Текст книги "Лесной дом (СИ)"
Автор книги: Виктория Ветер
сообщить о нарушении
Текущая страница: 3 (всего у книги 6 страниц)
– Аркашка, Аркашка, ну что там?!
– Да ничё вроде...
– Да как ничё, куды вы там глядите?! Вона идёт Степка!
– Аркашка!
– Чи-иво?
– Степка идет?
– Не-е-а-а-а...
– Да идёт, идет, вона слева, со стороны леса! Только то не Степка, то Манька, – это уж с другой стороны подсказали.
– Аркашка! Слева со стороны леса, глянь, одна идет? Своими ногами?
– Чи-иво?
– Чиво-чиво! Чивочки с хвостиком! Посмотри со стороны леса, сама идёт?
– Ага-а...
– Аркашка! Мать твою за ногу! Ты смотришь, либо как? Все уши мне стоптал, навозник неуклюжий!
– Да мене горшки тут мешают, дядько Неждан.
– Муды тебе мешают! Возьми да подвинь их!
– Каво?
– Горшки!!!
С левой стороны донёсся более качественный комментарий глазастой Лукерьи. Плотно стоя ногами на плечах у своего мужа, конюха Зосима, Лукерья для удобства просмотра опустила голову между сужающимися кверху кольями забора, держась по бокам руками.
– Ну вот, идет, одна, своими ногами. Урманина нету с ней, – тут надо сказать, что о шашнях Маньки с урманином давно знала вся усадьба. – Нашего тож не видать.
– Можо, она нашего-то прибила где?
– Да что ты мелешь, его прибьёшь, тем паче бабой!
– Да ты знаешь, что баба может какой силы от Мокоши взять, когда дитенка свого аль мужа любимого защищает!
– А у Маньки чего, дитенок от урманина есть?
У Лукерьи чуть «родимчик» не случился: неужели тако событие – и её уши миновало? Да быть не могёт! С Варварой вчера виделись, она, Лукерья, её барским чаем потчевала, неужто Варвара не поведала бы?
– Да цыть вы там, смотрите, щас хозяин явится, он вам устроит тут судный день.
– Ага, дядько Аким, а вы, яко ангел, на небо скоренько вознесетесь, пока он нам тут судный день устраивать будет!
– Хватит скалозубить, тише...
– Ох, чур мня, чур....
– Ага, к воротам идёт!
– Вы там, хозяина смотрите!!!
В то самое время незадачливый Аркашка примерился наконец, как ему расширить обзор. Опустив одну руку, он осторожненько взял один горшок и пристроил его под мышку, потом, с трудом удерживая равновесие, под возмущенный шёпот Неждана: «Да какого ляда ты там топчешься, падла!!!», второй.
Манька вошла в ворота, щелкнула железная щеколда. Неждан дернулся. Аркашка молча, но шумно (помогли горшки) рухнул вниз, придавив Неждану то самое место, которое по его, Аркашки, мнению, дядька велел ему подвинуть. Неждан взревел нечеловеческим голосом. Холопы с воплями: «Спасайтесь! Хозяин!!!» кинулись врассыпную. Не отстал от дворовых и конюх Зосим, совсем забыв про свою любопытную жёнушку. Лукерья, от неожиданности отпустив руки, со всего маху приложилась подбородком между кольев, прикусила язык, чуть не застряла и теперь сидела у забора, потрясая простоволосой головой. Платок-то на заборе остался, как флажок на крепости...
***
Третий день со дня смерти Арины. Точнее, третья ночь. Говорят, три дня душа находится возле тела и потому нельзя тело предавать земле. Сегодня Арину отпел отец Михаил и тело похоронили на местном кладбище. А душа еще девять дней будет навещать родных и близких, любимые места. Прощаться.
Лисовскому стало неспокойно именно на третий день, именно после похорон Арины.
Сам он, конечно, не присутствовал, но дворовая сплетница кухарка Лукерья все всем подробненько поведала. И теперь вся дворня обсуждает, что, по каким-то там приметам, Аринка непременно кого-то с собой заберет. То ли дитя, то ли убивца своего.
