Текст книги "Вопросы цены и стоимости (СИ)"

Автор книги: Виктория Абзалова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 26 страниц)

Часть третья

***

– Некоторые из ваших слуг не слишком-то старательны, когда за ними нет хозяйского глаза, – неодобрительно высказывала за обедом Катарина мужу. – А некоторые вовсе откровенно ленивы даже если стоять над ними с палкой! По крайней мере двоих я рассчитала бы сегодня же.

– Поступайте как вам угодно, – несколько рассеянно отозвался в ответ Ожье, погруженный в свои, явно не очень приятные мысли. – Вы же теперь хозяйка в этом доме.

Потом спохватился и добавил мягче с улыбкой:

– Женской руки в нем никогда не было, и я думаю, вам наверняка хотелось бы переделать что-нибудь на свой вкус.

– Да, кое-что хотелось бы поменять, – согласилась молодая женщина, вспоминая, что и гардероб бы ей не плохо сменить тоже: не девочка уже, а замужняя дама, как ни как, да и замужем она за человеком солидным. Положение обязывает!

– В пределах разумных трат, – дал добро супруг с беззлобной усмешкой. Было очевидно, что молодая жена горит желанием утвердиться в своем новом положении во всех смыслах.

Катарина вернула усмешку: за то, что Ожье охарактеризовал, как разумные траты, мать пилила бы ее еще год, как отъявленную транжиру.

– Вы не отдадите мне сегодня в помощь своего воспитанника?

От этой семейной идиллии Равилю и без того было тошно, хоть в петлю, – сам не понимал как еще держался, чтобы не вскочить и бросится куда глаза глядят! А при подобном небрежном упоминании о нем, словно юноши здесь не было вовсе, откровенно передернуло.

Вот же стерва! – с каким-то уважительным восхищением признал он. – Воспитанника… Еще бы усыновить предложила!

О нет! Катарина, теперь уже Грие, не опускалась до шпилек, подколок и гадостей в сторону юноши, которого муж привел в дом безо всяких объяснений. Наоборот, с Равилем она держалась вполне доброжелательно и ровно, не роняя своего достоинства и попросту не находя смысла в склоках. Само собой, настоящей сердечности и теплоты ей не хватало – откуда бы ей взяться – но в целом юный Поль ей был даже симпатичен.

Во всяком случае, он держал себя без развязанности и пошлости, чем выгодно отличался даже от ее родного брата. Молодой человек производил впечатление умного, не сидел на шее у своего содержателя, свесив ножки, и не ел хлеб даром, предполагая, что достаточно прекрасных глаз и милой мордашки. И какие бы отношения не связывали юношу и Ожье – на показ они не выставлялись.

При таких условиях Катарина мудро рассудила, что было бы бесполезной и бесцельной глупостью настраивать против себя мужа, третируя его любимца, и тратить собственное время на мелкие пакости из числа тех, на которые горазд изобретательный женский ум. Само собой, пожелай она того, молодая хозяйка с легкостью могла бы сделать жизнь юноши в новом доме невыносимой, тем более что ни семьи, ни друзей, ни кого-нибудь, кто мог бы просто поддержать, – у рыжика Поля очевидно не было. Однако никакого смысла затевать домашнюю войну Катарина для себя не видела.

Зато Равилю ее спокойная уверенность стала как нож по и без того раненному сердцу! Ему почти хотелось, чтобы она показала себя склочной мерзкой бабенкой – должен же быть у человека хоть один недостаток! Хотелось, чтобы у него хотя бы раз появился повод сорваться на грубость, нахамить, помянуть недобрым словом за глаза. Позлорадствовать в адрес новоиспеченного супруга: я б для тебя все сделал, что можно и что нельзя, а ты мною побрезговал, не захотел, променял на не весть что, вот и мучайся теперь…

Хоть какое-то облегчение, вместо душившего его безмятежного покоя и уюта, стараниями новой госпожи, когда в довершении ко всему приходилось улыбаться и желать доброй ночи, с бессильной ненавистью разбиваясь взглядом о закрывающиеся за молодоженами двери спальни.

