Текст книги "Мемуары фельдмаршала. Победы и поражение вермахта. 1938–1945"

Автор книги: Вильгельм Кейтель

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 22 страниц) [доступный отрывок для чтения: 9 страниц]

Генерал-полковник фон Фрич в этой польской кампании сопровождал 12-й артиллерийский полк, как его внештатный командующий. Фюрер долго раздумывал, не дать ли ему под командование группу армий или отдельную армию Восточной Пруссии, как просил его Браухич и что я активно поддерживал. В конце концов фюрер отклонил это предложение, объясняя это тем, что тогда он также должен будет вернуть и Бломберга, чего он никогда не сделает. Причина, возможно, была в том, что тогда он дал Бломбергу некоторую надежду на его возвращение в случае войны; и, поскольку теперь у него не было желания выполнять это обещание, он также не должен назначать и Фрича на высокий пост, поскольку это будет открытым оскорблением Бломбергу. Это, конечно, мое собственное мнение, но оно основано на тех замечаниях, которые Гитлер в то время высказал Шмундту, своему адъютанту.

Широко распространенное мнение, что Фрич был настолько озлоблен, что сознательно искал собственной смерти, совершенно противоречит тому, что офицер, сообщивший фюреру (в моем присутствии) о смертельном ранении Фрича, видел своими глазами: случайная пуля сразила генерал-полковника в тот момент, когда он разговаривал с офицерами своего штаба, и спустя несколько минут он умер от потери крови.

Война в Польше закончилась большим военным парадом по улицам частично разрушенной Варшавы, на который фюрер и я, с нашими лейтенантами, прилетели из Берлина.

На аэродроме перед нашим возвращением в Берлин в честь фюрера был устроен грандиозный банкет. Но как только Гитлер обнаружил в одном из ангаров обильно накрытый стол в форме подковы, он вдруг резко развернулся на каблуках, сказал Браухичу, что он ест только со своими войсками, стоя у полевой кухни, прошествовал назад к своему самолету и приказал пилоту немедленно взлетать. В то время как я нашел, что главнокомандующий сухопутными войсками проявил бестактность, устраивая этот банкет, он, конечно, действовал из лучших побуждений. Во время полета гнев фюрера утих, и он несколько раз заговаривал об этом банкете, казалось, он упрекает себя за такое поведение.

Когда я через несколько дней рассказал об этом Браухичу, он ответил мне, что банкет прошел великолепно – даже и без Гитлера.

Как только пала Варшава, первые дивизии начали перебрасываться на Западный фронт, хотя до этого времени обстановка там не ухудшилась, если не считать локальных сражений, вспыхивающих то здесь, то там, на подступах к Западному валу. Первые части были направлены на северный фланг в район Экс-ла-Шапель (Ахен) и к северу от него, так как фюрер считал, что наши жалкие пограничные силы на голландской и бельгийской границах были слишком слабы и что это провоцирует французов обойти Западный вал и нанести прямой удар в незащищенную Рурскую область. Но в то время наши оппоненты на западе, вероятно, все еще опасались нарушить нейтралитет Бельгии, поскольку ее король отказался разрешить проход французских войск по его территории, как мы узнали позднее из Рима, из-за родственной связи между обоими королевскими домами.

Поведение Советского Союза на протяжении нашей польской кампании было особенно интересным и весьма поучительным. После нашего нападения Гитлер, естественно, организовал запрос по дипломатическим каналам о вмешательстве Сталина в эту кампанию; мы были заинтересованы в этом, потому что нам было необходимо как можно скорее завершить ее – нам нужна была молниеносная война – ввиду уязвимости наших западных границ. С другой стороны, Сталин хотел поучаствовать в разделе Польши, по возможности с наименьшими [для России] потерями, поэтому он сообщил фюреру, что он сможет начать наступление не ранее чем через три недели, так как его войска были не готовы. С самого начала Верховное командование обеспечивало нашего военного атташе в Москве [генерала Костринга] информацией о происходящем, и далее по дипломатическим каналам предпринимались попытки убедить СССР изменить свою позицию, но из Москвы новостей больше не поступало: только то, что они не могут подготовиться к вмешательству быстрее.

