Текст книги "Дорога обратно"
Автор книги: Вильям Александров
сообщить о нарушении
Текущая страница: 2 (всего у книги 7 страниц)
Димка дежурил на крыше вместе с дружинниками. Ему выдали железные щипцы с длинными ручками, он первым схватил упавший на крышу, злобно подпрыгивающий, брызжущий огнем конус, побежал к краю и сбросил его на землю.
– Молодец! – похвалил его дружинник. – Гляди, не упади!
И тут же побежал к другому краю крыши.
И в ту же секунду земля вздрогнула, сильный порыв ветра ударил Димку, вслед за тем что-то оглушающе и тяжко ухнуло, посыпались камни и стекла.
– Фугасная! – крикнул дружинник. – В соседний дом попала!
Димка посмотрел через дорогу и ужаснулся: все окна Нелиного дома просматривались насквозь, через них было видно, как во дворе, внутри дома, поднимается столб огня и пыли.
– Во двор попала! – крикнул дружинник. – Ты куда?
Но Димка не слышал его. С кошачьей ловкостью он слетел по железной пожарной лестнице и бросился через улицу, вбежал в парадное и увидел, что внутренних стен дома нет вовсе, они упали внутрь двора и все квартиры видны как в разрезе.
А лестница в парадном держалась, она была металлическая, и Димка кинулся но ней вверх, вбежал в квартиру, и в дыму, в отблесках племени, натыкаясь на разбросанную, перевернутую мебель, стал пробираться внутрь. И вдруг ему показалось, что он слышит стой, кто-то тихо стонал там, возле балкона. Он стал расшвыривать какие-то обломки, добрался до балкона и увидел Нелю, она косо сидела на полу, прислонившись спиной к уцелевшей стене, пытаясь, видимо, подняться. Она вся была белая от осыпавшейся штукатурки, словно мукой засыпана.
Он поднял ее, попытался поставить на ноги, но она падала, тогда он прислонил ее к стене, подставил спину, перекинул ее руки через свои плечи, наклонился и потащил на себе. Он уже приближался к лестнице, когда опять что-то ухнуло и посыпалось, и от этого грохота, она, видно, пришла в себя.
– Мама! – закричала она. – Там моя мама! – И стала рваться к провалу, за которым бушевало пламя. Он изо всех сил тащил ее вниз, а она вырывалась, билась, кричала, что мама стояла там, возле той стены, которая упала…
Он вытащил ее на улицу, передал дружинникам и кинулся опять в дом вместе с двумя другими людьми.
Но никого больше они не нашли.
* * *
Несколько дней Неля жила у них. Димкина мать не отходила он нее, выхаживала, кормила с ложечки, говорила ей ласковые слова, утешала, как могла.
А Неля молчала, не произносила ни слова. Она лежала на Димкиной кровати лицом к окну, смотрела застывшим взглядом на уцелевший фасад своего дома, не плакала, только по лицу ее время от времени проходила судорога.
Это больше всего пугало Димкину мать.
На пятый или шестой день пришло письмо от Нелиного отца. Он писал, что жив и здоров, они ведут тяжелые бои, фашисты собрали большие силы и пока приходится трудно. Но все это временно, подойдет час – и они разобьют фашизм наголову, так что он больше никогда не поднимется. Он сообщил номер полевой почты, просил написать, как они там, и просил, чтобы обязательно уехали, не оставались в городе.
Димка прочитал письмо вслух, и тогда Неля впервые заплакала. Она плакала долго, сотрясаясь всем телом, а потом затихла и уснула.
Утром прибежал Андрей. Он сказал, что вечером госпиталь уезжает специальным поездом, семьи врачей едут тоже, и он мог бы взять Нелю с собой, сказать, что она его сестра.
– Нелечка, деточка, может, поедешь с ними, – Димкина мать ласково наклонилась к ней.
Неля отрицательно покачала головой.
– Ты можешь, конечна, с нами остаться, мы рады будем. Да только видишь, что пишет твой папа – семьям командиров никак нельзя оставаться. Да и поправиться тебе нужно, а тут у нас сама видишь, что делается… Все же там будешь под присмотром докторов, они в случае чего помогут… А там, глядишь, и мы с Димой соберемся, тоже двинемся, приедем к вам. Поезжай, доченька.
