Текст книги "Вечность после... (СИ)"
Автор книги: Виктория Мальцева
сообщить о нарушении
Текущая страница: 7 (всего у книги 23 страниц) [доступный отрывок для чтения: 9 страниц]
Глава 15. Шаг номер раз
Дамиен
Когда секретарь звонит и произносит неожиданное: «Ева Блэйд ждёт вас в приёмной», я не сразу могу осознать смысл произнесённых слов. Начинаю сомневаться в том, что услышал или понял их правильно.
Ева входит неуверенно, маленькими шагами, споткнувшись о цветастый персидский ковёр неформальной приёмной. Комнаты, обставленной моей женой: стол из стекла и металла и кресло, обитое кожей несчастного животного, выбирала Мелания. И даже белый замшевый диван, куда я предлагаю сесть собственной родной сестре, также нашла в одном из многочисленных дизайнерских каталогов моя жена.
Только фото на чёрных стенах, закованные в ледяные полупрозрачные рамки, сделаны Евой. Она узнаёт свои работы, и улыбка, рождающаяся на её губах, согревает мне сердце.
Я не видел сестру вот уже вечность. Последний раз мы встречались в День её Рождения, почти год назад. В тот вечер она познакомила меня со своей подругой – девушкой, обладающей эксклюзивным шармом и чувством юмора – Лурдес Соболевой. Я хорошо знаю её отца, и не удивлён встретить столь достойное продолжение его генов в дочери. С того дня мне стало спокойнее: хорошие люди всегда меняют нашу жизнь к лучшему, а Еве нужен друг как никому другому.
Она смотрит на свои вывернутые кверху ладонями руки, а я на неё. Помню, однажды она рассказывала мне о невербальных жестах, и эти ладони, открытые моему взору, должны говорить о её доверии и желании говорить.
– Как ты? – спрашиваю, улыбаясь.
Да, я улыбаюсь, как последний идиот. Как иуда, воочию увидевший ангела. Спустя годы, пережив столько всего, ломая себя всеми доступными средствами, выжигая то, что так упорно не желало умирать, я всё так же млею, глядя на неё. Всё так же вспоминаю, где именно у меня расположено сердце, и поражаюсь тому, как усердно оно пытается раздробить мои рёбра, чтобы… чтобы что? Чтобы убить меня и прекратить эту ломку? Чтобы влепиться в её грудную клетку и обнять уже, наконец, то другое сердце?
– Дамиен…
Боже … Господи, зачем ты дал ей этот голос? Зачем сделал меня таким зависимым от него? Зачем?
Несколько звуков, всего лишь моё имя, и я готов упасть на колени. Готов целовать её руки и не только их.
Стараюсь видеть в ней просто женщину, просто сотрудника, пришедшего по какому-нибудь очень важному делу. По вопросу нежелания моего главного актёра сниматься, например, в наполовину отснятой картине. Я должен сосредоточиться, сфокусироваться на проблеме…
Её каштановые волосы распущены, и мои мысли рвутся к памяти, всё ещё хранящей их запах. Руки помнят их мягкость и ощущение шёлка, рассыпанного на пальцах. Я пропускал эти пряди сквозь них сотни раз, когда мы занимались любовью. Тысячи раз, когда мы целовали друг друга.
Я не хочу смотреть, но всё равно вижу её губы. Те самые, которые до сих пор сводят меня с ума, вкус которых я столько раз пробовал своим языком, и вот уже годы напролёт стараюсь забыть. Изо всех сил пытаюсь не думать о том, что другие губы, которые целую каждый день, не те. Заставляю себя чувствовать то, что должен, обязан, потому что муж.
Ева видит мой взгляд, застрявший там, где ему не следует быть, и нервно сглатывает. Я отворачиваюсь, усилием воли переключаю внимание на монитор, стирая запретные образы из памяти, давя желание рвануть, перевернув этот чёртов гламурный стол вместе со всем содержимым, подлететь к ней и целовать, целовать, целовать. Прижаться к её губам своими, раздвинуть их и…
– Дамиен… – вновь пытается начать разговор.
– Да, Ева, я слушаю, – мой голос официален.
Я профессионал. Давно уже. Редко что может выбить меня из колеи, да почти ничто. Только Ева… но даже она теперь не самое важное в моей жизни.
– Дамиен, я… люблю тебя!
