Текст книги "Мемуары фельдмаршала. Победы и поражение вермахта. 1938–1945"

Автор книги: Вильгельм Кейтель

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 22 страниц) [доступный отрывок для чтения: 9 страниц]

Пока маховики дипломатии начали раскручиваться в Варшаве, Лондоне и Париже, фюрер все больше укреплялся в своем намерении с Данцигом поставить всех перед fait accompli [18]18
  Свершившийся факт (фр.). (Примеч. пер.)


[Закрыть], чтобы не дать никакого повода великим державам выступить от имени Польши, позволяя ей таким образом нападать на нас с оружием. Даже при этих условиях мы, очевидно, были обязаны подготовиться на тот случай, что Польша нападет на нас под этим предлогом.

Таким образом, в мае 1939 г. вышел приказ фюрера – подготовиться к варианту «Белый», вместе с требованием Гитлера быть готовыми самое позднее к 1 сентября прийти в боевую готовность для контратаки на Польшу, если она продемонстрирует непримиримость, и разработать план действий для наших сухопутных и военно-воздушных сил. Как и в случае с Чехословакией, этот приказ подразумевал, что мы должны были избегать какой бы то ни было мобилизации, не использовать положений, разработанных для мобилизации, а также не рассчитывать на состояние боевой готовности, проистекающее из применения мобилизационного плана. Это, в свою очередь, означало, что все должно было быть построено на численном составе армии в мирное время и на возможностях, ограниченных этими пределами.

После того как фюрер передал эти инструкции своему главнокомандующему, сначала устно и лично, а затем более формально, письменно, он по привычке удалился в уединение в свою резиденцию в Бергхоф. Естественно, это очень сильно мешало моей работе в Верховном командовании, поскольку все, что должно было быть отправлено мне, приходило либо с курьером, либо через его военных адъютантов, если только я сам не ездил в Берхтесгаден, что я обычно стремился сделать за один день на самолете.

В отличие от этого у рейхсканцелярии был постоянный дом в Берхтесгадене под управлением рейхсминистра доктора Ламмерса, а у партийной канцелярии – постоянная резиденция в Мюнхене; у Геринга тоже был дом в Бергхофе, а у министра иностранных дел была официальная резиденция в Фушле, около Зальцбурга, которую ему выделил Гитлер. Только у ОКБ, Верховного командования, не было в то время таких условий для своей работы, несмотря на то что с лета 1940 г. я смог добиться для него выделения некоторых площадей частично в помещениях рейхсканцелярии и частично – в казармах в Берхтесгадене. Результатом стало вынужденное физическое отделение ОКБ от действующих нервных центров правительства и отсутствие личного контакта со значимыми людьми, что согласовалось с желанием Гитлера самому принимать все решения и препятствовать любым попыткам объединения.

Таким образом, я практически ничего не знал о наших переговорах с Польшей и с Лондоном и их отношении к вопросу данцигского коридора, за исключением тех случаев, когда Гитлер сам брал инициативу во время наших с ним встреч или когда я приехал к нему и сообщил, как сильно обеспокоена армия и я возможностью военного конфликта с Польшей, в то время как наша программа перевооружения была еще в такой неудовлетворительной фазе. Снова и снова Гитлер заверял меня, что он совершенно не желает войны с Польшей – он никогда не позволит ситуации зайти так далеко, хотя французское вмешательство из-за ее восточных обязательств в действительности было вполне вероятным. Он сделал Франции самые перспективные предложения, сказал он, и даже публично отрекся от своей заинтересованности в Эльзас-Лотарингии; возможно, это было гарантией, которую никакой другой политик, кроме него, не объяснил бы германскому народу; только у него были такие полномочия и права сделать такое предложение.

Несомненно, он заходил слишком далеко, умоляя меня не говорить в военном министерстве о направлении его мыслей, о том, что он боялся, что тогда они приостановят планирование польского плана с серьезностью и интенсивностью, которые были такой важной частью его дипломатической шарады, поскольку «замаскированные» военные приготовления, проводимые в Германии, не могли быть полностью засекречены и остаться незамеченными для поляков, ведь мне казалось, что я знал настроения в военном министерстве и добропорядочность Генерального штаба лучше, чем он, и я не считал себя связанным его просьбами.

Я доверял Гитлеру, и я был под властью силы его словесного убеждения; я полагал, что тут должно быть принято политическое решение, пусть даже не без угрозы военных санкций.

