Текст книги "Дорога обратно"
Автор книги: Вильям Александров
сообщить о нарушении
Текущая страница: 3 (всего у книги 7 страниц)
Он ответил – да, это я.
И тогда пришло письмо от Нели. Она писала, что живут они с Андреем в Москве, он работает в научно-исследовательском институте, кандидат наук, сейчас пишет докторскую, она – преподает музыку, у них растет сын. Просила, чтоб он обязательно заехал к ним, когда будет в Москве, она хочет познакомить его с сыном, зовут его Димка…
Лукьянов не спал всю ночь. Все вдруг воскресло. Он считал, что давно переболел, что умерло все, как будто и не было вовсе, но, видно, жило все это глубоко в душе, только притаилось до времени, тлело где-то там, под пеплом. А сейчас вспыхнуло, да так сильно…
Он смотрел на это письмо, на ее почерк, на ее подпись и все пытался представить себе, какая она теперь. И так ярко, так четко увидел все, что больно стало дышать…
Все эти годы он старался не думать, не вспоминать, отгонял от себя прошлое, и хотя это не всегда удавалось, все же было это где-то там, в другом мире, за какой-то чертой реальности. Как будто сон – прошел и его уже нет, и не вернешь его, как бы ни старался. А тут вдруг реальность, самая что ни на есть ощутимая, – адрес, телефон, имя сына…
Зачем она написала ему это имя? Хотела сказать, что мы тебя помним, не забыли, мы виноваты перед тобой, но мы искупили свою вину, назвали сына твоим именем?
А счастлива ли она, не жалеет ли о том, что так все произошло? В письме не было об этом ни слова, но там была фраза, которая насторожила его: «материально мы живем хорошо». Но когда человеку хорошо, он не пишет «материально мы живем хорошо».
Он ответил. Написал, что рад был узнать, что у них все в порядке, если представится случай, приедет. Просил прислать фотографии. О себе – очень скупо: женился, растет дочь, работаю много, в этом вижу смысл жизни…
С тех пор на каждый Новый год он получал поздравления, написанные ее рукой и подписанные «Неля, Андрей, Дима».
И каждый Новый год тоже посылал открытку: «Поздравляю… Желаю…»
Вот и вся переписка. А заехать к ним так и не решился, хотя нередко бывал в Москве.
И тут эта телеграмма, как крик утопающего, почему-то из Приморска.
Он получил ее перед самым отъездом в Москву, нужно было по поводу новой книги. В Москву он прилетел утром, пробыл день и вечером сел в скорый поезд, идущий через Приморск…
… И вот сейчас он стоял на Прибрежной улице, слушал такой знакомый, неизменный шум моря и думал о том, что вот здесь, рядом, рукой подать, живет его детство. Казалось, стоит пройти несколько десятков шагов, протянуть руку, и оно вернется, выбежит ему навстречу, и все будет по-прежнему, как когда-то…
Но он знал, целая жизнь лежала сейчас между ними и вычеркнуть ее невозможно.
8
Он нажал кнопку рядом с цифрой 8 на деревянном заборе, и во дворе тут же залаяла собака. Она лаяла непрерывно, яростно, гремя цепью, заглушая все остальные звуки, но все же он услышал, как хлопнула дверь в доме, кто-то пробежал по дорожке, остановился по ту сторону дощатой калитки. Собака утихла, и он услышал прерывистое дыхание, там, за тонкими крашеными досками.
– Новгородцевы здесь живут? – спросил он.
Щелкнула задвижка, рывком открылась дверь, какая-то тень метнулась ему навстречу, и он почувствовал на своем лице холодные вздрагивающие пальцы. Потом что-то теплое уткнулось ему в плечо, в шею, прижалось к нему, и он услышал у самого уха задавленный, прерывающийся голос:
– Ди-моч-ка!
Он опустил голову, прижал свое лицо к ее волосам и так они стояли неведомо сколько, может быть, минуту, а может быть, час, – никто из них не знал, они перестали существовать в настоящем, были где-то в прошлом.
– Пойдем! – наконец сказала она, взяла его за руку и повела в дом, где светилось одно окно.