Конечно, он, Лисовский, ничуть не виноват! Кто? Да та же Степка! И сама Аринка, чего, спрашивается, было лезть? Ишь как распоясались эти бабы! Позабыли свое место. Особенно Степка. Хахаля себе завела! Да как посмела только! Ну и что, что не крепостная, она по одному принципу теперь его, Лисовского, собственность. И как эта собственность свою волю иметь может? Это ведь как этот диван, к примеру, будет решать, сидеть Лисовскому на нем или не сидеть. И когда сидеть. И сидеть ли на других диванах. Тьфу! Бабы!
Блики от свечи причудливо отражались в начищенном серебре кувшина, как будто скалило пасть огненное чудовище или тянулись лапы из геенны огненной. Красивый кувшин, узкогорлый, с позолотой, грузинской чеканки. Шикарная вещь.
Лисовский поежился и глотнул вина. Не то чтобы он верил во все эти приметы... Но оборотня-то видал своими глазами. Или это Степкин полюбовник так над ним пошутил? Хрупкое стекло треснуло в сведённых судорогой пальцах. Кровь. Эх, поранился... Плеснув на рану тем же вином, барин завернул руку первой попавшейся тряпицею. Платок. Манькин?
Да откуда Манькин, она платки редко носит, как барыня одевается, как и положено. Аришкин. Откуда здесь?! Лисовский отбросил платок, как змею ядовитую. Платок свернулся клубочком на полу.
Барин потер ладонями лицо. Ох, верно не надо было вина. Вон, чудится всякое. Что сидит кто-то в дальнем углу, где темно, и хихикает мерзко. Нет, ну точно кто-то есть. Лисовский взял свечу и двинулся потихоньку в темный угол. «Му-у-у-й-й-й-а-а-а-у-у-у!» Что-то, вернее, кто-то, вывернулся из-под ног, барин оступился и неуклюже растянулся на полу. Треск разрываемой ткани. Бриджи. Из угла уже не хихиканье слышалось, совершенно отчетливый наглый глумливый смех!
– Да кто посмел!!! – Лисовский зашелся рыком. – Запорю!!!
Причина падения – лохматая кошка дымчатой масти – как ни в чем не бывало вылизывала заднюю лапу и зыркала исподлобъя.
И откуда кошка взялась? Отродясь в доме их не было...
Дверь распахнулась, на пороге стоял в одной исподней рубахе и портах верный Филимон, держа в руке канделябр с тремя толстыми свечками.
– А ну, посвети в тот угол, да-да, что там? Да, да, туда, а ну, левее свети! Да повыше, а не себе под нос! НЕТ НИКОГО?!
– Нет, барин. А кому там быть-то? – Филимон, задумчиво глядя на сидящего на полу барина, поскреб бороду.
– А... – Лисовский махнул рукой, да и черт с ним, может, привиделось. – Ты это, кошку поймай да выкинь на двор.
– Каку-таку кошку, барин?
– Эту! – Лисовский кивнул в сторону, где негодница сию минуту вылизывалась, и обомлел: на месте кошки валялся Аришкин платок, весь в пятнах крови.
– Эко, барин, кошмарит тебя...– Филимон перекрестился. – Пить-то оно поменьше надо.
Филимон покосился на стол, Лисовский тоже: кувшин пропал, на столе только осколки стакана...
ГЛАВА 12. На выселках
– Ну спасибо, значит, свояку передай, поддержал.
– Да он от души поддержал, Аринка-то хоть и непутевая баба была, но безобидная, молочка завсегда свояку оставляла, – домовой вздохнул, подперев кулачком подбородок.
– Я завтра в село, пожалуй, схожу, – дед огладил бороду.
Домовой всплеснул ручками:
– Что ты, хозяин, что ты! Там плохо сейчас, люди сейчас плохие!
– Да ничего они волхву, то есть мне, не сделают. А я еще на мельницу зайду, с водяником потолковать надо. Да дорожки проверить, давно не хаживал.
– Без тебя есть кому хаживать, – брюзгливо заметил домовой. – Все кому не лень по неведомым дорожкам шастают. Уж и люди вон ходють! Полянка-то, ладно сама ходит, так и этого свого «Анику-воина» водила! – с удовольствием наябедничал домовой.
Корогуша молча прислушивался к беседе хозяина с домовиком, ждал своей очереди, попадет-не попадет... Дождался, как и следовало, от домовика:
– А что это у нас кошак приволок? Видал я, еле тащил ты свою безразмерную торбу. А что, скажи, покласть туда скока угодно можно? И она така ж махонькая будет? А вес не убывает? А?
