Текст книги "Лесной дом (СИ)"
Автор книги: Виктория Ветер
сообщить о нарушении
Текущая страница: 2 (всего у книги 6 страниц)
Славка тоже знал, что ему повезло.
В прошлом году Славка, парень в то время капризный да балованный матушкой да няньками – как же, последнее позднее дитятко боярской дочери да воеводы, царем обласканного – был призван отцом к месту его, отцовой, службы. В Новую Крепость на берегу реки Полисть.
Место то было исключительно красивое, но на этом все прелести заканчивались. Крепость хоть и была в общем достроена, но удобства и комфорта было там мало даже в собственных палатах воеводы. Мужиков много, но все они опытные вои, о пирах да гулянках не помышлявшие. Девки только в селе, да в усадьбе Лисовского, куда полдня пешего ходу, да и отец категорически против таких Славкиных вылазок. Все старался сына к учению, грамоте да воинскому делу пристроить. Но не очень успешно. Хоть и сравнялось Славке уж восемнадцать годков, и грамоте он еще как-то разумел, да и телом был не слаб, но влечения особого ни к наукам, ни к ратному бою не испытывал. Вот такое наказанье воеводе на старости лет.
Тогда, по ранней осени, отправили его, Славку, с телегой, зерно на мельницу свезти, Славка поупирался, как обычно, и, как обычно же, пошёл выполнять отцову волю. Всем видом своим символизируя известную поговорку – плетью обуха не перешибешь.
Вот тут-то, на мельнице, он и встретил её, Поляну. Еще не зная, что с той минуты жизнь его пошла по-новому.
Поляна и впрямь красавица. Русая коса с мужскую руку в обхвате ниже пояса. Одета, как на гулянье девки в селе одеваются, нарядно, рубашка шелковой вышивкой как расписана, сарафан плотного шёлка, летник-то соболем оторочен! Очелье расшито тёмным жемчугом, оттенявшим синеву глаз. Щеки румяные, с ямочками, губы – что спелая малина. И двигается легко, плавно. «Внучатая племянница моя, Поляна», – немногословно представил девушку мельник да строго зыркнул исподлобья. Но на Славку и не так в стольном граде мужья да опекуны молодок зыркали, привычен. А Поляна взглядом кинула да сообщила громко дедушке, что, дескать, пойдет завтра спозаранку травы собирать.
Ну, Славену дважды повторять не надобно, и с рассветом он уже бродил по лесу вблизи мельницы, распугивая раннее зверье. Официальной причиной прогулки значилась охота. И то отчасти было правдой.
Поляна появилась неожиданно и бесшумно – вот кому бы на зверя ходить! – и, совершенно не стесняясь, в отличие от знакомых девиц и молодок, спросила строгим, взрослым голосом:
– Что, добрый молодец, дела пытаешь или от дела лытаешь? – тут же рассмеялась звонко и уже обычным своим, девичьим голосом спросила:
– И чего ж ты, барин, все зверье в лесу распугал? – причем слово «барин» вышло у нее чуть насмешливо. Или показалось? Славку задело. Надо ж! Подумаешь, внучка мельника! Разоделась в шёлк да жемчуга и думает, ей нос задирать можно! Поляна как почуяла его настроение, еще более приветливо улыбнулась:
–Пойдем, барин, покажу, где уток пострелять можно.
И пошла по лесу, ловко так, как по дороге, Славен следом поплелся. Ну как-то вообще не так все пошло, еще уток этих стрелять. Не признаваться же, что со стрельбой из лука у него, Славена, не очень ладилось. Да и не затем он в такую рань из теплой постели вылез.
Но все обернулось не критично и даже замечательно. Поляна оказалась девушкой простой, веселой и необычной. Уток они нашли, Поляна дала пару советов, как лук держать да целиться, причем необидно так посоветовала, не поучая, и сын воеводы аж трех селезней подстрелил, к немалому отца удивлению.
Так, по безмолвному уговору, стали они встречаться почти каждый день, Славен учился не только стрелять и следы читать. Но и думать. Поляна порою задавала такие вопросы, что, придя домой, шел и рылся в картах да книгах, чтоб не ударить лицом в грязь перед девицей. Кто она и откуда, Славен не спрашивал, не мудрствуя, полагал, что мельника внучка. А наряды – известно дело, что мельник не беден, вот и наряжает внучку.