Если бы эти слова были сказаны при иных обстоятельствах, у меня бы, наверное, случился инфаркт. Но в данную секунду, в этом отрезке моей жизни я жду их меньше всего.
Отрываю невидящие глаза от монитора, стараюсь собрать разбежавшиеся мысли в одной точке, сфокусироваться и понять, что происходит:
– Что случилось, Ева?
– Ничего. Я просто… должна была сказать тебе об этом. Чтобы ты знал.
И спустя мгновение добавляет, вымучивая улыбку:
– Да, просто хотела сказать.
Встаю. Встаю, потому что зуд в теле не даёт сидеть. Набираю в грудь воздуха, медленно выдыхаю, надеясь, что за это время найду подходящие слова, но это… не так просто. Нет ни одной, ни единой, чёрт возьми, идеи!
А она смотрит на меня в упор. Ждёт.
– Ева… Ева, я женат. У меня семья, понимаешь?
– Да, конечно, Дамиен.
Господи, опять это её «Дамиен»! Если б только можно было запретить ей в принципе произносить моё имя, было бы легче. Намного легче.
– Я всё понимаю, слишком много времени прошло. Слишком, – соглашается, а на лице мука.
Её словно ломает. И я не знаю, какими должны быть мои слова и действия:
– Не в этом дело…
Меня разрывает изнутри, рвёт на грёбаные ошмётки. Чувствую, что совершаю ошибку, делаю не то, что мне действительно нужно сделать, но разум твердит своё настойчивое «Будь мужиком! Нельзя!».
– Хотя… не думаю, что враньё сейчас нам поможет, Ева. Да, ты права: дело именно в этом – всё изменилось.
– Настолько, что ничего вернуть уже нельзя?
Твою ж мать! Она смотрит на меня снизу вверх и плачет, как маленькая девочка. Ей Богу, плачет! Никогда в детстве, когда и в самом деле была девчонкой, я не видел её слёз! Ей было больно, тяжело, порой невыносимо тяжело, но слёз я никогда не видел. Теперь вот вижу: обильные, крупные капли щедро скатываются по её щекам и падают на светло-жёлтую футболку.
И я не выдерживаю, не могу справиться с желанием вытереть её щёки ладонями и прижаться своим лбом к её лбу. Я хочу поцеловать её, прильнуть всем телом к её, такому хрупкому и такому родному. Но есть нечто, что делает это невозможным. Несбыточным.
– Ева, – шепчу в её губы, всеми силами сдерживая желание прикоснуться к ним своими, – Ева, я тоже люблю тебя, и буду любить всегда, до самого последнего своего дня, последнего вздоха, последней мысли, на какую окажусь способен. Но теперь… сейчас уже, действительно, слишком поздно, Ева! Мелания, возможно, беременна… Мы планировали и планируем ребёнка, понимаешь?
У неё вырывается то ли выдох, то ли стон, и я знаю, как ей больно. Знаю. Очень хорошо знаю свою Еву, знаю, чего ей стоило прийти ко мне. Знаю, как она боролась с собой, своими страхами, гордыней, принципами. Понимаю, что переступила через самый большой разделявший нас барьер – собственную мораль. Она отказалась от всего, из чего была сделана её личность, чтобы найти меня и признаться в главном: что всё ещё и несмотря ни на что ЛЮБИТ.
Любит!
Моя Ева любит меня.
Но я ведь знал об этом, всегда знал. Каждую секунду своей жизни, каждую. И когда мне было хорошо и когда плохо, и когда совсем невыносимо, когда съедала тоска и безразличие к жизни, я знал, что она любит. Так же сильно, как и я.
– Я не могу уйти от своего ребёнка, Ева. Не могу.
Она слабо кивает. Понимает, всё понимает моя Ева. И так безумно сладко пахнет… так знакомо.
Чувствую под губами нежность кожи, жадно вдыхаю её аромат и молю Бога об одном: чтобы она только не произнесла моё имя, иначе не выдержу. Я – сильный, уравновешенный, уверенный в себе и почти хладнокровный Дамиен, не боюсь проблем, мне чужды соблазны. Я привык добиваться всего, чего хочу, и мало что способно меня сломить, но мне сложно совладать с собственными желаниями, золотыми стрелами, пронзающими меня всякий раз, как её голос произносит моё имя.