Лето 1939 г. прошло в Генеральном штабе сухопутных войск в лихорадочной деятельности. Строительство Западного вала продолжалось в ускоренном темпе; кроме того, в добавление к строительным фирмам и организации Тодта там были заняты практически вся трудовая армия рейха и несколько армейских дивизий, эти последние две силы были сосредоточены на строительстве земляных укреплений, установке колючей проволоки и окончательной отделки недостроенных бетонных укреплений для обороны Германии.

Естественно, последняя инспекционная поездка Гитлера в августе 1939 г. – я сопровождал его в этой поездке – была организована как с пропагандистскими целями, так и с целью проверить действительный прогресс строительства, о котором его и так постоянно информировали по картам, на которых были обозначены законченные бункеры, строящиеся, а также планируемые. Он изучил эти карты так тщательно, что во время нашей инспекционной поездки он точно знал, что еще было не выполнено и где на местности найти каждое из укреплений. Часто можно было только дивиться его памяти и силе воображения.

Я считал своим долгом на протяжении этого лета не оставлять у Гитлера сомнений, что и Генеральный штаб, и его руководящие генералы разделяли серьезное беспокойство из-за возможности того, что разразится война; и не только из-за того, что война в их памяти оставила слишком страшные воспоминания, но и потому, что они считали нашу армию совершенно неготовой к войне, и они расценивали опасность войны на два фронта как особенно зловещую перспективу, которая решит наши судьбы, если она осуществится. Я полагал, что ему важно знать об этом, несмотря на то что я понимал, что это только еще больше усилит его подозрение к его генералитету.

По этой причине в начале августа 1939 г. у него зародилась мысль изложить свои идеи самим начальникам штабов, другими словами, без их главнокомандующих, в Бергхофе. Со стороны мне представилась наилучшая возможность увидеть, какой эффект это произвело, и я понял, что ему не удалось выполнить свое намерение: хотя только генерал фон Витерсхейм [начальник штаба 2-й группы армий] смог своими вопросами в достаточной мере показать, насколько он не согласен с тем, что обрисовал Гитлер, это само по себе, вероятно, зародило в голове Гитлера подозрение, что он столкнулся с железной оппозицией людей, которые в душе отвергали любые речи, которые они считали сугубо пропагандистскими. Гитлер никогда не говорил мне о его впечатлении об этой встрече, но он обязательно сказал бы мне, если бы был удовлетворен ею.

Для него это было горьким разочарованием, которое превратилось в явную неприязнь к Генеральному штабу и высокомерию его «касты».

Сильнее всего была его речь в Бергхофе, произнесенная 22 августа перед генералами войск Восточного фронта, предназначенных для действий в Польше, речь, произнесенная с полным пониманием и применением психологического расчета. Гитлер был необычайно одаренным оратором, с мастерской способностью подбирать слова и выражения соответственно аудитории. Я могу даже сказать, что он извлек для себя урок из своего неудачного выступления перед начальниками штабов и понял, что попытка столкнуть их с их главнокомандующими была психологической ошибкой. Другие версии этой речи были субъективно изменены, как ясно показали записи, сделанные адмиралом Беме, который должен был быть абсолютно беспристрастным.

24 августа Гитлер прибыл в Берлин, а 26-го должно было начаться вторжение в Польшу. Все события, происходившие в эти дни в рейхсканцелярии перед 3 сентября, имеют такое важное мировое и историческое значение, что их оценку и интерпретацию лучше всего будет предоставить профессиональным историкам; сам я могу добавить лишь немногое из своего собственного опыта, и к сожалению, у меня в распоряжении нет никаких записей или заметок, которые подкрепили бы мои воспоминания.

К полудню 25 августа я сначала был вызван к фюреру в рейхсканцелярию. Гитлер только что получил через [итальянского] посла Аттолико личное письмо от Муссолини, из которого фюрер прочел мне несколько абзацев. Это был ответ дуче на строго конфиденциальное письмо Гитлера, посланное им из Бергхофа несколькими днями ранее, в котором он сообщал ему о запланированном столкновении с Польшей и о своем стремлении добиться решения неустраненной проблемы Данцигского коридора военной акцией, если Польша – или Англия от лица Польши – откажутся отступить. По нескольким причинам Гитлер назвал дату возможной операции против Польши на несколько дней позже [чем это было запланировано на самом деле], как он сам сказал мне, он рассчитывал на немедленную передачу содержимого его письма в Лондон, через наше столь «заслуживающее доверия» министерство иностранных дел, и это, как он предполагал, должно было показать, насколько он серьезен в своих намерениях, но с другой стороны, скрыло бы истинную дату начала его военной операции, так что, даже если поляки будут заранее предупреждены, запланированный элемент тактической внезапности при нападении сохранится. И наконец, переносом объявленной даты вперед Гитлер надеялся заставить Британию поскорее вмешаться и предотвратить развязывание войны. Он безусловно ожидал, что они так и сделают, и поэтому он рассчитывал на поддержку со стороны Муссолини.

