Текст книги "Поздний Рим: пять портретов"

Автор книги: Виктория Уколова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 12 страниц)

Ответственный редактор доктор исторических наук Л. П. Маринович.

Рецензент: доктор исторических наук Н. А. Хачатурян

От автора

Не город Рим живёт среди веков,

А место человека во вселенной!

О. Мандельштам

Тень Рима лежит на истории мировой цивилизации. Язык Рима – латынь – дал корень слову «цивилизация», обозначившему утверждение гражданских начал человеческого сообщества. Древний Рим – одно из прочнейших оснований, на котором зиждется современная цивилизация как таковая. Анатоль Франс как-то заметил: «Рим не умер, потому что он живет в нас». И дело не только в том, что в последующие эпохи римское наследие было усвоено наукой, искусством, образованном, литературой, медициной, нравом, политикой, строительством, ремеслами и т. д. Такое «усвоение» подчас без труда просматривается даже невооруженным глазом, достаточно взглянуть на сохранившиеся римские дороги и мосты или сравнить современные правовые акты наиболее развитых государств с римским правом. Значение Рима для современной цивилизации значительно больше, чем только значение наследия, «остатков». Рим – ее корневая система, ибо мировая история – это в значительной степени метаморфозы римского основания.

Древний Рим был по существу первой реализованной возможностью создания единого цивилизованного мира, включавшего значительную часть тогдашнего человечества. Пройдя путь от маленькой общины на Тибре до мировой империи, он явил попытку объединения людей и народов с помощью государства. Идея единства человечества не как моральная идея равенства всех перед богом, но как общественной целостности была перенесена из римского духовного универсума в концепцию христианского мира, вселенской церкви, хотя последняя отринула и осудила прошлое Рима, его институты, его религию, его образ жизни. И не случайно именно в Риме, этом «Вечном Граде», через апостола Петра господь «воздвиг церковь свою». В этом земном центре Вселенной история изменила свой облик, но осталась единой в своем мировом движении, а Рим стал символом ее непрерывности.

К Риму, однако, восходит не только чувство единства мировой истории, но и твердое осознание суверенности свободного человека, вытекавшее из столь естественного для античного миросозерцания представления о высшем положении человека в иерархии живых существ, обусловленном тем, что человек наделен разумом. В Риме это осознание из сферы ментальной перешло в область гражданской жизни, обретя правовые и государственные гарантии. Римский гражданин выступал и действовал как «лицо», и к этому факту восходят истоки европейского индивидуализма, ставшего одним из факторов «исторического рывка» Европы.

История как бы избрала Древний Рим полем, на котором «проигрывала» все мыслимые и немыслимые политические ситуации, борьбу партий и личностей, взлеты и падения религий и культур, грандиозные социальные эксперименты, военные победы и поражения, высочайшие взлеты духа и отвратительнейшие проявления человеческой натуры. Все вместил Рим – порядок и распад, закон и произвол, высокую мораль и предельную безнравственность, свет и тьму. Великие люди Рима остались образцами, с которыми так или иначе сопоставляли себя последующие поколения.

Европейская цивилизация постоянно испытывала своеобразную ностальгию по Риму, заставлявшую европейских государей провозглашать себя преемниками его власти. Константинополь стал «вторым Римом», а Москва – «третьим». Римская империя приобрела почти сакральное значение. Певец римской славы Вергилий стал проводником Данте в инфернальном мире и хранителем последних тайн бытия для средневекового человека. Великая Французская революция облачалась в римские одежды. Для поэтов русского серебряного века Рим обладал мистической притягательностью, он казался олицетворением державности и символом мировой любви, ибо в зеркальном отражении Roma есть amor.

Но не только величие Рима притягивало потомков. В течение многих столетий с каким-то гибельным упоением возвращались они к его падению, к крушению могущественной цивилизации, усматривая в них некий «рубеж времен», кару Провидения, грандиозную веху мировой истории. Внутреннее разложение Рима потрясало при этом не меньше, чем варварский натиск на цивилизацию. В этом саморазрушении как бы угадывался прообраз гибели мира. И хотя со временем такое эсхатологическое переживание событий сглаживалось, ощущение «рокового» характера того, что происходило при переходе от античности к средневековью, сохранялось даже в объективных научных исследованиях.