Не обошлось, правда, и без конфуза: где-то через седьмицы три, как встречаться начали, решил Славен, что пора к решительным действиям приступать. Нет, он и до того целовать пытался, и Поляна вроде не противилась и не убегала, только в самый ответственный момент, как только собирался губ её коснуться или за талию обнять, тут как тут – или шишка в лоб летит, или змея незаметно так за пазуху падает. Тут уж не до поцелуев. В общем, изловчился парень, обнял крепко, прижал к дереву и поцеловал жарко... Но не успел он и губ оторвать, как вдруг потемнело небо, как от грозовой тучи, зашумел лес, загикали голоса нечеловеческие. Поляна вывернулась – и бежать, Славен за ней кинулся, да не тут-то было: корень дерева, того самого, к которому прижимал её только что, вздыбился из земли, обхватив его за ногу. Славен упал вниз лицом, и все стихло. И солнце снова вышло, и сороки застрекотали. Только Поляны не было. Поднялся Славен, отряхнулся и, злясь и на себя, и на лес, и на неуступчивую девку, пошел домой.
Только как-то быстро защемило тоской по пока не понятной причине сердце у парня. Седьмицу ходил Славен в лес и на мельницу, но мельник говорил, что Поляна в лесу, то по грибы, то по ягоды, то за травами пошла. А в лесу – не найти её, не встретить. Тут уж и отец стал удивляться ежеутренним отлучкам сына. Удивлялся, но препятствий не чинил.
И вот встретил наконец девицу, по имени позвал, не ответила, повернулась да пошла в другую сторону. И почувствовал парень, что как будто душу у него вынимают. Вот уйдет она – и все, жизни не будет. Тогда Славен схитрил: побежал да оступился, как бы ногу подвернул, упал да стал звать жалобно и просить прощения за свое своевольство.
Поляна подошла, улыбнулась ласково да поцеловала! Сама, прямо в губы! Славен, конечно, знал до этого поцелуи, и не только, но чтобы так проняло, с ним впервые было.
– Вот тебе твой поцелуй, Славен, но на этом все, до самой свадьбы. Коли ты ждать способен.
– А когда свадьба-то? – только и сумел спросить ошалевший Славен.
– На Купалу сыграем, если ты... достоин... будешь... – опустив глаза, тихо сказала Поляна.
Какая буря тогда разыгралась в сердце молодого парня – и гордость задетая, и обида за свое достоинство боярское, и ревность даже, но все перекрывал отголосок тоски щемящей, что ведь может потерять её, Поляну...
– Клянусь тебе Богом, буду...
Девушка прикрыла ему рот ладошкой:
– Не клянись именем того, кого не знаешь.
И тут только додумался, спросил Славен:
– А кто ты, девица? – и в ответ услышал:
– Лесная дева я.
Положа руку на сердце, сыну воеводы было уже плевать, кто его любимая – хоть ундина, хоть русалка, хоть дева лесная, без разницы. Это потом он узнал, что его невеста – обычный человек, нечистью, правда, воспитанный, что живет она на выселках, у лесного хозяина, в лесном доме, где приют вся нечисть имеет и куда прямого пути человеку нет. Что домашние замуж отдать её не против, приданое ей собирают, лишь бы человек был хороший да ей, Поляне, по сердцу.
Почти год они встречались, и жизнь за этот год расцвела для Славена всеми красками. Научился он и на лыжах бегать, и с медведем бороться, и с лешаком ловким иногда управиться мог. Научился следы читать – и не только человеческие, и не только по отпечаткам, но даже по траве чуть примятой да ветке сломанной. А какие сказки рассказывала Поляна! И про полководцев знатных, и про богатырей сильных и хитрых, и про страны заморские. На вопрос, откуда известно ей все это, простодушно ответила: «Так из книг же!» Так Славен с удивлением узнал, что его невеста грамотна. И сам стал познавать науку да грамоту, языки латынь да греческий. Отец только удивлялся да головой качал, уж не подменили ли дитятко. Но, приписав себе заслугу умного решения оторвать парня от мамок, успокоился, а когда увидел, как ловко сын с дюжими воями борется, так вообще ходил гордым гоголем седьмицу.