Но как раз когда мы пересекали реку Сан на юге и Варшава оказалась в наших оперативных клещах, Красная армия – несмотря на свою мнимую «полную неготовность» – вдруг вошла в Польшу, атаковав отступающие остатки польских войск и взяв их в плен, в то время как они пытались пробиться в Румынию. Столкновений между нашими войсками и войсками Красной армии не было; советские войска остановились на почтительном расстоянии от демаркационной линии и обменивались с нами только наиболее срочными сведениями [21]21
  Далее в рукописи Кейтеля следуют подробности об отсутствии контакта с русскими и подозрение, что русские захватили в Польше больше пленных, чем немцы; к которым он добавляет полемику о убийствах в СССР польских военнопленных офицеров в Катыни. Кейтель называет число 10 тыс., но на самом деле их было около 4 тыс. (см. очерк Ганса Тиме «Katyn-ein Geheimnis», напечатанный в «Vierteljahresheft für Zeitgeschichte» [Мюнхен], № 4, 1955, с. 409 и далее).


[Закрыть].

Сразу же после падения Варшавы поезда с войсками покатились на запад, максимально загрузив сеть железных дорог, причем часто войска проходили значительные расстояния до железных дорог пешим порядком. Вероятность осенней или зимней кампании на Западном фронте военному министерству казалась минимальной. Пока я еще оставался в гостинице «Штранд» в Сопоте, примерно 22 сентября, мне показали приказ Генерального штаба сухопутных войск о частичной демобилизации армии. Тогда я позвонил генералу Гальдеру и сказал ему, что этот приказ совершенно невозможен, так как фюрер еще не отдавал его; приказ был отозван или, точнее, изменен, поскольку уроки, которые мы получили во время польской кампании, требовали новых приготовлений к возможной войне на Западе.

Сила оппозиции военного министерства идее Гитлера привести войска в готовность к войне на Западе в начале октября 1939 г. была вскоре продемонстрирована в различных инцидентах. У военного министерства и подавляющего большинства высших генералов сухопутных войск, включая фон Рейхенау, были не только военные, но и политические основания для своего сопротивления, которые и я полностью разделял.

Даже не в связи с их страшными воспоминаниями о Первой мировой войне и мощностью грозной линии Мажино, оружия для разрушения которой фактически не было, они полагали, что армия была еще не готова к новому наступлению после восточной кампании, без передышки на восстановление сил, перегруппировку и новую мобилизацию, без завершения обучения и окончательного переоснащения. Были высказаны особые опасения насчет ведения войны в зимнее время, с его туманами и дождями, короткими днями и длинными ночами, которые создавали фактически невозможные условия для ведения маневренной войны. Кроме того, тот факт, что французы до этого не использовали даже хорошую погоду и слабость нашей обороны на Западе, подводили нас к выводу, что они на самом деле не хотят воевать и что любая наша атака только помешает будущим мирным переговорам – и, вероятно, вообще сделает их невозможными. Нам было ясно, что линия Мажино вынудит нас вести наступление через Северную Францию, Люксембург и Бельгию, и, по-видимому, даже через Голландию, со всеми теми последствиями, которые мы испытали в войне 1914-1918 гг.

Гитлер, наоборот, считал, что потеря каждого дня наносит нам больший стратегический урон, чем бесчестье нарушения нейтралитета других стран, которые являются препятствием как врагу, так и нам, но симпатии которых скорее будут на стороне врага. Для Гитлера важным фактором было время, которое получит противник для перевооружения и укрепления своих сил, особенно теперь, когда прибыли британские экспедиционные войска. Позднее он сообщит, что за потерянные семь месяцев вплоть до мая 1940 г. последние возрастут в пятикратном размере – с 4 до 20 дивизий. В данной ситуации, добавил он, каждую английскую дивизию нужно считать за три или четыре такие же французские, если говорить о боеспособности. Но самым решающим фактором в уме Гитлера было его беспокойство о Рурской и Вестфальской индустриальных зонах. Потеря Рура была синонимом поражения в войне; он считал, что сильная и мобильная англо-французская армия в Северной Франции может попытаться в любой момент нанести внезапный удар через Бельгию и прорваться в Рур, что, скорее всего, было бы замечено слишком поздно, чтобы эффективно противостоять этому.