Интерес к закату и гибели Рима обострялся в переломные, трагические моменты истории. После событий семнадцатого года русские интеллигенты иногда сравнивали себя с «последними римлянами». Ощущение трагичности собственного бытия, конечно, не снималось, но она хотя бы обретала не случайный характер, а исторический смысл, вписываясь в движение мировой истории, не знавшее пощады ни к великим царствам, ни к совершенным цивилизациям, ни тем более к индивидуальной человеческой жизни. Обращение к прошлому становилось средством преодоления исторического и личного одиночества, страха смерти.

Рубеж времен – эпоха, когда поступь истории кажется неотвратимой. В исторических переломах просматривается какая-то общность, делающая их похожими в общественных, политических и личных аспектах, в ситуациях и психологических коллизиях. В эти периоды возрастает роль масс, но и наиболее ярко заявляют о себе индивидуальные характеры. В то же время в их яркой оригинальности при более глубоком постижении внезапно проступает историческое сходство, дающее основание для параллелей и аналогий, преодолевающих время и пространство.

В этой книге речь пойдет о последнем веке Западной Римской империи, завершившей свое существование в 476 г. Но время – это не абстрактная категория. Один из героев этой книги – святой Августин заметил, что «каковы люди, таковы и времена». Чтобы понять смысл исторического времени, нужно понять людей, живших тогда.

Для истории очень важно то, что человек делает, но не менее важно и то, как он воспринимает мир и себя, как он думает. Мысль, идея, интеллектуальная устремленность – мощные факторы жизни, а следовательно, и истории, ибо она не взаимодействие безличных сил, но бесконечное сплетение человеческих судеб, действий, помышлений и чувствований, из которых и складываются события, ее наполняющие.

Закат Рима был закатом великого государства, мощной цивилизации, но не закатом человеческого духа. Рим был не только ареной острейшей политической борьбы, но и «обителью идей», которым предстояло еще завоевать мир. Борьба между язычеством и христианством вступила в свою решающую фазу, в тот период в основном формировался корпус идей, впоследствии унаследованный средневековьем, время выдвинуло деятелей крупного интеллектуального масштаба, которые оказали заметное влияние на европейскую культурную традицию.

Перед читателем пройдут пятеро из них – государственный деятель и оратор, защитник язычества Симмах; военачальник и историк Аммиан Марцеллин; сенатор и философ Макробий; отец церкви Августин, провинциальный ритор Марциан Капелла. Все они современники. Первые четыре – «знаменитые люди», интеллектуальные лидеры эпохи. Марциан Капелла – скромный автор школьного учебника, по которому отроки в Западной Европе постигали азы премудрости в течение целого тысячелетия, все эти фигуры, бесспорно, оригинальны, но в каких-то аспектах они и типичны как в отношении к своему времени, так и в отношении к будущему.

Написать «традиционные» биографии этих людей было бы интересно, но не всегда возможно. Если о Симмахе, Августине или Марцеллине известны многие подробности их жизни, то сведения о Макробии и Капелле крайне скудны. Но когда человек является «властителем дум» своей эпохи или тем более времени грядущего, то, быть может, более интересно представить не его жизнеописание, а попытаться обрисовать его интеллектуальный силуэт на фоне эпохи. Ведь в своих идеях, мыслях человек подчас предстает в более истинном обличье, чем в делах или каждодневной суете. Такие интеллектуальные силуэты людей Позднего Рима, чьи биографии мысли протянулись через тысячелетия, творчески оплодотворяя европейскую культуру, и предлагаются вниманию читателя.

Глава I. Вечный город, христиане и варвары

Начало IV в. было временем небольшой передышки для Римской империи в ее движении к закату. Казалось, было преодолено то, что в III в. представлялось неизбежным, ибо после падения династии Северов в 235 г. территория империи оказалась охваченной разгулом военной анархии. Трон становился легкой добычей солдатских императоров, за пятьдесят лет он принадлежал двадцати двум монархам. Рим, бывший еще недавно единой мощной державой, распадался. Провинции провозглашали свою независимость от центральной власти, сражаясь из-за границ и устанавливая собственные пограничные кордоны. Больше не было единых законов. На местах право сменил произвол. Сила стала главным доводом в любых спорах и тяжбах.