Вот и сейчас, пользуясь случаем, спешил Славен на мельницу, чтоб хоть мельком увидать любимую.
Поляна, как обычно, явилась как из ниоткуда, только не было – и вот мелькает меж соснами синий сарафан.
Девушка поздоровалась с прибывшими, поклонилась и проскользнула на жилую половину мельницы. Славен, увидав молчаливый кивок мельника, провожаемый веселым взглядом кинулся следом. В горнице Поляна доставала из плетеного короба мельнику угощенье: мед, творог, молока кринка, сметана. Славен вынул из-за пазухи полушалок цветастый, бахромой отороченный, давеча купленный у коробейника:
– Вот тебе, душа моя, гостинец, а вот держи еще пряник мятный.
– Благодарствую, – девушка развернула полушалок: – Ах! Красота-то какая!
Полушалок один в один был такой же, как притащил вчера корогуша! Ну надо ж! Да и хорошо, что одинаковые, этот она домовушке отдаст, а корогушин себе оставит: что в корогушиных лапах побывало, особую силу имеет. А домовушка так печально на полушалок смотрела...
Поляна чмокнула парня в щеку. Тот новым целковым засветился, но рук не потянул. Не то чтоб боялся, но уговор есть уговор. И мельница не то место, где его нарушать...
Тем временем Поляна потянула его за ухо и зашептала:
– Через три седьмицы Купала, дед сказал к свадьбе готовить... меня... Согласен он за тебя отдать!
Славен минуту стоял как пыльным мешком по голове огретый, потом сообразил наконец, подхватил Поляну на руки – и давай кружить по горнице! И черт с ним, с уговором! А заодно и с мельником и всеми теми нечистыми блюстителями нравственности! Пусть потом хоть побьют, хоть целую пазуху змей напихают! Он прям со змеями готов в Новую Крепость бежать да еще возок с мукой тащить! Сдюжит!!! Ибо счастливее его сейчас человека не было!
ГЛАВА 8. Степанида
Тем временем на выселках
– Сегодня тихо... к дождю, видать, – воструха-старшая поставила на стол блюдо с гречишными блинами.
Ах, какой запах, Степанида не удержалась и шумно сглотнула слюну. В длинной полотняной рубашке, розовая после бани, с распущенными мокрыми волосами, она одна сидела в горнице за столом. Не выдержав, схватила горячий блин и отправила его в рот.
– Ты вот, это, с медком кушай, – воструха поставила на стол глиняную миску с медом.
Степанида еще больше покраснела, стыдобища-то! Как неделю не евши! Никого не подождала, как нищенка голодная, на еду кидается, позорище! Воструха словно прочла ее мысли:
– А ждать-то некого – Поляна на мельницу пошла, к твоЁму батьке, – Степанида аж блин не донесла до рта. О таких, слегка порочащих его связях отца она не знала. Вот дает старик! Поляна!
– Да не-е-е, – воструха махнула тонкой рукою, – не то ты подумала. Что так смотришь? Ну да, читаю мысли, я – плохо, вот младший, он – да, может. Но у тебя и читать не надобно, все на лице написано. Поляна обед ему понесла. Да, мы его и кормим, мы от лишнего рта не обеднеем, а мельник нам помогает. Крупкой, да мукой, да еще кое-чем. А ты что, сердешная, думала, он сам себе печет? – воструха рассмеялась, как бисер посыпался. – Ну ты даешь, девка, мужик всю жизнь с бабой прожил, а на старости лет хозяйствовать навострился? Ну ты даёшь... А остальные? Рогдай по своим делам подался, что ему с бабами сидеть? Полевик в поле, как положено, всем семейством, домовой с домовухой приданое уж шестой раз перебирают, через три седьмицы Полянку отдавать будем, – воструха украдкой вздохнула. – Овинник с дворовым со скотиной, ну а младший не ведаю где.
– А кот?
– Корогуша-то? Какой он кот? Только с виду... Шатается где-то, он нам не докладывает. Ты кушай, кушай, богатырю расти надо, и кушать он много хочет, не простая кровь-то.
Блин снова пролетел мимо рта.
– К.. как... какая кровь?