В октябре 1939 г. эти две точки зрения были диаметрально противоположны друг другу. В то время я был склонен согласиться с мнением военного министерства; итогом стал первый серьезный кризис доверия между Гитлером и мной. Узнал ли он каким-то образом, что я ездил в Цоссен для длинной дискуссии с Браухичем и Гальдером, я не знаю. В любом случае, когда я публично заявил ему о том, что я думаю, поскольку я был обязан это сделать, Гитлер яростно обвинил меня, что я намеренно мешаю ему и вступил в заговор с генералами, чтобы препятствовать его планам; он потребовал от меня, чтобы я согласился с ним и разделил его взгляды и безоговорочно изложил их в военном министерстве. Когда я попытался указать ему, что я, естественно, постоянно излагал Браухичу его [Гитлера] хорошо известную оценку этой ситуации и его стремления, он начал оскорблять меня и повторять весьма оскорбительные упреки, что я поддерживаю оппозиционную группу генералов в заговоре против него.

Я был невероятно огорчен и рассказал обо всем этом Шмундту. Он попытался успокоить меня и сказал, что в полдень генерал фон Рейхенау был приглашен на обед к фюреру и после долго беседовал с Гитлером наедине. Гитлер затем очень гневно сказал Шмундту, что он злится из-за того, что Рейхенау высказал ему те же самые основные возражения, что и военное министерство. Так что, вероятнее всего, это и стало причиной его агрессивного поведения по отношению ко мне этим вечером – это все произошло в тот же самый день.

Я попросил Шмундта передать фюреру, что ввиду его недоверия ко мне я хотел бы перевестись на какую-нибудь другую должность, поскольку продолжать работу при сложившихся обстоятельствах стало для меня совершенно невозможно. Справился ли Шмундт с моим поручением, я не знаю; сам я в рейхсканцелярию не ходил, а только ждал, не вызовут ли меня для беседы. Но когда и на следующий день ничего не произошло, я собственноручно написал Гитлеру письмо и, ссылаясь на высказанное им недоверие ко мне, попросил его перевести меня на другую должность и, если возможно, отправить меня на фронт. Я отдал это письмо Шмундту, чтобы он передал его Гитлеру.

В итоге между Гитлером и мной состоялся разговор, в котором он сообщил мне, что он отклоняет мою просьбу и на будущее предпочитает таких просьб больше не получать: это только его исключительное право сообщить мне, когда он больше не будет нуждаться в моих услугах, а до тех пор я должен выполнять то, что мне скажут, на той должности, на которую он меня назначил. Мое письмо, предположил он, было признаком моей крайне сильной щепетильности, поскольку он не сказал мне, что он больше уже не доверяет мне. В связи с этим он тотчас же переходит к другим вопросам, конкретно к его оценке ситуации, связанной с его вспыхнувшем недовольством по отношению к Рейхенау, который, как он сказал, лучше бы меньше занимался дипломатией и поскорее бы привел свою танковую группу к боевой готовности: все, что он делает, это только списывает двигатели, гусеницы и т. д. как изношенные и сломанные.

В конечном счете мне было приказано сказать Браухичу, чтобы тот позвонил ему. Вместе с этим Гитлер сообщил мне, что у него уже была довольно долгая беседа с Браухичем в мое отсутствие, в которой последний изложил взгляды военного министерства. Он закончил, сказав, что военное министерство не должно баловаться политическими и военными вопросами и всем тем, что касается интересов Генерального штаба; ему даже не хватает сил, чтобы вновь собрать вместе армию после короткой польской кампании: можно было бы без проблем привести танковые формирования в боеспособное состояние, было бы только желание это сделать.

Мне было приказано присутствовать на этом совещании с Браухичем. Гитлер сказал, что он очень тщательно обдумал свое решение [касающееся западной кампании], и в течение ближайших нескольких дней передаст главнокомандующим составленный им меморандум о проблемах мировой войны, с изложением всех его взглядов на этот счет.

Совещание с Браухичем состоялось в моем присутствии – насколько я помню, на следующий день [5 ноября 1939 г.]. Мы с фон Браухичем молча слушали рассуждения Гитлера насчет хорошо известных взглядов военного министерства. Затем Браухич высказал две основные причины, по которым он был не согласен с Гитлером:

1. Во время проведения польской кампании пехота вела себя чрезвычайно осторожно и не проявляла достаточного желания атаковать, ей также недоставало боевой подготовки, она показала низкий уровень владения тактикой наступления, а также отсутствие опыта командования у унтер-офицерского состава.

2. Дисциплина, к сожалению, стала невероятно расхлябанной и напоминает ситуацию в 1917 г. – пьяные разгулы и дурное поведение в поездах при переброске войск и на железнодорожных станциях. Он получал донесения об этом от начальников станций, а также ряд письменных показаний о наложении дисциплинарных взысканий.

