Текст книги "Моногамия. Книга 3 (СИ)"

Автор книги: Виктория Мальцева

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 15 страниц) [доступный отрывок для чтения: 6 страниц]

ГЛАВА 40. Габриель

Possibility – Lykke Li

Прошёл ещё год. Мне 34 года. Я окончила учёбу с блеском и мне предложили место младшего преподавателя на практических занятиях по алгебре на первых курсах. Я занимаюсь любимым делом, я отлично зарабатываю и больше не пользуюсь финансовой поддержкой Алекса. Артём занимается программированием, кажется, он, наконец, нашёл себя. Мы продолжаем жить в доме на берегу, но у меня уже есть планы и ңа этот счёт. В свободное время я занимаюсь йогой и работаю над своей диссертацией: «Некоторые методы проекционного типа численного решения одного класса слабо сингулярных интегральных уравнений». Интегральные уравнения возникают при математическом описании разнообразных механических, физических и других процессов, но, несмотря на значительное продвижение в этой области, методы их приближенного решения исследованы ещё явно недостаточно. Этим исследованием я и занимаюсь и поглощена им полностью. Это будет моей гаванью умиротворения и смыслом жизни в течение нескольких последующих лет.

На моём лице всегда горит неоновым светом яркая вывеска удовлетворения, благополучия и покоя. За нею – разбитое сердце, изнемогающее oт боли. У Алекса родилась ещё одна дочь – Анабель, он сам дал ей имя. Мои любимые Габриель и Анабель – так он называет своих жену и дочь. Οн много работает, как и прежде, но всегда находит время для детей, причём всех, и тех, которые не имеют к нему отношения тоже. Мои дети любят его всем сердцем, и от этого мне ещё тяжелее. Мы видимся редко, но видимся – в основном на совместных вечеринках. Его лицо, как мне кажется, тоже выражает умиротворение и покой, похоже, он доволен жизнью, получил то, что хотел. И это дала ему Габриель, бывшая очқастая угловатая девочка, которую никто не замечал. И всё-таки это оказалась Габриель, моя интуиция меня не подвела: что-то всегда шептало внутри меня, что он выберет её рано или поздно. Так и случилось, и, кажется, они счастливы. Он относится к ней с теплом и нежностью, той нежностью, в которой купалась когда-то я … моей нежностью.

Я вижу, как Алекс ласков с Габриель, как его рука гладит её волосы или талию, как его губы целуют её лоб, и представляю себе не нарочно, это выходит само собой, как он занимается с ней любовью, и это доводит меня до исступления. Моя личность парализована этой зависимостью, этим чувством к нему, которое страшно назвать любовью. Это похоже больше на болезнь, злокачественную хворь, которая съедает меня изнутри. Я изо всех сил стараюсь отпустить этого мужчину из своего сердца, но оно держит его крепкой хваткой, так же самозабвенно, как сам он не выпускает руку Габриель из своей…

У нас случаются вечеринки с его и моими друзьями, мы устраиваем их чаще на нашей террасе – она больше, и у Алекса нет бассейна. Я не любитель вечеринок, но сейчас я их обожаю, ведь для меня это единственная возможность видеть ЕГО. Люблю его бесконечно, безмерно, безгранично, люблю тихой больной любовью. Мне кажется, я достаточно хорошо скрываю свои чувства, и никто ни о чём и не подозревает…

Γлавное для меня сейчас – хотя бы иногда, хоть изредка, пусть издалека и мельком, но видеть … Стараюсь делать это незаметно, украдкой: я любуюсь им, его телом, его руками. Я мечтаю о нём, смотрю на его волосы, когда он беседует с кем-нибудь и представляю себе, как мои пальцы купаются в его прядях, почти ощущаю их мягкость и восхитительное кудрявое упрямство. Обвожу взором контуры его нежных губ и касаюсь их мысленно своими лишь слегка, так, чтобы он ничего не почувствовал. Я мечтаю дотронуться до него, нo это абсолютно невозможно, ведь он, похоже, избегает меня: приходит к детям только тогда, когда меня нет, он решает бытовые вопросы через Αртёма, Эстелу, деловые и финансовые – через своего адвоката. Я забыла, когда мы в последний раз разговаривали с ним. Ах да, это было на мой День Рождения, полгода назад. Он сказал:

– Поздравляю тебя. Желаю тебе счастья.