– Вестимо какая, перевертыша. Ты на вот, – воструха поставила на стол блюдо с мясом, точнее, судя по торчащим вверх лапкам, какой-то птицею, – ешь давай. Что глазами хлопаешь? Не знала, что ль? Как откуда, знаю, что рано, а Рогдай не сказал? А... Да они свое дитя в утробе через день чуют. Что ты, нет, конечно, не сомневается, что его. Как откуда знаю? Чую. Я ж воструха. Причем старшая. Это младший больше по нравственности, кто с кем тетешкается, кто кому люб. Девка аль не девка, холодна иль горяча. А я больше другое вижу: деток, что в утробе, маленьких деток – почему плачут, что болит... Да ты ешь, ешь, сейчас еще каши принесу...
Степанида удивленно взглянула на два пустых блюда. Вот аппетит-то! Точно перевертыш. И Рогдай, змей, знал ведь, седьмицу как знал, судя по тому, как ходит светится, и не сказал же ничего, пустобрех кудлатый! Ладно, вечером поговорим. Будет ему чем светить. Ишь ты, вертеть как вздумал, испугался небось, что она ребеночка скинет, не захочет. Так мог бы и спросить, черт! Женщина улыбнулась и незаметно погладила себя по животу – желанный, долгожданный...
Вернулась воструха с горшком каши.
– Хозяин говорит, ты у нас пока поживи. Да и свадьбу на Купалу тож сделать. Что смотришь? Это не ваши людские порядки, дите у вас, чтоб здорово было, вы тоже с Рогдаем одним целым быть должны.
– Это как? Я тож оборачиваться буду?
– Да нет, тут другое. Как мы, слышать его будешь завсегда, где бы он ни был. Он сможет боль твою принимать, да много чего. У людей все равно чуть по-другому, – воструха вдруг нахмурилась.
Степанида неожиданно для себя четко поняла почему. Имело значение слово «людей». И что не так с её, Степаниды, соотечественниками? Она спросила это вслух, но воструха только отмахнулась, сунула длинный нос в передник и ушла за печку. Поплакать?
В горнице материализовался хозяин, именно так – вот только место было пусто, а тут стоит посередь горницы, бороду поглаживает, улыбается.
– Как ты поживаешь, Степушка? Все ли ладно?
Степанида вспомнила слышанную в детстве сказку. «Тепло ли тебе, девица, тепло ли тебе, красная?» – вопрошал одетый в справную шубу хозяин у полуокоченевшей девки, которую в драных лаптях мачеха незнамо за чем в лес послала. Видать, лишним ртом была.
В сказке деду надо было отвечать правильно, ни в коем случае не жаловаться, это испытание на скромность было.
Поэтому хозяин девку обогрел, одарил и жениха хорошего нашел. А ту, что была не скромна – заморозил.
Степанида лесного хозяина побаивалась, и хоть в подарках она не нуждалась, да и жених имелся, решила проблемами своими перед дедом не трясти и потому, скромно потупя глаза, ответила:
– Все ладно, дедушка, хорошо поживаю, – и на всякий случай добавила: – Тепло мне...
Лесной дед сначала аж глаза выпучил от такого ответа, потом сообразил, расхохотался:
– Ох, люди, ох, балаболки! Что только не наплетут про меня! Ох, насмешила старика, Степушка!
Степанида чуть улыбнулась, а рука с ложкой сама потянулась к горшку. Ну что за аппетит такой! Одно слово, зверский!
– Ты кушай, Степушка, не стесняйся. Кушай да меня слушай. То, что ты давеча рассказала, так и есть. Но кто дворову девку угробил, нам не ведомо. Час предрассветный, не наш час-то. Перуница, мож, и видала, да где ж её сейчас сыщешь?.. Мож, и барин ее, девку, не перуницу... Он-то в своем праве, крепостная она его.. Но вот он почему-то не признает содеянного, боле того, упорно подталкивает людей к мысли, что это оборотни. И в твою сторону, Степа, кивает.
– Ах он пятигуз сиволапый! Мордофиля! Чванливый индюк! Да чтоб его стручок непутевый коростой покрылся! Выпорток кикиморы! – Степанида еще прошлась по живым и ныне покойным родственничкам Лисовского, потом успокоилась, выдохнула, понимая, насколько прав дед и насколько это грозит неприятностями жителям кромки и отцу в частности. Как минимум пожгут.