Это была не только военная сила, но и сила денег, а деньги обесценивались. Исчезло из обращения золото, которое пряталось в тайниках предприимчивыми людьми, чтобы вновь появиться при стабилизации политического положения. Сенат являл собой жалкое зрелище. Споря о правовых основах государства, законодатели своими словопрениями оскорбляли даже память о римских законах.

Цены росли, исчезало продовольствие, что приводило к голоду среди значительной части населения. Никто не хотел работать – ни рабы, ни крестьяне, ни ремесленники. Городские магистраты и управители поместий не выполняли своих функций. Плебс бунтовал, требовал хлеба и смены власти. Человеческая жизнь потеряла всякую цену, а знаменитая «римская свобода» – всякие гарантии. Все это приводило к крайней психологической и духовной напряженности в обществе. Люди уже не верили в покровительство римских богов, процветали восточные культы. Популярнейшими фигурами стали маги, прорицатели, астрологи. Все жаждали чуда. Набирала силу новая религия, пришедшая из Иудеи, – христианство.

Однако в 284 г. на трон римских цезарей вступил Диоклетиан. В детстве ему, уроженцу далматинской провинции, гадалка предсказала великую судьбу. Простой солдат, во многом благодаря личным заслугам поднявшийся до высот власти, Диоклетиан сумел приостановить развал империи и приглушить пожар войны и междоусобиц, пожиравший несколько десятилетий римский круг земель. Суть реформ Диоклетиана была проста: он сумел, наделив крестьян землей, обязав ремесленников заниматься делом «из рода в род» и стимулировав их труд рядом привилегий, обуздав торговцев единым тарифом, а официалов жесткими мерами заставив выполнять предписания центральной власти, стабилизировать сельское хозяйство, производство, управление и торговлю. При нем были введены твердые цены на товары, разумно изменена система налогов и обуздана инфляция. Гражданская власть была отделена от военной, реформировалась армия. Диоклетиан вёл довольно жесткую политику и в области религии и идеологии, при нём имели место широкие гонения на христиан и усилился божественный ореол императорской власти. В конце своего правления Диоклетиан совершил поступок, аналог которому едва ли можно легко обнаружить в мировой историк. Обладая безграничной и, что особенно важно, реальной властью, Диоклетиан в 305 г. без видимых причин отрекся от трона и удалился в свое имение на берегу Адриатики, где отдался радостям сельского хозяйства, бесповоротно предпочтя их обольщениям власти.

Преемник Диоклетиана Константин Великий (306–337), продолжив его реформы, тем не менее отказался от религиозной политики своего предшественника. В 313 г. был издан Миланский эдикт, ставивший христианство в равное положение с другими религиями, – преследования христиан прекращались. Константин, осознавший консолидирующую роль религии в укреплении государства, сам также стал христианином. Историки спорят, было ли крещение Константина совершено по божественному наитию или по тонкому политическому расчету; думается, одно не противоречит другому. В любом случае, это было событие, имевшее огромное значение не только для Рима, но и для европейской цивилизации. Со времени Константина закладывается союз государства и христианской церкви, христианство начинает превращаться в государственную и мировую религию, впитывая в себя и пресуществляя римский универсализм. Первоначально христианство принесло людям великую мечту о царстве истины и справедливости, служившую духовному объединению человечества, тому, чтобы «имя Божие святилось» в людях, чтобы «царствие Божие пришло в мир», чтобы «воля Божия исполнилась» и на небе, и на земле. Но союз с властью вместо единения в церкви и в обществе привел к разделению и даже вражде. Церковь вступила в эпоху тринитарных и христологических споров, продолжавшуюся несколько веков и чреватую не только религиозным расколом, но и идейным размежеванием общества, политическими распрями, преследованиями и казнями инакомыслящих, наконец, пагубным разрушением общественных связей. Вместо того чтобы действовать великою силой любви, церковь обратилась к власти и принуждению, желая не только увещеванием, но силой утвердить свой абсолютный авторитет. Отступление от высших нравственных принципов обернулось против самой церкви. Внутри нее начали образовываться все новые и новые еретические течения, которых к концу IV в. насчитывалось уже более полутораста.

