Текст книги "Возвращение. Танец страсти"
Автор книги: Виктория Хислоп
сообщить о нарушении
Текущая страница: 3 (всего у книги 29 страниц) [доступный отрывок для чтения: 11 страниц]
– Это как езда на велосипеде, – небрежно заметила она, – если научился – никогда не забудешь.
Через пару занятий энтузиазм Мэгги поразил даже Соню. Мэгги редко чем-то надолго увлекалась, но теперь она стала ходить в клуб, где танцевали сальсу, и отплясывать до пяти утра в полутьме зала с сотней таких же танцоров.
Через несколько недель Мэгги собиралась отметить свое тридцатипятилетие.
– Мы едем в Испанию, танцевать, – заявила она.
– Класс! – восхитилась Соня. – С Кэнди?
– Нет, с тобой. Я купила билеты. В Гранаду, по сорок фунтов, туда и обратно. Уже все решено. Я записала нас на уроки танцев.
Соня прекрасно понимала, что Джеймс воспримет подобное известие в штыки, но не могло быть и речи о том, чтобы отказать Мэгги. Соня точно знала, что ее подруга ни секунды не колебалась. Мэгги – натура независимая, она никогда не поймет, что кто-то может ограничить их свободу передвижений, запретить им ехать туда, куда они хотят. Но в первую очередь Соня сама не хотела отказываться. Танец стал для нее движущей силой, она стала привыкать к чувству свободы, которое он дарил.
– Фантастика! – воскликнула она. – Когда едем?
Они должны были отправляться через три недели, поездка была приурочена ко дню рождения Мэгги.
Сдержанность Джеймса не вызвала удивления. Если раньше ему просто не нравилось увлечение жены танцами, то, когда она сообщила, что едет в Гранаду, его недовольство усилилось.
– Похоже, вы собираетесь устроить девичник, – презрительно заметил он. – А не староваты ли вы для подобных вещей, как считаешь?
– Мэгги так и не пришлось стать невестой, вероятно, поэтому она устраивает такое пышное празднование тридцатипятилетия.
– Мэгги… – Как всегда, Джеймс не стал скрывать своего презрительного отношения к подруге жены. – Почему она не вышла замуж? Как все женщины?
Он понимал, что Соня нашла в своих университетских подругах, коллегах, знакомых, соседях – «не одолжите ли соли?», – но к Мэгги он относился совершенно по-другому. Будучи частью далекого, туманного школьного прошлого его жены, Мэгги не укладывалась ни в какие рамки, он так и не понял, что связывает их с Соней.
Находясь вдалеке от мужа, под всепрощающим взором Девы Марии с дешевой репродукции в столовой гостиницы «Санта Анна», Соня внезапно поняла, что ей наплевать, что думает Джеймс о ее «нешаблонной» подруге.
В дверях показалась полусонная Мэгги.
– Привет. Извини, что проспала. У меня есть время выпить кофе?
– Нет, если мы не хотим опоздать к началу занятия. Нам уже пора идти, – ответила Соня, тут же пресекая дальнейшие возражения Мэгги. Днем Соня чувствовала, что она из них главная, ночью подруги поменяются ролями. Так было всегда.
Они вышли на улицу, пронизывающий ветер застал их врасплох. Народу было мало: двое или трое стариков выгуливали маленьких собачек на поводках, несколько человек сидели в кафе. Большинство витрин закрывали железные ролеты, признаки жизни подавали только булочные и кафе – воздух наполнился ароматами свежей выпечки и крендельков. Во многих кафе уже стоял густой туман от пара кофеварок и сигаретного дыма. Добрая часть города только-только начинала просыпаться. Соня и Мэгги были почти единственными ранними пташками на узких улочках Гранады.
Соня не отрывала глаз от карты, считая повороты, улочки и переулки, чтобы не пропустить нужное место. На каждом шагу встречались голубые уличные указатели с ласкающими слух названиями – Эскуэлас, Мирасоль, Хардинес, – приближая их к цели. Подруги пересекли недавно вымытую из брандспойта площадь, шлепая, прошлись по лужам, миновали шикарный цветочный киоск, который располагался между двумя кафе, – огромные благоухающие цветочные бутоны были ярко освещены. По гладким плитам мраморного тротуара было приятно идти, поэтому пятнадцатиминутная прогулка показалась пятиминутной.
