Текст книги "Хамелеон"
Автор книги: Виктория Абзалова
сообщить о нарушении
Текущая страница: 4 (всего у книги 4 страниц)
Я только кивнула, борясь с подступившими слезами: не хватало только устроить здесь фонтан.
– Прости. Я… не мог.
Я заледенела до самой последней клеточки, спросив себя сколько времени он был наедине со своим недугом, ожидая возвращения самовлюбленной дряни, которая все-таки заимела от него ребенка, или быть может уже ни на что не надеясь… Да как у тебя хватает сил сейчас еще улыбаться мне?!
– Теперь я здесь. И больше не уеду!
Жермен резко выпрямился, свет в кофейных глазах угас, отступив за знакомый занавес. Он снова стал похож на себя прежнего, – до болезни.
– Делиз, не обижайся, но я не хочу жалости.
– Жалости? – я бы хотела вспылить, разозлиться, но не могла, получилась только кривая усмешка, – Ты думаешь, что я поехала бы за сотни километров из-за жалости?
– Из-за чего же?
Вместо ответа я вышла и подозвала ожидавшую меня Элен. Грегори мирно посапывал в корзинке после сытного завтрака.
При виде сына глаза Жермена болезненно расширились. Он с нежной осторожностью коснулся пальцами тугой щечки, потом отвернулся… У меня в горле стоял ком.
– Он – чудо.
В этот момент Грегори распахнул сонные глазенки, сморщил носик, но раздумал плакать. Он серьезно посмотрел на незнакомого человека и зевнул. Жермен тихо рассмеялся и поднял на меня счастливые глаза, в которых я с радостью увидела прежний блеск.
– Ты права, он действительно чудо. Он просто прелесть! Самый замечательный ребенок.
– Он очень похож на тебя.
Пальцы, касающиеся ребенка, дрогнули.
– Я был не прав, Делиз! Ты сумеешь о нем позаботиться.
– Не надо, Жермен. Мы оба были не правы. Я понимаю, чего ты боялся, и сделаю все, что бы этого не случилось!
Я сама испугалась того, как это прозвучало – как клятва над гробом.
– Ты еще увидишь, – поспешно, может быть слишком, добавила я.
Жермен ответил благодарной понимающей улыбкой. Не надо врать, как бы говорила она.
– Я могу придти к тебе еще?
Темная бровь лукаво выгнулась, тени немного отступили, и я почувствовала себя так, словно мне подарили солнце.
– Я буду ждать.
Жермен выглядел кошмарно: я просто боялась уходить.
– Месье Верлен, – прилипла я к доктору, колотясь в ознобе от ужаса, – пожалуйста… я хочу знать! Жермен Совиньи…
Я физически не могла выговорить это слово.
– Он… умирает?
Себастьян Верлен смотрел на меня с сочувствием, и от этого мне стало еще хуже.
– Все не так плохо, хотя состояние месье Совиньи действительно тяжелое, – он говорил медленно, и мне уже начало казаться, что он специально издевается надо мной и тянет время, – К сожалению, обнадежить вас тоже не чем. Продолжительность жизни больных в данной стадии очень мала – редко достигает года… быстро прогрессирует истощение организма…
Я ощутила горечь во рту.
– И ничего… ничего нельзя сделать?
– Мадам Левеллен, медицина все же не всесильна.
Однако своего страха выдать было никак нельзя, Жермен держался просто исключительно. Он был очень слаб и измучен постоянной болью. Его лихорадило. Ему было плохо от лекарств. Но он ни чем не выдавал своего состояния. В моем присутствии он бывал неизменно спокоен, уверен и весел.
Пока однажды я не узнала, что Жермен вызывал нотариуса. Я очень долго думала, прежде, чем говорить с ним об этом, прежде, чем спросить зачем.
– Делиз, – мягко ответил Жермен, – если после всех счетов останется хоть одно су, я хочу, что бы оно досталось Грегори.
Его ответ был достаточно обтекаем, но мы оба понимали, что имеется в виду.
* * *
Был пасмурный дождливый вечер. Я приглушила свет, что бы не уставали глаза и села рядом с Жерменом на свое обычное место. Он нашел мою руку.
– Делиз… не надо сидеть со мной. Ты устала. Иди.