Они вошли в небольшую, чистую, свежевыкрашенную прихожую здесь была вешалка, рукомойник с зеркалом, ящик для обуви. Она взяла его плащ, вытянулась на носках, чтобы достать до вешалки, и он поразился тому, что она такая маленькая и хрупкая, когда-то они были одного роста.
Она почему-то стояла возле вешалки, держась руками за его плащ, и не оборачивалась, словно боялась посмотреть ему в лицо. Все так же, не оборачиваясь, она провела его в комнату, такую же чистую, устланную паркетом, – с диваном, письменным столом и книжным шкафом, освещенную приглушенным светом цветастого торшера, включила верхний свет и только после этого обернулась к нему.
– Я очень изменилась, да?
Он вглядывался в ее лицо.
– Нет, – покачал он головой, – не очень.
Он сказал правду. Это было то же лицо – милое, открытое, только не было уже в нем той безмятежности и ожидания счастья, была, пожалуй, усталость, горечь какая-то, и годы, конечно, сделали свое.
И все же это была она – та самая, единственная, неповторимая, чей образ он всю жизнь носил в своем сердце. Во всяком случае, ему так показалось.
– Я так боялся, что увижу совсем другую женщину, – он взял ее за руки. – Так боялся… А ты – такая же, только, пожалуй, красивее стала…
Комплименты говорить научился… – она вглядывалась в него с нежностью. – Ну и ладно… И на том спасибо… А ты изменился, Дима, очень изменился… Совсем, совсем взрослый стал… – голос ее дрогнул. Она быстро отвернулась, смахнула с глаз слезы. – А вот это наша собственная дача, – заговорила она вдруг совсем другим голосом, – голубая мечта Андрея! Дача у моря! – она потащила его по дому. – Три комнаты! Вот вторая… Вот третья – комната Димы, – она вела его, зажигая повсюду свет, широко размахивая рукой, словно приглашая полюбоваться: – Ванная! Туалет! Обрати внимание – все под кафель! Кухля. Кладовая. А вон там, во дворе, стоит наша собственная машина… На ней мы каждое лето приезжаем сюда из Москвы… Есть у нас еще лодка, рыболовные снасти, акваланги, палатка…
Она говорила все это, а голос се дрожал – то ли от горечи, то ли от гордости, он не понял.
– Ну, что ж, это здорово, – сказал он – Можно позавидовать.
– Ты знаешь, нам все завидовали, ни у кого вокруг не было такой дачи. Правда, мы только в этом году вылезли» из долгов, все уже было закончено, мы впервые поехали по-настоящему отдыхать, так радовались, наконец-то не надо будет добывать стекла, перекупать у кого-то лес, паркет, трубы… Мы приедем и будем просто отдыхать – плавать, загорать, читать. Мы так радовались… И тут этот случай, такой нелепый, такой – она закрыла лицо руками. – Господи, за что?!
Она долго еще стояла, прижавшись спиной к стене, закрыв лицо ладонями, плечи ее вздрагивали.
Он подошел, стал рядом, глядя в окно, выходившее во двор На столбе, посреди двора, горела лампочка в, ее неярком желтом свете он разглядел кирпичный гараж с металлической раздвижной дверью. На двери висел большой замок.
– Что случилось с сыном, Неля?
– Сейчас… Прости, пожалуйста тебя есть сигарета?
– Да, конечно.
Он торопливо достал сигареты, щелкнул зажигалкой Она жадно затянулась.
– Давно куришь?
– Не курю… Так, иногда. Так вот, у Димкиного приятеля на соседней даче собрались ребята, решили повеселиться перед концом каникул Дима был со своей девушкой, она с нами приехала. Посидели они, повесе лились. И вдруг взбрело им в голову, надо съездить в город, в магазин, шампанского им, видите ли, не хватило! И Димка, конечно, вызвался первый он же всегда кидается первый, когда кому что надо Вместе с Людой они пришли сюда, вывели машину, мне он сказал, что покатается немного здесь, за воротами Если б знала, ни за что не пустила бы его ехать, тем более вечером Они вернулись примерно через полчаса, по дороге, на обратном пути, Дима встретил Андрея, тот отругал его сильно за то, что выехал вечером на шоссе, мы ему разрешали ездить туда только вместе с нами На Димке прямо лица не было. Он прошел к себе в комнату, и я слышала как он плакал. Андрей тоже заперся у себя, видно расстроился, он же очень редко ругал Диму. А потом я услышала вдруг шум мотора. Пока мы выбегали во двор – я и Андрей, – машина уже вышла за ворота: оказывается, Димка вылез в окно и снова сел в машину. Я не могла ничего понять. Андрей кинулся за ним, кричал, но Дима не остановился, он помчался опять к городу. Андрей побежал к соседям, просил машину, чтобы догнать, пока они собирались, выехали, тот был уже далеко…
Они искали его всю ночь. Какая это была страшная ночь… Ничего более страшного я в своей жизни не переживала. Даже тогда, когда горел наш дом, и мама… И ты, ты тащил меня через огонь, мне кажется, даже тогда мне не было так страшно… Я думала, что никогда не увижу сына. – Она замолчала, несколько раз затянулась. Лукьянов ждал.