– Пришли, – торжественно возвестила Соня, складывая карту и пряча ее в карман. – Ла Сапата. Это здесь.
Здание казалось совершенно заброшенным. Стены фасада за многие годы обросли целыми слоями небольших афиш, которые наклеивали друг на друга поверх кирпичной кладки. Афиши сообщали, где в городе проходят вечера фламенко, танго, румбы и сальсы. Казалось, что в Гранаде каждая телефонная будка, каждый фонарный столб и автобусная остановка использовались именно для этих целей: сообщить прохожим о приближающемся espectáculos[9]9
Представление (исп.).
[Закрыть], и частенько одна афиша заклеивалась другой еще задолго до того, как проходило первое представление. Это выглядело как хаотичный коллаж, но именно он и отражал дух этого города, который просто не мог дышать без танца и музыки.
Внутри Ла Сапата царило такое же обветшание, как и снаружи. Не было в нем ни капли шарма. Здесь – место для тренировок и репетиций, а не для представлений.
В коридор выходило четыре двери. Две были распахнуты, две – закрыты. Из-за одной из закрытых дверей доносился оглушительный топот ног. Даже стадо быков, пронесшееся по улице, не вызвало бы подобного шума. Внезапно топот стих, за ним последовал звук ритмичных хлопков, больше похожий на стук дождевых капель во время грозы.
Мимо подруг торопливо прошла какая-то женщина и скрылась в темном коридоре, «цок-цок» – процокали по каменному полу железные набойки на каблуках и носках туфель, из резко распахнутой двери грянула музыка.
Соня и Мэгги стояли и читали объявления в рамочках, сообщающие о представлениях, которые давались десятилетия назад. Они колебались: что делать дальше? Наконец Мэгги решила обратиться к худой как жердь усталой женщине лет пятидесяти, которая, видимо, управляла этим местом из темного уютного местечка в вестибюле.
– Сальса? – с надеждой спросила Мэгги.
Небрежно кивнув головой, женщина удостоила их вниманием.
– Felipe у Corazón – allí[10]10
Фелипе и Корасон – там (исп.).
[Закрыть], – ответила она, решительно указав на одну из открытых дверей.
Они оказались первыми в этом помещении. Подруги поставили сумки в угол и переобулись.
– Интересно, сколько будет желающих? – размышляла Мэгги, застегивая пряжки. Это был риторический вопрос.
Одну стену комнаты занимало огромное зеркало, а вдоль другой стены шел деревянный брус. Комната была совершенно пустой, с высокими окнами, выходившими на узкую улочку. Даже если бы стекла были не такими грязными, в комнату пробивалось бы ненамного больше солнечного света. Темный деревянный пол, за многие годы ставший гладким, резко пах полиролью.
Соне нравился слегка отдающий плесенью запах старины, который исходил от стен этой комнаты, нравилось, что между досками залегли пыль, грязь и воск. Она заметила между секциями старинных батарей пушок, а с потолка спускались трепещущие серебряные паутинки. Каждый слой пыли хранил целое десятилетие истории этого здания.
В танцзал пришли еще человек шесть – группа студентов из Норвегии (в основном девушки), все изучали в университете испанский, а потом вошли еще несколько молодых мужчин лет двадцати, по виду местные.
– Это, должно быть, так называемые «профессиональные партнеры», – прошептала Мэгги Соне на ухо. – В буклете говорится, что их нанимают, чтобы у всех была пара.
Наконец появились учителя. У Фелипе и Корасон были волосы цвета воронова крыла, стройные как тростинки фигуры, но морщинистая обветренная кожа тут же выдавала их истинный возраст. Обоим было далеко за шестьдесят. Скуластое лицо Корасон пересекали глубокие морщины, но они свидетельствовали не о возрасте, а о чрезмерной эмоциональности и открытом проявлении чувств. Смеялась ли она, улыбалась или гримасничала – ее эмоции тут же отражались на лице. Оба учителя были в черном, что еще больше подчеркивало стройность их фигур на фоне белых стен.