Реакция Муссолини была для Гитлера первым разочарованием в этой авантюре; последний рассчитывал на поддержку Италии как на само собой разумеющуюся, и даже на помощь военного характера; как-никак, Италия безоговорочно подписала пакт о военной помощи [«Стальной пакт»], и Гитлер ожидал от Муссолини такую же верность Нибелунгов,какую он, без какой-либо собственной выгоды, в свое время продемонстрировал Италии в кампании в Абиссинии [Эфиопия].

Письмо Муссолини было неожиданным ударом для Гитлера: дуче писал, что он, к сожалению, не может выполнить своего обещания, поскольку король Италии отказывается подписать приказ о мобилизации, и, поскольку это – исключительная прерогатива монарха, он бессилен что-либо сделать. Но это еще не все: Италия утверждала, что она не готова к войне, ей не хватает оружия, боеприпасов и снаряжения. В стране огромный дефицит сырья: меди, марганца, стали, резины и т. д. И если бы он получил ощутимую помощь Германии в этой области, он, естественно, пересмотрел бы позицию Италии, если дело дойдет до войны.

После этого отказа Италии Гитлер сразу же позвонил мне, чтобы выяснить, можем ли мы выделить им необходимое сырье: он попросил Аттолико запросить Рим, какое количество недостающего сырья им необходимо, и сообщил ему, что он приказал мне выяснить, сколько мы можем выделить на нужды Италии.

Только теперь выяснилась истинная причина разочарования Гитлера из-за «предательства» Муссолини. По существу, он сказал: «Совершенно ясно, что Лондон уже понял, что Италия не пойдет с нами. Теперь отношение Британии к нам будет более жестким – теперь она окажет поддержку Польше в полной мере. Дипломатический результат моего письма оказался совершенно противоположным тому, что я ожидал».

Раздражение Гитлера было для меня вполне очевидным, хотя внешне он искусно делал вид, что спокоен. Он добавил, что теперь, очевидно, Лондон достанет договор с Польшей с полки и ратифицирует его, поскольку нет перспектив, что Италия поддержит нас.

Я поехал обратно в военное министерство, чтобы переговорить с генералом Томасом о том, сможем ли мы предоставить Италии требуемое ею сырье сверх текущих поставок и в каких количествах.

Вскоре после полудня [25 августа] я был вновь вызван в рейхсканцелярию, только на этот раз срочно. Гитлер был взволнован еще больше, чем утром; он сообщил мне, что он получил телеграмму от шефа печати рейха [доктора Отто Дитриха], согласно которой англо-польский договор будет ратифицирован уже сегодня; министерство иностранных дел еще не подтвердило этого, сказал он, но, как показывает опыт, дипломаты действуют гораздо медленнее телеграфных агентств. Он верил, что телеграмма, которую он держал в руках, в основном верна, и спросил, можно ли незамедлительно остановить продвижение войск, поскольку он хотел выиграть время для дальнейших переговоров, хотя он и не мог больше рассчитывать на поддержку Италии.

По моему требованию Шмундт принес расписание, в котором указывались все меры и этапы наших военных приготовлений на каждый день вплоть до дня «Д» 23 августа. Нужно было считать днем «Д» 26-е, т. е. до польской границы нам оставался еще один день после отдачи приказа о начале передвижения войск, которое было запланировано таким образом, чтобы после одного ночного марша рано утром 26-го числа начать боевые действия. Фюрер приказал мне незамедлительно издать предварительный приказ: «День «Д» отложен. Дальнейшие приказы последуют». Затем он сразу же послал за Браухичем и Гальдером.