Но даже малюсенького повода так и не представилось. Катарина была само радушие, Ожье, казалось, задался целью стать воплощением примерного семьянина, и превосходил невозмутимостью саму невозмутимость.

И то правда, зачем тратить свое душевное здоровье на какого-то приблуду, он и так никто… В комнате было тепло, но Равиль зябко повел плечами, так и не подняв глаз от своей тарелки.

– Поль? – вторично окликнул его Ожье, как показалось с раздражением.

Юноша едва не вздрогнул, но безразлично уронил:

– Как пожелаете.

Весь обед он был занят исключительно тем, что упорно и сосредоточенно, заставлял плавающую в супе зелень, выстроиться в строгом геометрическом порядке. Не получалось. То рука опять не вовремя дрогнет, то дыхание сорвется…

Мужчина смерил его тяжелым взглядом, и вернулся к обсуждению других повседневных забот. Катарина лишь слегка приподняла брови, ничем иным не выдав удивления разыгравшейся сценой.

От выматывающей тоски впору было выть на луну. Словно что-то безнадежно оборвалось в груди после неудачного разговора с Ожье и теперь неприкаянно дергалось тоненькой жилкой, тупо ныло оголенным нервом, заходясь болью от любого прикосновения.

Равиль сам удивлялся, что удержало его тогда броситься вслед за любимым мужчиной, признаваясь во всем, что успело наболеть, и прося прощения, если разочаровал. Не страх – Ожье бы не оттолкнул его наверняка, пожалел бы, успокоил, утешил как обычно… Может поэтому и не бросился, промолчал, что хотелось услышать в ответ вовсе не утешения и уговоры. Лучше уж никак, чем так!

А может, зря не бросился, потому что это «никак» сейчас и происходило. Дни шли за днями, и в один далеко не прекрасный момент Равиль осознал, что больше не сможет выносить эту семейную пастораль. Ожье с того дня оставался с ним вежливым и предупредительным, затронутая тема больше не поднималась, ни чем не показал недовольства и ни в чем лисенка не упрекнул, от чего становилось еще горше. Юношу словно вымораживало рядом, и он сбегал при ближайшей возможности, рьяно впиваясь в первое же подвернувшееся дело, лишь бы занять себя.

Не заметить эти маневры было бы трудно и для менее наблюдательного человека. В конце концов Ожье сам стал избегать Равиля, сведя общение к минимуму, которого невозможно избежать, когда живешь в одном доме и работаешь вместе. Так было куда проще бороться с собственным разбушевавшимся вдруг сердцем.

Лисенок– лисенок, да что же с тобой происходит…

Юноша был сам не свой. В делах выкладывался до изнеможения, так что почти загнал себя. Спал с лица, под глазами опять залегли тени, а в глазах… Смотреть ему в глаза было тяжело, тяжело снова и снова натыкаться на непримиримое отчаянное выражение больше напоминающее упрек.

В чем? В том, что влез, куда его не приглашали? И теперь парнишка взялся отрабатывать то, что якобы должен, и доказывать, что и без постели чего-то стоит? Вот же послал Господь наказание, как и подступиться не знаешь!

– Оставь, я кому-нибудь другому скажу… – Ожье в который раз попытался остановить его и отобрать очередной гроссбух.

– Вы считаете, что я не справлюсь? – Равиль с вызовом откинул голову.

Мужчина крепко взял себя в руки и ответил спокойно:

– Справишься. Просто я считаю, что тебе еще и отдохнуть не мешало бы. Ты же того гляди опять в обморок падать начнешь!

Юноша вспомнил, при каких обстоятельствах с ним случилась эта оказия, и вспыхнул.

– А вас это волнует?

– Вообще-то да, я за тебя беспокоюсь, – взгляд Ожье тяжелел с каждым словом.

– Не тревожьтесь, я не доставлю вам хлопот! – Равиль вырвался и тут же ушел по какому-то другому делу, о котором просила его Катарина.