Наконец Андрей приехал. Вид у него был ужасный, измученный, я его никогда таким не видела. Он сел, вот здесь, у стола, сжал голову руками и твердил: «Все пропало! Все пропало!» Я кинулась к нему: «Дима! Что с Димой?!»– «Жив твой Дима, не плачь!» – сказал он зло. А потом он… Ну, это неважно… В общем он сказал, что Дима сбил человека, сам привез его в больницу, а когда оказалось, что уже поздно и тот умер, он сам поехал в милицию, заявил обо всем, и… – она задохнулась, – потребовал, чтобы его посадили в тюрьму…
Она уже не курила, ходила по комнате, сжав виски вздрагивающими пальцами. Потом села и, стараясь унять дрожь, опять закурила.
Ты, наверно, не понимаешь, почему я вызвала тебя, но я была в таком отчаянии, я почувствовала себя такой одинокой… Андрей очень изменился за эти дни, его узнать было трудно, он почти не разговаривал со мной, потом он уехал, и я совсем потеряла голову, мне не к кому было обратиться, здесь ведь почти никого не осталось из друзей… Да у меня и не было настоящих друзей, кроме тебя… И я… Хотя, понимаю, я не должна была этого делать. Прости меня…
– Ты правильно поступила, – сказал Лукьянов. – Когда это случилось?
– Три недели назад.
– И все это время Диму держат там?
– Да. Я хотела взять его на поруки, но следователь сказал, что он сам отказался, говорит, что если его выпустят, он за себя не отвечает… И вот это пугает меня больше всего. Я не понимаю, что произошло с сыном, я не узнаю его!
Она смотрела на Лукьянова, и в глазах ее было такое отчаяние, такая беспомощность, что у него сжалось сердце.
И в то же время горечь какая-то поднималась в душе. Что-то мучило, какое-то горькое, неосознанное пока чувство.
Он подошел, сел рядом, закурил.
Он смотрел на ее руки, нервно комкающие платок, и вдруг подумал: «Сын! Его судьба! Вот о чем она думает все время, вот что поглощает сейчас все ее помыслы. Поэтому и телеграмма. А все эти слова, извинения – ерунда. Она и думать не в состоянии, каково это все для него, для Лукьянова, какую боль она возрождает из прошлого, полагает, что просто причинила беспокойство. Или уверена, что все давно забыто и быльем поросло? Ну, что ж, пусть так и думает, так даже лучше. Значит, так и надо вести себя, пусть так и остается».
Он потянулся к столу, постучал сигаретой о край пепельницы. «Его пепельница – Андрея!». Откинулся на спинку дивана.
Она терпеливо ждала, стараясь не смотреть на него, только пальцы мяли, терзали бледно-розовый платочек, от него исходил едва слышный аромат духов.
– Сколько лет сыну, Неля?
– Шестнадцать.
– Исполнилось уже?
– Будет в ноябре. А что?
–. Нет, ничего… В том, что ты рассказала, действительно много странного, но подростки его возраста часто ведут себя странно, у них своя логика. Однако тут есть странности и другого рода. Почему уехал Андрей, ведь сын попал в беду?
Он сказал это, видимо, слишком жестко. Она сжалась, как от холода. Обхватила плечи руками.
– У него защита докторской.
– Когда? Назначена в конце сентября. Переносить… Сам понимаешь… Десять лет жизни ушло на это.
– Да… Теперь мне понятно, что значит «все пропало!» Все пропало? – она испуганно подняла голову.