Через полчаса прибыл Браухич. Гальдер должен был приехать из Цоссена, командного пункта военного министерства, сразу после того, как он отдаст предварительный приказ о приостановке продвижения всех войск. В моем присутствии состоялось весьма продолжительное совещание с этими представителями военного министерства о последствиях такой задержки, возможности обнаружения уже предпринятых передвижений войск и т. д. Ознакомившись со всей ситуацией, Гитлер предложил назначить день «Д» на 26-е, как и планировалось ранее.

Утром 26-го я вновь получил приказ немедленно прибыть в рейхсканцелярию. Она была похожа на роящийся улей. Фюрер стоял с фон Риббентропом в оранжерее, в то время как Аттолико ждал аудиенции с фюрером в гостиной. В любой момент ожидалось прибытие [английского посла] Гендерсона.

Весьма взволнованный, фюрер сообщил мне: «Риббентроп только что принес мне телеграмму от нашего посольства в Лондоне: «Договор с Польшей был подписан прошлой ночью». Разве я вчера не говорил вам, что во всем этом виновата только Италия? Как только они узнали из Рима об отношении Италии к польскому вопросу, Британия тут же подписала этот договор! Нужно немедленно остановить все передвижения войск! Мне нужно время для переговоров. Пошлите за Браухичем и Гальдером, затем отправляйтесь прямо в гостиную на встречу с Аттолико. Он получил ответ из Рима».

Как только я дал все необходимые указания и присоединился к беседе с Аттолико, Гитлер показал мне, какое сырье требует от нас Италия. Требования были настолько непомерны, что о таких поставках не могло быть и речи. Фюрер намекнул Аттолико, что он полагает, что здесь, должно быть, опечатка, или, возможно, кто-то ослышался; цифры были невероятно огромными. В заключение он попросил Аттолико проверить все еще раз, поскольку числа, несомненно, были записаны неверно. Аттолико тут же поспешил уверить его – я сам слышал это, – что цифры абсолютно верные. Вслед за этим я получил личный приказ выяснить у начальника итальянского Генерального штаба посредством генерала фон Ринтелена, нашего военного атташе, каковы были максимальные требования Верховного командования Италии.

И у Гитлера, и у меня создалось впечатление, что требования Аттолико были сознательно раздуты, чтобы мы не смогли удовлетворить их из своих собственных ресурсов, и, таким образом, итальянцы смогли бы уклониться от выполнения своих обязательств, оправдывая свое отсутствие нашей неспособностью удовлетворить их требования. То, что позднее выяснил генерал фон Ринтелен, подтвердило наши подозрения, поскольку он сообщил те же самые цифры, что и Аттолико: у нас не было никакой надежды выполнить их. Дуче вырвал у нас желанную свободу действий.

По согласию с главнокомандующим сухопутными войсками и начальником Генерального штаба, день «Д» был теперь окончательно перенесен на 31 августа, т. е. на пять дней позже; это произошло после того, как они убедили Гитлера, что до настоящего момента передвижения наших войск не раскрыли всех наших намерений. Последние приказы должны были быть отданы 30 августа, не позднее 17 часов, чтобы обеспечить передачу приказа о наступлении 31-го. Перед тем как уйти из рейхсканцелярии, еще 25 августа, вскоре после главнокомандующего сухопутными силами, я узнал, что посол [сэр Невилл] Гендерсон прибыл на встречу с Гитлером. В этот раз я не узнал, каков был результат.

Хотя все последующие дни я находился в рейхсканцелярии каждый день, с Гитлером я смог поговорить только три раза, так как он почти непрерывно находился на совещаниях. Первый раз это произошло в оранжерее, помнится, это было 29-го, когда он зачитал мне окончательные требования, сведенные в меморандум из семи пунктов, который он, вероятно, только что продиктовал. Самыми основными пунктами из них были:

1) возвращение рейху Данцига;

2) экстерриториальная железная и автомобильная дороги через коридор, обеспечивающие связь с Восточной Пруссией;

3) передача Германии территорий бывшего Германского рейха с 75%-м населением этнических немцев (думаю, это было сказано именно так) и

4) референдум, под международным контролем, на территории польского коридора о его возвращении в рейх.

Он спросил, что я об этом думаю, и я ответил: «Я полагаю, это вполне умеренные требования». Он добавил, что собирается отправить этот меморандум в Лондон как окончательную основу, на которой он готов вести переговоры с Польшей.