Вот и поговорили! Терпения Грие было не занимать, но и оно все же не бесконечное. Все чаще хотелось взять и потрясти мальчишку хорошенько, чтобы мозги наконец вернулись на место. Или сгрести в охапку и зацеловать до потери сознания, как ни один Ксавьер не сможет…

И потерять его наверняка. Потерять последние остатки доверия между ними, не важно каким окажется результат. Даст ли юноша отпор, как мерзавцу, способному воспользоваться его зависимостью и пожелавшему между делом блуд почесать по старой памяти, либо же подчинится, сочтя себя обязанным.

Так может именно в этом и дело? Равиль отошел от кошмаров, расправился, многому научился, ощутив некоторую уверенность: хотя бы в том, что чтобы прокормиться ему не нужно будет непременно раздвигать ноги. Парень молод, вполне естественно, что проснулись другие интересы, и что необычного в том, что его потянуло к кому-то. А человек, который способен сломать его новую жизнь с той же легкостью, с какой перечеркнул старую, всячески выказывает свое неодобрение… Что ж, мальчишку можно было только уважать за то, что он отстаивает свое право выбора, а не тащится на поводке у своего благодетеля и покровителя!

Вот только легче от этого не становилось и личность Ксавьера Таша по-прежнему не вызывала симпатии, пусть и вел себя ухажер пристойно, взялся учить Равиля владеть оружием, например.

Можно подумать, был бы на его месте кто другой, Ожье бы их благословлять бросился! Смешно и грустно… Грие никогда не почитал себя способным на такую безумную, бешеную ревность! Он срывался на партнерах и конкурентах, последних просто давя в крошево. Молодая жена к исходу второго месяца супружества и весьма бурных ночей, очевидно устала от темперамента супруга и осторожно намекала на их договоренность. В отношении соперника Ожье провел обходной маневр, превзойдя всех записных светских и церковных интриганов вместе взятых, чтобы сплавить нахала куда подальше, так что господин Таш ради выгодного предприятия должен был в скорости отбыть на Аппенины… И лишь непредсказуемое рыжее, самое дорогое и шарахающееся от него чудо – Ожье не мог и пальцем тронуть, упрекнуть хоть полусловом, задеть хоть полувзглядом.

А Равиль тем временем изъел себя поедом. Он почти перестал спать, бросаясь из крайности самообвинений, – что сам во всем виноват, что сам все портит, ну кто его все время за язык тянет, ведь сам же говорил, что забота и поддержка важнее всего, знает, что не вправе ничего большего ждать и тем более требовать, – в ядовитую горечь обиды, так что горло перехватывало. И слова вновь шли совсем другие, с гневным прищуром дымчатых глаз и дерзким изгибом красивых губ.

Ах, если бы в ответ хоть раз сорвалось резкое слово или укор, если бы хоть раз Ожье вышел из себя, как тогда на дороге, поставив на место нахального мальчишку, – Равиль утешался хотя бы тем, что не совсем безразличен. Пока же, чем дальше, тем больше он напоминал себе дурного приставучего щенка, путающегося под ногами и надоевшего своим тявканьем, но вышвырнуть на улицу которого рука не поднимается, потому что люди добрые.

Правильно говорят, доброта хуже воровства! Юноша и чувствовал себя так, как будто у него украли что-то, чего он совсем недавно попросту не замечал, а оно вдруг оказалось жизненно важным. Долго так продолжаться не могло, и лис попытался отгрызть, захваченную капканом лапу.

***

Ксавьер Таш первые дни после свадьбы, а точнее после злополучного поцелуя, прозорливо старался не докучать собой ни Ожье, ни взбудораженному лисенку. Чтобы не случилось изжоги, остренького должно быть в меру.

Тактика увенчалась ожидаемым успехом, и если вначале замученный Равиль при виде мужчины не испытывал ничего, кроме рвотных позывов, то уже вскоре отношение вернулось на прежний уровень, достигнутый еще на подходе к Тулузе. Пора было переходить к большему.

Ксавьеру нравилось развлекаться на досуге, придумывая способы завоевания симпатичной крепости. Мальчик чем-то расстроен? Значит, его нужно отвлечь! Для начала просто беседой, тем более что рыжик Поль производил впечатление любознательного юноши, и его было не трудно увлечь. Эта же черта характера подсказала следующий ход: помнится, сблизило их именно обучение верховой езде. Положение наставника в чем-либо давало бы повод видеться с пареньком практически каждый день на законном и вполне невинном основании, к тому же расположив к нему лисенка еще больше.