– Я не хочу. Я хочу побыть с тобой, – сейчас, в темноте, я могла все сказать, – Я искала тебя потому, что мне не нужен никто другой. Я надеялась на то, что значу для тебя не меньше…
– Не меньше? – я знала, что он усмехается, – Делиз, я люблю тебя. Как ни странно это звучит, но ты единственная женщина, которую я любил. И самое лучшее, что было в моей жизни.
Я не могла вынести этот тон и перебила его:
– Твоя жизнь еще не закончилась, и не следует говорить о ней в прошедшем времени!
Жермен улыбнулся.
– Надо смотреть правде в глаза, – спокойно сказал он, – Я давно готов к этому. Жалею только о том, что так мало был с тобой и Грегори.
– Я – не готова! И не желаю ничего слышать!!
– Ты права. Я больше не буду так говорить, – это все равно прозвучало как одолжение.
Через некоторое время Жермен тихо сказал:
– Спасибо, Делиз. За то, что ты со мной. Я люблю тебя… я все время думал о нас. Ничего бы не вышло.
– Ты это уже говорил, – я поморщилась отстраняясь.
– Дело не только в условностях. При желании их можно обойти или просто забыть. Но ты слишком многого не знаешь обо мне, хотя и того, что знаешь должно быть вполне достаточно.
– Мне это неважно! – теперь это было действительно так, – я ничего не хочу знать.
Он горько усмехнулся и продолжил:
– Это важно мне.
Я слушала. Молча и не перебивая. Так же, как в свое время он слушал меня. Но разве могли сравниться две наши исповеди?
– Я хочу, что бы ты знала, кто я до конца.
Я, как пригвожденная, сидела в полумраке и слушала слабый усталый голос. Я не видела его лица. Я пребывала в оцепенении, и мне казалось, что не осталось ничего, кроме этого тихого голоса… я даже не сразу поняла, о чем именно Жермен говорит, а когда поняла, – то перестала дышать. В эти минуты я думала о том, сколько боли выпало ему в жизни.
О, нет. Он не оправдывался! Сегодня Жермен говорил без стыда и недомолвок, о том, чего хотел достичь – уехать куда-нибудь, где его никто не знает, и где никогда не окажется прежних знакомых, где можно просто жить. И о том, каким способом он этого добивался… Я узнала больше, чем хотела бы. Думаю, эта ночь стоила седых волос нам обоим.
– Делиз, прости… я не хотел тащить к тебе эту грязь!
Я знала, что должна что-то сказать, только бы не было тишины. Но как же это было трудно!
– Тебе не за чем просить у меня прощения, – я наконец овладела своими связками, – я никогда не думала, что твоя жизнь была безупречной. Конечно… я не могла даже представить всего… о чем… То, что ты рассказал не может меня оттолкнуть! Ты был искренним со мной. Я люблю тебя. Я никогда не оставлю тебя, и тебе не удастся меня испугать.
Если бы мне позволили, я поселилась бы в его палате, но часы наших встреч были ограничены. А этого мне было слишком мало!
Видеть его таким было больно, а не видеть – невозможно. Физически. Мне было трудно дышать, и тупо ныло сердце, которое, оказывается, у меня тоже есть, от мысли, что Жермен сейчас опять один, а быть может, совсем скоро одна останусь я, – и уже навсегда. Не будет даже этого мучительного ожидания рассвета, безнадежных попыток заполнить время до новой встречи. Почему мы должны терять даже такие крохи? Я и так уже забыла о каких-либо приличиях, зато могу попытаться дать ему то, чего у него не было, и о чем он мечтал.
К моему удивлению, предложение о том, что бы уйти из клиники, поселиться в каком-нибудь пансионе на близком от Тулузы побережье, не встретило даже подобия сопротивления. Мне было холодно от осознания, что врачи отпускают Жермена из-за в абсолютной уверенности в безнадежности его положения, просто уступая желанию… будем честными: давая ему возможность быть со своей семьей и умереть не в больничном одиночестве.
В старости слабость, беспомощность принимаешь как неизбежное, но беда, обрушившаяся на ничего не подозревающего полного сил человека, всегда вызывает подсердечное чувство смутного протеста, как нечто неправильное, нарушающее законы существования. Чем ближе тебе человек, тем труднее выдерживать невозможность исправить что-либо, вернуть судьбу в прежнее русло, стереть следы пережитой боли. Безнадежно задаваться вопросом, почему это случилось именно с ним. На такие вопросы не бывает ответа. Но разве можно смириться с тем, что жизнь закончилась в 27 лет? И как после этого не сойти с ума.