Он сделал вывод, что армия нуждается в интенсивном обучении, прежде чем появится какая-либо возможность двинуть ее против отдохнувшего и хорошо подготовленного врага на Западе.

После заключительных слов главнокомандующего фюрер в бешенстве вскочил и закричал, что ему совершенно непонятно, почему из-за таких несущественных доказательств недисциплинированности главнокомандующий может чернить и осуждать свою собственную армию. Ни один из его командиров, когда он был на фронте, ни слова не сказал ему, что пехоте не хватает энергии, и теперь, после того как армия одержала такую уникальную победу в Польше, он должен слушать в ее адрес такую критику. Как Верховный главнокомандующий, он самолично должен немедленно опровергнуть такие обвинения в адрес его армии. В заключение он потребовал предъявить ему все связанные с этим официальные документы, чтобы самому ознакомиться с ними. Затем он покинул комнату, хлопнув за собой дверью и оставив нас стоять там. Не говоря друг другу ни слова, Браухич и я одновременно направились каждый своим путем. Я прекрасно понимал, что это означало разрыв с Браухичем; последние крохи доверия к нему были потеряны окончательно.

Каждый день Гитлер стал требовать у меня предоставить ему эти юридические документы; я сам ознакомился только с одним, который Гитлер бросил мне на стол.

Позднее от Шмундта я узнал, что фон Браухич после этой ужасной сцены просил освободить его от занимаемой должности, что у него состоялась личная встреча с Гитлером и что ему было категорически отказано в его просьбе.

Несколькими днями ранее – вероятно, в первой половине октября – генерал Гальдер был вызван на совещание к фюреру, чтобы ознакомить его с планом кампании на западе; Йодль и я также присутствовали на нем. Несмотря на то что Гитлер несколько раз перебивал Гальдера различными вопросами, он до конца остался при своих взглядах, хотя и попросил Гальдера повернуть к нему карту с намеченным планом наступления. После его ухода Гитлер повернулся к нам и сказал приблизительно так: «Это просто старый план Шлиффена, с усиленным правым флангом вдоль Атлантического побережья; дважды такие операции безнаказанно не проходят. У меня есть совершенно другой план, и я сообщу его вам (т. е. Йодлю и мне) в ближайшие день или два и затем сам переговорю об этом с военным министерством».

Поскольку у меня осталось не так уж много времени, я не буду вдаваться в детали стратегических вопросов, возникших из всего этого, поскольку так или иначе они все равно будут рассмотрены другими; я только хочу заявить со всей определенностью, что Гитлер лично считал танковый прорыв через Седан с выходом к Атлантическому побережью у Абвилля правильным решением; затем мы должны были повернуть [на север] в тыл моторизованной англо-французской армии, которая, скорее всего, будет продвигаться через франко-бельгийскую границу в Бельгию, и отрезать ее.

У меня были некоторые опасения, что этот гениальный ход может провалиться, если французские танки не сделают нам одолжение и не продвинутся непреднамеренно к нашему северному флангу через Бельгию, а, наоборот, воздержатся от этого, пока не распознают запланированную Гитлером операцию по прорыву. Генерал Йодль, наоборот, не разделял мои опасения, так же как и Гитлер.

Необходимо заметить, что однажды фюрер с превеликим удовольствием сообщил мне, что у него был долгий разговор с генералом фон Манштейном об этом исключительном стратегическом плане. Манштейн был единственным из всех генералов армии, у кого возник подобный план, что чрезвычайно обрадовало фюрера. Фон Манштейн в то время был начальником штаба группы армий «А», которой командовал фон Рундштедт и которая, фактически, привела эту запланированную операцию к ее победоносному финалу.

Упорное сопротивление военного министерства в итоге изменило характер наших отношений с Гитлером: выдаваемые до сего момента устные указания и инструкции теперь приобрели форму письменных приказов. Оперативный штаб ОКБ детально разрабатывал для фюрера эти его инструкции; затем они передавались главнокомандующему [сухопутными войсками], подписанные Гитлером или мной от его лица. Таким образом, оперативный штаб ОКБ теперь был на коне. Раньше фюрер часто устно общался со своими главнокомандующими, за полным исключением ОКБ, – положение дел, которому главнокомандующий сухопутными войсками придавал огромное значение; но после его серьезного contretemps [22]22
  Затруднение (фр.). (Примеч. пер.)