Предмет нашелся сам собой. Признаться, через некоторое время к предвкушению запретного плода добавилась не малая досада – девиц столько обхаживать не приходилось, сколько одного пацана! Когда при попытке обнять его, рыжик опять отшатнулся, Ксавьер постарался не скрипеть зубами, а вкрадчиво поинтересовался, ловко зажимая его к стене и успешно изобразив удивление:

– Ты меня боишься, Поль?

– Нет! – мальчишка сверкнул глазами, выставив руки перед собой в защитном жесте.

– Боишься, – поправил Ксавьер.

В этот момент действительно ощущая искреннее умиление: его юностью, свежестью, легким флером невинности с оттенком скрытой страстности. Мужчина нежно провел самыми кончиками пальцев по моментально вспыхнувшей щеке… Равиль зажмурился было, резко отвернувшись и вцепившись в жилистое сильное запястье изо всех сил, но в следующий миг ошеломленно распахнул глаза.

– Держи.

Ксавьер безо всяких шуток протягивал юноше свой кинжал, богато украшенный, первокачественной стали.

– Ну же, бери!

Он едва сдерживал усмешку: как парадоксален этот мир подчас! Иногда можно лишить человека оружия, вложив его тому в руку… Малыш Поль был настроен сопротивляться, быть может, и закричал бы, зовя на помощь, продолжи мужчина свои действия. А теперь растерян и сбит с толку. И явно видно, что парнишка сможет ударить всерьез, только если его в самом деле не рассусоливаясь повалить на плиты, стягивая штаны с недвусмысленными намерениями, либо же направить в горло еще один клинок.

– Зачем? – хорош, чертенок рыжий! Сколько вызова в голосе!

– Защищаться, – охотно объяснил Ксавьер.

– Я все равно не умею им пользоваться… – прошептал Равиль, заворожено глядя в черные глаза мужчины, который так и не отодвинулся, по-прежнему возвышаясь над ним и отрезая пути к отступлению. Какой там к отступлению! Бегству…

– Это просто, – Таш почти впихнул рукоять кинжала прямо в упирающуюся ему в грудь ладонь. – Бей так, чтобы не разозлить, а наверняка.

Юноша взглянул на него с еще большим смятением. Ксавьер рассмеялся, немного отступая, и предложил уже другим, полным дружелюбия тоном:

– Хочешь научу?

Лисенок Поль задумался на мгновение, нахмурив свои изумительные бровки, а потом решительно кивнул:

– Хочу!

– Тогда, этот верни мне и пойдем, подберем тебе что-нибудь более подходящее к руке.

Мужчина перешел уже на обыденный, несколько деловой тон, и окончательно успокоенный Равиль последовал за ним без тени сомнений.

Бесконечно проливать слезы и жалеть себя невозможно: рано или поздно это надоедает либо тебе, либо другим…

О, конечно, соблазн велик, если рядом есть те, кто всегда рад подставить свое плечо вместо платка, пощекотав себе нервы смакованием чужой беды, перебиранием бренных костей, приправив подобное сочувствием, искренним в той или иной степени. Либо же горячие энтузиасты, готовые сострадать всем и вся просто по причине широты своего сердца, а кроме того, избытка свободного времени и отсутствии собственных интересов.

Нет, это не начало оды бессердечию, но ситуации бывают разные, как и люди, и есть такие, которые охотнее воскликнут – не бойтесь равнодушных, бойтесь добросердечных!

Знай сейчас кто-нибудь о причине переживаний юноши и сунься к нему с утешениями – это, пожалуй, стало бы для него последней соломинкой, переломившей доселе державший хребет. Равилю с избытком хватало и Ожье, и очередное доказательство, что он не заслуживает ничего, кроме снисходительной жалости, не требовалось.