Все двенадцать пришедших выстроились перед учителями.
– Hola![11]11
Здравствуйте! (исп.).
[Закрыть] – дружно поприветствовали их Фелипе и Корасон, широко улыбаясь группе, которая стояла перед ними в ожидании.
– Hola! – хором ответила группа, будто вышколенные первоклашки.
Фелипе принес проигрыватель компакт-дисков, который поставил прямо на пол. Нажал кнопку «пуск», и комната сразу преобразилась. Воздух пронзил звук трубы. Класс тут же повторил за Корасон движения. Несколько минут ученики разминались, вертели запястьями и лодыжками, раскачивались с пятки на носок, вытягивали шеи и разминали плечи, вращали бедрами. Но все это время они не отрывали глаз от своих учителей, дивясь их изящным фигурам.
Несмотря на то что Фелипе и Корасон выросли на традициях фламенко, они держали нос по ветру: кубинская сальса была сейчас более востребована, она привлекала больше учеников, чем напряженный драматизм фламенко. В этом возрасте некоторые их коллеги до сих пор выступали, но Фелипе и Корасон прекрасно понимали, что собственными танцами на жизнь не заработаешь. Их план сработал – они постигли секреты сальсы и создали новое танцевальное направление, которое привлекало на их занятия не только иностранцев, но и жителей Гранады. Горожанам нравилась сальса: более поверхностная и менее эмоциональная, чем фламенко, – как легкий сухой херес в сравнении с крепким красным вином.
Уже много лет не иссякал поток желающих научиться танцевать сальсу, поэтому Фелипе и Корасон, старые профессионалы, без труда стали в ней настоящими экспертами. Покажите этой паре несколько па – и они станцуют вам любой танец. Совсем как музыканты с абсолютным слухом, которые могут прослушать сложный мотив и тут же наиграть его, ни разу не сфальшивив, а потом повторить еще раз с различными вариациями и преобразованиями. Так же и Фелипе с Корасон. Сегодня они увидели несколько движений, а уже завтра танец отточен до автоматизма, хотя они всего лишь раз наблюдали за исполнением.
Началось обучение сальсе. Большей частью говорила Корасон. Она перекрикивала музыку, даже резкий звук джазовой трубы, который прорывался сквозь мелодию сальсы.
– Y un, dos, tres! Y un, dos, tres! И! – Хлоп! Хлоп! Хлоп! – И! – Хлоп! Хлоп! Хлоп! – И…
И так далее. Раз за разом, раз за разом, пока этот ритм не стал преследовать их, не пронзил их мозг. Каждый поворот, который разучили ученики, приветствовался с огромным энтузиазмом, встречал одобрение.
– Eso es! Правильно!
Когда приходило время разучивать новые движения, Фелипе восклицал: «Хорошо!» и начиналась демонстрация новых поворотов.
– Estupendo![12]12
Прекрасно, превосходно! (исп.).
[Закрыть] – восклицали учителя, не боясь переборщить с похвалой.
Осваивая новые движения, женщины переходили от одного партнера к другому, поэтому к концу первой половины занятия каждая из учениц успела потанцевать в паре со всеми наемными танцорами. И пусть никто из них не умел говорить по-английски, все эти молодые мужчины прекрасно владели языком танца.
– Мне нравится, – призналась Мэгги, проходя мимо Сони.
Соня подумала, что в танце Мэгги нашла себя. Подруге явно нравилось лавировать между мужчинами, обвивать руками их шеи, четко следуя наставлениям. Одного резкого движения мужской руки было достаточно, чтобы она поняла, когда следует кружиться. Она без колебаний отвечала на посыл. Соня наблюдала, как ее подруга, демонстрировавшая сложную последовательность шагов, увлеклась танцем, в котором доминирующую роль играл мужчина. Отважная воинствующая феминистка, казалось, получала удовольствие от того, что ею управляет мужчина.
Мэгги удостоилась персональной похвалы, и на ее лице появилось знакомое Соне со школьных лет выражение – немного удивленное, с сияющей от удовольствия улыбкой.