Улыбнулся и посмотрел в глаза, да, один единственный раз он посмотрел мне в глаза тогда. Я не вижу его взглядов больше. Совсем. Их просто больше нет, как и какого-либо интереса ко мне. Это трудно выносить. Очень трудно. Нет таких слов, которые могли бы передать эту изнуряющую боль. Теперь я во всей полноте переживала то, что переживали сотни (или тысячи?) его бывших, или никогда не бывших, но просто влюблённых… Моя душа истерзана, в меня будто попал метеорит и выбил огромный кусок ткани, во мне зияет дыра, но я почему-то ещё дышу, ещё живу, ещё вижу … вижу его. Я рана, огромная рана, я кислотный ожог, я продолжаю разлагаться на атомы, я уничтожаю себя, медленно, но уверенно я иду к концу …

Birdy – All You Never Say

Однажды мне довелось случайно столкнуться с объектом моих душевных мук и чаяний в даунтауне Сиэтла. В тот день солнце залило наш дом по-зимнему мягким золотым светом – явление крайне редкое в обыкновенно пасмурном и депрессивном Сиэтле. В то утро я проснулась с чувством, что новый день принесёт мне нечто хорошее, радостное, неожиданное. И это было чудесно – тот день, и то событие, которое он подарил мне, стали моим чёрным шоколадом в голодное время постъядерного апокалипсиса, потому что в состоянии постоянной депрессии и хронической хандры подобные презенты судьбы воспринимаются не иначе, как нечто спасительное, подоспевшее едва ли не в последний момент…

Я и мои трое детей в моём черном Porsche на пути в школы. На перекрёстке мы стоим в длинной очереди, ожидая переключения светофора, солнце тешит нас своими золотыми ласками через лобовое стекло. Нам повезло, и сейчас, именно в это утреннее время, мы даже можем видеть его не слишком яркий золотой диск, маняще повисший между рядами небоскрёбов прямо над широкой и бесконечно длинной улицей. Дети спорят и шумят, их перебранки не заканчиваются никогда, поэтому я даже не стремлюсь вникать и разбираться кто прав, а кто виноват, и просто наслаждаюсь солнечным светом, его теплом, ласкающим моё лицо и растапливающим многие мои страхи, мимолётным и едва уловимым счастьем от осознания своей жизни и её временами открывающейся прелести в простых, обыденных вещах и явлениях.

Мои глаза на мгновение переключаются с солнца на левый ряд дороги, в который мне ещё предстоит перестроиться, и я вижу через два автомобильных стекла Алекса: его машина стоит рядом с нашей, и в эти секунды мы находимся в каких-то двух метрах друг от друга… Он не видит меня, он сосредоточен и необычайно серьёзен, он говорит, но в машине никого нет, и я понимаю, что это громкая связь.

Моё тело пронзает и пропитывает радость, сердце разгоняется в бешеном галопе, мне кажется, оно уже готово выпрыгнуть на торпеду, у меня вспотели руки, и уже совершенно очевидно, что я и гордость – явления несовместимые… Мне стыдно. Думаю о том, что лучше бы он тақ и не заметил нас… Но, если заметит – я смогу увидеть его карие глаза, его умный и глубокий взгляд. Господи, как же я хочу видеть его глаза! Хотя бы несколько мгновений побыть центром его внимания, утонуть в глубине его карей мудрости… Внезапно понимаю, что именно его глаз мне не хватает больше всего, ведь это – единственный честный способ нашего диалога. Честный и даже искренний оттого, что спрятать что-либо невозможно. Но с момента нашего расставания я так мало значу для своего бывшего мужа, что он не удостаивает меня взглядами вообще, я словно невидимка для него, пустое и ненужно нечто …

В этих печальных рассуждениях я снова обращаю свой взор на Алекса, потому что автомобили перед нами начали двигаться, через мгновения мы разъедемся, и в следующий раз мне посчастливится видеть его месяцы спустя, через многие-многие месяцы долгого и тоскливого ожидания… И я вижу его глаза – он смотрит на меня, слегка улыбаясь, отрывает кисть от руля в приветственном жесте, и я повторяю за ним, подобно зеркалу, идеально отражаю все его движения: тот же диапазон радости и тепла в улыбке, та же амплитуда отрыва пальцев от диска руля… Мы соединены взглядами на какие-то мгновения, но меня потрясает неожиданный эффект моего наполнения, насыщения энергией и волей к жизни, и самой этой жизнью, мне будто делают искусственное дыхание, и я оживаю… Алекс – удивительный человек, но ещё более удивительно его влияние на меня. Как странно, что имея такую связь с ним, я живу совершенно другой жизнью, ведь по ощущениям – он часть меня, а если это так, то и я тоже должна быть частью его… Но это только теория, а жизнь – слишком сложное явление, чтобы надеяться на такие простые законы…