Он убеждал себя, что справится, не может не справиться… Ведь он выжил в том, по сравнению с чем меркнет библейский Ад! Тоска и боль – как болото, стоит только немного отступить от тропы, сложить руки, уповая на провидение, и они тут же воспользуются слабиной, чтобы накрыть с головой, затянуть в себя, задавить, лишить последних крупинок воздуха, а вслед за ними и искры жизни. Когда надежды нет, кто-то цепляется за иллюзии, кто-то ломается, а кто-то живет дальше – так, как умеет… Равиль был из последних, и знал свою силу. Он выживет, он всегда выживал.

А надежды у него в самом деле уже не осталось. Он хотел бы отдать – если бы знал, чего от него желают.

Больше! Он хотел бы отдать любимому все – если бы его спросили!

Он хотел бы отдать себя – но в самом сокровенном смысле он был не нужен…

Он хотел бы, он смог – стать иным… Но от него ничего не требовалось.

И последние – станут первыми… Да будет так! Юноша просто устал от тоски и боли, и нужно было срочно отвлечь себя от сердечных страданий.

Это Ксавьер Таш полагал, что мальчик стесняется, упрямится и миндальничает. На самом деле, Равиль бросился в этот омут, очертя голову! Что, что в том такого, что он принял предложение о встречах? Не в кровать же прыгнул! Почти каждый увиденный на улице мужчина имел при себе оружие, так называемое гражданское. Их уроки не несли в себе ничего порочного, только пользу: случись что, юноша уже не окажется беспомощным теленком на потеху! Нож лег в ладонь, как будто был там всегда.

– Ты уже занимался с кем-нибудь? – заинтересованно спросил Ксавьер, отступая и пристально оглядывая воодушевленного раскрасневшегося «рыжика» на первом же занятии.

От общих позиций незаметно перешли к простейшим приемам.

– Можно и так сказать… – юноша отвернулся, давая понять, что он устал.

Он хотел уйти, но знал, что Таш не отпустит запросто, а сил на прямое противостояние не находилось. Вдруг, впервые с самого сераля, – вспомнился Мирза…

Черные очи – то горящие огнем, то потухшие пеплом. Сухощавое, откровенно худое и болезненно иссохшее, но все равно еще сильное тело… Два сверкающих в неистовой карусели клинка, и беспорядочно торчащие во все стороны волосы, которые Мирза неумолимо кромсал теми же ножами…

Княжий негласный фаворит не любил его, – это Равиль теперь знал наверняка. – Просто берег и учил. Аллах ведает, почему безумцу взбрела такая мысль, и почему из всех наложников он выбрал именно этого! Уже не важно, Мирза давно мертв. Здесь и сейчас есть Ожье, но он его тоже не любит, хотя и спас…

Его никто не любит и никогда не любил… – Равиль справился с этой мыслью.

Ну и что?! Нет ничего невозможного! Живой пример тому – он сам, он – стал свободным, когда мог ждать только смерти! Он столькому научился, он попробует! Он сможет… Жизнь кончается не завтра. И кто знает, возможно появится еще человек, который его полюбит.

Чем плох тот же Ксавьер? Молодой привлекательный мужчина в расцвете сил, который вызывает желание в теле… И ведь так приятно, когда интересуются именно тобой, не оскорбляя и не третируя, приятно, когда тебе оказывают знаки внимания и добиваются взаимности. Вон как лекарь Фейран за своим Айсеном ухаживал! На руках носил…

Положим, ни от Ожье, ни от Ксавьера Равилю того и не надо было, но если от первого юноша не ждал уже ничего, то настойчивые авансы второго были даже лестны: значит, он может нравиться мужчинам не только в смысле постели. Иначе, зачем так возиться, тратить столько времени, учить чему-то. И почему бы не сделать ответного шага навстречу? Тем более, если он в любой момент может отступить.

Он не был ни в чем уверен, но надоело прятать на утро покрасневшие глаза – одному, в спальне, ночью, можно было не сдерживать слез…

– Я люблю его…– юноша оборвал себя, глядя в светлеющий проем окна.

Да, любит. Но эта любовь безответна и безнадежна, пора с этим смириться. Возможно, со временем это чувство потеряет свою остроту и станет чем-то иным… А на смену ему придет новое – к тому, кто полюбит его.