ГЛАВА 9. Бьерн и Манька
Центром усадьбы Лисовского был двухэтажный деревянный дом с большим балконом, располагавшимся над крыльцом. Крыльцо украшали колонны и огромные вазоны с высаженными кустами мелких роз.
С обеих сторон к дому примыкали каменные галереи полукругом, которые заканчивались деревянными домиками-флигелями. Предназначались флигели для житья барских отпрысков мужского полу, чтобы вроде как и при доме, но с намеком на некоторый суверенитет.
Ввиду того, что последний отпрыск мужского полу скончался пять лет назад, один флигель пустовал, а второй служил для размещения разных заезжих барских гостей.
С левой стороны дома располагались кладовые, погреба, ледники; далее – флигели для дворовых.
Справа баня, кухня с малыми кладовыми. За домом находились конный, скотный и птичий дворы.
Перед фасадом дома – пышные цветники с фигурными клумбами из тюльпанов, лилий, левкоев, мальв, резеды. Въездная и выездная дороги окаймлялись кустами махровых роз.
Ухаживала за всем этим великолепием молодая барыня, Мария Гавриловна, или Манька, как звал её отец и за глаза все дворовые и крепостные жители Лисовино.
Отец Марией Гавриловной интересовался мало, растёт себе и растет, срок придет, замуж отдадим. Коли не помрет раньше. Как её мамаша. Угораздило же молодую бабу в цвете лет в горячке за две седьмицы сгинуть.
Жену Лисовский не любил и даже преждевременную смерть её воспринимал как пакость лично ему, Лисовскому.
Маньку тоже не любил.
Тихая безответная Мария Гавриловна никогда ничего у отца не просила, платья ей шили, а точнее, чаще перешивали из старых, в девичьей. Украшения, что остались от матери, Мария не носила, светло-русые волосы заплетала в косу и укладывала вокруг головы наподобие короны.
Нет, Лисовский не жаден был вовсе, тем более для дочери, он просто не придавал значения таким вещам, как новое платье для молодой девушки, тем более шпильки и кружево. Иногда, правда, вспоминал, подначиваемый предприимчивыми купцами, и покупал сразу рулонами дорогой муслин, тафту, парчу и тонкое батистовое полотно. Но купцы заезжали редко, сам Лисовский по ярмаркам не ездил, а за его платьем следил дворовый дядька, бывший барский денщик, которому, как и барину, до Маньки дела не было.
Между тем Марию Гавриловну это отнюдь не печалило, не лезли к ней – и слава Богу. Благодаря равнодушию отца, она имела гораздо больше свободы, чем её ровесницы, пожизненно запертые на женской половине.
По цветнику и саду она могла перемещаться беспрепятственно в любое время дня и ночи.
Даже сталкиваясь ночью с дочерью в коридоре первого этажа, Лисовский реагировал на нее как на фамильное усадебное привидение: вздрагивал, крестился и уступал дорогу.
Мария Гавриловна свободно выходила за пределы усадьбы, гуляла по лесу, даже ходила на гуляния в село. Никто против ей слова не говорил – да и кто скажет, если отец родной попускает?
Именно из-за этой свободы, а также опрометчиво судя по скромной одежде, урманин Бьерн, или Бёрн, как переиначили на свой лад русские (да что Бёрн – воевода, чтоб язык не ломать, Борькой звал, урманин не кочевряжился, отзывался), так вот, именно по тому да по скромному нраву судя, думал тридцативосьмилетний викинг, волею богов оказавшийся в этом крае, что встречается с простой дворовой девкой боярина Лисовского Манькою.
Еще по зиме вытащил из проруби ее, Маньку, вместе с возком. Лед был слабый, возок груженый, а кобыла хилая. Так бы и пропала ни за грош боярская дочь, но хитрые варяжские боги просто пинками выгнали урманина в стужу посмотреть, как переносят первую зиму на новом месте его драгоценные даккары. Не то чтобы деньгами были они ценны урманину (хотя два боевых корабля, пусть и слегка потрёпанных, но вполне себе крепких и с командой преданных людей – это вам не баран чихнул).