Тем не менее в IV в. христианская церковь выдержала, быть может, серьезнейшее испытание. В острейшей религиозной и, не боюсь добавить, политической борьбе выкристаллизовалась основа единства веры, которая должна была консолидировать христианство и церковь. В 325 г. на Никейском соборе под покровительством императора Константина Великого был принят Символ Веры, который стал определенным рубежом в спорах о Троице. Он гласил: «Верую во единаго Бога-Отца, Вседержителя, Творца небу и земли, видимым же всем и невидимым. И во единаго Господа Иисуса Христа, Сына Божия, Единороднаго, Иже от Отца рожденаго прежде всех век; Света от Света, Бога истинна от Бога истинна, рожденна, несотворенна, единосущна Отцу, Им же вся быша. Нас ради человек и нашего ради спасения сшедшаго с небес и воплотившагося от Духа Свята и Марии Девы, и вочеловечшася. Распятаго же за ны при Понтийстем Пилате, и страдавша, и погребенна. И воскресшаго в третий день по Писанием. И возшедшаго на небеса, и седяща одесную Отца. И паки грядущаго со славою судити живым и мертвым, Его же Царствию не будет конца. И в Духа Святаго, Господа, Животворящаго, Иже от Отца исходящего, Иже со Отцем и сыном спокланяема и сславима, глаголавшаго пророки. Во едину Святую, Соборную и Апостольскую Церковь. Исповедую едино крещение во оставление грехов. Чаю воскресения мертвых и жизни будущаго века. Аминь».

Триединство – наиболее неумопостигаемая идея христианства. В этой религии всеединый сущий Бог позволяет людям познать себя через Божественный Логос и Дух Святой, но не отвлеченно, а через Логос, воплощенный в распятом и воскресшем Спасителе, а Дух – в живом, неистощимом начале духовного возрождения. Но и Бог-отец, и Бог-сын, и Бог Дух святой не есть три Бога, они лишь три ипостаси абсолютно сущего.

В первой четверти IV в. возникает арианство, доктрина, которая, даже будучи впоследствии, казалось бы, преодоленной, на протяжении многих веков давала неожиданные ростки в христианстве. Александрийский священник Арий (256–336), отличавшийся огромной энергией и упорством в спорах, заявил, что Логос, воплощенный в Христе, т. е. в конкретном человеке, является рожденным, а следовательно, не единосущным Богу-отцу, т. е. Бог-сын меньше Бога-отца. С точки зрения «здравого смысла», согласно которому и Земля представляется плоской, такое утверждение выглядит «более правдоподобным». По против Ария решительно выступил александрийский епископ Афанасий (295–375), человек, не менее решительный и не желавший делиться ни с кем своим влиянием. Постепенно споры о Троице приобрели характер всеобщей одержимости, особенно в восточных частях империи. По свидетельствам современников, в городах останавливалась всякая деятельность, не работали даже бани, ибо все спорили о «рожденном и нерожденном».

Жизнь, однако, брала свое, нельзя было вечно вести отвлеченные споры. На соборе в Никее арианская ересь была осуждена, а подданные вернулись к своим повседневным делам. Арианских епископов выслали на окраины империи, но император и торжествующие ортодоксы оказались недальновидными. Еретики отправились к варварам, и в результате немало племен, в частности готы, впоследствии сыгравшие одну из первых ролей в погребении Западной Римской империи, были обращены в христову веру именно в арианской интерпретации.

Христианские епископы и священники разных регионов и толкований, к сожалению, не примирились между собой. IV век стал временем бурых синодов и соборов, на которых в весьма напряженной обстановке, подчас даже со случаями рукоприкладства, шли нескончаемые споры по вопросам не только догматики, но и власти. Никейский собор, заявивший о первенстве «Римской кафедры», дал толчок соперничеству между Западом и Востоком в деле созидания и укрепления церкви, которое в итого привело к их великому расколу, столь трагически отразившемуся на судьбах Средиземноморья и всей Европы.

Христологические споры были по существу продолжением тринитарных, но в них на передний план выдвинулась проблема соотнесения в Христе двух природ – божественной и человеческой. Новый завет возвестил, что Логос как божественное творческое начало воплотился в конкретной исторической индивидуальности – Иисусе Христе, который был рожден девой Марией. Если в Христе первое, или производящее единство – это Логос, т. е. Бог как действующая сила, то второе его начало – человеческое, именно поэтому он, согласно Священному писанию, есть второй Адам. Обретя человеческую плоть, Христос осуществляет свое предназначение Спасителя.