– Нет. Я говорю о тех словах Андрея, что ты вспомнила. Когда он сидел здесь и повторял Все пропало!» Это, наверно, относилось к защите?
– Наверно.
– Представляю, в каком настроении он поехал.
– Это ужасно… – она сидела, обхватив себя руками, чуть раскачиваясь. – Сначала он не хотел ехать, решил отложить защиту, даже хотел взять на себя всю вину, добивался очной ставки с Димой. А потом… Вдруг позвонил мне, сказал, что все выяснил – тот человек сам виноват, это подтвердила экспертиза. И сказал, что едет в Москву, там все уладит. Что так будет лучше для Димы.
А ты? Как ты отнеслась к этому?
Что я? Привыкла, что он всегда прав, что я за ним, как за каменной стеной. И вдруг впервые почувствовала, что он растерялся, и я сама должна всю тяжесть взять на себя. И не смогла, конечно. Оказалась бессильной. Это, знаешь, как человек, который не привык поднимать тяжестей, и вдруг ему надо взвалить на плечи тяжеленный мешок, тащить его куда-то наверх, по крутой лестнице. И вот он зашатался, сейчас упадет… Как ты тогда…
Они оба одновременно обернулись друг к другу. В ее глазах была мольба о помощи и еще что-то такое знакомое…
Она уткнулась лицом в его плечо и опять разрыдалась.
Нет, ни о чем она не жалела, не щадила ни его ни себя. Он же не хотел вспоминать, не хотел вспоминать…
Он погладил ее по голове. Впервые за все время. И почувствовал, как она еще крепче прижалась к нему.
– Неля, почему вы ушли тогда?
Это вырвалось помимо воли. Меньше всего он собирался говорить сейчас об этом.
Не спрашивай. – Она покачала головой. – Ни о чем не спрашивай сейчас!
– Хорошо. Не будем об этом говорить.
Она закивала, не отрывая лица от его пиджака. Наконец она утихла. Он взял платок из ее пальцев, осторожными движениями утер ее лицо.
– Ну, вот, – всхлипнув, вздохнула она. – И легче стало… – Она улыбнулась. – Выплакалась у тебя на груди – и как-то легче стало. Давно надо было это сделать.
Она подняла голову, прикрыв глаза, глубоко набрала в легкие воздух – раз, другой, третий…
– Ну, вот… Больше не буду… Прости.
9
Спал он в комнате Димы. Неля постелила ему на кушетке сына, открыла форточку и ушла.
Он выкурил сигарету, погасил свет и лег. Но сон не приходил. Лукьянов лежал с открытыми глазами, глядел в светлый прямоугольник окна, на котором шевелилась прозрачная тюлевая занавеска, слушал отдаленный шум моря и думал об этом мальчике, ее сыне, который мог бы быть его сыном, если бы тогда все так не получилось. Она показала ему фотографию – славное, открытое, какое-то светящееся изнутри лицо с широко распахнутыми глазами – со лицо. Как-то не вязалось с ним ничто плохое, темное. И улыбка у него на фотографии хорошая…
Лукьянов нащупал у изголовья шнурок настенного светильника, потянул его. Зажегся зеленоватый плафон, и в комнате сразу стало уютно.
Вот здесь он, наверно, читает. Читает, думает, мечтает. Какое это, в сущности, прекрасное время жизни, когда все еще впереди, когда можно представить себя и моряком, и ученым, и артистом, и геологом… А разум свеж и восприимчив, а работа мысли остра и непредвзята, и ум не отягощен еще опытом жизни, не ранен горечью утрат… Их поколению не выпало такое. И как обидно, когда сейчас врывается в юную жизнь трагическое, страшное, и все сразу меркнет, заволакивается дымом безысходности. Они к этому не готовы, и тут уж могут натворить иногда бог знает что, он это знает…
Рядом с кушеткой стояла этажерка для книг. Лукьянов пробежал глазами по корешкам: Джек Лондон, Ефремов, Тур Хейердал, Беляев, Стругацкие…
А вот и Достоевский, и Хемингуэй… Они в шестнадцать и не помышляли о Достоевском.
Пониже, на уровне с кроватью была полка с научно-популярной литературой. Кибернетика, космос, ракеты. Здесь же лежали тетради и альбомы. Лукьянов взял наугад один из них.