Две даккары да тридцать верных товарищей – все, что осталось ему от родного фьорда. Когда вернулись они из похода – увидали только горелое пепелище. Зарекся Рыжий Бьерн когда-либо иметь рабов.
Силушкой викинг был не обделен, так что возок вместе с девкой из проруби вытащил, тут же снял с нее всю промокшую насквозь одежду, заметив мимоходом, что хоть и тоща девка, но сложена хорошо и тело сильное. Растер снегом, завернул в зипун и привез в усадьбу. Девка представилась Манькой, при манипуляциях с раздеванием и растиранием не визжала, не сопротивлялась и держалась отстраненно. Потом, завернутая в зипун, попросила отвезти её в усадьбу. Всю дорогу молчавший Бьерн уже у самых ворот усадьбы спросил разрешения прийти назавтра справиться о её здоровье, на что получил ответ, бесконечно его удививший.
Урманин уж полгода жил на этой земле и знал, как ограничены в свободе женщины, особенно незамужние. Но спасенная хрипловатым то ли от волнения, то ли от начинающей проявляться простуды сказала:
– Если не помру, сама приду к тебе, урманин.
Некой свободой пользовались вдовы, но эта так молода...
– Ты вдова? – спросил он у торчавшего из овчинного зипуна красного носа.
– Нет, девка я, – хрипло, с натугой просипела странная русская.
Вдаваться в подробности Бьерн не стал, без лишних слов сдал девку на руки набежавшей дворне и легким бегом отправился в обратный путь, уже на полдороге к Новой Крепости забыв, как она выглядит. А в скорости и вовсе забыл.
Каково же было его удивленье, когда на масленицу – русские широко праздновали этот день, поклоняясь старым богам и отдавая честь новому – к нему прибежал Фарлах и, подмигивая, сообщил, что его спрашивает какая-то девка.
У ворот крепости стояла она. Еще более худая, со впалыми щеками, выбившейся прядкой светлых волос из-под платка. В добротных онучах поверх валенок, с коробом, из которого пахло просто заманчиво, она стояла, смотрела кажущимися огромными из-за худобы голубыми глазищами и что-то говорила. Что именно, Бьерн не слышал, лишь смотрел, как шевелятся тонкие малиновые губы, провожая свое железное, как он раньше считал, сердце, навсегда теперь похищенное этими голубыми озерами. Суровый викинг влюбился.
И тем более полно было его счастье, что не гнала его любимая, привечала. Встречи их были тайны – но целомудренны. От силы что позволял себе викинг – это подержать в ладонях хрупкую ручку, согреть дыханием тонкие пальцы. Рассказывал о странах, где побывал, сражениях, в которых участвовал, и даже – о чудо! – без боли, лишь с грустью, о потерянной во время восстания рабов своей семье. Думал ввести её в свой дом хозяйкой.
В ту ночь они встречались в лесу – лето, тепло, – сидели на берегу и договорились, что к осени Бьерн примет веру христианскую, они честь по чести пойдут в местный храм, и Манька станет его женой. Манька просила не провожать её в этот раз, но Бьерн дошел за ней следом, видел, как она вошла в ворота, и, не чуя земли под ногами от счастья, пошел не торопясь в сторону крепости. Шел не спеша да еще на бережке посидел, помечтал, старый дурак.
Но худые вести имеют длинные ноги, и когда Бьерн пришел-таки в крепость, там уже гудела новость, что в усадьбе Лисовского оборотень насмерть задрал дворовую девку. Аккурат сегодня рано утром.
Как он несся обратно, не разбирая дороги, рыдал, обнимая верного Волчка, как ломился в усадьбу и тряс за грудки боярина, требуя немедленно отдать ему тело, это все как в пелене прошло. Пелена спала, когда он увидел свою Марию, живую-здоровую, немного испуганную. Кинулся к ней, ощупывая, не веря своим глазам – жива? Жива!!!
Изрядно помятый его натиском Лисовский смотрел на эту картину, выпучив глаза и открыв рот.
Потом рот закрыл, но только для того, чтобы вновь открыть его в визге: сейчас же закрыть в тереме на все замки его непутевую дочь!
Дочь? А Бьерна со двора выпроводить, немедля! И ни о каком сватовстве не может и речи быть!