Второй разговор произошел, когда я звонил Гитлеру 30 августа. Он сказал, что у него для меня нет времени, так как сейчас он диктует ответ на письмо Даладье, в котором он просит Гитлера, как старого вояку, приложить все усилия, чтобы избежать войны: я должен еще раз взглянуть на письмо Даладье, сказал он, не считая гуманных рассуждений, оно превосходно выказывает, что думают во Франции; они безусловно не стремятся вступать в войну из-за этого коридора.

Моя третья встреча с ним произошла днем 30 августа, вместе с Браухичем и Гальдером (?). На этот раз день «Д» был отложен еще раз, на 24 часа, на 1 сентября; то есть военное вторжение, запланированное на 31-е число, было вновь приостановлено. Гитлер объяснил, что он ожидает прибытия из Варшавы полномочного представителя польского правительства или, по меньшей мере, предоставления Липски, польскому послу в Берлине, полномочий от правительства на проведение имеющих законную силу переговоров от имени его правительства. Необходимо подождать, добавил он, но ни в коем случае не позволять отсрочек позднее 1 сентября, если, конечно, в Варшаве не примут его окончательные требования.

Должен сказать, что у всех нас возникло такое ощущение, что сам он уже больше не верит в такую возможность. Если вплоть до этого момента наши надежды избежать войны были в значительной степени связаны с германо-советским секретным пактом от 23 августа, по которому, в случае войны с Польшей, Сталин соглашался на раздел Польши и, следовательно, на русское военное вмешательство, с демаркационной линией между германскими и русскими областями влияния. Мы были уверены, что перед лицом такой перспективы Польша ни за что не допустит войны; и в тот момент мы твердо верили в желание Гитлера избежать войны.

Несмотря на все это, я из предосторожности (вероятно, это произошло не раньше 23 августа, после того как Гитлер выступал перед генералитетом в Бергхофе) телеграфировал генералу Йодлю в Вену и приказал ему прибыть в Берлин. В соответствии с его мобилизационными документами он должен был занять должность начальника оперативного штаба Верховного командования (ОКБ) на период с 1 октября 1938 г. по 30 сентября 1939 г., чтобы в случае чрезвычайных обстоятельств он находился под рукой. Йодль прибыл в Берлин 26 или 27 августа. Естественно, он был совершенно не в курсе происходящего и сразу же был кратко проинформирован полковником Варлимонтом и мной о случившемся за время его годичного отсутствия. В конце июля или в начале августа я в письме подтвердил ему, что его просьба быть назначенным командиром в только что сформированную 2-ю горно-стрелковую дивизию с октября 1939 г. в Рейхенхалле была удовлетворена – явное доказательство, кстати, того, как мало я верил в то, что война уже на пороге.

Впервые я представил Йодля фюреру в специальном поезде Гитлера, когда мы все сопровождали его на Восточный фронт в ночь на 2 сентября.

1 сентября наши войска перешли в запланированное наступление на Восточном фронте: на рассвете наши военно-воздушные силы провели первые бомбардировки железнодорожных узлов, военно-мобилизационных центров и, в особенности, польских аэродромов. Официального объявления войны не было; несмотря на наши советы, Гитлер решил этого не делать.

В течение дня фюреру поступало множество кратких докладов от наших сухопутных и военно-воздушных сил, но он был настолько занят дипломатическими ходами, предпринимавшимися различными заинтересованными послами и эмиссарами, с самого раннего утра и далеко за полночь, что я если и виделся с ним, то только на несколько минут. В тот момент я не знал о далеко идущих политических маневрах в течение этого и последующих дней. Я узнал о них только из речи Гитлера в рейхстаге в конце сентября, а подробности только здесь, в Нюрнберге.

Военное министерство покинуло Берлин уже 31 августа и перенесло свой штаб на Восточный фронт.

Насколько сегодня мне известно о том политическом вмешательстве, попытки достигнуть прекращения боевых действий и решить спор дипломатическими методами продолжались до 3 сентября, с участием Муссолини, Чемберлена, Даладье и американского президента, испробовавшими все возможности в те первые три сентябрьских дня, чтобы убедить Гитлера потушить эту зарождающуюся мировую войну в зародыше. Они не произвели на Гитлера никакого впечатления. Он оставил без ответа ультиматум Англии, выдвинутый в полдень 1 сентября, и ультиматум Франции, выдвинутый вечером этого же дня, – с целью, чтобы он отозвал наступление, даже теперь, после того, как начались военные действия; в результате 3 сентября Англией и Францией была объявлена война на западе. Но даже в этот последний день вмешательство и посредничество Муссолини и Рузвельта все еще могло предотвратить дальнейшее продолжение войны, хотя я не знаю, какие гарантии или перспективы они предлагали Гитлеру, удовлетворяя его требования в отношении Польши, если бы он пошел на предложенное прекращение огня.