И все же, пусть горькое, отравленное – это было счастье. Жермену даже стало лучше вначале. По крайней мере, он воспрял духом, немного окреп и поправился. С лица сошла жуткая землистая бледность, а в глаза окончательно вернулся прежний блеск. И надежда с невероятным упорством вновь подняла голову.
Снова, как и раньше, мы избегали говорить о будущем. О каком будущем может идти речь, если его жизнь висела на волоске, готовом вот-вот оборваться! Лишь однажды мы позволили себе нечто подобное, – когда Жермен попросил моей руки. Он не вставал на колени, и все случилось неожиданно, почти случайно.
– Знаешь, – заметил он на прогулке с улыбкой, – мне сегодня сказали, что мне повезло с женой.
– Кто же?
– Софи.
Софи была из персонала пансиона, довольно милая простая девушка.
– Мне бы очень хотелось, что бы это было правдой.
Я не успела сказать, что никаких препятствий к этому не вижу. Его глаза, когда-то непроницаемые, а теперь открытые миру до беззащитности, – вспыхнули.
– Делиз, я хочу, что бы ты стала моей женой на самом деле!
Я замерла, потом мягко сказала:
– Нет.
Жермен придержал шаг.
– Конечно, черный цвет тебе не пойдет, но подумай хотя бы о Грегори! Любой ребенок заслуживает того, что бы вместо прозвища ублюдка, носить фамилию своего отца, даже если она не слишком-то достойна!
Ого! Меня даже обрадовало, что у него уже появились силы на гнев и резкость. Они гораздо лучше покорности обстоятельствам. Против воли, я улыбнулась и быстро поправилась.
– Я люблю тебя, но не хочу, что бы наша свадьба происходила на 'смертном одре'. Мы поговорим об этом, когда ты будешь в состоянии вести меня к венцу, а не наоборот.
– Ты же знаешь, что этого никогда не случится.
Опять!
– Я не хочу об этом знать! – я тоже разозлилась, – Жермен, так нельзя! Тысячи людей встают после жутких травм, живут, не смотря на самые тяжелые болезни, поражая воображение врачей. Все болезни у нас в голове. Если ты не веришь, то конечно не поправишься!
Не знаю, верила ли я сама хотя бы на половину в то, что говорила, но прозвучало это достаточно убежденно. Жермен рассмеялся.
– Прости, Делиз, я больше не буду раскисать!
Первый гром грянул в лице моего отца. Поль Левеллен явился собственной персоной, дабы призвать свою блудную дочь к… 'ответственности'!
О! он был даже слишком мягок, вежлив и тактичен, что бы высказывать все прямо, – настоящий аристократ!
Но… как бы вежливо они с Жерменом не вели себя, у меня складывалось кошмарное впечатление, что… Что мой отец просто ждет его смерти! Ждет, когда неизлечимый недуг возьмет свое, и сомнительный субъект избавит его единственную дочь от себя.
Я не могла сердиться: все же отец любил меня, а Грегори любил еще больше, и был полон решимости сделать все возможное для нашего блага. Вот только дело было в том, что мое единственное благо заключалось, как бы кощунственно это не звучало – не в ребенке даже, а в его отце!
И словно кара небесная за наше греховное в людских и божеских глазах счастье, возмездие за несколько нечаянных месяцев, подаренных расщедрившейся против обыкновения судьбой – реальность взяла свое. Жермену резко стало хуже: все-таки начало сдавать слабое сердце…
Это было страшно! За несколько недель он почти перестал вставать, вернувшиеся боли мог снять только морфин. Однажды войдя, я застала его на ногах у стены, аккуратно готовящим себе лекарство. На моих глазах, не заметив непрошенного наблюдателя, Жермен приготовил себе десятеричную дозу…
Я накрыла его руку своей, и мы долго смотрели в глаза друг другу…
После чего я помогла ему лечь. И, видя, как он мечется, думала: а что бы ты сделала, если бы он попросил тебя помочь в этом? Сколько можно мучиться… Смогла бы ты позволить ему выполнить задуманное? А смогла бы отказать, если бы он снова посмотрел на тебя так?