– Дамиен… – шепчет, вставая и стараясь сдержать рыдания, – извини!
Но мне уже не важно, что она скажет дальше. Не важно. Нет больше для меня никаких смыслов. Мои губы впиваются в её, влажные и воспалённые обидой, сразу же, и я не способен на нежность, технику и ласки. Я просто с силой вжимаюсь, широко раскрывая свой рот, чтобы сделать то, о чём мечтаю с самого начала этой встречи: достать языком до её языка.
Ева уходит, жестоко и беспощадно оттолкнув острыми ладонями. Мне кажется, от её ненавидящих пальцев на моей груди останутся синяки. Жена будет задавать вопросы, а я давно уже не тот Дамиен, которому на всё было наплевать. Теперь я муж, у которого обязательства и ответственность. Беспечный парень, нечаянно научившийся играть на слабостях сверстников, давно остался в прошлом. Теперь у меня система приоритетов, и на первом месте – моя семья: жена и мать моих будущих детей.
Глава 16. The Death
Ева. Еще через пять месяцев
Меня разбудил звонок:
– Ева…
Этот голос я узнаю из сотен, из тысяч.
– Дамиен?
– Да… это я, – и в этих коротких словах тяжесть.
Я ощущаю его боль на расстоянии. А его несчастья – всегда мои несчастья. В мыслях проносятся десятки возможных причин этого надрыва в его голосе, борьба вероятностей, но то, что он говорит, не могло мне привидеться даже в самом ужасном сне:
– Ева… Родители разбились.
– Разбились?
– Да. Насмерть. Оба. Сегодня ночью на хайвее. Отец не справился с управлением или… я не знаю. В них врезался грузовик. Мы с Мел сейчас в морге, на опознании. Я не хотел тебе звонить, пока сам не увижу.
– Боже, Дамиен!
– Да, Ева…
Боль душит. Тоска. Осознание необратимости этого фрагмента жизни.
Это были мои отец и мать. Что бы я ни думала о них, как бы ни ругала, как бы упорно ни хранила обиды – сегодня ночью перестала существовать моя семья, самые близкие люди. Только встретившись со смертью, по-настоящему понимаешь, как, на самом деле, дорог был человек. Память рисует лица, встречи, события, улыбки, глаза, слёзы. Обиды, претензии, злость – рассыпаются в пыль.
Дамиен кладёт трубку, а в моих ушах ещё долго отзывается эхом нежный голос Мелании: «Я с тобой, любимый, я с тобой. Я всегда с тобой».
Одиночество – часть меня, одиночество – моя одежда, особая форма существования моей души. И никогда ещё в жизни я не ощущала его так остро – каждым своим атомом.
Ванкувер решил проводить странную в своих жизненных выборах и решениях пару хорошей погодой – солнце разъедает воспалённые глаза.
Дамиен спрятал их под брендовыми тёмными очками. Дорогие стёкла скрывают обломки его души: губы сжаты и искривлены судорогой, выдавая то, что он так пытается скрыть – слёзы. Он несмотря ни на что любил их, простил, как того требует Библия или там Ветхий Завет. Хоть и нечаянно проклял, бросив своё душераздирающее «НЕНАВИЖУ».
А я не плачу. И это хорошо и плохо одновременно – меня снова и, впрочем, как всегда, будут осуждать: безразличие на двойных похоронах отца и матери, что может быть чудовищнее? Я даже знаю, как именно меня станут называть, обвиняя в безбожии и чёрствости, предвкушаю хруст своих косточек от усердного перебирания родственниками. Да что там, такой экземпляр, как я, способен вызвать негодование и осуждение даже у мужчин: именно его я читаю, совершенно не удивляясь, в их раздражённых осуждающих взглядах.
Я не оплакиваю родителей, уважаемых членов общества, которые, по случаю, дали мне жизнь. Этих людей почти не было в моей жизни. Они поблёскивали иногда, как рыболовецкая блесна, напоминая о своём существовании и дразня потенциальной возможностью, но фактически у меня их никогда не было. Самое большее, что я видела – это любовь совершенно постороннего, как выяснилось, человека и доброту его матери. Этот нонсенс – самое забавное и болезненное в моей жизни: я никогда не была нужна близким, но оказалась интересна чужим.
Дамиен – исключение, но он предал, связав свою жизнь с единственным человеком, которого я никогда не смогу принять. И это взаимно. Мелания в жизни брата – это тонкий и мудрый приём по моему полному устранению.