Решили сделать небольшой перерыв. Принесли большие кувшины с ледяной водой и пластиковые стаканчики. В комнате стало невыносимо душно, все с жадностью пили воду, пытаясь завязать вежливые беседы с представителями разных национальностей.
Утолив жажду, подруги-англичанки вышли в уборную. Соня заметила огромное количество надписей, а точнее, инициалов, вырезанных на старом дереве. Некоторые зарубки почти стерлись за минувшие годы, некоторые были совсем свежими, цвета обнаженной плоти. Одни особо витиеватые инициалы напомнили ей о резьбе в церквях – целое произведение искусства. Должно быть, любовь заставила сделать подобные глубокие отметины в этих крепких дверях. Кем бы ни был вырезавший их человек, с его стороны это было не проявлением сиюминутной страсти, а признанием в настоящей преданности. НМ – тяжелые двери не смогут избавиться от этого проявления любви, пока их не снимут с петель и не пустят на дрова.
Неспешно выйдя в коридор, они остановились за дверью танцкласса возле развешанных на стенах афиш в рамках. На одной из них они увидели Фелипе и Корасон. Судя по всему, афиша была 1975 года и приглашала посетить представление фламенко.
– Смотри, Мэгги, это наши учителя!
– Господи, верно! Что делает с нами время!
– Не настолько они и изменились, – встала на их защиту Соня. – Такие же стройные.
– Но эти морщины у глаз… Тогда у нее их не было, разве нет? – заметила Мэгги. – Как думаешь, покажут они нам что-то из фламенко? Научат правильно топать? Научат щелкать кастаньетами?
Ответа Мэгги дожидаться не стала. Она уже была в танцклассе, пытаясь жестами объяснить учителям, чего от них хочет.
Соня наблюдала за подругой, стоя в дверях.
Наконец Фелипе подобрал нужные слова:
– Фламенко нельзя научить, – гортанным голосом ответил он. – Этот танец живет в крови, в цыганской крови. Но можно попробовать, если хотите. Я покажу вам несколько движений в конце урока.
В ответе был вызов.
Весь следующий час они повторяли движения, разученные в течение первой половины занятия, а за пятнадцать минут до конца урока Фелипе хлопнул в ладоши.
– А сейчас, – возвестил он, – фламенко!
Он с важным видом подошел к проигрывателю, быстро пробежал руками по дискам и осторожно достал нужный. Тем временем Корасон переобулась в углу, надела туфли с тяжелыми каблуками и железными набойками на носках.
Класс посторонился в молчаливом ожидании. Они услышали звук хлопков в ладоши и барабанную дробь. Мелодия была мрачной, совсем не похожей на беззаботный ритм сальсы.
Корасон уверенно встала перед учениками. Казалось, она больше не замечает их присутствия. Когда раздался звук гитары, она подняла одну руку, потом другую, растопырив веером согнутые пальцы, похожие на лепестки ромашки. Больше пяти минут она топала ногами, выделывая сложные па с пятки на носок, с пятки на носок, убыстряя и убыстряя ритм до оглушительной вибрации, а потом остановилась как вкопанная, решительно топнув – «бух!» – своими тяжелыми туфлями по твердому полу. Это был не просто танец, а виртуозная демонстрация силы и захватывающей удали, еще более удивительной, если принять во внимание возраст танцовщицы.
Как только она замерла, из колонок донесся протяжный скорбный звук, окутав суеверным страхом всех присутствующих в комнате. Это был надсадный мужской голос, который, казалось, выражал ту же муку, что отразилась на лице Корасон, когда та танцевала.
Не успела Корасон закончить свою партию, как вступил Фелипе. Несколько секунд он повторял движения жены, еще раз доказав аудитории, что этот танец – не простая импровизация, а хорошо отрепетированная постановка. Фелипе вышел в центр – узкие бедра, стройная спина изогнута буквой S. Фелипе тут же принял эффектную позу и стал вращаться, отбивая серию тяжелых шагов. Стук металла по дереву отражался от зеркальных стен. Его движения были даже более чувственными, чем у Корасон, и явно более кокетливыми. Казалось, он флиртует с классом, его руки гуляли по телу вверх-вниз, он из стороны в сторону вращал бедрами. Соня остолбенела.