[Закрыть], последний появлялся лично только тогда, когда его вызывали.

Дата нападения [на Францию] была назначена приблизительно на 25 октября [1939 г.], но Гитлер сомневался, что можно успеть к ней; в действительности он хотел лишь создать необходимое давление, чтобы за этот короткий срок подготовить и сконцентрировать войска. На самом деле к тому времени не удалось даже закончить необходимый ремонт танковых подразделений: особенно не хватало запасных двигателей, коробок передач и гусениц. Более того, погодные условия были весьма неблагоприятны. В итоге мы столкнулись с серьезными задержками, поскольку в одном Гитлер был непреклонен: он хотел начать наступление в хорошую погоду, чтобы по максимуму использовать наши военно-воздушные силы.

Таким же образом прошли все намеченные сроки в ноябре, Гитлер решил дождаться продолжительной ясной зимней морозной погоды. Все последующие дни Дезинг, метеоролог военно-воздушных сил, сообщая перед или после главных военных совещаний ежедневные прогнозы погоды, обливался потом и краснел, мучительно осознавая всю ответственность за неверно данный прогноз. В январе 1940 г. Гитлер осознал, что на ближайшее будущее более или менее устойчивой ясной и морозной погоды не предвидится, и решил отложить свое наступление на Западном фронте – который теперь был фактически полностью заморожен – до мая [23]23
  Далее в рукописи Кейтеля следует очень длинное описание хорошо известной истории причин, по которым Гитлер откладывал дату наступления, которое опущено редактором.


[Закрыть].

С октября 1939 г. не прекращались дебаты с военно-морским флотом о жизненно важном значении Норвегии как морской и авиационной базы для дальнейшего ведения войны, если Британия сумеет укрепиться там: в таком случае они смогут установить господство в бухте Гельголанда и над маршрутами наших надводных и подводных сил, а также поставят под серьезную угрозу со стороны их военно-воздушного флота наши морские порты и проходы из Балтики в Атлантику.

В декабре 1939 г. после того, как был установлен контакт с бывшим норвежским министром обороны Квислингом, начал созревать смелый план по захвату с моря норвежских портов. Для этой цели оперативный штаб ОКБ учредил специальное бюро, и совместно с немецким военно-морским флотом началась штабная подготовка. Из-за большой удаленности от г. Наврика – более 1250 миль [2000 км] – и громадного преимущества британского флота этот план мог называться только дерзким; фюрер прекрасно знал об этом, понимал это и Редер, главнокомандующий военно-морским флотом; поэтому Гитлер лично вплотную участвовал в разработке этого плана, в то же время полностью скрывая свои намерения от сухопутных и военно-воздушных сил. В первый раз ОКБ функционировало как действующий штаб вооруженных сил под верховным командованием Гитлера, приняв на себя единое командование театром объединенных действий военно-морского флота, ВВС и сухопутных сил.

Это превосходный пример того, насколько успешно объединенное и централизованное командование. Реальная операция вторжения началась 9 апреля [1940 г.] [24]24
  Далее в рукописи Кейтеля следует описание некоторых главных моментов норвежской кампании, которое было опущено редактором.


[Закрыть].

Конечно же зима 1939/40 г. не была для меня или для ОКБ настолько уж тяжелой, но все же весьма насыщенной внутренними кризисами. Каждый день, почти что с монотонной регулярностью, в рейхсканцелярии проходили военные совещания и дневные встречи с Гитлером. Кабинеты Йодля и мой, вместе с нашими адъютантами и секретариатом, находились рядом со старым кабинетом рейхсминистров. Я никогда не приезжал в военное министерство раньше полудня, а иногда заезжал туда вечером еще на час; сам Йодль на самом деле всегда работал только в рейхсканцелярии, поскольку в штаб-квартире оперативного штаба на Бендлерштрассе у него не было кабинета; поэтому он постоянно находился под рукой у Гитлера на тот случай, если он зачем-нибудь понадобится. Таким образом, его отношения с Гитлером стали более доверительными, и тот признал его способности, чему я был чрезвычайно рад. Я не отрицаю, что хотел бы знать обо всем, что происходит, больше, но, несмотря на это, моя совместная работа с Йодлем ни в малейшей степени не тормозилась. Поскольку ничто не было мне более чуждо, чем ревность, и ничто не было для меня более невероятным, чем желание удерживать власть в своих собственных руках: мне никогда не разрешалось принимать решения, фюрер сохранял это право за собой, даже по самым банальным вопросам.