– А вот заведи себе «таку» и узнаешь. Сколько влезает да как весит! – огрызнулся корогуша.
– А чего нынче спер? Ты ж в усадьбе был? – не унимался домовик.
– Чего опять «спер»! – корогуша расчиперил усы. – Взял. Что положено. Сарафан Аришкин, как уговорено было, а это... Если в хозяйстве не пригодится, Полянке в приданое дадим! – и любовно огладил лапкой большой узкогорлый кувшин. Серебряный, с позолотой, грузинской чеканки. Шикарная вещь!
Варвара спешила тропинкой с поля, неделя до Купавы осталась, надо завершить успеть все работы, да лен еще. За зиму стканые холстинки разложены на берегу реки – выбеливаться, только успевай водой смачивать! Полотно у Варвары выходило знатное, тонкое да белое, на Петров день на селе ярмарка будет, то-то расторгуется! Варвара зажмурилась мечтательно, эх, хорошая будет ярмарка! Солнце клонилось к горизонту, и что так припозднилась сегодня в поле? Это ж все успеть надо! Теперь эва, иди собирай полотно на закате! Да еще у речки! А оставить нельзя, русалки вмиг уволокут. Может, конечно, и не русалки, а ушлые односельчанки, до чужого добра охочие. На русалок-то легче свалить. А полотно – оно не ложечка серебряная, чай, не помечено. Так, подбадривая себя – а что, все равно боязно – подошла к пологому берегу, где заботливо были разложены куски беленого полотна. Уже скручивая валиком последний аршин, женщина замерла как пригвожденная. У реки, за кустами, слышался разговор. Явно мужской и женский голос.
Вот ведь не зря говорят, любопытство не порок, да и Варвара от любопытства не страдала – она им наслаждалась. Ну что может быть интереснее, чем узнать какую-то новость и первой поделиться с односельчанами? Нет, злой сплетницей Варвара не была, сколько тайн хранилось в её груди, было известно только корове Пеструхе – по причине всецелостного доверия, да овиннику. Как говорят, каков поп – таков приход: овинник тоже любил новости, а потому подслушивал.
Тем временем за кустами явно происходило что-то интересное: мужчина (ах, незнакомый голос, может, кто с крепости?) уговаривал девицу, судя по голосу молодую да веселую... А этот голос смутно знаком, точно из села девка! Варвара присела, подобрала полы сарафана и гусиным шагом продвинулась к кустам...
– Да посмотри какой сарафан, хорош! А если его еще жемчугом украсить? Ну что ты смеёшься, дура, как раз на Купалу оденешь! Надо-то всего, туда– то прийти...
Понятно, какой-то вой с крепости девку соблазняет, Варвара уж было собралась обнаружить свое присутствие и помешать планам охальника, но в последний момент её что-то остановило. Голос девушки. Звонкий. И тихий всплеск воды.
– Ха-ха-ха, красивый сарафан, а очелье к нему?
– Какое теперь тебе очелье, теперь тебе только венок из трав полевых положен.
Варвара закусила край рубахи вместе с языком. Узнала она этот голос, хоть тот и изменился.
Устинья это. Макара дочка. Утопилась две седьмицы назад. Жених к другой сватов заслал, вот она и утопилась. Стало быть, она утопленница теперь, ундина...
Варвара хотела сотворить крест, но еще больше подпирало желание узнать, кто ж так бесстрашно с утопленницей говорит.
Любопытство победило страх, впрочем, как всегда, и Варвара, по-прежнему держа в зубах ворот рубахи, чтоб не вскрикнуть невзначай, стала подкрадываться к кустам. Картина, открывшаяся взору самой осведомленной бабы села, можно сказать, была небывалой.
Устинья – а это была именно она, не обманул слух – сидела на бережку, только ножки в воде держала. По-срамному раздета догола, тело белое, как мраморные ступени в барской усадьбе, косы распущены, блестят на закатном солнышке, в волосах цветок. Красива, что и говорить, даже бабе охота не плеваться, а любоваться, чему дивиться, что мужики из-за таких тонут?
Тут Варвара вспомнила про второго участника разговора и поискала его глазами. Тот обнаружился по пояс в воде, полноватый, с очень бледной кожей, без волос на теле, зато на голове их в избытке, торчащие аж в разные стороны с запутанной в них или вплетенной речной травой. Да это ж... И словно специально подтверждая её мысли, «мужик» продолжил:
– Что ты кочевряжишься, ундина? Я ведь могу и не упрашивать, а приказать своей волей. Ибо я здесь хозяин! – водяник важно подбоченился.