Будто соревнуясь с Корасон, он продемонстрировал еще более сложную последовательность шагов, каждый раз каким-то чудом возвращаясь на одно и то же место; топот шагов заглушал музыку. Страсть танца была непередаваема, казалось, она шла из ниоткуда.
Фелипе замер – глаза подняты к потолку, одна рука за спиной, другая лежит на груди – истинная поза надменности. Откуда-то сзади кто-то тихо произнес: «Оле!» Оказалось, что это была Корасон, даже ее тронул танец мужа, его полное погружение во фламенко. Повисла тишина.
Спустя пару мгновений Мэгги прервала молчание восторженными аплодисментами. Остальные ученики хлопали с меньшим энтузиазмом.
Фелипе улыбнулся, с лица исчезла надменность. Корасон вышла вперед и спросила, сверкнув пожелтевшими зубами:
– Фламенко? Завтра? Хотите?
Некоторые студентки-норвежки, немного обескураженные таким откровенным проявлением чувств, стали перешептываться; платные партнеры принялись поглядывать на часы: скоро ли закончится оплаченное время? Перерабатывать они не собирались.
– Да, – ответила Мэгги. – Я хочу.
Соне стало неловко. Фламенко настолько отличался от сальсы, от того, что она видела за последние двенадцать часов! Это не просто танец, это состояние души. Сальса – беззаботный способ выразить эмоции, к тому же они ведь приехали учиться именно сальсе.
В комнате остались они одни – все уже ушли. Соне необходимо было выйти на свежий воздух.
– Adiós[13]13
До свидания (исп.).
[Закрыть], – сказала Корасон, поднимая с пола сумку. – Hasta luego[14]14
До встречи (исп.).
[Закрыть].
Глава четвертая
Был час пополудни. Танцевальную студию окружали отнюдь не шикарные здания, и переулок, где Соня и Мэгги оказались в разгар рабочего дня, мог похвастаться лишь станциями техобслуживания и киосками «Ремонт ключей». Когда они достигли конца тенистого переулка и свернули на главную дорогу, обстановка в корне изменилась: подруги были ослеплены ярким солнечным светом и оглушены безумной какофонией полуденного движения на дорогах, которое практически застопорилось.
Кафе и бары сейчас были переполнены строителями, студентами – людьми, живущими довольно далеко в пригороде и не имеющими возможности отправиться домой на обед. Остальные заведения – зеленные лавки, книжные магазины и множество парикмахерских салонов – снова были наглухо закрыты. А ведь прошло лишь несколько часов с тех пор, как Соня и Мэгги проходили мимо этих магазинов, и они только-только открывались. Их металлические ставни не поднимутся до начала пятого.
– Давай заглянем сюда, – предложила Мэгги, когда они миновали второй по счету бар.
В «Ла Кастилье» была длинная стойка из нержавеющей стали и несколько столиков вдоль стен, однако все, кроме одного, были заняты. Две подружки-англичанки решительно вошли внутрь.
Тут стоял насыщенный смешанный аромат, характерный для испанских кафе: запах пива, ветчины, затхлых пепельниц, кисловатый запах козьего сыра, легкий – анчоусов и перебивающий все сильный аромат свежей кофейной гущи. Несколько разнорабочих в одинаковых синих комбинезонах сидели в ряд за стойкой бара, безучастные ко всему, кроме стоявших перед ними тарелок. Они пришли сюда утолить голод. Почти одновременно они отложили вилки, неловкие руки потянулись к карманам за крепкими сигаретами. Когда рабочие закурили, вверх поднялось похожее на гриб облако дыма. Спустя несколько минут владелец бара приготовил всем черный кофе. По всей видимости, этот ритуал повторялся ежедневно.
Лишь теперь хозяин обратил внимание на новых посетителей.
– Сеньоры, – произнес он, приблизившись к их столику.