В действительности (ни в тот момент, ни позже) Гитлер никому из нас, военных, не раскрывал, при каких условиях он все еще мог бы остановить это нападение и предотвратить его перерастание в полномасштабную войну с вовлечением в нее и западных держав. Нас обмануло утверждение, что ультиматум и объявление нам войны Англией и Францией [3 сентября] было неправомочным вмешательством в наши восточные дела, которые Германия и Польша должны решать между собой и у которых не будет никаких экономических или других последствий ни для Англии, ни для Франции, так как их интересы в Европе никоим образом не затрагивались. Мы, военные, увидим, сказал он нам, как беспочвенны были наши опасения из-за Западного фронта: конечно, Британия ввиду только что заключенного ею соглашения с Польшей обязана была сделать достаточно явный и недвусмысленный жест, но она не намеревается вмешиваться с применением силы ни на море, ни, тем более, на суше; а Франция вряд ли будет втянута в войну, к которой она также совершенно не готова, всего лишь из-за обязательств Британии перед Польшей. Все это было шумным бряцанием оружия напоказ остальному миру, которое определенно не стоило принимать всерьез. Он не намеревался поддаваться на такие приемы. Таков был тон ежедневных заклинаний Гитлера перед военным министерством и нами во время наших поездок на фронт.

Несмотря на наши серьезные опасения, даже теперь казалось, что интуиция не подведет Гитлера и на этот раз, поскольку в ежедневных отчетах с запада поступали новости только о незначительных перестрелках с передовыми французскими частями между линией Мажино и нашим Западным валом; они несли большие потери от наших слабых оборонительных гарнизонов. Тяжелых боев не было нигде.

Все это на самом деле можно было рассматривать только как бряцание оружием, предназначенное главным образом для того, чтобы связать наши силы на западе и разведать боем нашу реакцию и силу Западного вала. Рассматривая это с чисто военной точки зрения, данное промедление со стороны французских войск можно было объяснить только тем, что они в значительной степени преувеличивали наши силы на западе; либо, как говорил Гитлер, они были просто не готовы к войне. Конечно, для них было противоречием всем общепринятым принципам военного искусства – просто наблюдать за полным уничтожением польской армии, вместо того чтобы в полной мере использовать ту благоприятную возможность, которая открылась командованию французскими вооруженными силами на все то время, пока наши основные силы были заняты в наступлении на Польшу, – вопиющее противоречие всем общепринятым принципам военного искусства. Поэтому мы, солдаты, вновь столкнулись со стратегической дилеммой: неужели в итоге Гитлер опять окажется прав? Будут ли западные державы продолжать войну, когда Польша будет разгромлена?

Гитлер редко вмешивался в руководство операциями главнокомандующего сухопутных сил; на самом деле я могу вспомнить только два таких случая: в первый раз, когда он потребовал немедленного усиления нашего северного фланга путем переброски из Восточной Пруссии танковых частей, с тем чтобы, укрепив и расширив восточный фланг, окружить Варшаву с востока от реки Вислы; и второй случай, когда он вмешался в операцию армии Бласковица, с действиями которой был не согласен. Во всем остальном он ограничивался выражением своего мнения и обменом мнениями с главнокомандующим, а также выражал свое устное одобрение. Сам приказов не отдавал. Гораздо чаще такое случалось с военно-воздушными силами, которыми он лично командовал в интересах наземных операций, и почти каждый вечер говорил по телефону с Герингом.

Я переложил на Йодля обязанность передавать фюреру на совещаниях в штабном вагоне отчеты о военном развертывании; в помощь он получил трех офицеров связи, по одному от каждого рода войск. Эти трое фактически служили Гитлеру как связные с их главнокомандующими, поскольку для дополнительного персонала в поезде фюрера не было места.