– А! А почему у тебя, хозяин, дно реки, как болото? Почему сама река мелеет? И почему скушно так?
– Не твоего ума дело, ундина, к болотнику идти надо, родственника уважить, чтобы поболе воды нам было, а про дно ты верно сказала, вот с сегодняшней ночи и начнете с новыми сестрами уборку. Как раз к празднику управитесь! А то скушно им! А зелено вино девице пить было не скушно? А назло милому топиться не тошно? Вот теперь будешь здесь весь оставшийся срок, что на роду был написан...
Русалка опустила голову, а Варвара – рукав вместе с челюстью.
– Ладно, хозяин, давай свой сарафан, покорюсь тебе, – только ни покорности, ни грусти в голосе Устиньи не слышалось. – Только жемчуга покрупнее пусть твои рыбины принесут... И обещай меня не на одну, а на три ночи отпустить! Навестить хочу кое-кого, – глаза русалки недобро блеснули.
– Не озоруй, ундина, жемчуг будет тебе, отборный, а отпущу... на две ночи. Но ты это, сильно не балуй там!
Ундина подпрыгнула – ноги обыкновенные, никакого хвоста, – в ладоши захлопала, заулыбалась и с шумным всплеском прыгнула вводу. Еще немного поплескавшись, – ведь заигрывала с водяником, шалава! – исчезла под водой. Водяник огляделся, улыбнулся хитро: «Вот так вот», подмигнул Варваре и тоже скрылся. Варвара шумно сглотнула, перекрестилась и направилась домой. Ох и знатные новости! Видать, неспокойно будет скоро в семействе Никифора, вероломного жениха Устиньи.
Вот только жаль, не удалось узнать, на какую именно проказу подбивал хозяин свою утопленницу.
Той же ночью в усадьбе Лисовского
Лукерья страдала. От всей души. И причин было сразу две. Первая – прикушенный во время последнего переполоха язык ныл, болел, распух во весь рот. «Типун», – констатировала Степанида, не часто последнее время на селе бывавшая, отцу на мельнице помогавши, и велела прикладывать на язык припарки. Ну припарки, а есть? «Не схуднёшь», – окинув взглядом упитанную фигуру кухарки, заметила Степанида. А говорить? Говорить-то как!
Ах, сколько интересного могла поведать Лукерья односельчанам, но, увы, не могла.
Даже с собственным мужем была вынуждена объясняться лишь мычанием и знаками. Но тот был к этому непривычен, и размеренное течение семейной жизни было нарушено. Она «говорила», муж не понимал, что от него хотят, вместо воды нёс в дом дрова и наоборот. Муж злился, а Лукерья не получала желаемого.
Да еще тут закралось подозрение, энергично подкрепляемое всеми дворовыми бабами усадьбы, что спутался её муж с Сипачихой, бабой вдовой, но не старой, еще и тридцати лет не минуло, да к тому ж и язычница, хоть и крещёная! Кто знает, какие привороты она творит на бедного Зосима. Даром, что ли, её, жену свою, с которой шестнадцать лет в согласии прожили, понимать совсем перестал? Вот и то-то – без приворота не обошлось, не иначе. Прямых доказательств для укора не было, но кто ж признается? Значит, надо было уличить в прелюбодеянии, а заодно уж и в ворожбе, да рассказать – КАК рассказать-то, помоги Богородица?! – хозяину. А тот, зверюга сердешный, – дай ему всеблагая Макошь если оступиться, так сразу шею свернуть, чтоб не мучился – не будет особо раздумывать: хоть сам и охоч до баб-то, но у себя на подворье непотребства не потерпит, сразу выгонит лахудру непутёвую на дальний хутор да ещё плетьми постегает, благо если не до смерти.
А как уличить? Только подкараулить. Хоть усадьба и большая, но живет кучно, а за ворота холопам без разрешения хозяина нельзя под страхом смерти. Значит, где-то в усадьбе шишкуются, а где? Везде народу полно. Единственное место – конюшня. Там не бывает никто, окромя Зосима и самогО, хозяин боится сглазу на своих любимых лошадок. Сказано – сделано: в углу холодного амбара, служившего конюшней, густо было навалено сено, в него-то и закопалась, вздыхая и приговаривая про себя, Лукерья, живописуя себе, как поймает за пятку незадачливых полюбовников.