В то утро мы гуляли с отцом – для серьезного разговора. Последний бастион рухнул, и я больше не могла сомневаться в своем положении: несомненно, Поль Левеллен приложит все старания, что бы его внук занял достойное его место в обществе, но его дочь отныне была вычеркнута из мира живых даже в большей степени, чем Жермен Совиньи.
Однако, и я не могла поступиться тем, что приобрела. Мы долго не хотели уступать друг другу, – и это пожалуй, была наша первая настоящая ссора…
Пока, поднимая юбки в пыли, не примчалась Софи:
– Мадам… Ваш муж… о, мадам!
Всхлипы простодушной девочки прозвучали, как гвозди в крышку гроба. Я бежала к корпусу пансиона, не помня себя вовсе…
Слова доктора в госпитале Св. Урсулы сыпались, как комья земли.
– Внезапный криз. Это могло случиться в любой момент… к сожалению, мы до сих пор не…
Я остановила их движением руки.
– Я могу его видеть?
– Конечно, мадам.
Жермен был без сознания. Я до рези в глазах вглядывалась в белое заострившееся лицо. В какой-то момент мне показалось, что он уже умер, но ладонь в моих руках была еще теплой, и сердце его еще бьется.
Я не знаю, сколько времени я провела сидя около неподвижного тела, пытаясь увидеть хотя бы слабый проблеск жизни. Почувствовав, что сама проваливаюсь в нечто, похожее на беспамятство, я заговорила. Я говорила о том, что он значит для меня, о том, что не позволю ему уйти от меня так, я говорила о нашем сыне… Высшей несправедливостью мне казалось то, что это случилось именно сейчас!
Еще, я жалела, что не приняла его предложения.
Я подняла голову и увидела за окном короткие сумерки. Меня никто не гнал, и мне стало страшно: если они не просят меня уйти, то это могло означать только то, что Жермен действительно умирает, и мне просто дают возможность с ним попрощаться…
Я просидела рядом всю ночь, не сомкнув глаз. Я слишком боялась, что когда проснусь – увижу, что Жермен мертв. Я плакала. Я опухла от слез. Я ослепла и оглохла, во мне не осталось никаких ощущений. Я почти не заметила того, что у меня пропало молоко, предоставив Элен самой справляться с раздосадованным малышом.
К полудню они попытались меня увести.
– Нет, – я даже не знаю, сказала ли я это вслух, или же просто дала понять, что меня отсюда только вынесут.
Больше меня не трогали. В какой-то момент рядом появился отец, но я не могу точно сказать в какой: я тут же забыла об этом.
Я охрипла, но не помню почти ничего из того, что я говорила. Несколько раз я все же проваливалась в сон, но просыпалась от ужаса. Если бы я могла, я бы молилась, но слова молитвы не шли в голову. Я могла только шептать бессвязные обещания.
– Вернись! Вернись, и я охраню тебя ото всех бед! Вернись, я не позволю волосу упасть с твоей головы! Вернись…
Любовь – что она такое? Любая страсть может угаснуть, любое чувство может иссякнуть, но даже сейчас, при мысли о том, как может сложится наша жизнь – я не испытывала ничего кроме надежды – пусть ОН живет!! Где бы мы ни были, кем бы мы ни были…
Любимый мой!!! Никогда я тебя не отпущу!!!
Сломивший меня сон был больше похож на обморок, что совершенно не удивительно. Но я продолжала цепляться за безвольную руку с такой силой, что на коже остались синяки и ссадины от ногтей. Очнулась я оттого, что кто-то пытался меня поднять. И воспротивилась помимо сознания.
– Делиз, успокойся, – раздался пусть слабый, но самый желанный голос на свете, – Господи! Ты выглядишь еще хуже, чем я!
Судьба решила подольше растянуть пытку, и я была благодарна ей: Жермен очнулся. При виде меня он пришел в ужас, он орал на врачей и сестер, хотя вспышка едва снова не отправила его на грань между жизнью и смертью.
Случайно, после того, как меня отпоили успокоительными, идя, что бы еще раз убедиться, что Жермен жив, я услышала его разговор с моим отцом.
– Вы-то как могли позволить ей довести себя до такого состояния!