Фотографии космонавтов – Гагарин, Леонов, Титов. А вот и рисунки: космический пейзаж море и пару дельфин, а на нем фигура человека в ластах. Нет, это, пожалуй, не ласты, это – перепонки. Кто же это – Ихтиандр, наверно…
Дальше – карта звездного неба. Созвездия, названия звезд. Расстояние в световых годах и парсеках…
Он взял другой альбом: стихи. Лермонтов вперемежку с Окуджавой, песни Высоцкого, альпинистский фольклор…
А вот это, пожалуй, что-то свое. Почитаем.
Гляжу на солнце
И вижу – ты.
Рисует море
Твои черты.
Поет ли ветер,
Гремит прибой,
Повсюду слышен
Мне голос твои…
Это ей, конечно. Как хорошо, что есть на свете она. Неважно, какая она на самом деле, важно, какая она в твоей душе.
В конце альбома – конверт из черной фотобумаги. Фотографии. А вот и она. Вполне современная дивчина с распущенными волосами, фигурка точеная, улыбка смелая – все как надо…
А это, видимо, в каком-то туристическом лагере, лезут на гору, с рюкзаками на спинах, альпенштоками, с веревками – по всем правилам. Где же он, Димка? Ага, вот, кажется. Ну да, тащит ее за руку… А вот они на вершине – радуются.
А это, как видно, старый снимок – Димка в пионерском галстуке, стоит у знамени – лицо строгое, торжественнее… Что там на знамени? «Артек», кажется…
И еще одна фотография привлекла его внимание. Какое-то надгробье, плита, Димка стоит, склонив голову, положил цветы. Огонь горит. А ведь это, пожалуй, Севастополь, или. Одесса – все может быть…
Он аккуратно сложил фотографии, закрыл альбом, уложил все на место.
Погасил свет.
Теплая волна поднималась в душе. Хорошие растут ребята – беречь их надо. Не дай бог, вот такая история! Жаль, что не был знаком с ним раньше, может, и уберег бы…
Ухало море внизу, видно, ветер поднялся. Мутный свет луны разливался по небу.
Спать!
Утром, за столом, когда Неля поставила перед ним яичницу, ветчину и кофе, он вдруг сказал:
– А я познакомился с твоим сыном.
Она удивленно вскинула брови.
– Ночью. По книгам и фотографиям. Мне кажется, хороший парень.
10
Он видел, как она просияла. И тут же лицо ее опять затянулось печалью. С трудом проглотила кусочек ветчины, отложила вилку, подперла лицо ладонями, грустно смотрела, как он ест.
Потом спохватилась.
– Налью еще?
– Налей.
Она добавила ему в чашку из блестящего металлического кофейника, налила немного себе, отпила глоток…
– Совсем не могу есть. Как притронусь к еде, тут же думаю о нем, как он там… – голос ее дрогнул.
– Приятного, конечно, мало, – сказал Лукьянов. – Но не так ужасно, как ты себе представляешь.
– Дело не в этом, – она покачала головой. – Погиб человек, что может быть ужасней! И знаешь, что самое страшное, я не представляю себе, как Дима будет жить с таким грузом… Это ведь на редкость совестливый, легкоранимый мальчик… Ты не веришь мне? – Она уловила на себе его пристальный взгляд.
– Почему же, верю. Я и сам так подумал… Кто этот человек?
– Истопник из соседнего санатория.
– Как он очутился на дороге в такое время?
– Будто бы ловил машину, хотел остановить.
– Он был трезв?
– Не знаю точно… Говорят, что пьян.
Тогда, может, действительно он сам виноват.
Может быть… Но, как бы там ни было, Дима сбил его. А он ведь не имел права садиться за руль, выезжать на дорогу. Я просто не понимаю, что с ним случилось…
– Да, – Лукьянов нахмурился. – Ну, чего гадать, поедем, узнаем.
Он отодвинул тарелку, встал.
Она встала тоже.
– Можно, я поеду с тобой?
Можно… Только, пожалуй, мне сейчас лучше пойти одному.
Я не зайду туда. Буду ждать тебя на улице или просто по городу похожу.
– Зачем?
Она опустила голову.
Знаешь, не могу я здесь оставаться одна, невыносимо мне стало здесь…
Хорошо, – согласился он. – Одевайся, и поехали вместе.