– Эх, Златка ты моя, тварь бессловесная, – судя по шагам и по голосу, на конюшню пожаловал хозяин, – только ведь с тобою и поделишься сокровенным.
Лукерья под сеном покрылась холодным потом, конечно, хозяин сквозь сено видеть не может, но уверенности нет. Были случаи – и сквозь стену видел, как лакомилась кухарка хозяйской сметанкой (на кота свалить хотела), и как вот увидел, змий! Аж теперь зачесалось промеж лопатками, долго заживали следы от хозяйской плети.
– И что творится, и как дальше жить, не знаю... И сказать кому?.. Вот только тебе и скажешь... Сам не пойму, Златка. Но приходила сегодня она. Кто «она»? Да Аринка, конечно. Ну, Аринка, но не Аринка. Аринка-то, друг мой, немного другая была, склочная, подарки все требовала да внимание. И тут тож явилась в сарафане своем любимом, да сарафан-то весь жемчугом речным расшит... Да знаю, знаю, Златка, что чудно. Потому и говорю тебе, а не кому-нибудь... Пришла прям сюда, я на дворе был, в сарафане, босая, косы распущены, а на голове венок. Кожа аж светится – бела! Идет словно пава, только следы мокрые. Голос, голос как ручеёк журчит. А сарафан как нарочно к телу липнет, не скрывая ничего, а дразня, понимаешь? Здоровьица мне пожелала и зыркнула вот так, -
Лисовский попытался показать, как зыркнула та условно покойная Аринка, и привычная ко всему кобыла слегка шарахнулась
– И игриво так, прям гуляща девка! И молвит: «Ну ладно, Гаврила Георгич, вечерять-то не буду стряпать, с кабака, чай, вертался, но спать не буду, САМА тебе постелю...» И пошла так... – Лисовский покрутил бёдрами, изображая, как пошла Арина.
– Да понимаю, понимаю я, что схоронена... Но что со мной? Живая меня так не волновала... Чуть следом не побежал, как бобик. Вру, побежал. Только вышла она во двор, а у колодца пропала, как в воду канула...
Лукерья в сене успела уж немного успокоиться и ловила каждое слово, уж больно интересно хозяин рассказывал про бабу-то. Между тем Лисовский переместился к заду кобылы и принялся расчесывать ей хвост.
– Ну я вслед ей: постой, мол, а она только похихикивает смехом своим звонким, ноги сами к ней несут. И не успел добежать-то. Так ввпотьмах и растаяла она. Да не, не верю я, Златка, что душа то Аринкина. Я ж Аринку знаю. Тут, видно, какая-то барыня – мож, чья жена из Крепости – со мной потешиться решила.
Лисовский браво подкрутил ус.
– Я же кавалер ого-го! Вот в Крепости намедни был, там, видно, и углядела какая-нибудь слабая на передок бабешка. А зная про нашу беду с Аринкой, решила, так сказать, поиграться. Откуда узнала? Да та же Манька, небось, всей Крепости растрепала! Это ж надо! Тихоня! С урманином спутаться!.. Надо ж, какие бабы-то бывают! А вот ещё... -
договорить он не успел: Лукерья, сидящая в сене, крепилась из последних сил, но природа не терпит издевательств, и в конюшне раздался громкий раскатистый звук: «Т-р-р-р». Хозяин потянул носом... оглядел полутемную конюшню.
Бедная кухарка поняла: вот он, час смертный. Куда деваться? В мышь не оборотишься, чтоб из амбара выскочить, а сидеть в сене – так и так найдёт. Кто надоумил Лукерью, светлые боги или враг рода человеческого, но она быстро-быстро зашептала: «Дедушко овинник, дедушко, помоги мне, а я ужо сметанки тебе и яичко...» Лукерья не творила какое заклинание, да и не знала, как его творить потребно, просто душа, почуяв, насколько близка к гибели, сама нашла правильные слова...
Тем временем Лисовский потянулся за вилами шугнуть, а лучше прибить сразу татя, в сене притаившегося.