Дома меня накрывает. Да, я осознанно назвала родительский особняк «домом», потому что любому человеку, очевидно, невзирая даже на всё случившееся, необходимо место, олицетворяющее безопасность и любовь – то есть дом. Теперь он опустел, и холод пробирает душу до самых её дальних углов.
Стою у окна во внутренний двор и… нет, не плачу, я рыдаю. Безудержно. Это немая, беззвучная истерика «осознания».
Они были странными: плохо любили, мало давали тепла. Но они были! А теперь их нет. Некому звонить и не от кого прятаться. Никто не отругает и не пожурит за бездарно растрачиваемую жизнь, не отсыплет советов, не попытается направить.
Да, они ошибались. Они, чёрт возьми, наворотили дел, но, всё же, дали нам жизнь: мне и Дамиену. И мы изредка, но могли видеться, встречаться все вместе на неловких семейных ужинах, считая оставшиеся минуты до окончания.
Под моими ногами старый серый ковёр с вкраплениями бирюзы, облитый однажды красным вином. Как бы мы с Дамиеном ни пытались отчистить последствия своих любовных игрищ, следы так и остались. Мать столько раз собиралась купить новый, но всё откладывала. Смотрю на пятно, наблюдая за тем, как собственные слёзы размывают его акварелью.
Дамиен стоит у противоположного, самого большого в доме, окна, открывающего вид на нашу улицу. Его руки спрятаны в карманах, он подавлен, но после секундной слабости на кладбище слёз его я больше не видела. Вернее даже, не самих слёз, а болезненно сжатых губ. Так он плачет: беззвучно, бесслёзно, невидимо – всё прячет внутри.
На нём красивый костюм. Чёрный, как и положено случаю, но настолько элегантный, что страшно думать о его цене. Стыдно признаться, но мой собственный достаток заставляет замечать такие вещи.
Жена выбирает своему мужу лучшие костюмы. Лучшему мужчине положено всё лучшее: и жена, и костюмы. И туфли. И часы. И автомобиль. И дом. И отпуск. И жизнь.
Отворачиваюсь.
Как всё изменилось…
А менялось ли? Ведь так, в сущности, было всегда. Я словно не принадлежу этому миру: всегда лишняя, вечно неуместная. Неумелая, неуклюжая, никому ненужная. Рождённая невпопад.
Я слышала его шаги: не медленные, не быстрые. Уверенные, неумолимые. Не дёрнулась, не попыталась убежать, даже не шелохнулась, потому что всё это время ждала. С момента, как мы открыли и вошли в ту самую дверь, за которой однажды он скрылся от меня, чтобы «думать», я терпеливо ждала его шага. Надеялась, что обнимет, прижмёт к груди и скажет, что всё будет хорошо. Всё в моей бестолковой жизни непременно наладится, отыщет свой ритм и стиль, изменится к лучшему.
И вот он, наконец, обхватывает меня руками, заключает в кольцо, прижимается лбом к моему виску и молчит. Я только слышу его дыхание и ощущаю тепло на своей щеке.
Как давно это было? Когда в последний раз эти руки настолько искренне меня обнимали? Так же полно давали уверенность, обещали заботу и нерушимую безопасность?
Девять лет прошло. Одна целая маленькая жизнь. Нам обоим было по восемь, когда мы впервые осознанно увидели друг друга.
– Ты что-нибудь помнишь из детства?
И я забываю уточнить, из какого именно детства, но он почему-то меня понимает:
– Да. Мне снятся сны, и я в них всегда не один. Я чувствую тебя, ты рядом. Они больше похожи на воспоминания, эти сны. На то время, когда нас было двое. Близнецы ведь всегда вместе.
Глава 17. The Weakness of Humans
Я сама к нему полезла. Стала тем, кто проявил инициативу. Мне не нужен был секс сам по себе, не в этих обстоятельствах, но я жаждала той степени близости, которая бывает у людей, ложащихся в одну постель. И мне отчаянно были необходимы его прикосновения, ласки, как единственное средство, способное обезболить мои раны. Дать возможность хотя бы на время забыться в том, что всегда несло только радость.