Неля посмотрела на Димкину мать, потом на Димку и отвернулась к стене.
Собрали они Нелю, одежду кое-какую нашли, продукты на дорогу наскребли: Димка сбегал, договорился со знакомым извозчиком, и тот за десять рублей согласился подвезти их к товарной станции, откуда отправлялся специальный состав.
Димка вместе С матерью повезли Нелю к поезду, сами усадили ее. А она была безучастная, равнодушная ко всему.
И только в последний момент, когда им надо было уходить, она вдруг кинулась к Димке, обхватила его голову руками – и все кричала сквозь слезы: «Нет, нет, нет…»
Пришлось людям отрывать их друг от друга, и Димка прыгал с подножки, когда поезд тронулся…
5
… Уже стемнело, когда Лукьянов подъехал к гостинице. «Хорошо, что темно, думал он по дороге, – что ничего нельзя разглядеть и узнать. Слишком много для первого раза».
В такси он сидел, глядя куда-то в пол, стараясь не смотреть по сторонам, не узнавать, не вспоминать. Цветные огни светофоров, голубые искры троллейбусов – все было такое же, как в других городах, создавало иллюзию, что он все еще там, далеко, за тридевять земель отсюда. Таксист – вертлявый парень в кокетливой форменной фуражке – несколько раз порывался что-то сказать или спросить, но так и не сказал ничего, – видно, состояние пассажира передалось ему. Лукьянов оценил подвиг и в благодарность щедро переплатил. Потом он взял из багажника свой чемодан и вошел в холл гостиницы.
Номер был заказан еще вчера, из Москвы, поэтому ждать не пришлось, его тут же провели на третий этаж, в довольно просторную комнату с широкой двуспальной диван-кроватью, широким, почти во Всю стену, окном, и большим полированным письменным столом со множеством ЯЩИКОВ.
Окно было задернуто тяжелой коричневой портьерой, звуки улицы едва долетали сюда, в номере было тихо, спокойно. Он напоминал десятки других номеров, в других городах, где Лукьянову приходилось останавливаться, я это тоже как-то успокаивало. Впервые Лукьянов с благодарностью подумал о великой силе стандарта.
Он отодвинул вбок дверь стенного шкафа, повесил на плечики свой плащ, обернулся, чтобы взять чемодан, и тут заметил на тумбочке возле кровати телефон.
И разом облетело все его искусственное спокойствие. Он смотрел на белый диск с черными цифрами внутри и чувствовал, как опять поднимается в груди волна щемящей тревоги….
Сейчас он снимет трубку, наберет номер, указанный в телеграмме, и услышит неповторимый голос своей юности, своего короткого незабываемого детства…
Он заставил себя подойти к окну, сдвинуть штору и увидеть город, сбегающий к морю мириадами теплых огней.
Он заставил себя повторить несколько раз. «Семнадцать лет», «семнадцать лет», «семнадцать лет»… И представить себе, что происходит с девушками спустя семнадцать лет.
Потом он заставил себя подойти к зеркалу, увидеть усталое сухощавое лицо, с впалыми щеками, с седеющими висками… И улыбнуться этому лицу неестественной, вымученной улыбкой. – , Вот теперь можно, – сказал он себе. – Теперь иди и звони.
Он достал из внутреннего кармана пиджака телеграмму, сел на кровать, снял трубку…
6
… – Я слушаю, – отозвался на другом конце провода далекий, до боли знакомый голос.
Я слушаю, – повторила она так же тихо, но встревоженно, а Лукьянов все сидел оглушенный, как будто стены валились вокруг.
– Здравствуй, – проговорил он наконец. – Здравствуй, Неля!
Теперь она молчала. Молчала так долго, что Лукьянов спросил:
– Ты слышишь меня?
– Слы-шу… – с трудом выговорила она, и он понял, что ее душат слезы. Она заплакала тихо, сдавленно, стараясь, чтобы он не услышал.
Что случилось, Неля? Ну, говори, что случилось?
– Я… Я не могу сейчас говорить… Я… – и вдруг она закричала шепотом: – Димочка!