19 и 20 апреля произошло мое второе серьезное contretemps с Гитлером из-за того, что он планировал отстранить военное руководство от административного управления оккупированной Норвегией – которое, по моему мнению, являлось главной задачей находившегося там нашего главнокомандующего – и передать гражданскую власть гаулейтеру Тербовену.

Я сказал, что решительно против этого, и покинул зал заседаний, когда Гитлер начал осуждать меня перед всеми остальными участниками совещания. 19 апреля Йодль написал об этом в своем дневнике: «Снова кризис; начальник ОКБ покидает кабинет...»

Хотя я и попытался еще раз, когда на следующий день у меня было несколько спокойных моментов наедине с Гитлером, убедить его в неуместности такого решения, я так и не добился успеха; Тербовен был назначен рейхскомиссаром Норвегии. Последствия этого всем хорошо известны.

8 мая специалисты спрогнозировали на ближайшее будущее период хорошей погоды, а потому был отдан приказ о наступления [на Западном фронте] 10 мая. В шесть часов утра 10 мая курьер должен был передать королеве Нидерландов персональное письмо от правительства рейха, в котором объяснялись обстоятельства, вынудившие германские войска пройти через территорию Дании; королеве предлагали приказать ее армии разрешить им беспрепятственный проход, чтобы избежать кровопролития, а ей самой остаться в стране. Несмотря на тщательнейшую подготовку к этому заданию и выданную голландским посольством в Берлине въездную визу, наш курьер министерства иностранных дел был арестован при пересечении границы 9 мая, а его секретное послание изъято у него. В результате этого Гааге стало известно о неминуемом начале войны, и у них в руках были все необходимые подтверждения – письмо курьера. Тогда Канарис бросил тень подозрения на господина фон Штеенграхта из министерства иностранных дел, но, обратившись ко мне, он [Канарис] заламывал руки и умолял меня ничего не говорить об этом фюреру или фон Риббентропу. Сегодня мне ясно, что Канарис сам был предателем.

Мы были хорошо информированы о позиции Бельгии и Голландии, которые уже несколько месяцев только делали вид, что соблюдали нейтралитет; мы знали это про Бельгию благодаря их родству с королевским домом Италии, а про Голландию благодаря ловко организованному захвату нашей службой безопасности члена британской секретной службы в Венло. В действительности обе этих страны потеряли какие-либо притязания на нейтралитет, поскольку закрывали глаза на то, как британские ВВС летали через их суверенную территорию.

В условиях величайшей секретности в полдень 9 мая мы покинули Берлин, отправившись с маленькой железнодорожной станции в Груневальде, и до захода солнца прибыли в Гамбург, где ждали прибытия фюрера только на следующий день; и чуть только опустились сумерки, наш поезд изменил направление, и в три часа утра мы прибыли в местечко Ойзкирхен, недалеко от Экс-ла-Шапель (Ахен). И под покровом темноты, под живописным звездным пологом, на автомобиле мы отправились на командный пункт в новую штаб-квартиру фюрера, Фельзеннест [Скалистое гнездо], которая была построена организацией Тодта вдали от каких-либо населенных пунктов, это был бункер на покрытой лесом вершине горы.

В бункере фюрера я занял соседнюю с Гитлером бетонную комнату без окон и с кондиционером; Йодль занял комнату рядом со мной, а в дальней стороне от комнаты фюрера располагалась комната военных адъютантов. В таких бетонных комнатах звук передавался невероятно хорошо; я даже мог слышать, как фюрер читает вслух газеты.

Наши служебные квартиры находились в пяти минутах ходьбы по лесной тропинке: это были деревянные бараки с большими окнами, маленькой комнатой для совещаний, тремя соседними комнатами и симпатичной спальней для офицера Генерального штаба (адъютанта Йодля), который жил там все время [это был майор Вайцнеггер].

Я ужасно завидовал его проветриваемой комнате: он жил гораздо лучше, чем мы в бункере. Штаб-квартира главнокомандующего сухопутными войсками находилась в получасе езды по узким лесным дорогам, где деревянные бараки так же окружали домик лесничего, в котором и жил сам главнокомандующий. Оба лагеря были так хорошо скрыты и настолько удалены, что их так и не обнаружила вражеская авиация, и про них так и не узнали. Хотя на железнодорожную станцию в Ойзкирхене и были совершены одна или две воздушные атаки, но они предназначались не для нас.