Она ушла в соседнюю комнату переодеваться, и оттуда он услышал ее голос:
– Дима, почему ты ничего не рассказываешь о своей семье, о жене? Кто она, как ее зовут?
– Расскажу как-нибудь…
Он закурил, подошел к боковому окну. Отсюда было видно море. Мелкая рябь шла по воде, и она безмятежно сверкала, как тогда, в детстве. Ему вдруг вспомнился мальчик в белой рубашке, с цветами в руках, бегущий к морю по песчаной аллее санатория РККА, и колючий ком подкатил к горлу.
Мне тоже надо спросить тебя кое о чем, – сказал он, не оборачиваясь. – Возможно, удастся увидеть Диму… Я должен знать – что ему известно обо мне?
Он услышал стук ее каблуков и обернулся. Она стояла в дверях в костюме, бледная, с сумочкой в руках.
– Ты спрашиваешь, что он знает о тебе? Все!
11
Следователь прокуратуры, пожилой человек в очках, в форменном кителе, поначалу встретил Лукьянова неприветливо, – ему, видно, показалось, что явился какой-то влиятельный родственник – «давить».
Но потом, когда Лукьянов рассказал о себе, ледок как будто растаял.
Горожняк (такая странная была фамилия у следователя) достал дело, перелистал его.
– Ну, что вам сказать, дело закончено, сегодня передаем в суд. – Он повертел в пальцах карандаш, сделал какую-то пометку на полях. – Парень во всем признал себя виновным, он сам доставил пострадавшего в больницу, сам явился с повинной, сам заявил, что без спроса сел в машину. «Сам, – говорит, – во всем виноват, судите меня». И знаете, вначале, когда я принял его дело, у меня даже симпатия появилась к нему, вот, думаю, натворил по глупости, но осознал, не стал прятаться, увиливать. Значит, не такой уж испорченный. Тем более, что Полозов, – пострадавший, значит, судя по данным экспертизы, действительно неожиданно выскочил из-за автобуса, который стоял вот тут, на обочине дороги, – Горожняк показал Лукьянову схему, на которой был отмечен стоявший на обочине всю ночь неисправный автобус. – Вот, думаю, влип парень по дурости. Ведь тут и опытный водитель вряд ли что смог бы сделать…
– А чего он выскочил, этот Полозов? – спросил Лукьянов.
– Как видно, остановить машину хотел, доехать домой. Мы опрашивали других водителей, говорят, действительно, стоял возле автобуса какой-то пьяный, махал руками, но никто его брать не хотел, объезжали, ехали дальше. И экспертиза подтвердила, что он был в алкогольном опьянении… Можно предположить, что устал он прыгать, сел на подножку, с другой стороны автобуса, может, задремал даже. А тут услышал: идет машина, ну и выскочил неожиданно, знаете, как это бывает.
Следователь говорил ровным, бесстрастным голосом, без всяких эмоций, он словно подчеркивал, что объективно оценивает факты, но Лукьянов чувствовал: за этой внешней бесстрастностью есть нечто другое, какая-то убежденность, главное впереди. И он не ошибся.
– Так вот, я и говорю, пожалел его даже вначале… – продолжал Горожняк, – а потом, когда стал вникать поглубже, – понял: нет, не так он прост, этот парень, как кажется с первого взгляда, темнит, изворачивается, хочет себя в более выгодном свете выставить.
– Но он же сам во всем признался?!
– Вот и я вначале на это клюнул. Признался, мол… А вы поглядите: зачем ему надо было вторично гнать машину? Он же съездил уже один раз, привез, что там понадобилось. Так нет же, выскакивает из окна и угоняет машину снова. Говорит, поругался с отцом, тот ему всыпал за самовольную поездку, обидел его, видишь ли! Ну, допустим. Допустим, ты такой обидчивый, что справедливый гнев отца задел тебя за живое. Ну, выскочил из окна, ну, ушел из дома. Почему надо было гнать машину? То есть, повторить то, за что тебя только сейчас отругали? При этом, заметьте, ключ от машины он вытаскивает из отцовского плаща…
– Ну, это у них бывает, – сказал Лукьянов. – Ты меня обидел, так вот, я тебе назло сделаю то же самое.