Появились различные толкования того, как соединяются в Христе божественная и человеческая природы. Аполлинаристы, а затем монофизиты абсолютизировали божественную природу, усматривая в плоти Христа лишь некую «кажимость». Несториане же настаивали на преобладании в нем человеческой природы.

Римская кафедра, не очень вникая в теологические тонкости споров, попыталась взять на себя роль примирителя сторон, однако эта попытка практически не удалась. Собор в Халкедоне, в 451 г. утвердивший догмат боговоплощения, который гласил о совмещении в Христе во всей полноте божественной и человеческой природ «не через смешение сущностей, но через единство лица», углубил организационное расхождение церквей. Константинопольский патриарх был провозглашен равным римскому первосвященнику.

На Западе, однако, в конце IV в. больший общественный резонанс, чем споры о природах Христа, вызвало появление пелагианской ереси, решительную борьбу с которой повел один из «отцов» римско-католической церкви – Аврелий Августин. Центральным пунктом разногласий Августина и Пелагия было толкование свободы воли и божественной благодати. Пелагий полагал, что человек изначально свободен в своем выборе и не отягчен бременем первородного греха, а это ставит его в довольно независимое положение в отношении благодати божией. Августин же настаивал на абсолютности божественного предопределения и благодати и греховности человеческого рода, хотя и не отрицал наличия у человека свободы воли. Собор в Эфесе в 431 г. осудил инакомыслие Пелагия.

Несмотря на острейшую религиозную борьбу, в которой христианский бог побеждал богов-олимпийцев, римское общество, за исключением собственно духовенства, было гораздо более глухо к теологической полемике, чем население на Востоке, где тринитарные и христологические споры приобрели животрепещущий характер и волновали всех – от монархов до простолюдинов. Западная же аристократия замкнулась в своем кастовом высокомерии; плебс с еще большим неистовством требовал хлеба и зрелищ; императоров больше всего беспокоила борьба за власть и страх за собственную жизнь. Чиновники и официалы едва справлялись с нарастающими, словно снежный ком, экономическими, финансовыми и социальными проблемами, при случае с удовольствием уступая их решение епископам. Колоны и мелкие владельцы земли выбивались из последних сил, чтобы взрастить хоть скудный урожай на истощенной земле в условиях, когда разбойники и варвары постоянно угрожали самому их существованию, а крупные землевладельцы, окруженные вооруженными отрядами (как в будущем феодалы), отбирали у них не только излишки, но и необходимое, – голод и эпидемии стали рядовыми явлениями в еще недавно обильной Италии.

Вся эта нестабильность и нарастающее давление варварских племен на границы империи порождали у людей страх и изматывающую беспечность безнадежности. Экзальтация и религиозный энтузиазм самого различного толка уживались с разгулом и изощренным развратом, спиритуалистические искания с грубейшими материальными устремлениями, жадностью, корыстью, полнейшим невежеством. Императорский двор и сенаторская аристократия погрязли в интригах, предательстве и измене. «Славный римский народ» также, по существу, перестал уже существовать, превратился в неорганизованные и разноязыкие толпы, которым было очень мало дела до великого прошлого Рима. Это тем более объяснимо, что население «Вечного города», и западных провинций давно уже не было этнически однородным, запад заполонили выходцы с Востока и варвары, принесшие сюда свои религии, мировосприятие и образ жизни. Ведь недаром еще во II в. едкий Ювенал утверждал, что сирийский Оронт стал притоком Тибра. В этой вакханалии страха и разгула люди пытались найти выход: одни в гальванизации древних и иноземных языческих культов, другие – в аскетическом служении христианству. Однако в IV в. христианство на Западе все еще не стало массовой религией. Его подчас принимали из моды, по карьерным или имущественным соображениям, от него легко отказывались, втайне умилостивляя древних привычных или иноземных богов. Приверженцами же древней религии, защитниками великого прошлого Рима остались наиболее образованные представители высшей римской аристократии.