– Кхе-кхе, – послышалось из дальнего угла, хозяин оглянулся на звук, да так и обомлел: в углу, возле белой в рыжих отметинах кобылы, сидел невысокий человечек в мохнатой шубе с высоким воротом. Его и не разглядеть было – только посверкивали из темноты глаза да скользили по конской шерсти ловкие руки с длинными пальцами, заплетали в косички серую гриву... «Вот, значит, кто твоя любимица... А я-то думал, отчего Пеструха такая холёная, так сам овинный её лелеет, – скачками понеслись у Лисовского мысли. – Маленький-маленький, а вонько-то как!»
– Маленький да удаленький, да. Ну чего вылупился?! Эвон здрасте! Ты ещё перекрестись! – мягкий такой чуть шепелявый голосок. – Ну, посмотри...
Человечек вперёд чуть двинулся, не особо разглядеть что удалось, только что весь волосами заросший да уши большие, без шапки.
– Вот ведь вытаращился, – овинный ни на секунду не прекратил своего занятия. – Ну, чего уставился? А то не знаешь, кто твою скотину холит?
Сзади довольно отчетливо послышался шум, зашуршало сено, Лисовский попробовал повернуться, но был резко одёрнут овинным:
– Неча там тебе смотреть, душа одна добрая там копошится, кое-чего хорошего мне обещала, не тронь её.
Сзади снова послышался шорох, потом дробный топот, как будто пробежала крупная мышь. Барин, сразу вспомнив, как на том самом месте два лета назад повесилась холопка, размашисто перекрестился.
Овинный исчез, на конюшне только лошади пофыркивали да мял шапку – и когда в руках оказалась? – Лисовский. Хозяин постоял ещё немножко, потом поклонился в темный угол: «Бывай, дедушко...» и вышел прочь.
ГЛАВА 13. Баба Яга
– Давай, давай, поспешай, – лесная дева тянула Славена за рукав, тот не то чтобы упирался, просто рассмотреть все хотелось как следует! Ведь не каждый день доводится на кромке побывать! Эко дивно тут все. Первым взглядом глянешь – так обычный дремучий лес, а присмотришься – ан нет! Не обычный. Чисто да гладко в том лесу, идешь – как по мягкому ковру ступаешь, солнце вроде как не проходит сквозь кроны деревьев, а цветы растут, да такие дивные! Тропинки есть, и разные, есть как звериная тропа, а есть – и телеге проехать можно. И звуки, не просто шелест, а как будто разговаривает кто-то на языке незнакомом.
Буквально часом ранее Славен делал для себя чудные открытия, и неведомые дорожки – то еще цветочки...
– Да, надо бы к бабке-то сходить... – волхв, лесной хозяин, или просто дедушка, как звала его Поляна, почесал бороду.
– Вот и я толкую, что надо, – вторил ему мельник, «официальный» дед любимой. Что на самом деле промеж ними родства не боле, чем у Славена с Лисовским, парень уж давно подозревал. Но умно помалкивал. Да и люба невеста ему, какая разница, кто ей родня? Только вот папеньке бы кто растолковал...
– Рогдай-то как третьего дня ушёл со своими, так по сию пору вестей нет, – продолжил липовый дедушка. – Степанида тревожится...
Славен только головой вертел между ними.
– Твоя Степанида сейчас, как пугана ворона, куста боится. Вот что с бабами в тягости делается, – тем временем непочтительно отозвался о знахарке «дедушка», возможно, тоже липовый.
– Да, к бабке-то сходить надо...Кто, как не бабка, ответ даст? А может, и диковиной какой поделится, если нужным сочтет... – это мельник.
– Сходить, сходить, я, знаешь ли, – лесной хозяин крякнул, – к матушке со всем почтением и любовью, но лучше уж пореже с нею видаться, а то еще с того раза спина побаливает. Я для нее до сих пор глуздырь сопливый.
– Эх, согласен с тобой, мне довелось с бабой Я... с матушкой твоей свидеться, еще молод был, невесту свою искал. Нет, спина не пострадала, но на кругу мы поборолись, знатная воительница матушка твоя!
– Вот и сходи к ней, навести старушку, – обрадовался волхв.
– Э не... годы, годы уж не те, кхе-кхе, ты понимаешь... – мельник что-то быстро зашептал на ухо хозяину, обрисовывая при том руками крутые изгибы женской фигуры. – ...Да и потом еще несколько зим кряду в лес ходить страшился, ведь тот, кто отцом тебе приходится, ревнив, как Ужас. Не зря же по полгода, пока он в отлучке, Яга старой бабкой в избушке сидит. А как прилетает сюда на крыльях холодных ветров, так в тереме красавицей...