Изучив меню, написанное на доске за стойкой бара, они заказали огромные хрустящие бутерброды с сардинами. Соня наблюдала за тем, как хозяин бара готовит их заказ. Одной рукой он ловко орудовал ножом, в другой держал сигарету. Движения его были похожи на движения фокусника: она изумилась, когда он подцепил давленые помидоры из тарелки, шлепнул их на куски хлеба, выловил сардины из огромной бадьи, одновременно потягивая свою длинную кубинскую сигарету «корона». Если сам процесс готовки выглядел, мягко говоря, необычно, то конечный результат отнюдь не разочаровал.
– Что скажешь о занятии? – спросила Соня с набитым ртом.
– Чудесные учителя, – ответила Мэгги. – Они мне понравились.
– В них столько жизни, согласна? – добавила Соня.
Ей пришлось повысить голос, потому что из игрального автомата рядом с их столиком посыпались монеты. Едва войдя в бар, они услышали непрерывную трель «однорукого бандита», и сейчас один из посетителей кафе радостно зачерпывал полные горсти монет и прятал их в карман. Он ушел, весело насвистывая.
Обе подруги жадно ели. Они наблюдали, как рабочие вышли из бара, оставив за собой облако дыма и десяток крошечных мятых салфеток, похожих на снежинки, небрежно разбросанные на полу.
– Как думаешь, что бы сказал об этом Джеймс? – спросила Мэгги.
– Джеймс? Об этом кафе? – уточнила Соня. – Слишком грязно. Слишком приземленно.
– Я имела в виду танцы, – отозвалась Мэгги.
– Ты и сама знаешь ответ. Все это – потворство собственным желаниям. Сплошная ерунда, – ответила Соня.
– Не знаю, как ты его терпишь!
Мэгги никогда ничего не спускала Джеймсу. Ее открытая неприязнь к нему едва не заставила Соню встать на его защиту, но сегодня ей совсем не хотелось вспоминать мужа, и она быстро сменила тему разговора.
– С другой стороны, мой отец когда-то любил танцевать. Я узнала об этом всего несколько недель назад.
– Правда? Я не помню, чтобы он танцевал, когда мы были детьми.
– Он к тому моменту уже давно бросил – из-за маминой болезни.
– А, ну да, – слегка смутилась Мэгги. – Я совсем забыла.
– Во время нашей последней встречи, – продолжала Соня, – он пришел в такой восторг от моих занятий сальсой, что его энтузиазм почти компенсировал цинизм Джеймса.
Обычно Соня наведывалась к своему пожилому отцу, когда Джеймс играл в гольф. Принимая во внимание то, что эти двое мужчин с трудом находили общие темы для разговоров, для Сони это была отличная возможность повидаться с отцом. В отличие от родителей Джеймса, визиты к которым предусматривали трехчасовую поездку из Лондона, надевание высоких зеленых сапог, изредка вечерних платьев и обязательную ночевку, отец Сони жил недалеко – в пригороде Кройдоне, всего в получасе езды.
Постоянно испытывая чувство вины, она звонила в дверь его квартиры, нажимая на одну из двадцати кнопок безликого дома с девяносто пятью квартирами. С каждым визитом, казалось, проходило все больше и больше времени, прежде чем раздастся зуммер и откроется входная дверь, через которую посетители входили в бледно-зеленый голый общий коридор. Потом следовал подъем на пропахший хлоркой третий этаж – к тому моменту Джек Хайнс уже стоял в проеме дверей, готовый радушно встретить свою единственную дочь.
Соня вспомнила свой последний визит, вспомнила, как круглое лицо семидесятивосьмилетнего старика расплылось в улыбке, когда дочь появилась на пороге. Она обняла его тучное тело и осторожно поцеловала в покрытую пигментными пятнами макушку, чтобы не потревожить оставшиеся пряди седых волос, которые он аккуратно зачесывал назад.
– Соня! – тепло приветствовал он ее. – Как хорошо, что ты приехала.
– Привет, папа. – Она еще крепче обняла отца.
