… Что-то страшное..!
– Когда приехал Андрей?
– Они вернулись под утро с Борисом, тот довез его, сказал, что Дима жив, это было для меня тогда главным. Андрей сел у стола, положил голову на руки и сидел так, убитый.
– Что он говорил?
– Несколько раз повторил: «Все пропало!» Я стала спрашивать, что с Димой, он сказал зло: «Жив твой Дима!» и опять: «Все пропало!» Я его никогда таким не видела.
– Каким?
– Беспомощным, растерянным. Он совсем потерял контроль над собой, ходил, как помешанный. То хватался за телефон, то перекладывал свои бумаги – у него ведь защита была уже назначена, то принимался укладывать чемодан. Я видела, что он не в себе, пыталась его успокоить, уговаривала, но он ничего не соображал, единственное, чего я добилась от него, что Дима в милиции. С первым автобусом я поехала в город, в управление милиции, мне сказали, что Дима сбил человека на шоссе, привез его в больницу, потом сам приехал в милицию. Я просила пустить меня к нему, но мне сказали, что сейчас нельзя. Я вернулась на дачу и никого уже не застала, мы разминулись с Андреем, он тоже поехал в город. Потом он позвонил мне, сказал, что Дима теперь будет сидеть долго, пока разберутся, но он все выяснил, тот человек был пьян, выскочил неожиданно из-за автобуса, так что ой надеется, что все обойдется.
– Какой у него был голос?
– Голос?
– Да, был ли он так же взволнован?
– Нет, пожалуй, он был гораздо более спокоен, я даже удивилась. Он сказал, что надеется все уладить, но для этого надо ехать в Москву, тем более, что через неделю защита Он сказал, что вечером уедет и Люду увезет с собой.
– Ты ее больше не видела?
– Нет:
– Что он еще сказал?
– Просил, чтобы я оставалась тут, носила Диме передачи, но не ходила к нему, не разговаривала с ним. Он сказал, что после всего случившегося лучше всего, если он побудет один, подумает, осознает все. «Это все плоды твоего воспитания, – сказал он. – Вот теперь и расхлебывай». На следующий день я была у следователя, он подтвердил, что Дима сбил человека, идет следствие, пока его видеть нельзя. Потом я узнала, что тот человек умер… Несколько дней я возила Диме передачи, пыталась еще что-то узнать, потом не выдержала, послала тебе телеграмму…
Она все так же сидела, кутаясь в шаль, глядя куда-то мимо Лукьянова, говорила тихим, сдавленным голосом, иногда смахивала с лица набежавшие слезы. Ей было трудно все это восстанавливать шаг за шагом, он видел.
– Прости, что я заставил тебя все это вспоминать снова, во всех подробностях, – сказал он. – Но все это очень важно, и ты даже сама не знаешь, как помогла мне.
Она перевела на него измученные глаза.
– Да, – подтвердил Лукьянов, – вот теперь мне уже яснее становится все. Скажи, тебе не показался странным внезапный отъезд Андрея и то, что он увез Люду?
Она задумалась.
Сначала показалось. Потом я подумала: наверно, он лучше знает, что делает, ведь он сказал, что в Москве сможет сделать больше, чем здесь. Кроме того – диссертация, он же отдал ей десять лет жизни… -
А сын? То, что сын попал в беду?
Он сказал, что приедет сразу после защиты. Что же касается Люды… Не знаю, – она вздохнула. – Девочка, видимо, была в таком состоянии, что, наверно, лучше всего было увезти ее домой.
Она была в машине, когда все это случилось?
Не знаю. Я видела только, что они вместе уехали.
Это и другие видели, – сказал Лукьянов. – Я спрашивал. И вдруг она исчезает, Андрей срочно увозит ее в Москву. А Дима говорит, что был в машине один.
Да, действительно странно… – Неля тревожно смотрела на Лукьянова. Она что-то напряженно соображала, и лицо ее становилось все более взволнованным. – А не может быть, что Дима не захотел называть ее имя, чтобы не впутывать в эту историю… Оберегал ее? Это похоже на него.
Может быть… – Лукьянов нахмурился. – У тебя есть адрес Люды?
. – Кажется, есть.
– Найди, пожалуйста… И телефон, если имеется.
Она ушла в комнату Димы, долго перебирала там что-то, наконец вышла с записной книжкой в руках.
– Вот: Елисеева Люда.
Он переписал адрес и телефон, заодно записал московский адрес клиники, где работал Андрей.
Ты говорила, что Андрей по телефону сказал тебе: «Это все плоды твоего воспитания». Что это значит? Он что – не занимался воспитанием сына?
– Занимался… между делом. Главное – дело. Институт, клиника, диссертация… Он же человек цели. Поставил себе цель: в тридцать лет – кандидатская степень и машина. К тридцати годам была и степень и машина. Это была программа минимум. Затем – взялся за максимум. В сорок – докторская и дача у моря… Дача, как видишь, есть. Докторская будет на днях… Но чего это стоило! С утра – лекции, днем – консультации, вечером – рукопись. Он же хороший специалист, без дураков, к нему со всех сторон обращаются, казалось бы, одного этого достаточно. Так нет же – лекции не только в институте, еще и в обществе «Знание», консультации не только в своей клинике, но и в платной, и при этом работу пишет… Все успевает, все ему дается… Не давалось только одно… – она замолчала, задумалась. Лукьянов не торопил ее. – Он так и не заметил, как вырос сын, стал личностью – со своими взглядами, принципами… А когда заметил, удивился – откуда? Он забыл, что у меня было много свободного времени, уроки музыки занимали у меня всего пятнадцать-двадцать часов в неделю, все остальное время я проводила с Димой. Мы стали с ним друзьями, он все мне поверял, у него не было от меня тайн, я знала его мечты, мысли, поступки… Мы читали одни и те же книги, ходили вместе в театры, на концерты, я приобщила его к музыке, он полюбил ее. Я старалась, чтобы он вырос честным, добрым… Не знаю, может быть, я что-то не так делала, но всегда была убеждена в одном – подлости он не совершит никогда…
– Андрей не одобрял этого?
– Он иронизировал над нашей дружбой, считал, что все это сантименты. Главное – закалять волю, быть сильным, устремленным, иначе тебя сомнут. Его любимый афоризм – ясная голова, железное сердце, крепкие зубы.
– Ясная голова? Что ж, это совсем неплохо, – сказал Лукьянов.