В этом беззвучном крике было все: и отчаяние, и надежда, и воспоминания – все, все…
Наконец она успокоилась немного, спросила:
– Откуда ты говоришь?
Из гостиницы. Я только что приехал. Получил твою телеграмму и приехал.
– Спасибо. Ты прости меня, но я совсем потеряла голову…
– Так что же все-таки произошло? С Андреем что-нибудь?
Нет, с Димой, с сыном… – она опять заплакала и долго не могла успокоиться, но он терпеливо ждал, соображая, сколько лет ее сыну, должно быть, лет шестнадцать, ведь он родился через год после того, как Лукьянов уехал.
– Так что же все-таки, в двух словах?
– Его… Он… в тюрьме…
Последнее слово она произнесла через силу, и столько ужаса было в ее голосе, когда она сказала «в тюрьме», что Лукьянов понял: для нее само это сочетание – сын и тюрьма – было невыразимо страшным, не укладывалось ни в мозгу, ни в сердце.
– Так… – сказал Лукьянов. – Как тебя найти? Где ты находишься?
– На даче. Мы ведь в Москве живем, а здесь у нас дача. На шестнадцатой станции. Ты не забыл, как ехать?
– Я ничего не забыл, Неля. Ничего…
Она замолчала. Он слышал в трубке ее затаенное дыха мне. Может быть, в эту минуту она пожалела, что вызвала его? Не надо было этого говорить.
– Прости, – сказал он. – Где находится дача?
– От трамвайной остановки сразу влево, по Красноармейской, до Прибрежной, потом направо. Улица Прибрежная, восемь.
– Хорошо, сейчас еду. Андрей здесь?
– Нет, он в Москве. Отпуск кончился, ему пришлось уехать.
– Понятно. Телефон на даче?
– Да. Когда приедешь, позвони, я встречу тебя.
Не надо. Я сам найду. Жди…
Он хотел уже повесить трубку, но она вдруг тихо сказала:
– Дима…
– Да?
Ты не сердишься, что я вызвала тебя?
Глупости. Давно мне надо было приехать, повидать тебя, Андрея. Да вот никак не получалось… Ты правильно сделала…
Он хотел еще что-то сказать, но передумал.
– Ладно, встретимся, обо всем поговорим. Успокойся…
Он положил трубку, прошелся по комнате, остановился у окна.
Город зажег уже все огни. Он смотрел на Лукьянова миллионами своих теплых, участливых глаз и словно спрашивал: «Ну, что же ты? Неужели не рад нашей встрече? Здравствуй!»
– Здравствуй! – сказал Лукьянов.
7
Он доехал в такси до Красноармейской, а там пошел пешком, хотелось почувствовать близость моря, да и к мысли, что он снова здесь, на шестнадцатой станции, надо было еще привыкнуть.
Море он всегда чувствовал издалека. Еще его не видно, не слышно. Еще, казалось бы, и воздух городской, пыльный, но что-то в нем уже есть такое, что Лукьянов знал – море где-то рядом. А потом, поближе, появлялся тот неповторимый, волнующий запах моря, вернее даже не запах, а дыхание его, потому что оно налетает волнами, от которых теснится грудь и к горлу что-то подступает.
Он вышел на Прибрежную и уже явственно услышал из тьмы его голос – ровный, шелестящий шум прибоя.
Лукьянов остановился. Долго стоял, вбирая в себя этот голос и запах детства, стараясь одолеть вихрь воспоминаний, снова налетевший на него…
… Выезжали они с матерью морем, город был уже на осадном положении, железные дороги отрезаны. Несколько суток плыли они до Мариуполя, а оттуда ехали эшелоном, сами не зная куда, пока их не выгрузили в Свердловске вместе с заводом, который эвакуировался тем же эшелоном.
Димка поступил на завод учеником токаря, научился точить корпуса для мин. А мать устроилась в литейный цех, шишельницей, делала такие странные песочные бабки из черной земляной смеси – они шли на литейные формы, в которых отливались те же корпуса. У матери были золотые руки, она быстро освоила новую специальность, лепила бабки так, что дух захватывало, зарабатывала хорошо. А если учесть, что у них было две рабочие карточки, да еще паек иногда выдавали, жили они по военному времени неплохо. Она все мечтала: вот кончится война, вернутся домой, Нелю к себе заберут и пойдут они вместе с Димкой в школу, как прежде.