«Я смогу так жить. Я научусь…»

***

Скрутив себя в бараний рог и призывая все свои терпение и решимость, юноша не сбросил собственнически улегшуюся на плечо руку и не отстранился, когда поощренный покорностью Ксавьер приобнял его сзади. В этот момент Равиль напряженно вслушивался в свои ощущения.

Возможно, его решение было очень и очень сомнительным и над ним следовало подумать куда тщательнее, с другой стороны – Ожье это Ожье! С ним не сравнится никто и никогда.

Нет ничего странного, в том, что его тело безудержно отозвалось и по-прежнему отзывается на присутствие такого неподражаемого мужчины, как Грие, остро реагируя на малейшую мелочь и будя фантазии, которых Равиль до Ожье никогда не знал. Юноша даже не пытался считать тех, через кого прошел – к чему расстраивать себя попусту, да и все они были на одно лицо… Если это лицо бывший наложник вообще видел, а на члене, знаете ли, имен не пишут!

Но именно с господином, уже тоже бывшим, Равиль испытал ощущения, которые даже не мог представить себе. Ему никогда в жизни не было так хорошо, как с НИМ на «Магдалене», так спокойно и радостно в чьих-то руках, робко отдаваясь на их милость, чтобы получить необычайное, невиданно щедрое вознаграждение…

Все познается в сравнении! Сейчас он был свободен, более того – никто и ни что не мешало ему хоть завтра же отправиться искать себе другую работу с полновесным заработком в круглых монетах. Юноша не жаловался на отсутствие наблюдательности, и знал, что мало кто на его новой родине может похвастаться даже теми познаниями, которые он почитал вполне скромными: цифирь и география, три языка, на которых он говорил бегло, и еще три – вполне сносно, не считая главного – письма!

Восточную и провансальскую поэзию (которую всегда легко запоминал на слух), этикет, и само собой танец и массаж, – Равиль не рассматривал, как практичные, хотя всерьез приходила мысль о том, чтобы облегчить себе существование, не травить душу, и уйти из чересчур гостеприимного дома в «вольное плавание».

Шансы устроиться были. Филипп Кер на доставленную ему калькуляцию со всеми выкладками и понедельной выверкой оборота за полгода, лишь уважительно покачал головой:

– Да-а! Теперь вижу, что Ожье тебя не просто так держит!

Понимающе усмехнувшийся в ответ, Равиль не мог определить – оскорбиться, как вроде было бы положено свободному, что его опять сочли хорошенькой подстилкой, или пропустить мимо ушей как будто его всякая грязь не касается, или счесть за комплемент и принять на будущее: если он вздумает явиться к Керу за работой, тот не откажет, наверняка… И ушел на тренировку с Ксавьером.

В самом деле, пора вернуться к реальности! Ожье – это Ожье… Идол, кумир.

Нужно просто сказать спасибо за то, что снизошел в горе. Единственный.

Но ведь это не значит, что он не может попытаться найти для себя другое счастье?! Боги никогда не отвечают простым смертным, и времена чудес давно иссякли… Никакой джин не найдется случайно под подушкой, и перо птицы-Сирин не упадет перед тобой за добронравие и покорность… Бог помогает тем, кто помогает себе сам!

И потому, Равиль молчал, замерев в руках Ксавьера. Не отталкивая и не крича. В том, чтобы шарахаться любого прикосновения – тоже нет ничего здорового…

– Поль… Поль! – рука, войдя в волосы, сгребла богатство кудрей в кулак.

Отдернула голову удобнее для поцелуя… И Равиль не дрогнул. Не бился.

Он позволил мужчине делать все, что тому хочется. С его ртом. С его телом. Все равно…

А увидев входивших во дворик молодую чету Грие, обвил руками шею настырного Таша. Поцелуев в его жизни тоже было немного, но Равиль сам потянулся навстречу Ксавьеру… И когда тот оторвался от его губ, на вопрос:

– Встретимся завтра, Поль?…

Ответил сразу:

– Да, – скорее себе, чем ему.