– Не, отец ревнив, конечно, но поверь, за несколько веков он давно привык к любой внешности жены, а в её шалости не верит. Просто разумей сам, если бы люди знали, что на кромке, между явью и навью, живет красна девица? А? Матушка рассказывала, что еще когда звали её Марьей Моревной, или просто Мариной, царевною морской, сколько приходилось ей от поклонников отбиваться, оружием, до смертоубийства. Старухой спокойнее. В зиму да, она краса!
Славен стоял рядом с Поляной лопух лопухом. И речи вроде как понятные, но о чем – не уразуметь. Неужели о той самой бабе Яге, что детей малых ворует да добрых молодцев, чтобы сожрать потом? Ну и поинтересовался на свою буйну голову:
– Эта та самая баба Яга, костяная нога, что в ступе летает да смерти не знает?
Оба старика вмиг остановились и вытаращились на Славена, как впервые увидевши. Потом переглянулись и одновременно молвили:
– А вот ты-то, друг сердешный, нам и нужен!
У Славена чуть ноги не подкосились. Только присутствие любимой сдержало его от немедленного позорного бегства.
Пока оба деда обсуждали, как пойдет, как пройдет да как найдет избушку бывшей красавицы Марины добрый молодец Славен, вынырнула откуда ни возьмись невеста, уже с лукошком.
– Вот и славненько, – как ни в чем не бывало проговорила Поляна. – Я давно хотела у бабушки Яги побывать, а то почти не помню её...
И вот идут они какими-то тропками. Чудеса. Поляна спешит и по пути рассказывает:
– Эх, Славен, такой умный парень, а такие глупости говоришь! В печи живьем жарит и ест! Да ты утку когда стреляешь на охоте иль зайца, и то освежуешь сначала. Где это видано – убоину целиком варить? Это ж не рак! Да она сама этим слухам потворствует, точно тебе говорю. Но про печь доля правды есть...
Мурашки стайкой пробежали по спине парня. Вот если бы не Поляна! Ни в жизнь не пошел бы ни к какой Яге!
– Яга – она ведь знатная знахарка и ведунья.
– И колдунья, в ступе летает...
– Ну летает, и что с того? Подумаешь, вон некоторые вообще в медвежьей шкуре временами бегают – и ничего, женятся...
Славен слегка притормозил, даже головой потряс, слишком много информации за последнее время на его нетренированную голову свалилось. Но Поляна уже опять уверенно тянула за рукав, сворачивая на неприметную тропинку.
– Вот, скоро уже. Так вот, я малая совсем была тогда, и как воструха меня тогда не досмотрела? До сих пор кается, в общем, провалилась я в полынью, да течением еще подо льдом протащило. Дядька водяник, конечно, меня вытащил, а дедушко жизнь вдохнул, помню, как я тогда кашляла да водой плевалась! Но зацепила меня тогда огневица, в жару я металась долго, чахнуть начала, чего только со мною не делали. И повезли меня тогда к Яге. То дело перед масленицей было, бабуля еще в тереме жила, но уже мужа своего провожать собиралась... А, как вылечила-то? Да просто: натопила печь, потом, как жар спал, соломки туда постелила да накидала травок разных. Нет, котел не ставила, не смейся, потом меня тестом обмазала, это, значит, если горячих камней печи коснусь, чтоб не обжечься. Ну и на лопату меня – и в печь. И говорит: а ну, кричи громче! И мы с корогушей кто громче, я в печке, он снаружи. Весело было! Зачем кричать? А это чтобы больше горячего воздуха, травами пропитанного, вдохнуть и нутро прогреть. И враз отступила огневица. Безо всякого колдовства...
Славен был, мягко говоря, удивлен такой интерпретацией сказа про бабу Ягу, которой, кстати говоря, еще в детстве его мамки-няньки пугали.
Тем временем лес расступился и открылось на опушке зрелище: стоит изба, соломою свежей крытая, именно стоит и курячьими ногами перебирает...
Поляна что-то шепчет, обращаясь явно к избушке. Но ничего не меняется, девушка шепчет снова и даже ножкой притоптывает: «Эва ты как! А мы-то тебе угощенье принесли...»