Если бы мы захотели воссоздать жизнь западного общества по источникам того времени, то перед нами предстали бы две совершенно различные картины. В произведениях языческих писателей мы видим золотовенчанный вечный Рим, гордящийся своей былой славой и благочестием, верный древним богам, сделавшим его своим избранником и даровавшим ему великую миссию господства над миром. Об этом пишут поэты Авсоний, Клавдиан, Рутилий Намациан. Об этом же свидетельствует и переписка крупнейшего государственного деятеля того времени Квинта Аврелия Симмаха.

По примеру Цицерона и Плиния Младшего он оставил десять книг писем, в которых запечатлелись его время и его современники. Конечно, Рим уже перестал быть столицей государства, императоры предпочитали ему Милан и Равенну. Однако он все еще оставался духовным средоточием западного мира, местом пребывания сената. При чтении писем Симмаха создается впечатление, что жизнь второй половины IV в. мало чем отличалась от жизни, описанной Плинием Младшим на исходе I и в начале II вв. Сенат все так же был запутан в сетях личных счетов и противоречий, которые волновали его гораздо больше, чем дела империи. Он льстит императорам Грациану и Феодосию в тех же выражениях и с таким же подобострастием, как прежние ораторы Домициану или Траяну. Знать и чиновники все так же домогались выгодных должностей, суливших быстрое обогащение и реальную власть. Аристократы, как и прежде, окружены толпами клиентов и льстецов. Симмах пишет, что «в Риме считается величайшим почетом быть окруженным толпою» [1]1
  Symmachi Epistolae. VI. 32.


[Закрыть] .

Регулярно и с большим тщанием отправляются языческие обряды, продолжают существовать коллегии авгуров, весталок, других римских жрецов. Знать увлекается литературой, риторикой, отчасти философией, но еще больше она следит за модами и строжайшим соблюдением этикета. Симмах сетует, что светские обязанности поглощают большую часть времени, но все же считает невозможным не отдавать необходимые светские визиты. Словом, кажется, что жизнь течет по искони заведенному порядку, которому ничто не угрожает.

Народ упивается гладиаторскими боями и зрелищами и идет за тем, кто его лучше накормит и развлечет. И Симмах, будучи префектом Рима, просит у императора помощи в организации цирковых и театральных представлений. Император проявляет щедрость, и жажда толпы удовлетворяется конскими ристаниями, представлениями, в которых участвовали слоны, привезенные для этого издалека. Для празднеств в честь претуры сына Симмаха любящий отец позаботился даже о том, чтобы в Рим были доставлены крокодилы! Гладиаторы продолжали умирать на аренах Рима, и не случайно поэт Пруденций призывал прекратить кровавые игры, но его голос не был услышан.

Письма Симмаха, свидетельства людей его круга позволили некоторым исследователям сделать вывод, что люди того времени не ощущали переломного характера эпохи, в которой они жили. Симмах, конечно, видел многие пороки той поры, ему самому пришлось защищать религию своих предков и потерпеть в тяжелой борьбе окончательное поражение. Тем не менее, незадолго до этих событий он восклицает: «Мы живем в век, благосклонный к добродетели, когда талантливые люди должны жаловаться только на себя, если не получают того, что они заслуживают» [2]2
  Symmachi Epistolae. III. 43.


[Закрыть] . Поистине позиция столь же идеалистическая, сколь и трогательная!

Симмах отмечает и признаки экономического истощения римского мира. В провинциях растет разбой, по дорогам невозможно проехать, императоры набирают в армию рабов, поскольку им не хватает солдат, но все это он рассматривает лишь как болезненные явления, которые, однако, не могут привести к смерти Рима, ибо мир не может существовать без «вечного города».

Другая картина складывается из свидетельств христианских авторов. Прежде всего мы не видим никакого покоя и благоденствия. Напротив, жизнь общества и всех его слоев предельно напряжена: оно находится на краю пропасти, и помешать его гибели может только христианство, с неистовой энергией добивающееся политической и духовной победы. Страстными обличениями Пороков римского общества наполнены страницы сочинений «отцов церкви» Иеронима и Августина. Ложная вера, моральная деградация, всеобщая продажность, разврат – это еще далеко не полный перечень грехов, обрекающих это общество на уничтожение. Христиане беспрестанно подвергают язычников нападкам; их раздражает, что Рим, который они хотели бы видеть главой христианского мира, остается по преимуществу языческим. Тем не менее и в Риме позиции христиан укрепляются. Здесь все благосклонней внимают христианским проповедникам вроде красноречивого блаженного Иеронима, у ног которого возлежат аристократические дамы, пожелавшие обрести вечную жизнь и спасение.