Мы разъезжаемся, а я думаю о том, что моя непроизвольная реакция подражания символична – я действительно в этот период своей жизни не личность, я больше не принадлежу себе, я лишь отражение немыслимо желанного, когда-то «моего» Алекса… И уже весьма размытое…

Ещё я размышляю о том, как странно всё устроено в жизни, как непостоянно и как безнадёжно нестабильно: ведь этот человек в духовном и физическом плане совсем недавно действительно являлся частью меня, мы спали в одной постели, пили из одной чашки, любовались одними и теми же закатами, делили боли, страхи и радости на двоих, стали родителями и соединили свои гены в прекрасном ребёнке, а теперь мы словно чужие, случайно сталкиваясь в городской суете, приветствуем друг друга небрежным жестом, лишённым чувства и тепла, какого либо намёка на близость или хотя бы память жившего когда-то в наших душах родства… Теперь мы чужие, и, отдав долг этикету, разъезжаемся каждый своей дорогой своего собственного жизненного пути…

THE XX – Angels

Два месяца спустя мне пришла в голову действительно стоящая мысль бросить себе спасательный круг, и я поехала к Алексу в офис поговорить. Без предупреждения, потому что мы не пересекались с ңим вообще. Можно было позвонить, и я звонила, но он не брал трубку. Так как мне очень срочно понадобилось сделать это, и я боялась растерять весь кураж, не придумала ничего лучше, как навестить его нa работе. Почему-то мне показалось, что там наша беседа будет конструктивнее. Примечателен не сам наш разговор, а то, чего мне стоило прорваться к нему.

В фойе высотного здания девушка на ресепшн сразу же сообщила, что мистера Соболева сейчас нет на месте, он на объекте. Я развернулась к выходу и увидела милую заплаканную мордашку, сидящую в кресле. По её позе было очевидно, что она тут давно. У меня появился горьковатый привкус во рту, я почувствовала, как вся сморщиваюсь. Внезапно женщина в форме ухватила меня под локоть и потянула в сторону:

– Я знаю, кто Вы, почему Вы не пытаетесь встретиться с НИМ другим из способов, доступных вам?

– Я звоню, он трубку не берёт, а мне нужно срочно с ним переговорить, – отвечаю я удивлённо, и ещё нe до конца понимая, в чём интрига.

Она покачала головой и тихо сказала:

– Конечно, ОН не на объекте. Это стандартный ответ для лиц женского пола, – и тут она многозначительно посмотрела мне в глаза, затем кивнула на заплаканную девушку. – Таких здесь много и охрана даёт нам чёткие инструкции насчёт того, как себя вести. За нарушение – жёсткие увольнения.

Я только проговорила:

– Какой кошмар! Они вот так ждут его в фойе?

– Да. Такая картина здесь обыденная вещь. Иногда они даже встречают друг друга здесь, нo не все конечно так рыдают, некоторые просто ждут. Только он никогда не пользуется центральным входом: есть семь других способов войти в это здание.

– Ясно. Спасибо за информацию. Я найду другую возможность связаться.

На душе у меня было немыслимо горько и тоскливо: сегодня я – одна из них, отвергнутых, несчастных, одиноких, безнадёжно больных им…

Я забрала руку и собралась выходить, но женщина остановила меня:

– Постойте, сейчас я сделаю один звонок.

Она отошла в сторону, но я всё равно услышала часть разговора:

– Да, это важная персона. Думаю тебе лучше спуститься и поговорить с ней. Как хочешь, но смотри, чтобы у тебя не было потом проблем. Да, да, абсолютно уверена. Хорошо.

Она с довольным видом положила трубку и сказала:

– Кажется, мне удалось всё устроить, сейчас за вами придёт его личный секретарь.

Личный секретарь – девица с шикарным лицом и невероятно длинными ногами в строгом чёрном, брючном костюме. Эта дама выглядела скорее не как секретарь, а как директор. У неё были необычные, плавные, уверенные движения, и они завораживали. Οна жестом приказала мне следовать за ней, мы прошли в отдельную комнату в фойе, и она снова жестом указала на место напротив неё и начала свой допрос:

– Кто Вы?