Но не суждено ей было дожить до победы. Зимой сорок третьего заболела она непонятной болезнью. Ничего у нее не болело» только худела она день ото дня все больше и силы оставляли ее. Она все крепилась, виду не подавала, на работу упрямо ходила, говорила: «Я любую хворь работой вылечу», потом слегла и уже не могла подняться.
Умирала она весной сорок четвертого, когда зацвела уральская черемуха. Попросила, чтоб положили ее лицом к окну, и все глядела на деревце, худенькое, невысокое, что протягивало в окно тонкие веточки, за одну ночь вспыхнувшие белым цветом.
На акацию нашу похожа… – проговорила она едва слышно, одними губами, и еще что-то хотела сказать. Димка наклонился к самому ее лицу и услышал, как она прошептала: – Нелю найди…
Это были ее последние слова.
Димка остался совсем один. И когда в общежитие, где он жил, вдруг пришло письмо из Новосибирска, написанное Нелиной рукой, он воспринял это как чудо. Неля писала, что разыскала его через центральный эвакопункт в городе Бугуруслане, а Димка и представить не мог, что в водовороте войны, среди миллионов перемешавшихся судеб, где-то, в каком-то Бугуруслане, записана и его судьба… Потом вспомнил: приходили к ним в общежитие год назад какие-то женщины, переписывали всех эвакуированных, и его с матерью записали, Неля сообщила, что через Бугуруслан разыскал ее отец, он жив, прислал ей аттестат, она деньги за него получает, спрашивала, не надо ли помочь ему с матерью, она вполне может это сделать. Писала, что живет у Новгородцевых, учится вместе, с Андреем в школе, правда, отстала на год, так как болела сильно, простудилась, когда приехали в Сибирь, было у нее крупозное воспаление легких, спасло её то, что отец Андрея достал несколько ампул пенициллина, но сейчас уже все прошло. Писала, что очень скучает по Димке, спрашивала, не сможет ли он переехать к ним в Новосибирск.
Несколько дней Димка ходил счастливый. Но когда обратился с просьбой разрешить переезд в Новосибирск, ему отказали, – время было суровое, завод важный, каждый человек на счету. Так и остался он в Свердловске до конца войны, только переписывались они теперь часто, и это была для него большая радость. Договорились в письмах вернуться домой, как только можно будет.
Съехались они в Приморск в сорок шестом.
Город был разрушен. Нелин дом так и стоял с обвалившимися внутренними стенами. На месте, где находился дом Андрея, вообще ничего не было – там зияла огромная воронка. А комната, которую накануне войны дали Димке с матерью, уцелела. Она была такая же светлая, сухая, уютная, даже обои не потускнели. Перила железные стояли, как ни в чем не бывало, и перекладина оказалась цела…
Димка отдал комнату Меле, а сами с Андреем они поселились пока в комингс, где жил когда-то Зеленый – на двери висел ржавый замок, они сбили его и вселились – тогда это делалось просто. Овдовевший профессор Новгородцев женился незадолго до конца воины на женщине – враче его госпиталя, жил он теперь у нее, Андрей жить с ними отказался. Был он теперь студентом первого курса медицинского института, – успел поступить еще в Новосибирске. Неля готовилась в консерваторию. А Димке надо было наверстывать, он так и остался с шестью классами.
Он поступил в вечернюю школу рабочей молодежи, а днем работал на заводе. На его зарплату и стипендию Андрея они жили втроем. Трудновато было, но весело.
По утрам Неля кормила их и отправляла – одного па работу, другого – в институт. Потом уходила сама в подготовительный класс – готовиться по музыке.
Вечером собирались опять. Лукьянов приходил позже всех – занятия в вечерней школе кончались не раньше одиннадцати, но они его всегда ждали, без него не ужинали. И сколько ни ругал их Лукьянов, как ни кричал Андрей, что умирает с голоду, Неля железно выдерживала принцип – ужинать только втроем: таков был устав их коммуны.