Мы всё так же стоим у окна, руки Дамиена обнимают меня тем душераздирающим видом объятий, которые называют братскими. Но даже в них есть нечто … грешное. И оно растёт, быстро увеличивается, как шаровая молния, а мы оба замерли, застыли в ожидании, и наблюдаем, как далеко это зайдёт.
Пронзительный звук вскипевшей кофеварки ударяет по нашему отрешённому шару действительностью, и он со звоном лопается.
Дамиен не спешит забирать руки, но моё тело отталкивается, отскакивает, словно опомнившись. В этот момент я ненавижу весь мир, и самое большое в нём зло – кофеварки.
Не осознавая шагов, бегу. То ли сбегаю, то ли нет, но внутри – разлом.
Трясущимися руками пытаюсь выдернуть шнур из розетки, сделать хоть что-нибудь, только бы эта кофемашина наконец умолкла, но чёртов штекер словно приклеился намертво к проклятой стене. Я дёргаю его изо всех сил, борясь со слезами, уже безжалостно затопившими мои глаза.
Внезапно жаркое дыхание опаляет мой затылок, заставив каждый волосок на шее подняться:
– Ева… остановись! – просит глухо, хрипло.
Опомнившись, разворачиваюсь и, наверное, делаю это слишком резко – так, что Дамиен отступает на шаг назад.
Глаза в глаза. Диалог древний, как мир.
Да, я зову его взглядом. На низком, диком, первобытном уровне зову, и он слышит. Слышит и не может устоять: я чувствую это, ощущаю каждой своей клеткой взор, примагниченный к моему лицу, его мягкое скольжение ниже, к губам, и тут же рывком обратно – к глазам. А в них остатки слёз.
– Да к чёрту всё! – не сказал, проревел.
Это взрыв. Прорыв плотины. Цунами, безжалостно сносящий постройки пристойности, крепкое здание морали.
Его бёдра вдавливают меня в стену, и где-то там, за тонкой тканью дорогих брюк, я ощущаю лживость его молчания. Фальшь заключённого им брака.
Он даже не целует меня, нет. Он дышит, жадно хватая воздух, втягивая его вместе с моими волосами и кожей. Его губы словно разучились ласкать – они просто живут на моём теле, едва поспевая за пальцами, стаскивающими бельё.
Я хочу целовать его губы и тянусь к ним, он это чувствует и даёт мне их, позволяет впиться, вжаться.
И в эти секунды мне плевать, что обо мне думают на небесах. Даже если именно в этот момент они вписывают своим тонким пером моё имя в список с заглавием «Ад».
Дамиену, похоже, тоже всё равно. Ему совершенно точно не до небесной канцелярии. Он невменяем, может быть, даже безумен. И я выгибаюсь, подставляя этому безумству шею, грудь, раздвигая бёдра так широко, как могу, чтобы он точно знал, что и у меня больше нет сил сопротивляться.
Что я выдохлась, что больше не могу.
В том, что мы делаем, нет элегантности. Я целую его лицо, не следуя традициям – жадно и куда придётся, так же точно, как и он моё. Ладони скользят по телу, сжимают бёдра, плечи, запястья до боли. Пальцы знают, что должны быть нежными, но годы, долгие мучительные годы одиночества, рвущей душу беспомощности в таком большом и разнообразном мире сделали нас одержимыми.
Мы одержимы. Оба.
Мои ладони на его груди, они то сжимают нежную ткань рубашки, то вновь разглаживают, ненавидя её и любя тепло кожи, очертания спрятанных мышц. Я выдираю её из его брюк, чтобы прижать уже наконец ладони к его животу, скользнуть ими выше, гладить грудь, ключицы, шею.
Мои пальцы впиваются в кожу ремня, не щадят его, грубо размыкая замок, оскорбляя звуком расстёгнутой молнии этот пристойный во всех смыслах мир.
Моя спина уже на ковре, а руки подняты кверху и вплетены в его руки. Он целует мою грудь, обхватывая губами, скользя языком. Его нос прижимается к моей коже, ищет запах и, находя, заставляет веки опуститься, лишь ненадолго прикрыв жадные зрачки. Он хочет видеть, чувствовать, осязать. Хочет любить.
И я хочу. Мне нужно ощутить его в себе, соединится, вжаться, слиться в одно. Необходимо стать одним целым, неотделимой его частью.