– Поль!

Равиля даже пошатнуло от взгляда, резанувшего по живому холодной сталью, но юноша тут же выпрямился, как и полагается, почтительно склонив голову перед патроном:

– Да, метр?

Не в таком контексте и не с таким продолжением хотелось бы услышать это «да»! И Таш стоял рядом, поглаживая плечи мальчика, как будто в самом деле, желал успокоить и поддержать в щекотливой ситуации…

– Идем, у меня к тебе дело есть, – сухо бросил Ожье и не оглядываясь на юношу направился к дому.

Равиль на мгновение прикрыл глаза, словно собираясь силами, и двинулся следом, однако Ксавьер придержал его немного, снова касаясь губ, – совсем легко, но властно:

– Не бойся, малыш! На меня ты можешь рассчитывать, – сказано было негромко, и вместе с тем так, чтобы его услышали все действующие лица.

Мужчина отстранился от подавленного юноши весьма довольный собой: чем уязвимее мальчишка, тем лучше. Нарочно не придумаешь ничего удачнее, чем головомойка от Ожье! Ксавьер пришел в самое великолепное расположение духа, причем настолько, что даже изобразил пару-другую комплементов сестре, как украсило ее замужество.

Машинально кивая потоку любезностей, которые счел необходимым обрушить на нее драгоценный братец, Катарина с интересом проводила взглядом мужа и лисенка Поля (крепко же прилипло прозвище!). Как резко окликнул Ожье своего любимца… Вот значит, что за черная кошка пробежала между голубками! Не так уж и умен оказался мальчишка, польстившись на заезженные уловки, на которые попадались еще от самого сотворения мира! И, по видимости, будут еще попадаться до скончания веков.

Однако неприязни к юноше Катарина не испытывала, а все подобные истории заканчиваются одинаково. Одно хорошо, – что не девка, в подоле не принесет… «воспитанница».

Представив метра Грие, принимающего «подарочек» такого рода от пусть не кровного, но члена семьи, молодая женщина не удержалась и фыркнула. Все-таки мужчины, даже самые лучшие из них, к которым она относила и мужа, порой бывают удивительно недалекими!

– А ты, любезный братец, оказывается, ходок по чужим огородам, – ядовито протянула она с фальшивой улыбкой.

– Так ведь краденые ягодки вкуснее, любезная сестрица! – усмехнулся Таш, даже не думая отрицать свои намерения.

– Тебе виднее, братец…

К кузену Катарина не испытывала и тени приязни хотя бы за то, что именно его пример развратил Дамиана. То, что Катарина не делилась с кем-либо своими наблюдениями и выводами, еще не значит, что она была слепа. Возможно, младший братишка никогда не блистал иными талантами, кроме хорошо подвешенного языка, но стараниями Ксавьера утратил последнюю способность подняться выше пустого хлыща, ничтожества.

– Да только на воре, говорят, и шапка горит, – сладко заметила женщина. – Так что, позволь тебе посоветовать – не совался б ты, куда не просят!

Рука, на которую она оперлась, сместилась и больно стиснула пальцы.

– Знаешь, сестрица, – Таш обаятельно улыбнулся, но в тихом голосе прозвучала угроза, – я бы тебе тоже посоветовал: займись лучше вышиванием! То, что у тебя на пальце теперь кольцо, еще не значит, что появились хотя бы куриные мозги.

Некоторое время брат и сестра мерили друг друга взглядами, отточенными как боевая рапира, после чего незваный и нежеланный гость так же молча откланялся.

Катарина поморщилась, тряхнув кистью, но синяки вряд ли останутся. И дернула губами в намеке на далеко не добрую улыбку: зря, братец! Эти слова она еще припомнит, а обручальное кольцо означает по крайней мере то, что она теперь может себе это позволить.

Значит, милый братец жаждет заполучить «ягодку» в свою постель… Что ж, средство сквитаться не нужно было даже придумывать! В конце концов, разве достойно доброй христианки потворствовать блуду.