Коммуна называлась «Три мушкетера», штабом была Нелина комната, у нее на стене висел устав, который сочиняли они втроем и каждый поставил свою подпись.
Это придумал Андрей, им понравилось, и они сели как-то в самом начале и стали со смехом сочинять документ, который должен был отныне регулировать всю их жизнь.
Главный пункт был: все поровну, все на всех. Общий котел, общие радости, общие печали.
Вторым пунктом члены коммуны обязывались ничего не утаивать друг от друга, говорить только правду.
Третьим пунктом Неля назначалась казначеем и начальником штаба – все, что будет заработано и добыто членами коммуны, отдается ей. Питание полностью в ее ведении, она сама распределяет средства на еду. Все остальные расходы – на любые покупки – утверждаются только сообща, в случае разногласий, спорить до хрипоты, не спать, не есть, пока не придут к единому мнению.
Был там еще один пункт, который предложил Андрей и который смутил Лукьянова и Нелю.
Братцы, – сказал тогда Андрей, – мы все дружим с детства и должны сохранить эту дружбу навсегда. Поэтому я предлагаю записать: «Друг в друга не влюбляться» – иначе дружбе конец, это я знаю точно. Как вы считаете?
Он сверкнул своей радужной, обезоруживающей улыбкой, посмотрел на Димку, потом на Нелю.
– Итак, голосуем, кто «за» – поднимайте руки.
Но руки не поднялись. Димка и Неля одновременно посмотрели друг на друга и оба опустили глаза.
Но… ведь мы все… любим друг друга… – робко возразила Неля.
– Это другое дело, – сказал Андрей. – Мы любим друг друга по-братски, как два брата и сестра. Вот так давайте и запишем: мы два брата и сестра, и любовь у нас только братская… – ему, видно, очень понравилось то, что он придумал, он горячо стал убеждать их, что иначе ничего не получится. – Ну, в конце концов, влюбляйтесь па стороне, а между нами чтоб ничего такого не было!
– Это что же – навсегда? – Нели печально глядела на них обоих, а Димка по-прежнему не смел поднять глаз.
Нет, почему же навсегда, надо установить какой-то срок действия устава, а там – видно будет.
Договорились, что устав действует до тех пор, пока не приедет Нелин отец. Он прошел всю войну, был дважды ранен, но снова вернулся в строй, сейчас находился в Германии и писал, что еще некоторое время, видимо, будет здесь, но надеется скоро приехать.
Так и записали в последнем пункте: устав сохраняет силу до возвращения Нелиного отца.
Это несколько успокоило Димку и Нелю, но все-таки было отчего-то грустно.
А в общем-то жили весело. Когда приходили деньги от Сергея Павловича или профессор Новгородцев подбрасывал что-нибудь, они устраивали праздник. Покупали две буханки хлеба, пастилу, орехи, бутылку вина. Неля готовила праздничный ужин.
В комнате у Зеленого нашелся старый проигрыватель и одна старая пластинка «У самовара я и моя Маша». Они включали музыку и танцевали по очереди с Нелей.
А потом все втроем шли в кино.
В городе шли тогда в основном трофейные, довоенные фильмы, в них было много красивых женщин и мужчин, были душераздирающие драмы, в которых действовали короли и герцогини, американские миллионеры и ковбои, это было интересно смотреть, но все это была какая-то другая, киношная жизнь, так далеко все это было от того, что переживали люди… И все же зал замирал и ахал, но при этом лузгал семечки – после сеанса на полу оставался слой шелухи.
Особенно любил такие фильмы Андрей. Он прибегал с лекций возбужденный, кричал, что в «Маяке» идет мировая киношка, и тащил их, даже если Димка валился с ног от усталости.
Лукьянов вспомнил, как однажды он вот так примчался и стал кричать, что занял очередь, надо бежать. А день был какой-то трудный, кажется, две смены пришлось отстоять, сменщик заболел, поставить было некого, он и в школу не пошел, мечтал лишь о том, чтобы прилечь, ноги гудели. И он стал уговаривать их с Нелей пойти вдвоем.
Андрей тут же согласился, но Неля так на него посмотрела, что он сразу сник.