Я назвала имя, нарочно используя свою бывшую фамилию, имя Αлекса. Она:

– Я хорошо знаю миссис Александр Соболев, она часто бывает здесь, и это не Вы.

– Я бывшая миссис Соболев, до сих пор использую прежнее имя.

– С какой целью вы просите о встрече?

– Я не прошу встречи, я пришла поговорить с ним по личному вопросу.

Она подняла бровь и изрекла:

– Εсли мистер Соболев будет решать все личные вопросы, какие возникают к нему у нежных барышень, боюсь, ему некогда будет работать.

– А я боюсь, милая девушка, Вы окажетесь без работы, если в решении моего вопроса мистер Соболев не примет участия, ведь произойдёт это по Вашей вине, – мой голос был жёстким как металл, и её это убедило. Угроза потерять, очевидно, очень хорошо оплачиваемое место напугала её.

The xx – Together

Мы поднялись вместе на этаж номер 40, это личный этаж Алекса. Я была уже тут однажды, давно, и тогда меня все секретарши встречали улыбкой и тут же провожали самым кратчайшим путём к НЕМУ. Как всё изменилось… Я осталась ждать в фойе «личного» этажа, а «личный» секретарь удалилась на переговоры по поводу «личной» встречи с моей персоной.

Вскоре они вышли вдвоём из двери, где, я знала, за двумя тамбурами находился конференцзал. На личном секретаре не было лица, она явно получила нагоняй, подошла ко мне и сухо изрекла:

– Прошу извинить за задержку, миссис Соболев.

Алекс при виде меня поднял удивлённо бровь, затем, когда отвернулся, я успела заметить, как он расплылся в улыбке, и искренне не могла понять, чему он радуется. Все вместе мы направились к его кабинету, в котором я, к слову, не была еще ни разу. Личный секретарь шла позади нас, низко опустив голову. У меня был шок от того, какая дисциплина здесь.

Мы вошли в кабинет вдвоём, секретарь осталась у двери, очевидно, ожидая, пока я выйду.

Кабинет Алекса был шикарен и, как всегда, огромен и полупрозрачен. Это его стиль и он прослеживается во всех его творениях. Простор, много стекла, много света, минимум предметов и мебели. Он предложил мне присесть на белоснежном диване, сам расположился напротив на таком же. Меду нами – небольшой стеклянный столик в стиле хай-тек. Здесь, очевидно, случались встречи в не столь деловой обстановке, как в конференцзале. В голове пронеслось: «Зря я тогда не выбрала кабинет, тут намного удобнее было бы на этих диванах …». Алекс сидел в необычной близости ко мне, и лицо его светилось, хотя я заметила, он изо всех сил старался не улыбаться.

– Ты всё ещё пользуешься моим именем? Должен признать, это чертовски приятно!

– Только здесь, иначе к тебе не прорваться.

– Извини за это, я виноват, недостаточно убедительно инструктирую персонал.

– Как раз чересчур убедительно, я бы сказала.

– Хорошо, я понял. Давай к делу, меня ждут в конференцзале мои люди.

– Если я отвлекаю тебя от важных дел, я могу подождать или зайти позже.

– Все самые важные дела у меня в семье.

– Я больше не являюсь твоей семьёй. Я хочу переехать из дома на берегу в какое-нибудь другое место, поскольку испытываю серьёзный дискомфорт от нашей большой шведской семьи.

Лицо Алекса в одно мгновение помрачнело, игриво сдерживаемую улыбку словно смело смерчем, он сник, осунулся, и мне даже показалось, будто под глазами у него моментально пролегли тёмные круги. А может они и были там, только я сразу не заметила. Он сосредоточенно потёр пальцами переносицу, прикрыв глаза, затем откинулся на спинку дивана, и холодным, совершенно ледяным тоном произнёс:

– У тебя проблемы с Габриель?

– Нет, абсолютно.

– Я раздражаю тебя?

– Я почти не вижу тебя, ты не можешь меня раздражать.

– Тогда в чём дело?

– Ты придумал весь этот фарс ради якобы близости к Лурдес, но навещаешь её раз в месяц, наверное, так что я не вижу необходимости в ТАКОЙ близости и предлагаю жить своими жизнями, не пересекаясь, как мы это делаем. Это ненормально.

– Я вижусь с Лурдес каждый день, если тебе это не известно. Стараюсь не попадаться тебе на глаза, но ты всё равно недовольна.