***

Тишина в кабинете, рухнувшая вслед за захлопнувшейся за спиной дверью, была жуткой. Несколько минут молчания всего лишь, – а, чувство такое, словно палач в это время проворачивал под ребрами тупой ржавый крюк, разрывая живую дышащую плоть и превращая ее в кашу. От такой боли остается либо заходиться хрипящим воем, как зверь под ножом забойщика, либо молчать, потому что слов, чтобы выразить ее – просто не существует ни в одном языке, не придуманы еще.

Сорвись сейчас Ожье, обрушь на голову юноши негодующую отповедь – было бы легче и проще! Дурной норов сказал бы сам за себя, и за едким словцом не пришлось бы лезть в карман. Но мужчина молчал. Ожье стоял, отвернувшись лицом к единственному окну, и не торопился ни с упреками, ни с поручениями.

… Это было странное ощущение. Как натянутая тетива. Как предчувствие гона. Равиль не мог бы сказать, что не так и кто виноват, но – что что-то «не так» до самого края, знал точно! Чуял многожды ученной рыжей шкуркой и этой своей новой болью, к которой, оказывается, успел уже притерпеться.

Что дальше? Что делать? Снова кусаться, огрызаться или хитрить и юлить? Упасть в ноги, признаваясь в тайном и явном, и самом сокровенном, либо же врать о свалившейся вдруг неземной любви, чтобы хотя бы окончательно не уронить себя в грязь в самых дорогих, таких суровых сегодня глазах… Только, Равиль очень сомневался, что у него набралось бы сил на складный обман и изобразить нечто, хотя бы отдаленно похожее на правду перед НИМ. Не говоря уж о том, что просто не смел. Он лишь ждал своей участи.

И дождался: Ожье наконец развернулся и смерил юношу взглядом, от которого его едва не пригнуло к земле. Равиль опустил ресницы на долю секунды раньше, чем они должны были встретиться глазами, но отчетливо чувствовал на себе этот медленный, давящий непосильной ношей взгляд, наполненный смыслом, которого он не мог понять, как ни старался…

– Вы… Вы хотели дать мне какое-то дело… – напомнил Равиль, едва совладав с голосом, и неуютно поведя плечами.

Он стиснул зубы, незаметно прикусывая внутреннюю сторону губы – слабая боль всегда отрезвляла и помогала собраться…

А в следующий момент Ожье оказался прямо перед ним, преодолев незначительное расстояние и обогнув огромный, заваленный всяческими бумагами стол в несколько широких шагов. Крупные ладони обняли лицо бережно, но неумолимо, заставляя откинуть голову:

– Посмотри на меня!

Это был приказ, которому невозможно не подчиниться, но юноша упорно отводил глаза: то, что происходило, вдруг оказалось страшнее, чем даже самое откровенное презрение и прямое распоряжение немедленно покинуть дом на все четыре стороны. Это было слишком… остро? Больно? Равиль не смог бы сказать сам.

– Рыжик-рыжик! – прозвучало приглушенно. – Горе ты мое, что же ты делаешь…

Нота упрека почудиться не могла, и Равиль не выдержал, – вывернулся решительно, прожег мужчину отчаянно возмущенным взглядом.

– Я просто хочу, чтобы меня любили!! – вырвалось само собой. Полностью скрыть горечь он тоже не смог.

– Я тебя люблю, – просто, как само собой разумеющееся сообщил Ожье.

Затишье… юноша застыл в его руках на мгновение. И вдруг…

Равиль дернулся, как будто в него попала молния. Отшатнулся в сторону и стал осторожными шажками отступать до двери, ошеломленно, почти с ужасом смотря на нахмурившегося мужчину расширенными глазами:

– За что?!

Лицо покинули последние краски, так, что он сравнялся цветом с собственной рубашкой. Юношу заколотило как в лихорадке.

– Да как вы можете?!! – исступленно выдохнул Равиль, не переставая отрицательно мотать головой. – За что! Я… я же вас… На самом деле!!!

Он рванулся, дергая на себя массивную резную панель, охваченный одним единственным желанием – оказаться как можно дальше, в каком-нибудь темном уголке, где его никто не найдет, и можно будет перевести дыхание и зализать новые раны.