Если идти, то всем вместе, – сказала она. – Пли вовсе не ходить сегодня – переживем. Димка устал, не видишь, что ли? И денег у нас в обрез…
Но Андрей не унимался, он кричал, что такого фильма они никогда не видели, что в институте все но два раза ходили, и сейчас еще в очереди стоят…
Он всегда брал штурмом и сейчас уговорил. Но на этот раз картина была действительно хорошая – и Мост Ватерлоо».
Они вы шли из кино потрясенные, и всю дорогу Неля сжимала Димкину руку. Говорить не хотелось.
Андрей же почему-то злился.
– Чепуха на постном масле, – говорил он, – знал бы, не пошли ни за что! В кино идешь отдохнуть, развлечься. На кой черт показывать картины с таким концом! Ну, чего, спрашивается, она бросилась? Дура какая-то!
– Помолчи… – попросила Неля.
– А чего молчать, не прав я, что ли только настроение испортилось все, Разве не так?
На углу набережной стояла толпа, в середине кто-то вопил истошным женским голосом:
– Все украли! Все как есть забрали! Паразиты! Сволочи! В огне вам гореть!..
Люди вытягивались, подпрыгивали, чтобы разглядеть, но из-за спин ничего не было видно, только истошный вопль нёсся из самой гущи.
– Говорила же я: не надо брать с собой! Так нет же, дома Оставить побоялся! – Истерически кричала женщина. – Так тебе и надо, Паразиту проклятому, всё кай есть отобрали, голые остались, в чем стоим остались… и вдруг она завопила, как будто её резали жившем:
– А-а-а-а…
Вокруг смеялись. Андрей вылез из толпы взлохмаченный, повеселевший.
– Пошли, – казал он, – спекулянтка, сама от жиру лопается, а драгоценности у нее на груди подвешены были…
Они пошли по набережной. В порту светились корабли, вспыхивал маяк.
– Давайте постоим, – сказала Неля.
Она остановилась у бетонного барьера и долго стояла, глядя на маяк, судорожно сжимая Димкину руку.
Приближался Нелин день рождении, ей исполнялось восемнадцать. Димка помнил тот день, пять лет назад, в санатории РККА, как все это тогда получилось, он знал, что она вспомнит мать, то счастливое время, расстроится. Хотелось порадовать ее. Давно они говорили с Андреем, что надо бы ей купить хорошие туфли – ходила она в стоптанных, брезентовых. Но денег как назло не было, – что-то давно ничего не посылал Сергей Павлович, а зарплата уходила на питание.
И Димка решил во что бы ни стало заработать ей на туфли.
В порту, на разгрузке можно было за день заработать рублей сто, туфли же стоили семьсот, восемьсот. Он решил педелю не ходить в школу и после работы отправился в порт, где в это время разгружался огромный океанский корабль с зерном.
Надо было спуститься в трюм, взвалить на плечи трех пудовый мешок, подняться с ним по лестнице, пройти по палубе, потом спуститься по сходням и свалить мешок на ленту транспортера.
Самое трудное было подниматься с мешком по крутой железной лесенке с узкими ступенями. Два раза он прошел благополучно. И хотя ноги дрожали и сердце выскакивало из груди, он решил, что теперь не страшно, – осилит и дальше, тем более, что ребята говорили: самое трудное – первые два мешка, потом пойдет.
Но когда он поднимался в третий, раз, в глазах потемнело, к горлу вдруг подступила тошнота, он схватился одной рукой за поручень и потерял равновесие. Мешок потащил его вниз, за собой, и после того, как он грохнулся головой о железный пол трюма он уже ничего не помнил…
Очнулся он ночью, в больнице, и больше всего мучился от того, что они не знают, где он, будут беспокоиться. Он хотел встать, но опять потерял сознание. И лишь на следующий день сумел сказать сестре, чтобы она позвонила в медицинский институт и на работу. И опять впал в забытье. То он с мешком на плечах взбирался по какой-то лестнице, но она почему-то была не железная, а деревянная, впереди сверкало ласковое море, и навстречу ему, едва касаясь босыми ногами мокрой прибрежной гальки, бежала светловолосая девчонка с сияющим от счастья лицом… То он кувыркался на перекладине и все смотрел вверх, ожидая, когда откроется дверь и выйдет девочка с красной лейкой в руках, а она все не выходила, а он все крутил и крутил сальто, и в глазах уже темнело и тошнота подступала к горлу… То он бежал по лестнице горящего дома, где не было стен, п тащил сквозь пламя девочку с голубыми, полными ужаса глазами, а она, плача и вырываясь, кричала: «Мама! Там моя мама!..»