Вероятно, среагировав на слова про угощение, избушка медленно поворачивается: нет, как будто не избушка поворачивается, а все обозримое пространство вокруг молодых людей. Вот уж избушка стоит не глухой стеной, а окошечком с голубым наличником, и полянка перед избушкой побольше стала, и банька рядом стоит. Рядом с банькой – большая ступа и метла прутьями вверх. А на окошке сидит огромный, по-видимому вездесущий, черный кот. У Славена даже сомнения не возникло, что это тот самый кот, с мельницы. Уж больно морда умная.
– Пойдем, не съест же на самом деле, – Славен взял невесту за руку.
От высокого крылечка сами собой ступеньки под ноги высыпали. Крыльцо совсем не дряхлое, добротное, дверь в избу низкая, но такая широкая, что телега может проехать, железными полосами окованная. В горнице большая печь свежевыбеленная, по краям наверху пучки трав развешены да пара котлов медных, небольших, к слову, человек не поместится. Стол, на столе блюдо с яблоками и рушник вышитый. Лавки широкие, коврами крытые – не бедно! В левом углу огромный сундук, который, судя по пышной перине и подушкам, служил хозяйке одновременно и гардеробом, и постелью. Запах в горнице свежий и приятный, травами, смолой и хлебом пахнет.
– Чего встали-то? Угощение на стол ставьте, подарки на лавку, сами в баню!
Славен завертел головой, не понимая, откуда голос идет, но идея про баню его вдохновила, и он, взяв Поляну за руку, шагнул к выходу.
–Это куда ты, охальник бесстыжий, девку тянешь? Она тебе ишшо не жена! И тусек-то, тусек, на лавку поставь. Что вы там принесли?
Крупный кот неожиданно ловко и мягко для его комплекции одним махом переместился на лавку. Славен замер соляным столбом. Кот. Говорящий.
– Ох, как же вы мне все настохорошели! Ко-ро-гу-ша. Корогуша я, а не кот. И говорить умею, в отличие от тебя, неуча, на четырех языках человеческих, а зверей и птиц так всех понимаю. Ну, что стоишь? Для кого баня топлена? Баба Яга не пустит за стол, пока не помоешься, не попаришься. Дух свой противный, человечий, не отмоешь, – кот хихикнул. – А то, бывает, прилетают тут некоторые, вынюхивают...
Славен с опаской пошел в баню. Но, к удивлению, баня была самой обычной, нет, не совсем обычной, и жар, и пар в самый раз, но ушаты сами водой не окатывали, мочало само по себе не мылило и спину не терло. Веником тоже самому орудовать пришлось. Но на выходе ждал Славена кусок льняного полотна да его собственная сухая да чистая одежда. Чудеса.
В избушке тоже лиц прибавилось, обнаружилась страшная старуха, высокая, но сгорбленная, седовласая, с крупным крючковатым носом, бледными губами и ослепительно белыми, ровными зубками. Брррр.
– Проходи, молодец, – голос тоже не старый – высокий, звонкий. – На вон тебе киселя ягодного да яишню. Ты ешь, ешь, потом рассказывать будешь, – смеётся!
– Да нам, бабушка, посмотреть бы, дед говорит, Яга знает, Яга поможет...
– Старый хрен! Хитрый гусь он, твой дед! Сын называется! Мог бы и сам явиться!
– Да у него еще с последнего явления спина не прошла, бабушка, – вставил свои пять грошей Славен и тут же получил пинок под столом от Поляны.
– А ты кто таков будешь? – обрадованно повернулась к парню Яга. А глаза-то! Молодые какие да ясные!
– Я Святослав, воеводы Ивана Данилыча сын, Поляны жених нареченный.
– О как! – бабка аж на месте подпрыгнула, или не бабка все ж? А ей вроде как не один век... – Жених, значит? Ну что вылупился на меня, как глуздырь на морковку? Стара-не стара, прикидываешь? Эх, если б не жених... А вообще запомни, парень, жена так выглядит, как муж её любит. Я-то? Да моего мужа тута нет. На твое счастье, хех. Да знаю, за чем пришли, ты, Поляна, полезай-ка в подпол да найди там в погребе серебряное блюдечко с золотым яблочком, посмотрю я, где Рогдай со стаей, хотя и так догадываюсь, но прежде...