В первое официальное сообщение Верховного командования, в полдень 10 мая, я внес следующую фразу: «Для прямого руководства оперативными действиями вооруженных сил фюрер и Верховное главнокомандование переехали на фронт...»

Почти целых полчаса мне пришлось добиваться его согласия, чтобы сделать это разоблачение; он объяснял мне, что он предпочитает оставаться анонимным и, таким образом, не уменьшать славу своих генералов. Однако я не сдавался, потому что я знал, что когда-нибудь все равно станет известно, что на самом деле именно он был Верховным главнокомандующим и именно он был полководцем в этой операции. Наконец он уступил.

В действительности Гитлер в мельчайших деталях знал наши задачи, на каждый день, и планы наступления и часто лично вмешивался в ход действий. В конце октября [1939 г.] все командующие армиями были по одному вызваны к Гитлеру, чтобы подробно доложить ему окончательный план наступления и запланированное направление операции. С каждым из них он обсуждал все детали, иногда задавал трудные вопросы и выказывал свою превосходную осведомленность о характере местности, препятствиях и тому подобных вещах. Его критические суждения и советы доказывали генералам, что он сам глубоко вникал в проблемы, связанные с выполнением его основных приказов, и что он вовсе не был дилетантом. Впоследствии он приходил в ярость от поверхностного отношения его друга Рейхенау, когда тот публично ставил себя в глупое положение, и с другой стороны, он невероятно высоко восхвалял скрупулезное изучение и тренировочную военную игру, которые применялись при планировании наиболее трудной задачи, стоящей перед [4-й] армией фон Клюге, – прорыве через Арденны.

Наибольший интерес Гитлера вызвала танковая группа фон Клейста, в основном потому, что на эту группу был возложен прорыв к Абевилю. Вновь и вновь он отмечал, как удобна эта местность для танкового сражения; их главной и первейшей задачей было победить как можно быстрее, не оглядываясь по сторонам. Тщательная разработка по тыловому снабжению, возложенная на начальника штаба группы Цейтцлера, удостоилась его одобрения.

Больше всего его занимала задача, поставленная перед [16-й] армией Буша, с которым он лично изучал все этапы осуществления прикрытия южного фланга, для защиты беспрепятственного прорыва танковой группы; а также подчеркивал, насколько это было важно для достижения успеха.

Подобным образом Гитлер уже оказывал свое личное влияние как Верховный главнокомандующий, при этом никоим образом не отнимая великих заслуг у Генерального штаба; соответственно казалось существенным, что он должен был признать перед германским народом, что он был лидером и в военном руководстве, и вся ответственность за это лежала на нем. Что и было на самом деле.

Вторжение во Францию в 1940 г.

Во время всей Западной кампании, продолжавшейся 43 дня, с 10 мая по 22 июня [1940 г.], Гитлер вылетал к его командирам на фронт только четыре или пять раз. Из-за хорошей погоды и ввиду высокой активности врага в воздухе летать над фактическим театром военных действий в транспортном самолете было весьма неразумно. Поэтому чаще всего он встречался с главнокомандующим сухопутными войсками исключительно на тактических и стратегических совещаниях, которые проходили весьма миролюбиво и без открытых разногласий. Гитлер имел достаточные основания признать успехи армейского командования, но высказывал он свое одобрение, к сожалению, довольно редко. В результате мне самому приходилось отправляться в полет на моем верном «Юнкерсе-52», чтобы все чаще встречаться с командирами армий и групп армий, особенно в первой половине июня, когда активность авиации была не так сильна. В основном мы придерживались низкой высоты, чтобы самолеты-разведчики и истребители противника были нам менее опасны.

Обстановка в то первое утро в штаб-квартире Фельзеннест была весьма напряженная: среди нас не было ни одного, кто бы не задавался вопросом: сумели ли мы застать противника врасплох? Достигли ли тактической внезапности или нет? Сам Гитлер взволнованно ждал первых докладов о спланированной им специальной операции против сильных современных бельгийских фортификационных укреплений в Эбен-Эмаль, которые должны были быть захвачены внезапной совместной атакой воздушно-десантных и наземных сил с использованием планеров. Гитлер лично доводил этот план до командиров и унтер-офицеров, задействованных в этой операции подразделений ВВС и саперных батальонов и проводил с ними тренировки; он тщательно изучал мельчайшие детали, какие только можно вообразить, и использовал для этой цели уменьшенную модель.