Когда же, наконец, он пришел в себя, открыл глаза и увидел перед собой заплаканное Нелино лицо, он решил, что это опять мерещится ему.
Потом он почувствовал, как что-то касается его руки, и увидел, что Неля и вправду сидит возле него, прижимает его ладонь к своему лицу, целует ее и плачет.
Дима… Димочка… – говорила она сквозь слезы, и столько тоски и отчаяния было в ее голосе, что он удивился.
– Ну что ты, Нель… – сказал он первые слова, – ты же видишь, все хорошо…
Но она не успокаивалась, она глядела на пего измученными, виноватыми, полными слез глазами и только приговаривала:
– Нет, Димочка, нет, ты же ничего не знаешь!..
И глядела на него так, будто видела в последний раз. Потом упала ему на грудь и затряслась вся.
Подбежал врач, ее вывели.
Он ничего не понимал. Почему-то она больше не приходила. Не появлялся и Андрей. Только передачи ему каждый день приносили.
Понял он лишь в тот день, когда его выписали.
– Вам письмо, – сказала сестра и подала конверт.
Писал Андрей. Он писал, что в тот вечер, когда с Димой это случилось, к ним пришел военный, принес деньги и документы Нелиного отца и сообщил, что Сергей Павлович погиб при выполнении боевого задания.
«… Что творилось с Нелей, ты сам можешь понять. Я всю ночь был с ней. И так случилось, что в ту ночь мы стали мужем и женой. Так уж случилось, Дима, тут уж ничего не поделаешь. Мы понимаем, что тебе будет тяжело видеть нас сейчас, поэтому мы решили переехать на частную квартиру. Ключ лежит под ковриком».
Эта фраза – «ключ лежит под ковриком» – потом преследовала его всю жизнь.
Но тогда он еще не мог осознать все до конца. Он был еще слаб, его качало, и все это воспринималось как продолжение бреда. И только тогда, когда он пришел домой, достал ключ, открыл дверь, увидел пустую комнату, аккуратно прибранную постель и листок с уставом коммуны, прикрепленный Нелиной булавкой к золотистым обоям, ему стало так нестерпимо больно, что он даже плакать не мог. Он сел у окна, где когда-то читал «Монте-Кристо» и возле которого девочка с голубыми глазами впервые сказала ему: «А почему ты больше не кувыркаешься?», положил голову на подоконник и остался так, сжавшись, в тяжком забытье.
А часов в десять вечера в дверь постучали. Вошел здоровенный детина и сказал в темноте сиплым голосом:
– Слушай, ты не знаешь, вон там, в третьей комнате, живет кто?
Третья – была комната Зеленого, и Димка сказал, что теперь никто там не живет.
– А раньше жил кто?
– Двое… друзей там жили.
– А теперь?
– Теперь все. Нету их больше… А вам кого?
– Да я, понимаешь, жил тут когда-то. До войны еще… Ты чего в темноте сидишь?
Димка подошел к двери, повернул выключатель и увидел опухшее красное лицо.
– Так вы – Зеленый?
– Он самый. А ты кто ж будешь? – Димка, мы тут с мамой жили, не помните?
– Осподи, от так встреча! – Зеленый в изумлении поднял руки. – Это шкет такой вот бегал, на перекладине качался?
– Качался, – сказал Димка.
– Ну, брат ты мой, да за такую встречу… – он вытащил из бушлата бутылку с мутной жидкостью. – Это ж сам бог велел за такую встречу! Поди ж ты… Шкет вот такой был… – он все удивлялся, будто было в этом что-то сверхъестественное, что Димка вырос. – Ну, давай, брат, рассказывай, что да как, стаканы есть?
– Найдем, – Димка полез в тумбочку, увидел чисто вымытую посуду, из которой они вместе ужинали, и что-то полоснуло по сердцу, в голове помутилось.