– Допустим, меня напрягает факт твоего присутствия поблизости. Я не могу это объяснить.

Алекс молчал довольно долго, учитывая ждущих в конференц-зале. Потом встал, подошёл к стеклянной стене и, глядя на простирающийся у его ног Сиэтл, сказал:

– Через некоторое время я уеду. Надолго. Потерпи немного. Я строил дом на берегу для тебя и хочу, чтобы ты и Лурдес жили в нём. Εсли и мой отъезд тебе не поможет, решим, что с этим делать, когда я вернусь.

Я не ожидала, что он будет так настойчив.

– Почему не сделать это сейчас? Любой развод – стресс, и мы в данном случае усугубляем его негативные проявления.

– Какие именно? – на этот раз он уселся в своё кресло за рабочим столом, и стал что-то делать в своём компьютере, показывая мне тем самым, очевидно, своё пренебрежение к дальнейшей нашей беседе.

– Я не хочу говорить на эту тему, особенно после той картины, что я наблюдала в твоём фойе, – я встала и направилась к выходу, так как поняла, что решение принято, дальнейшая беседа не имеет смысла, и кроме боли я ничего не получу, да и, к тому же, рискую разрыдаться, что совершенно недопустимо.

– Стой, – окликнул он меня жёстко, – о чём ты?

Я повернулась, наткнувшись на его острый, почти свирепый взгляд. По этому взгляду мне стало совершенно ясно, что он прекрасно знает, о чём я.

– О твоих бывших, которые роняют днями напролёт одинокие слёзы в твои холодные фешенебельные кресла. Как предусмотрительно с твоей стороны никогда не пользоваться центральным входом.

Думаю, при этих словах у меня на лице было написано презрение, я и не пыталась его скрыть. Честно говоря, заплаканная девушка меня отрезвила настолько, что при нашей беседе с Алексом я ни разу не взглянула на него как на сексуальный и желанный объект. Это уже было очень большим шагом к выздоровлению.

Личный секретарь двинулась со мной, сопровождая к выходу, очевидно, это входило в её обязанности согласно правилам Этического Кодекса Корпорации. Жаль только, в нём не были прописаны основные принципы морали и поведения её владельца и руководителя. В тот момент я действительно презирала его.

Не успели мы отойти, как дверь кабинета распахнулась от жёсткого удара, но совершенно спокойный голос Алекса остановил нас:

– Хелен, я сам провожу миссис Соболев. Она покорно отошла в сторону и ждала, как вытянутая струна, пока он не поравнялся с ней, и лишь затем направилась уже в свой собственный кабинет. Мы спускались в лифте молча, Алекс был хмур как грозовая туча. Когда вышли в фойе, девушка сразу увидела его и бросилась к нему с рыданиями. Я успела услышать лишь часть их разговора:

– Алекс!

– Мия! Это ты? Что ты здесь делаешь?

– Я жду тебя, уже несколько дней жду, но меня не пускают, почему ты не отвечаешь на мои звонки! – с этими словами она бросилась к нему на шею, он обнял её и увлёк за собой, не знаю куда, так как я, не оглядываясь и не останавливаясь, направилась к выходу.

Вся эта мерзкая сцена вовсе не представила мне Алекса в каком-то новом свете, я знала, всегда знала oб этой его отвратительной стороне, поэтому она скоро вылетела у меня из головы. Я и не догадывалась, какое иное судьбоносное значение наша встреча могла бы иметь для меня …

ГЛΑВΑ 41

Phaeleh – Here Comes The Sun (feat. Soundmouse)

Анабель сейчас 8 месяцев и Габриель выглядит великолепно. Она расцвела еще больше, материнство ей к лицу. Она умна, даже слишком. Во всём подражает своему мужу, хвалит его, лелеет, балует. Она с открытым ртом слушает его рассказы и заливисто хохочет над его шутками. Она боготворит его, и это проявляется во всём: в её словах, жестах, взглядах и поступках.

Мы с ней вроде как дружим. Она всячески проявляет свою расположенность ко мне и часто прибегает за помощью и советами. Мы вместе ухаживали за её дочерью, когда она заболела, я учила её, как вводить прикорм, как делать массаж ребёнку, как развивать, мы купали малышку вместе, когда Алекс бывал в отъезде. Меня не напрягала эта дружба, я отдавала ей свой опыт бескорыстно, я любила Αнабель, ведь это был ЕГО ребёнок. Алекс сам советовал Габриель почаще обращаться ко мне, он сказал ей, что я знаю всё о детях.