И если Бьерн не уберется подобру-поздорову, велит спустить собак. Но ни угрозы, ни пара обломанных об него оглобель решимость урманина не поколебали, и ушел Бьерн со двора, только когда Лисовский пригрозил выпороть Маньку на заднем дворе.
Ушел, но пообещал Лисовскому, что будет медленно срезать с его тела кусочки кожи, если с Манькиной головы упадет хоть волос. Вот так они и расстались с боярином в то утро, весьма недовольные друг другом.
Спал ту ночь Лисовский плохо, точнее, вообще не спал. Почему он так тогда сделал, по какому наитию, сейчас и не скажешь. Но четко помнил, что прекрасно осознавал, что делает, когда тащил мертвую девку до усадьбы, боле того, моментально сложился в голове коварный план: кинуть ненадолго труп к хрячкам в загон, вот тебе и терзанное оборотнем тело. Потом вытащить обратно, что оказалось значительно сложнее, разгоряченные кровью хряки чуть было не кинулись на боярина. Но он справился. Подкинул тело под дверь кухни – ясно дело, кухарка раньше всех встает – да только успел улизнуть, как ту черти на двор вынесли. Вздремнул было немного, потом, когда причитания и ропот стали совсем уж громкими, вышел на крыльцо, явив себя народу.
Все по плану. Ладно. А то ишь ты, как и не хозяин он в собственных землях. И так всё не по его, все не ладится. Господь, заместо того чтобы забрать бесполезную Маньку, прибрал единственного сына! А такие надежды возлагал на него Лисовский, что сделает сын все, о чем ему, Лисовскому-старшему, мечталось, и как бы продолжится в этом боярин. Но нет. Все вышло не так, хотя сын, надо отдать должное, отцу не прекословил и делал все по воле его, Лисовского. Не то что эта тощая дурища дочь, упрямая коза. Вся в мать. Конечно, в мать, все плохое и неудобное может быть только от матери! Вот вобьет что себе в голову – непременно сделает! Не то что сын. Покладист был, всегда совета спросит. Нрава тихого. Это ж надо так! Из всего села да дворни в придачу унесла ужасная болезнь только его сына!
Боярин закусил губу, вспоминая старые обиды.
За полгода до страшного мора, что прошел по всей округе и прибрал молодого боярина, был в деревне старый волхв. Откуда он приходил и кто его звал – неведомо, но на своем веку видел его Лисовский дважды. Творил волхв в деревне какую-то волшбу, обещая, что, дескать, придет мор и надо от того мора обороняться. Мазал руны на теле сельчан какой-то мазью, кровью, между прочим, воняло, барина тоже мазал, причем палочкой плохо оструганной, чтобы свежая царапина была.
Потом то место покрылось гнойной коростой, потом зажило, только шрам остался. Боярин еще ничего, а многие так в горячке после той волшбы по три дня валялись. Но выжили все.
А вскоре пришло известие, что идет по граду стольному мор. И Лисовский срочно вызвал сына к себе.
Приехал сын, уже нездоровый по виду, и упал в горячке. Потом сыпь пошла по телу, а лекарь констатировал страшное – черная оспа. И смотался быстренько.
В село опять пришёл волхв, по его наущению в селе жгли костры, окуривали смолой дома, и в усадьбе это делали.
А кругом свирепствовал мор.
Кругом, но только не в селе и не в усадьбе! Унесла болезнь и половину двора трактирщика Мирона, он-то с семьей выжил, даже не заболев, мельника старого беда миновала, а что ему, колдуну? В соседних имениях смерть собирала богатую жатву, а у Лисовского забрала только сына. Никого боле не коснулась.
Лисовский потёр ладонями лицо. Вот сейчас они узнают, кто на этой земле хозяин! Ишь ты, шляются тут, как у себя в лесу!
Боярин с содроганием вспомнил оскаленную медвежью морду. Ничего, недолго вам вольничать осталось.
Выжгут под корень всю эту заразу. Он здесь хозяин – Лисовский! И все равно все по его будет!
– И раз с сыном не вышло, значит, Маньку надо отдать за Святослава, Славена, воеводы сына! – последние слова боярин незаметно для себя проговорил вслух.
– Кхе, барин, уж больно того, молод Святослав Иоанныч. Всего-то на два годочка Маньки постарше, – бывший денщик Филимон беззастенчиво называл молодую боярыню Манькой. Много ему было дозволено. – Да и соизволит ли сам воевода благословить такой брак?