– Вы правы, я уже начал бояться, что мне придется хоронить двоих, – одна эта усталая фраза сказала, насколько нелегко дались эти дни и всегда выдержанному Полю Левеллену.
– Увезите ее! Хоть насильно! Вы же понимаете, что дальше будет только хуже…
Сначала я возмутилась. Мне казалось это слишком несправедливым, после того, что я пережила. Но вдруг устыдилась: Жермен продолжал думать обо мне и сейчас, а я как всегда думала о только о себе. Я не подумала о тех, кто от меня зависел, и кому я могла причинить не меньшее горе.
– Знаю, – тяжело согласился отец, и я с удивлением услышала в его голосе тепло и сочувствие, – И я знаю, что увезти ее будет абсолютно не возможно, даже если связать по рукам и ногам. Не говоря уж о том, что Аделиз никогда не простит нам этого… Видит Бог, мне действительно жаль, что вы…
Он не договорил, а я не дослушала. Еще один камень свалился с души – кажется, мой отец все же принял Жермена.
* * *
Только проснувшись на следующее утро, я осознала на сколько оказывается была измучена. Сидя за столиком над одинокой чашкой кофе я не находила у себя ни моральных, ни физических сил, и даже не сразу поняла, что ко мне кто-то обращается.
Оторвав взгляд от напитка, так напоминающего цветом родные глаза, я недоуменно и раздосадовано воззрилась на мужчину за соседним столиком.
– Больно видеть слабость сильного, но хуже всего, когда человек уже не надеется, – повторил тот, и без всякого разрешения пересел ко мне, – А вот вы, похоже, все еще надеетесь… Или нет?
Помимо того, что вызывало неприязнь в его облике: в прилизанных темных волосах непонятного цвета, выпуклых глазах, в которых застыло выражение естествоиспытателя при виде морской свинки, навязчивых манер, я его узнала. Маг, хиромант, гипнотизер – никогда не интересовалась такого сорта публикой, но этот был довольно известен.
– Господин Мессер, я не настолько богата, и не настолько легковерна, что бы попасться в ваши клиентки.
– А я вас и не зазываю, – сообщил он, обмеривая меня взглядом, – Мне просто стало жаль вас и вашего мужа.
– И вы готовы его излечить, – с сарказмом продолжила я, нервы вновь натянулись до предела.
– Нет. Излечения не мой профиль. Но я могу дать вам совет, подсказку… А уж сможете ли вы ею воспользоваться – зависит только от вас.
– Господин Мессер, я еще не дошла до такой степени отчаяния и не потеряла рассудок, что бы обращаться за помощью к… – я решительно поднялась.
– к шарлатанам, – по-прежнему спокойно закончил он, и под его взглядом я почему-то села обратно, – Да, я вижу, что вы во многое не верите. Но вы верите в себя, а это именно то, что нужно. Я не задержу вас надолго, не более пяти минут… Но возможно то, что вы услышите поможет вам спасти жизнь дорогого человека. Если конечно, он вам действительно дорог.
Мессер улыбнулся, и мне стало холодно. Приходилось признать, что в нем и правда было что-то… потустороннее.
– Значит, вы готовы выслушать совет от шарлатана.
– Хоть от самого дьявола!
Я не закончила фразу: 'если этот совет будет чего-то стоить'.
– Осторожней, мадам, он может вас услышать! – это что, шутка? – Хотя сейчас вы наверняка заявите, что не религиозны.
– Совершенно, – я не обманула его ожиданий.
– Не стану изображать из себя Лукавого и искушать, а так же утомлять вас долгими рассуждениями на тему, что первично материя либо энергия. Вам достаточно знать, что одно неразрывно связано с другим и непрерывно взаимодействуют, так, что через первое можно влиять на второе и наоборот. А теперь я постараюсь перейти на язык более понятный вам, как женщине, – он окинул меня взглядом работника мертвецкой, и поправил себя, – Влюбленной женщине. Болезнь вашего мужа, как я это рассматриваю, состоит не в том, что у него нарушены кровяные клетки или слабое сердце. Проявления эти вторичны. Его беда как раз и заключается в том, что его сердце даже чересчур сильное. Попробую объяснить. Все люди приходят в этот мир открытыми ему, чистыми… для восприятия подобного моему – светоносными, с точки зрения лирики – с живой душой. Однако по мере отравления тем ядом, который называется человеческим обществом, обычно происходят необратимые изменения. И здесь выигрывает именно тот, кто слаб, и чья душа медленно и тихо отмирает без всякого ущерба для телесной оболочки из-за истончившихся связей. В большинстве же случаев индивид приобретает способность защищаться, приобретает нечто вроде рефлексов…
Он выжидающе посмотрел на меня, но я не доставила ему удовольствия вопросами, лишь напряженно ждала продолжения, взбалтывая в чашке осадок.