Дамиен на мгновение останавливается, смотрит в мои глаза, словно собирая всю решимость мира, чтобы сделать одно это движение. А я зову его взглядом: «Да! Да! Да! Сделай это! Я ведь так давно жду… Столько лет тебя жду!».
И он, зажмурившись, стиснув зубы, сжав ими нижнюю губу добела, совершает то, что для всех и для нас самих лежит за гранью.
Экстаз наполняет мои веки тяжестью, и я только слышу хриплый выдох, почти стон:
– Ева-а-ааа…
Мы одно целое. И нам хорошо. Наконец, хорошо. Вся тяжесть лет стекает с наших соединившихся тел. Нет, это не секс. И не занятие любовью. Это жизнь, маленькая драма двух неприкаянных душ в одном физическом соитии.
Во мне рай. Перед глазами акварель, а на ней – приоткрытые воспалённые губы с каплей алой крови. И я поцелуем забираю её себе.
Мы оба задыхаемся, потому что нам некогда дышать, нет в этом краткосрочном маленьком мире времени для дыхания – наша хронология и история точечны, как касание кончика иглы к белому, пустому листу бумаги. Потому что ничего и никогда у нас не будет. Не может быть! Не существует во Вселенной сценария, где наши души могли бы быть вместе.
И именно эта неизбежная пустота, отсутствие возможностей для того, чему так хочется БЫТЬ, наделяет контакт, который давно перестал быть просто соитием, недоступной обычным влюблённым силой – наша жажда друг в друге достигла пика, апогея, побила рекорды человеческого влечения, взорвала все постулаты и догмы, выпустив наружу голое, уязвимое, уродливое в рождении, но такое прекрасное в своей первобытной природе явление – наше Чувство.
Каждое «нельзя», всякое «невозможно» и все до единого «запрещено», «безнравственно» и «аморально», слились в один бесконечно мощный поток с противоположной полярностью: чем сильнее и строже запрет, тем слаще возможность его нарушить.
Ни один из нас ни о чём не думал и даже не пытался: нас просто сорвало, вырвало из правильности, разумности, благопристойности, и с силой бросило в объятия друг друга.
И каждый, ловя момент, спешил взять у другого как можно больше той уникальной энергии, без которой обе наши жизни превратились в пустые жалкие оболочки, сдувшиеся воздушные шары, беспомощно болтающиеся на кривых осенних ветвях чужого мира.
Есть мир со своими порядками, а есть наши обезумевшие тела, жадно поглощающие ласки друг друга. Есть правильность, а есть неповторимый в своей силе, сметающий все до единой мысли оргазм. Первый за последние девять лет.
Мне страшно открывать глаза. За опущенными веками прячусь от реальности: она уничтожит меня, я знаю. Почему он так глубоко и так фатально молчит? Его лицо спрятано в изгибе моей шеи, дыхание всё ещё рваное, но я слышу и чувствую, как успокаивается ритм. Размеренный вдох, размеренный выдох. И это спокойствие убивает.
Дамиен поднимает голову, я всё так же не решаюсь открыть глаза, но чувствую кожей его взгляд, ощущаю тепло и влажность выдыхаемого им воздуха. В это мгновение всё, что есть во мне человеческого, живого, женского и слабого ждёт одного маленького обычного жеста – поцелуя. Только один поцелуй в губы даст ответ на мой мучительный вопрос. Один единственный.
Но его, конечно, не будет. Не может быть. Нам нельзя…
Но мы сорвались. Мы сорвались, а было нельзя, и мы оба об этом помним.
– Прости меня… Прости!
Город уже просыпается: дороги шумят, вдали протяжно гудит грузовой танкер.
Я ненавижу это зарево за окном. Оно отбирает у меня мой полноценный мир, место, где тепло и комфортно, единственное, где я способна дышать полной грудью и ощущать радость:
– Скоро утро… – жалуюсь.
До слёз хочется, чтобы он утешил, сказал нечто такое, что даст надежду, заклеит пластырем рану неизбежного. Но он просто констатирует:
– Уже утро.
Да, ночь осталась в пережитом прошлом, и сейчас утро – начало его нового дня, в котором для меня нет места. А главное, не может быть. С его груди исчезла «наша» татуировка. Теперь она осталась только у меня.
Я поднимаюсь и прячусь в ванной, чтобы он не видел моих слёз, если вдруг хлынет, и не испытывал дискомфорта, закрывая дверь отчего дома. Оставляя за ней меня.