Он присел, сжал голову руками.
А ты чегой-то не в себе вроде? Голова болит?
– Болит немного. Пройдет…
– Выпить надо, – убежденно сказал Зеленый. – Матушка-то жива?
– Умерла. В эвакуации.
Ну, царствие ей небесное. Славная была женщина. Давай на помин души…
Димка отпил треть стакана, и вроде отлегло немного. Потом они выпили еще – за встречу.
Ну, ты как живешь, чего делаешь? – все допытывался Зеленый. – Что-то неладно, гляжу, у тебя?
И тут Димку как прорвало. Стал рассказывать все как есть. Про девушку с голубыми глазами, про коммуну, про больницу, про ключ под ковриком, про то, как горько ему, что они так ушли, будто чужие…
Но Зеленый ухватил главное.
– Сука! Сука она – вот хто, выплюнь и разотри!
– Нет, – покачал головой Димка. – Она хорошая. А что так случилось – так ведь бывает…
– Сука! – убежденно повторил Зеленый. – Все они суки! Все! Уж сколько я их на своем веку повидал! Я ведь, брат, такого повидал, такого хлебнул… Тебе и во сне не снилось – что тут при немцах, что там, на Севере… Я ж там в колонии был… Ну, слава богу, сейчас вольный, в Среднюю Азию перевели, у начальства на хорошем счету, вон даже на вербовку прислали, людей вербовать, комбинат строить. Слушай, – вдруг загорелся он, – поехали со мной, нам такие парни нужны, чего тебе тут делать, уехать тебе надо – с глаз допой – из сердца вон! Там у нас места хоть и голые, зато тепло, да и девицы едут, много их будет у нас… Ну, давай, решайся, чего тебе здесь одному делать?..
…… Так Лукьянов оказался в Средней Азии, на строительстве горнообогатительного комбината.
Перед отъездом он оставил в комнате записку, написал Андрею, и Неле, чтоб занимали его комнату и жили здесь, она ему больше не нужна. И еще написал, что ждал их, думал, придут, не дождался. А в конце адрес приписал, тот, который дал ему Зеленый.
И уехал.
В отрогах Кураминских гор он строил комбинат, учился в вечерней школе. Все ждал письма, но оно так и не пришло. «Значит, не нужен я им», – решил он. А потом не выдержал, написал сам, спустя год или полтора, и ответа не получил.
Так они растерялись.
Окончил школу, хотел тоже в медицинский поступить, людей лечить, но судьба повернула иначе: оказался он в Ташкенте, на юридическом факультете. Человек, который направил его туда, сказал: «Доктора тело лечат, а ты души будешь лечить, это потруднее но у тебя получится». Тогда он не понял до конца, что хотел сказать этот человек, просто поверил ему на слово. Только потом, намного позже, он понял по-настоящему смысл его слов.
Окончил институт, работал следователем, судьей, затем попросился в отдел борьбы с правонарушениями подростков. Его давно волновала судьба юных, начинающих жизненный путь людей, которые в силу каких-то роковых причин оказывались втянутыми в преступления. Он давно заметил, что в каждой такой судьбе есть некий поворотный пункт, некая развилка, после которой молодой, неопытный человек сворачивал в сторону и начинал петлять, что чаще всего приводило на скамью подсудимых.
Он написал об этом в молодежную газету. Статью напечатали, на нее пришло много писем. Пришлось отвечать на них через газету новой статьей.
С тех пор стал писать. Написал целую книгу. И опять поток писем. Он уже привык вечерами разбирать почту, вчитываться в эти строки, написанные порой коряво, неумело, но за ними он научился угадывать чью-то судьбу, стоящую на той самой развилке, и поэтому очень внимательно относился к каждому письму, писал ответы не менее вдумчиво, чем статьи, у него завязалась большая переписка.
И вот однажды пришло письмо из Москвы, его передали Лукьянову из редакции. Кто-то спрашивал, не является ли автор книги «Дороги судьбы» Д. Лукьянов – Дмитрием Алексеевичем Лукьяновым, который жил когда-то в Приморске. Подписи не было, был только адрес.