На низком столике в гостиной уже стояли поднос с чашками и блюдцами, кувшин с молоком и маленькая тарелка с печеньем к чаю. Джек настоял, чтобы Соня присела за стол, а сам сходил на кухню и принес чайник для заварки, который громко позвякивал, пока он его нес и ставил на поднос. Из горлышка на ковер пролилась коричневатая жидкость, но Соня знала, что лучше помощь не предлагать. Она старалась не задеть чувство собственного достоинства старика.
Когда отец взял ситечко и горячая коричневая жидкость полилась в чашку, Соня начала обычные расспросы.
– Ну и как…
Ее оборвал на полуслове звук поезда, промчавшегося мимо, всего в нескольких метрах от задней стены здания – этого оказалось достаточно, чтобы от вибрации горшок с маленьким кактусом, стоявший на подоконнике, упал на пол.
– Какая досада! – вздохнул старик, вскакивая. – Я уверен, что эти поезда стали ходить гораздо чаще, понимаешь?
Когда были принесены щетка с совком и рассыпавшийся гравий, сухая земля и непосредственно колючий кактус были терпеливо собраны и водружены назад в пластмассовый горшок, беседа возобновилась. Разговор шел по накатанной колее: чем Джек занимался в последние пару недель, что сказал доктор о его артрите, сколько ждать, пока заменят тазобедренный сустав, как он сходил в Хэмптон-Корт[15]15
Грандиозный дворец с парком на берегу Темзы близ Лондона; один из важнейших памятников английской дворцовой архитектуры.
[Закрыть] во время недавней прогулки с другими пенсионерами, которые пришли в центр помощи инвалидам и пожилым людям. Он рассказал, что был на похоронах одного старого армейского приятеля. Последнее, казалось, стало главным событием месяца, похороны вносили разнообразие в монотонную жизнь сельских клубов, предоставляя прекрасную возможность встретиться тем, кто еще жив, и часами вспоминать о былом, прихлебывая первосортный чай.
Соня, не сводя с отца глаз, внимательно слушала его веселые истории. Сидя в автоматически регулируемом кресле – подарке от них с Джеймсом на семидесятипятилетие, – он выглядел довольным, но каким-то чужим в этом интерьере, таком же безликом, как и зал ожидания на вокзале. Все казалось временным, за исключением нелепой мебели эпохи короля Эдуарда, с которой он наотрез отказался расставаться, когда переезжал из старого дома. Эти массивные громадины темного красного дерева являлись ниточкой, связывающей его с тем местом, где он жил с Сониной матерью. И несмотря на то что мебель была абсолютно непрактичной – сервант занял всю гостиную, а комод был настолько широким, что закрывал половину окна в его и без того темной спальне, – он с ней не расставался, как и с целым садом паучников, загромоздивших комнаты своими пыльными листьями.
Когда отец рассказал все новости о своей жизни за последние несколько недель, настал Сонин черед. Для нее это всегда было непростой задачей. Интриги в рекламном бизнесе были темным лесом для человека, который всю жизнь проработал учителем, поэтому она старалась сводить к минимуму разговоры о работе, пытаясь представить все так, словно она просто сочиняет рекламные ролики, – это непосвященному человеку понять было проще. Ее общественная жизнь являлась для отца такой же загадкой. В свой последний визит, однако, она рассказала ему о том, что начала посещать уроки танцев. Энтузиазм отца Соню удивил.
– А какими именно танцами ты занялась? Кто преподаватели? Какие туфли ты надеваешь? – засыпал он дочь вопросами.
Соня подивилась тому, как много знает ее отец о танцах.
– Мы с твоей мамой в молодые годы много танцевали, когда встречались и когда поженились, – сказал он. – В пятидесятых все танцевали! Казалось, мы все праздновали окончание войны.
– И часто вы танцевали?
– Дважды в неделю как пить дать! По субботам – всегда и частенько по воскресеньям и понедельникам.
Он улыбнулся дочери. Джек любил, когда она приезжала, он понимал, как, должно быть, непросто ей выкроить время в своем плотном графике на эти визиты. Тем не менее он всегда избегал разговоров о прошлом. Думая, что детям неинтересно слушать воспоминания родителях о былых деньках, Джек старался обходить подобные темы.