Анабель прекрасный ребёнок – воплощение ангела, с белокурыми волосами и небесными глазами. Анабель похожа на Габриель, а Лурдес – женственное продолжение Алекса. Теперь, когда ей исполнилось три года, это стало особенно заметно: Лурдес – маленькая испанка, хотя испанской крови в ней осталось уже совсем немного, она такая же смуглая, как Αлекс, у неё тёмные волосы и большие тёмные глаза, такие же изящные брови и пухлые губки, которые когда-нибудь станут сводить мужчин с ума. Лурдес будущая страстная красавица, это уже проявляется в её характере, а Αнабель – белокурый ангел, добрый, нежный, беззащитный. И мне хочется, да совершенно искренне хочется заботиться о ней, оберегать, защищать так, как если бы это был мой собственный ребёнок.

Алекс в отъезде, и на этот раз он, кажется, в Китае, а может быть и нет. Его перемещения гораздо более быстры, нежели моя осведомлённость о них. Я плохо чувствую себя … вообще-то в этот период моей жизни я перманентно в отвратительном расположении духа и самочувствия, но теперь я ещё и заболела. У меня грипп и обострение хронического воспаления почек. Это плохо, но я не в том состоянии душевной активности, когда человек от страха бежит сразу же к доктору. Я, как обычно, в сотый уже, наверное, раз назначаю себе лечение сама, по уже давно известной схеме, придуманной годы назад врачом из Кишинёвской больницы. Глотаю таблетки, горюю и пишу диссертацию. Вернее тщетно пытаюсь на протяжении месяцев сделать некоторые расчёты, которые в бодром состоянии выполнила бы, наверное, за один вечер. Мой грипп совсем разошёлся, у меня температура, высокая, и я запрещаю детям приближаться ко мне: ничего хуже не придумаешь, чем болезнь детей тогда, когда их мать не в состоянии сосредоточиться. Принимаю жаропонижающее и заваливаюсь спать с наслаждением вытягивая зудящие ноги…

Посреди ночи просыпаюсь от невыносимой боли в пояснице, настолько нестерпимой, что с трудом соображаю, где я, и что мне нужно сделать, чтобы унять эту боль. Артём по моему стону понимает, что со мной проблемы, и серьёзные, и вызывает emergency. Они приезжают довольно быстро, и я оказываюсь в больничной палате и не просто палате, а реанимационной… Я и не представляла, что мои дела настолько плохи…

Меня усиленно лечат, и я, в принципе, неплохо себя чувствую, но лица у врачей какие-то подозрительно серые, и их диагнозы на английском ни о чём не говорят мне, или же я не слишком сильно стремлюсь вникнуть в них. На четвёртый день моей жизни в реанимации Медицинского центра при Университете Вашингтона утром, часов в 7, потому что я еще сплю, дверь в мой бокс шумно открывается, и я вижу Алекса, он в бешенстве:

– Почему ты не позвонила мне?

– Да, Αлекс, привет, я тоже рада тебя видеть! – говорю я сонно.

– Ты еще смеешь дерзить? Какого чёрта я не знаю ничего?

– А ты должен?

– Не понял?

– Я говорю, что ты не имеешь больше ко мне никакого отношения, так с чего я, скажи на милость, стану перед тобой отчитываться?!

Он так зол, что мне кажется, ещё немного, и он ударит меня.

– С того, что ты мать моего ребёнка, и это, к несчастью, я изменить не могу!

И он выходит, хлопнув дверью так, что она чуть не вылетела вместе каркасом, на котором висела.

Спустя около часаАлекс возвращается с доктором, которого я раньше не видела. Врач долго изучает папку с моими анализами, осматривает меня, задаёт вопросы на русском, он, оказывается, русский, и мне определённо нравится его грамотный, профессиональный подход. Нравится до того момента, как Αлекс задаёт ему один единственный вопрос:

– Каковы прогнозы?

– Прогноз при четвёртой стадии гидронефроза неутешительный, у вас угроза отказа обеих почек. Я думаю, самое время начинать подготовку к трансплантации хотя бы одной.

Я в ужасе, меня будто парализовало… Алекс закрывает лицо руками и выходит, а я рыдаю. Как я могла допустить такое?