Я хочу упомянуть здесь только те несколько поездок на фронт, которые особенно врезались мне в память: во-первых, 3 сентября мы навестили командира армии фон Клюге [главнокомандующего 4-й армией] – военное совещание, обед и осмотр поля сражения на Тухельской пустоши, на котором мы увидели впечатляющую картину польских потерь. Вторую поездку мы намеревались совершить из штаба 2-го армейского корпуса: фюрер отправился на фронт с генералом Штраусом, чтобы посмотреть, как его войска переправляются через Вислу в Кульм и вступают в сражение. В третий раз мы навестили генерала Буша (8-й армейский корпус) ради переправы через Сан и парада большого соединения войск, включая раненых, возвращающихся с фронта, в честь завершения военного моста незадолго до этого.

В четвертый раз мы навестили моего друга генерала фон Бризена (30-я пехотная дивизия), который находился в середине слабо укрепленного фланга армии Бласковица и только одной своей дивизией отразил массированный прорыв отрезанной польской армии, ведя ожесточенную борьбу против намного превосходящих сил противника. Только власть фюрера позволила нам добраться до расположения его штаба, находившегося в пределах досягаемости вражеских орудий. В классной комнате фон Бризен – которому в этом сражении оторвало левое предплечье – обрисовал ему картину боев его дивизии во время тяжелых и кровавых дней этого сражения. На вопрос о его ранении он признался, что сам повел в бой свой последний резервный батальон. На обратном пути из командного пункта, который можно было проделать только пешком, Гитлер сказал мне: «Вот это настоящий прусский генерал королевской школы. Таких солдат всегда слишком мало. Этот человек мне по сердцу. Я хочу, чтобы до конца сегодняшнего дня он стал первым командиром дивизии, который получит Рыцарский крест. Он спас армию Бласковица своим мужеством и упорством».

Мое пятое воспоминание – перелет на аэродром и переход оттуда по военному мосту через Вислу, севернее Варшавы, на командный пункт командующего артиллерией 2-го армейского корпуса, который корректировал огонь артиллерии по внешним укреплениям Варшавы с выгодной позиции на церковной колокольне северо-восточнее Праги – пригорода Варшавы на восточном берегу Вислы.

Именно здесь Гитлер получил новость, что генерал-полковник фон Фрич этим утром погиб в бою у штаба командования пехоты во время продвижения 12-го артиллерийского полка.

Я также запомнил поездку на западный участок окружения Варшавы и то, как следил за результатами обстрела нашей артиллерией окраин города с башни стадиона Варшавы. Этой последней поездке на фронт предшествовали три попытки заставить Варшаву капитулировать, в итоге после предупреждений начался артиллерийский обстрел и воздушная бомбардировка города [19]19
  Далее в воспоминаниях Кейтеля следуют подробности о его младшем сыне, Гансе Георге, воюющем в артиллерийском полку в пригороде Варшавы, в чине унтер-офицера, опущенные редактором.


[Закрыть].

20 сентября мы перенесли маленькую штаб-квартиру фюрера в Сопот. Оттуда мы совершили поездку на полуостров Вестерплятте около порта Данцига, а также в порт и в город Гдыня и еще на близлежащие холмы, где все еще происходили сильные бои, в которых участвовала померанская пограничная дивизия. Это были войска, которые в свое время обучал майор фон Бризен и воспитал в духе «лояльных померанцев» в годы его службы в войсках на восточной границе. Из-за этой померанской доблести в его добровольческой дивизии были особенно велики потери среди офицеров [20]20
  Далее следуют подробности о Сопоте и поездке Гитлера в Данциг, которые опущены редактором.


[Закрыть].

Государственные похороны генерал-полковника фон Фрича состоялись 25 сентября перед Мемориалом славы павших героев в Берлине. Из-за плохой летной погоды фюреру пришлось отказаться от намерения принять участие в этой церемонии. Несмотря на это, я вылетел с Функом [моим пилотом] сначала курсом на Штеттин [ныне Щецин], так как этот аэродром не был закрыт туманом, как берлинский. Более часа мы ждали, когда же наконец улучшится видимость в Берлине, но этого так и не произошло. В конце концов мы вылетели в надежде, что ко времени нашего прибытия видимость будет достаточной. Это был очень неприятный полет, но Функу удалось-таки благополучно посадить нас на военном аэродроме в Штакене, на окраине Берлина. Я прибыл на похороны как раз вовремя, чтобы успеть возложить от имени фюрера венок на гроб, после чего Браухич и я шли за ним в бесконечной похоронной процессии, состоящей из представителей обоих служб, государственной и дипломатической, пока он, наконец, не был захоронен на военном кладбище.