– Но говорят, что самое ценное в жизни – свобода, согласна? – улыбнулся он, надеясь на то, что, имея прекрасный дом и дорогую машину, его дочь не забыла об этом.
Соня согласно кивнула.
– Просто не могу поверить, что никогда не слышала об этом.
– Мы перестали танцевать вскоре после твоего рождения.
Хотя мама умерла, когда Соне исполнилось шестнадцать, было странно, что она никогда не знала об этой стороне родительской жизни. Как и большинство детей, она не слишком-то интересовалась тем, чем отец с матерью занимались до ее рождения.
– Неужели ты не помнишь, как сама в детстве занималась танцами? – спросил он. – Ты ходила на занятия каждую субботу. Смотри!
Джек порылся в комоде и отыскал несколько фотографий. Сверху лежал снимок Сони, бледной и самоуверенной девочки в белой балетной пачке, стоящей у камина в доме, где она родилась. Соню больше заинтересовали другие, на которых были запечатлены ее родители во время различных танцевальных праздников. На одной фотографии они вместе: ее отец – нельзя сказать, что он очень изменился с тех пор, однако волос на голове у него было побольше, – и мама, стройная, грациозная, черные волосы собраны в тугой пучок. В руках они держали кубок, а на обороте снимка карандашом была сделана надпись: «1953. Танго. Первое место». Было еще несколько фотографий, в основном с соревнований.
Соня в обеих руках держала по фотографии.
– Это на самом деле мама?
Она запомнила ее хрупкой полупарализованной седовласой женщиной. На снимке она была живой, сильной, и, что больше всего поразило Соню, мама стояла. Было непросто пересмотреть свое созданное за многие годы представление о матери.
– Мы все тогда были отличными танцорами, – заверил Джек дочь. – Нас учили правильно двигаться, мы вместе танцевали. Сейчас люди так не танцуют.
Эти снимки настолько растрогали Джека, что он молча смотрел на собственное изображение. Оно всколыхнуло воспоминания о том, как они с Мэри не всегда танцевали согласно правилам. Главное правило танца – ведет партнер, но в их паре не всегда было так. По едва уловимым движениям, были ли это танго, румба или пасадобль, Джек понимал, что Мэри желает, чтобы вела она. Они разработали собственный язык: легко сжимая предплечье Джека, Мэри давала понять, чего хочет. Она полностью контролировала танец. А как же могло быть иначе, ведь она начала танцевать с тех пор, как научилась ходить, и танцевала до тех пор, пока ноги были в силах носить вес ее тела.
Джек обнаружил еще один конверт с фотографиями. На каждой были запечатлены они с женой, застывшие в определенной позе, а на обороте стояли дата и танец, за который они получили приз.
– А что стало со всеми этими красивыми платьями? – не удержалась от вопроса Соня.
– К сожалению, когда Мэри перестала танцевать, она отдала все платья в магазин, торгующий подержанными вещами, – ответил Джек. – Она не могла держать их в шкафу.
Хоть Соня и удивилась, узнав о такой важной странице жизни отца, о которой она даже и подумать не могла, она прекрасно поняла, почему они перестали выступать и почему никогда даже не упоминали об этом. Когда мать забеременела Соней, она заболела рассеянным склерозом и очень скоро оказалась прикованной к инвалидной коляске.
Соня хотела бы еще посидеть с отцом, узнать побольше об этом аспекте жизни родителей, но почувствовала, что и так задала слишком много вопросов. Отец уже спрятал фотографии назад в конверт.
Остался лишь один снимок, который лежал лицом вниз на кофейном столике. Соня подняла его и повернула, прежде чем отдать отцу. На нем была изображена группа детей в шерстяных кофтах домашней вязки. Двое сидели на бочке, двое других стояли, прислонившись к ней. На лицах застыли натянутые улыбки. Несколько столиков на заднем плане наводили на мысль о том, что снимали у кафе, а булыжная мостовая – о том, что кафе расположено где-то на материке.
– Что это за дети? – спросила она.
– Родственники твоей мамы, – ответил отец, не желая развивать эту тему.
Соне уже пора было прощаться. Они с отцом обнялись.