– Бывает, – согласился Горожняк. – Но вот ведь какая штука. Поглядите снимок и схему. Парень сначала заявил, что сбил Полозова, когда ехал второй раз в сторону города. А вот данные дорожной экспертизы, они утверждают, что Полозов был отброшен отсюда вот сюда, – Горожняк показал на схеме, – то есть, в прямо противоположном направлении. И еще, гляньте схему: автобус стоял на этой стороне дороги, то есть, слева, если ехать в сторону города. Полозов выскочил спереди автобуса, значит, Новгородцев, едущий в сторону города, должен был видеть его издалека. А вот если он ехал в обратном направлении – из города, тогда все сходится.
Следователь смотрел на Лукьянова вопрошающе, словно от него ждал объяснения этой неувязки. А Лукьянов изучал схему, данные экспертизы и видел, что доводы справедливые, все показывало что человек был сбит машиной, ехавшей из города.
– Да, – сказал он. – Действительно. Только я не пойму – зачем ему темнить? Какая разница – все равно сбил, все равно исход трагический?
Разница большая. – Горожняк снял очки, стал протирать их платком. – Одно дело сбил, тут же подобрал и привез в больницу. Другое дело – ехал из города, сбил, испугался последствий, оставил на дороге, приехал на дачу, получил нахлобучку от отца, испугался еще больше, или совесть заговорила, поехал снова, подобрал и привез. А человек, значит, пролежал на дороге минимум полчаса, и эти полчаса могли решить его судьбу!
Лукьянов почувствовал, как холод пошел по спине. Он поднял глаза. Горожняк все еще протирал очки, глаза его как бы прятались теперь, разглядеть их было невозможно, однако во всем его облике было теперь нечто настороженное, осуждающее. Он словно испытывал Лукьянова, ну, мол, что ты теперь скажешь?
– Вы показали парню эти документы?
Показал, конечно. И что вы думаете, глазом не моргнул, говорит: может быть, и так, я плохо помню, как все происходило, я как в тумане тогда был… Выпил, наверно, еще ко всему прочему, сам в нетрезвом виде за руль сел. А ведь это все отягчающие вину обстоятельства!
– Странно, – сказал Лукьянов.
Ничего странного нет. – Горожняк пристукнул карандашом по столу. – Избалованный профессорский сыночек – машина, дача, все удовольствия, а тут влип в историю… И пытается выставить себя таким вот бедненьким, переживает, дескать, очень… Только мне его переживания ни к чему, мне факты нужны. А что признается во всем, так это оттого, что на папашу очень рассчитывает, тот в Москву сейчас укатил, думает, видно, оттуда надавить, – Горожняк пристально поглядел на Лукьянова, досадливо поморщился. – Грамотный человек, а не понимает, что все это – пустое. Факты собраны, дело закончено, передаем в суд, там и определят степень вины – Он захлопнул дело. – Может, и учтут в суде какие-то обстояла тельства, справки там всякие, характеристики, они их там собирают сейчас, конечно… Да только факты, – он пристукнул ладонью по лежащей перед ним папке, – они, знаете, упрямая вещь, как выразился один умный человек. Вы не согласны?
– Факт упрям, как кирпич, – сказал Лукьянов. – Но из одних и тех же кирпичей можно сложить и пьедестал и надгробье – все зависит от архитектора… Я хотел бы поговорить с Димой до суда. Это можно?
Горожняк усмехнулся.
Вы что же, хотите разобрать надгробье и сложить пьедестал?
– Отнюдь нет, – вздохнул Лукьянов. – Просто мне надо кое в чем разобраться самому и, может быть, помочь разобраться парню в самом себе.
Ну что ж, порядок вы знаете не хуже меня. Поскольку вы не являетесь родственником, вы можете беседовать с ним в одном случае – если возьмете на себя его защиту.
Вот уж не знаю, в роли адвоката никогда не выступал.
– Попробуйте, может, понравится.
Сомневаюсь… Впрочем, дело не в этом. Все будет зависеть от первого разговора с ним, я должен кое-что уяснить для себя. Для меня самого это очень важно.
Горожняк пожал плечами.
– Обратитесь к судье – это все, что я могу посоветовать. Все теперь будет зависеть от судьи. Даст разрешение – встретитесь, поговорите.