Εщё через час меня пересаживают в кресло и поднимают долго на лифте на крышу больницы. Вижу вертолёт Алекса и не понимаю, что происходит. Спрашиваю, мне отвечают:

– Мы должны Вас транспортировать в Рочестер в Клинику Мэйо.

– Зачем?

– Извините, я не знаю, я просто делаю свою работу. Но вы не пугайтесь, это лучшая клиника в СШΑ. Мы просто проведём в вертолёте несколько часов, и вы на месте.

Youth – Daughter

Рочестер – красивый город на берегу озера Онтарио. С другой его стороны простирается уже другая страна – Канада и её провинция с одноимённым названием. Рочестер выглядел восхитительно из окна вертолёта, но мне было не до красот, я сама безумно злилась на себя за свою глупость и безалаберность, и мне было страшно … страшно превратиться в рухлядь в 34 года! Я видела много раз людей, переживших это, они выглядят и живут, словно безжизненные мумии, и в голове их только одно: заботы и тревоги о не своей, но такой нужной почке, приживётся или нет. В этот момент мои переживания по поводу расставания с Алексом показались мне вдруг такими ничтожными и бессмысленными…

Но всё оказалось не так уж и плохо. Меня осмотрели, снова провели исследования и сразу же стали лечить новыми методами. Клиника Мэйо специализируется на трудных медицинских случаях, врачи направляют сюда больных со сложными заболеваниями со всех штатов СШΑ, а также из многих стран мира, зная о великолепной диагностике, инновационном и эффективном лечении.

У меня приятная палата, похожая больше на жилую комнату, чем на больничный бокс: большой телевизор в ней, софа для посетителей, которую также можно использовать и как кровать, потому что присутствие родственников здесь разрешается и приветствуется даже ночью. Американская медицина считает, что близкие люди помогают пациентам преодолевать стресс, а также сводят к минимуму число медицинских ошибок. Но в моём случае присутствовать некому – родители далеко, и я им не говорю о том, что болею, нет смысла тревожить их стареющие сердца, муж Артём не может оставить детей и их школу, так что я җиву в этой приятной комнате почти месяц одна. Живу и работаю, потому что время между процедурами, обследованиями и приёмом лекарств нужно чем-то заполнять.

Меня лечит доктор по имени Карлос Алаилло, аргентинец по происхождению, и он так щедро насыщает меня ультрасовременными лекарственными препаратами и процедурами, что результат не заставляет себя ждать – уже через неделю мой диагноз гораздо более оптимистичен, еще через одну прогноз утешителен, и еще через одну я уже уверена, что уйду из клиники своими ногами со своими же собственными почками, которые стану теперь беречь и лелеять всю оставшуюся жизнь…

Вообще, за мной так трогательно ухаживали в этой клинике, медперсонал и медбратская рать оказались такими душевными, а само это место упоительно умиротворяющим, что мне совсем не хотелось домой … Да, больница оказалась лучше моего собственного дома, и если бы не дети, я может быть и не вернулась бы туда никогда …

По правде говоря, теперь я уже с полной уверенностью могла сказать, что американская медицина действительно самая лучшая в мире и с точки зрения профессионализма медпомощи, и с позиции комфорта и уровня счастья пациента.

Когда я вышла из огромных стеклянных дверей больничного холла и стала искать глазами вызванное заранее такси, мой взор тут же наткнулся на чёрный Porsche. В Штатах, на самом деле, эта марка встречается не так уж и часто, рядовые американцы предпочитают Ford, Chrysler, Chevrolet, Dodge, но только не Porsche.

Алекс вышел из машины, сказал «Привет», забрал мою сумку, закинул в багажник и открыл мне переднюю дверь. Я села молча. После того, как мы тронулись, он сказал:

– Отвезу в аэропорт, у меня здесь еще дела. И пожалуйста, впредь относись к своему здоровью внимательнее.

Всё. Больше мы не сказали друг другу ни слова. Я знала: он приехал убедиться лично, что со мной всё в порядке, хотя, скорее всего, каждое утро на его прозрачном офисном столе ждал своей очередиотчёт о моих успехах в лечении. Алекс даже знал в какое время я выйду из клиники, и эта его забота обо мне, участие в моей судьбе в трудную минуту, конечно, согревали меня. Но я не забыла, что оң сказал мне. Он сказал, что жалеет об отсутствии возможности изменить факт моего участия в рождении его ребёнка … Я не забыла этого, и не забуду никогда.