– Соизволит, – у Лисовского и тени сомнения не было. – Сын он у Ивана Даниловича третий, а отпрыск пятый и последний. Старшие-то дети давно пристроены, и неплохо, а младший – не столь важно уж.
О мнении Марии Гавриловны на сей счет, понятно, никто и не задумался.
ГЛАВА 10. На мельнице
Пока Святослав Иванович, сын воеводы, радовался своему счастью, Лука с сыном успели перетаскать мешки с зерном на мельню и сели передохнуть, перед тем как мешки с мукой забрать. Лука тоже тихо радовался своему счастью – как же, сын Вадька делал большие успехи в крепости. Вон, уже грамоту знает! Возмужал, в плечах раздался, и не скажешь, что неполных шестнадцать ему! И вольный человек уже, как ни крути! И не абы кабы, а при большой персоне состоит. И не зазнается! Лука краем глаза посмотрел на сына, тот, истолковав это по-своему, торопливо полез за голенище сапога, ишь ты, и сапоги-то яловые, с подковками, как у боярыча!
– Вот, батя, – сын протянул свернутую тряпицу, – тут гостинцы, тебе ножичек да бусы матушке...
Лука чуть не прослезился от чувств. Вот сынок, не зазнался, не забывает родителей. Да что не забывает, почитай, каждую копеечку, от воеводы полученную, или гостинцами, или так, деньгой, в семью передает. Лука вздохнул счастливо и перевел взгляд на крылечко придела к мельнице, куда вышли воеводы сын с девицею...
Хороша пара, ничего не скажешь – и ростом друг другу под стать, и красотой, нарядны оба, яко на праздник. Лука скользнул взглядом по сапогам боярыча, тоже яловые, красные с подковками, точь-в-точь как у сына, только новые. Понятно дело. И тут повезло парню: видать, что боярычу уж не впору, Вадюхе и достается.
Лука повнимательнее присмотрелся к мельниковой внучке. И кого ж она ему напоминала? И лицо это круглое, и ямочки, стать... Это ж... Да быть того не может! Хотя...
– А скажи-ко, Вадька, ты ж на мельницу часто ездишь?
– Да, батюшка, только я и езжу.
– А скажи, часто ли ты тут видал эту девицу?
– Боярыча зазнобу-то? Да не, пару раз, может, мельком видал.
– А не знаешь ли ты, сынок, откель у неместного мельника взялась тут внучка? – спросил Лука таким тоном, как будто прекрасно ответ знал и поделиться знанием ему не терпелось, аж ногами притопывать стал.
– Не знаю, батюшка, – Вадюха для убедительности пожал плечами и глазами похлопал. – А ты знаешь?
– А знаю!.. Ну, догадку точно имею! – Лука суетливо поднялся. – Ну пошли, пошли, неча тут рассиживать, где там энти мешки с мукой?
ГЛАВА 11. В усадьбе
На второй день, как нашли покойницу, барин, видимо, в разум придя или, напротив, окончательно из разума выйдя, лютовал страшно. Дворня попряталась кто где мог, все быстренько нашли себе дело за пределами усадьбы, хоть и росли и множились слухи об оборотнях, но барин в гневе любого волкодлака почище будет. Кто не спрятался, отдувался своей шкурой на конюшне. Но так как это грязное дело было возложено на конюха Зосима и барин лично за экзекуцией не наблюдал, невезучие отделались легким испугом. С утра барин, дав распоряжения да лично заперев на ключ Маньку, ускакал в крепость да так и не появлялся почти до ночи.
К ночи все жители усадьбы собрались, а что, не в лесу ж ночевать. И ожидали своего судного часа. Облепив забор усадьбы, как мухи. Забор дышал. Забор трепетал. Забор изнывал любопытством висящих на нём со стороны усадьбы дворовых холопов. В вечерних сумерках хорошо различался каждый вздох, всхлип, приглушённые ругательства – реакция любопытных на придавленные руки, ноги, уши. Дворовый Аркашка, в чьи обязанности входил уход за скотом, стоял на плечах у старшего скотника. Не по уважению, конечно, зато по весу в самый раз.