– И дух человеческий, вместо того, что бы развить себя и перейти на новый более высокий уровень, постепенно замирает за возведенными барьерами, впадая в летаргический сон, из которого порой вырывается лишь благодаря сильным потрясениям… Как выражаются юристы и психиатры: в состоянии сильного душевного волнения, то бишь аффекте или сопряженном с ним, – Мессер снова выдержал паузу.
Он даже не смотрел на меня, не делал вообще никаких жестов, но сами интонации, голос, просто вибрирующий магнетической мощью – уже неотвратимо поглощали собой волю. И никакие остатки доводов рассудка не могли этому противостоять.
– Одномоментном либо же при длительном травмирующем воздействии… К сожалению, тогда имеет место нечто вроде эффекта разбуженного грозой безумца, не владеющего собой. Вы ведь знаете, как это бывает…
Внезапно, что-то заставило меня оторваться от многострадальной чашки, и встретиться с ним взглядом.
– Да… – он был прав, я еще помнила нечто подобное перед своим побегом из столицы.
Мессер удовлетворенно кивнул.
– Именно поэтому я и говорю с вами: сейчас вы еще способны это понять и что-то сделать. Перехожу к сути: ваш муж относится к тому редкому случаю, когда душа человеческая не только жива, но и не спит, – а значит, слишком уязвима. Человек может более чем великолепно владеть собой, но это не избавляет его от ран. От боли, которую он под час сам может не осознавать… А теперь пример: вы можете порезать палец и он заживет через пару дней. Вы можете рассадить ногу, или поскользнувшись даже сломать ее – через несколько месяцев не останется и следа… Внешне. Кроме шва на коже или кости, который обычно не чувствуется. Но вот один перелом, другой… и каждый день, новые царапины и ссадины, и у организма уже не остается сил их залечивать и рано или поздно наступает предел: полное истощение…
Мессер умолк, размешивая в своей чашке сахар.
– Ему ведь стало лучше рядом с вами?
Последний вопрос расставил все на свои места. Я поднялась, одергивая перчатки.
– Это возможно? Действительно возможно?
Этот пасынок Сатаны верно угадал и место, и время, и жертву: я была готова ухватиться даже за такие жалкие лохмотья призрака моей надежды.
– Вы не узнаете, пока не попробуете, так? И разве вам есть что терять, кроме…
Я не хотела отступать перед серьезным и неожиданно сочувствующим выражением его необыкновенных глаз.
– Да.
Кроме смысла моей жизни…
Я шла быстрым шагом, обдумывая странный разговор. Надежда не обрела даже подобия твердой почвы под ногами, но держалась: мужество обреченных… И без псевдо философских откровений я уже давно понимала, что разочарование и неверие разъедали душу Жермена отравой усопших мечтаний, лишая сил и воли, едва ли не в большей степени, чем лейкемия, медленно убивающая тело. Та незапятнанная часть его сердца, которая так привлекла меня, еще жила. Она уже прошла свой путь к очищению от всего наносного и лишнего: тот, кто сделал своей профессией самую красивую на свете ложь, позволил себе поверить, что это может быть правдой…
Однако Мессер подметил точно: душа уже изнемогала в неравной борьбе. Можно долго рассуждать об испытаниях и искуплении, но слова так и останутся словами, а истина в том, что никто не выстоит один на один против всех бурь.
Любимый, когда-то именно ты разбудил меня. Твое сочувствующее понимание и вера в меня позволили ощутить себя сильной, понять, что важнее и переступить остальное… Теперь я знаю, что не сразу, но смогу пережить твой уход, найти новую цель и смысл, – но не хочу!! Я не позволю тебе еще раз сдаться, как ты сделал, когда я ушла. Я поддержу тебя, что бы ты не упал… я отдам тебе все, лишь бы свет в твоих глазах никогда не угас… Я буду опорой для нас обоих, пока ты снова не станешь сильным. Я верю и – поделюсь с тобой своей верой. Я заставлю тебя научиться надеяться, а любовь у нас уже есть!