Симмах постоянно упоминает об общественных церемониях в честь древних богов, весь жреческий корпус находился при исполнении своих обязанностей. Произведения Иеронима, Амвросия Медиоланского, Августина, поэта Пруденция и других христианских писателей, напротив, дают идеализированную картину благостного торжества христианства, сулящего в перспективе наступление столь чаемого «золотого века». Однако, как мы уже отмечали, положение и в самой христианской церкви было отнюдь не идиллическим. Ее единству угрожали не только ереси, но и политическая, и личная борьба за власть. Так, например, во время столкновения Дамасия и Урсина, соперников из-за места римского первосвященника, погибло несколько сот человек. В базилике Сицинина, как свидетельствует историк Аммиан Марцеллин, в один из дней насчитали 137 трупов, и потом было трудно утихомирить народ. Языческий историк отмечает, что на епископскую кафедру соперников влекло отнюдь не стремление быть добрыми пастырями заблудшего Рима, а, напротив, жажда наживы, власти и чувственных удовольствий. Стоит напомнить, что победивший в этой кровавой борьбе Дамасий затем около двух десятилетий железной рукой правил римской общиной, провозгласил римский престол «апостолическим» и сделал немало для того, чтобы подчинить его власти местные епархии западных областей. А утихомиривал разбушевавшихся христиан, поучал их миролюбию, смирению и братской любви не кто иной, как язычник, один из «последних римлян» – Претекстат, тогдашний глава языческой партии в сенате. Блаженный Иероним сообщает, что Претекстат заметил с насмешкой над мирскими устремлениями претендентов на епископскую кафедру, что если бы его назначили епископом Рима, то он бы немедленно сделался христианином. Тем не менее, в этой борьбе церковь постепенно набирала силу и становилась как бы государством в государстве.

Во второй половине IV в. следует серия императорских указов, запрещающих отправление языческих культов. Храмовые здания закрываются, земли и имущество языческих жреческих коллегий отбираются в пользу государства, а сами эти коллегии запрещаются. Плебс, увлеченный этими указами, начинает осквернять храмы языческих богов, которым еще недавно поклонялся и у которых искал защиты и покровительства. Вооруженные дубинками и камнями, христиане разрушали языческие статуи и памятники.

Так, один из наиболее просвещенных людей своего времени ритор Ливаний обратился с жалобой к христианскому императору Феодосию I: «В городе Берое была бронзовая статуя – Асклепий в образе прекрасного сына Клиния … В нем было столько красоты, что даже те, кто имел возможность видеть его ежедневно, не могли насытиться его созерцанием. И вот это творение, о государь, рожденное таким трудом и таким блестящим талантом, разбито и погибло, и то, что сотворили руки Фидия, изломано руками толпы» [3]3
  История греческой литературы. M., 1960. T. 3. С 297–298.


[Закрыть] .

В 395 г. после смерти императора Феодосия I происходит окончательный раздел Римской империи на западную и восточную части. Власть над Востоком достается одному его сыну, Аркадию (395–408), а над Западом – другому сыну, Гонорию (395–423).

В обеих приведенных выше картинах римского общества недостает существенного элемента, повлиявшего на судьбы Западной Римской империи, – варваров, германцев, которые еще в I–II вв. пополняли ряды рабов, а в IV–V вв. стали грозной и неумолимой силой, под ударами которой империя в конце концов пала.

Римская армия, прославленная столькими победами, в IV в. превращается в наемную, состоявшую из варваров. Даже военная казна получает теперь название варварской. Германцы становятся командующими армией и преторианской гвардией, по своей воле смещая или возводя на трон императоров. Римских орлов на армейских знаках постепенно вытесняли варварские драконы, прикрепленные к древкам копий. Римляне, много веков кичившиеся всем истинно римским, начинали подражать варварам даже в одежде. Так, император Грациан обряжался в костюм своих телохранителей-аланов, а молодые щеголи появлялись в брюках – ранее презираемом атрибуте варварства – и отпускали длинные волосы.