Я знала, что нам предстоит не просто битва, – мне предстоит война длинною в жизнь… Тогда почему мне так спокойно и хорошо?
– Чему ты улыбаешься? – тихо спросил Жермен, проснувшись.
– Не чему, а кому… Тебе…
Я мечтала привезти его в Шато – Виллен, потому что не знала лучшего места, где он смог бы без помех и волнений восстанавливать и приводить в норму свое здоровье.
– Прости, – я положила голову Жермену на грудь, – я так боюсь тебя потерять… А теперь почему-то уверена, что все лучшее для нас еще впереди! Что пока мы вместе нас не одолеет ни одна напасть или хворь… Так что я тебя теперь никуда не отпущу! И только попробуй мне еще выкинуть нечто подобное! Спящая красавица!
Мой угрожающе качнувшийся палец заставил его рассмеяться. В глазах цвета кофе сверкнула искра лукавства, и Жермен обнял меня одной рукой, сдаваясь без боя.
– Все и будет хорошо… Не ты ли убеждала меня в этом? И мы не расстанемся! Тебя точно нельзя оставлять… без присмотра.
Пока он лишь уступил, но вскоре… О! Правильно: я тоже больше не позволю себе дать слабину. Я улыбнулась и снова улеглась, вслушиваясь в его ровное дыхание, и впервые за очень долгое время ощущая покой.
Собственно сам рассказ заканчивается именно здесь и выглядит логически завершенным. Но по многочисленнным просьбам отпетых оптимистов и сомневающихся, добавляю малюсенький эпилог. кто не хочет может не читать))
ЭПИЛОГ
Тома ощущал все признаки глубокой депрессии. Клодетт сводила его с ума. Он проклинал себя отборной бранью за глупость, которая позволила ему с ней связаться. Она становилась уже 'хорошей' традицией для таких, как он, не пропуская ни одного. Клодетт хотелось романтики, и вот, они застряли в провинции.
Сидя в кафе, Тома курил сигарету за сигаретой и пытался отдохнуть за несколько минут отсутствия своей спутницы. Равнодушный взгляд вяло скользил по улице, вывескам, прохожим. Он мог бы казаться красивым, если бы не утомленный, немного помятый вид.
Неожиданно, что-то привлекло его внимание, и взгляд сам по себе вернулся назад: уперевшись в мужчину у входа в магазин игрушек, вроде бы ни чем не отличающегося от остальных прохожих. Именно он, – что-то в фигуре, жесте, каким он откинул волосы, и голос, который собственно и заставил Тома посмотреть на него, – показалось смутно знакомым. Он повернулся, и Тома едва не выронил сигарету.
Этого человека он не видел около десяти лет. Когда-то Жермен подобрал его на улице и ввел в высшее общество, помог освоиться в Париже… если бы не Жермен, он сейчас был бы либо в тюрьме либо в могиле.
Король. Недосягаемая величина. Совершенство, осознающее самое себя. Жермен был всем, чем сам Тома безуспешно пытался стать.
Он сильно изменился, но судя по всему, время было к нему снисходительным, только что могло привести его сюда?
– Поторопись, Леони, – Жермен снова заглянул в магазинчик.
Тома понимающе усмехнулся, – конечно, женщина, что же еще! Но в эту минуту Жермен появился с очаровательным созданием лет пяти на руках, крепко сжимающим огромную куклу в облаке кружевных оборок.
Остолбеневший Тома, утративший всякое представление о реальности, смотрел, как к ним присоединились женщина, красивая той неброской, глубокой красотой, которую придает уверенность в любви, своем спутнике и себе, и темноволосый большеглазый мальчишка лет десяти.
Тома проводил их совершенно потерянным взглядом. Даже если бы он не слышал требовательного 'папа', сходство мальчика и Жермена говорило само за себя.
– Что с тобой? Ты как будто увидел привидение? – раздался ненавистный голос Клодетт.
Тома пришел в себя.
– Вроде того, – буркнул он, встал и, не оборачиваясь, пошел по бурлящей жизнью улочке.
