Текст книги "Сочинить детективчик"

Автор книги: Виктор Левашов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 14 страниц)

* * *

«Российский курьер» выходил по средам. Леонтьев с нетерпением выглядывал в окно, ожидая Акимова, который должен был купить еженедельник в киоске на станции. Вид у Паши, когда он наконец появился и поднялся в кабинет, был крайне озадаченный. Протянул Леонтьеву номер «Курьера», раскрытый на развороте с новостями культуры:

– Читайте.

Заметка была набрана мелким шрифтом и помещалась в конце полосы. Она называлась «Возвращение Незванского»:

«Слухи о таинственной смерти знаменитого автора детективных романов, к счастью, не подтвердились. 25 августа в Овальном зале Государственной библиотеки иностранной литературы Евсей Незванский, специально прилетевший из Германии, дал пресс-конференцию для московских журналистов, рассказал о своем новом романе, поделился творческими планами. Вел пресс-конференцию генеральный директор издательства „Парнас“ писатель Михаил Смоляницкий».

– Вы говорили, что ваш знакомец крутой журналюга, – проговорил Акимов. – Это называется крутой?

Леонтьев перечитал заметку и взялся за телефон.

– Это писатель Леонтьев. Я хотел бы поговорить с Георгием Владимировичем.

– Минутку. Соединяю.

– Слушаю, Валерий Николаевич, – раздался в спикерфоне голос главного редактора «Курьера». – Догадываюсь, почему вы звоните. Прочитали свежий номер?

– Прочитал. И Паша Акимов прочитал. Он спросил: «И это независимое издание? Это крутой журналюга, который никогда ничего не боялся?». Не знаю, что ему ответить. Не поможешь?

– Кого другого я бы послал на …! Но вам отвечу. Мы стараемся быть независимыми. Получается не всегда. Мы зависим от рынка, это данность, никуда от нее не уйти. Один наш крупный рекламодатель, производитель горнорудного оборудования, позвонил мне и попросил оставить Незванского в покое. Сказал даже резче: прекратите травить Незванского. Дал понять, что иначе никакой рекламы от него мы больше не получим.

– Он такой ревностный почитатель Незванского? – удивился Леонтьев.

– Не думаю, что он читает что-нибудь, кроме «Экономиста» и биржевых сводок. Его заинтересованность мне не совсем понятна. Но я не могу игнорировать его просьбу. Мы и так еле сводим концы с концами. Я согласен с вашей оценкой этого, с позволения сказать, писателя. Филлоксера, паразит на теле российской литературы. С удовольствием раздавил бы эту гниду. Но… Так уж фишка легла, не обессудьте. Уж простите, что я вас разочаровал.

– Бог простит!

Леонтьев швырнул трубку и выругался. Тяжело помолчал, потом сказал:

– Ладно, Паша. У нас есть свое дело, давай им и заниматься…

* * *

«Предположения Ирины о том, что ей теперь придется часто врать мужу, оправдались быстрее, чем она ожидала. Ее неудержимо тянуло к Егорычеву, она выискивала любой повод, чтобы исчезнуть из дома. Она напоминала себе путника в пустыне, измученного жаждой, который никак не может оторваться от колодца, все время возвращается к нему. Благоразумие предупреждало об опасности для всей ее жизни, прямо-таки трубило сиреной пожарной машины, летящей на срочный вызов, но она не могла ничего с собой сделать. Она была ненасытна, Егорычев изобретателен и неутомим. Она словно бы пропиталась его запахом, запахом сильного молодого самца. С этим запахом нельзя было появляться дома. Расставшись с Егорычевым, она ехала на Чистые пруды и подолгу гуляла по бульвару, остывая от горячечного, на грани безумия, жара свиданий.

Рогов ничего не замечал или делал вид, что не замечает. Он много работал, часто задерживался в офисе допоздна. Его бизнес расширялся, фирма укрупнялась, „Дизайн-проект“ становился лидером в своем деле. И если раньше Ирина досадовала, что он редко выкраивает время, чтобы сводить молодую жену в театр или в ночной клуб, то теперь его занятости была рада.

С Егорычевым она встречалась днем в его квартире на Больших Каменщиках. Ее уже узнавал консьерж, отставной военный, приветливо здоровался, но обязательно записывал в амбарную книгу, когда она пришла и когда ушла, как записывал всех, кто приходил к жильцам вверенного ему подъезда. Благодаря его записям милиция быстро поймала двух квартирных воров, это добавило ему служебного рвения. Лишь однажды, когда Рогов уехал в командировку, Ирина привезла любовника в загородный дом. Эти три дня остались в ее памяти ярким праздником вроде венецианского карнавала, на котором она побывала с мужем во время медового месяца.

– Хочу есть, – как-то сказала она, когда для любви уже не оставалось никаких сил. – Накорми меня.

– Есть пельмени, – ответил Егорычев. – Немного слиплись, но „Богатырские“.

– Ну вот еще! – фыркнула Ирина.

Она отвезла любовника в „Пекинскую утку“ на Тверской. В конце обеда незаметно сунула ему бумажник:

– Расплатись, мне неудобно. Платить должен мужчина.

Счет был на три с половиной тысячи рублей. В бумажнике лежало около десяти тысяч, Ирина это хорошо помнила, потому что накануне разменяла триста долларов. Но когда она по пути домой заехала в универсам, то обнаружила в бумажнике только две тысячные купюры. Она удивилась, но не придала этому значения: какое-то недоразумение. Но когда такое же недоразумение произошло во второй и в третий раз, серьезно задумалась.

Сразу вспомнилась давняя история с золотой зажигалкой. Ирина вынула ее из сумочки и дала Егорычеву прикурить, потому что его одноразовый „Крикет“ иссяк. Но при следующей встрече Егорычев уверил ее, что зажигалку она снова сунула в сумочку. Наверное, где-то выронила. Она согласилась: наверное, так. Ее больше заботило, как она объяснит мужу, куда делся его подарок.

Как человек, большую часть жизни проживший в бедности, Ирина любила, чтобы у нее с собой всегда было много денег. Она знала, что может купить все, что захочет, поэтому чаще всего ничего не хотела. Рогов не ограничивал ее в расходах, в бумажнике всегда было триста-четыреста долларов. Но когда она пересчитывала их, почему-то всегда оказывалось меньше.

Еще со времен нищей студенческой жизни Ирина знала о странной особенности денег: их всегда меньше, чем ожидаешь. Но сейчас дело было не в этом. Не без сомнений она решилась на эксперимент. Перед тем как войти в дом на Больших Каменщиках, пересчитала деньги в бумажнике: четыре стодолларовые купюры и около тысячи рублями. Она забыла об этом, как всегда забывала обо всем на свете в объятиях Егорычева. Но на Чистых прудах, когда уже шла к машине, вспомнила. Отрыла кошелек: двести долларов и меньше пятисот рублей. Эта мелочность ее особенно поразила: мало ему показалось двухсот долларов, прихватил и рубли. На мелкие расходы.

Ирина видела, как он живет: перебивается случайными заработками – рисует афиши для окраинного кинотеатра, постоянно одалживается у матери. Она не раз предлагала ему деньги. Он гордо отказывался. Гордость не позволяла ему брать деньги у любовницы. Воровать позволяла.

Открытие было очень болезненным. Оно совпало с ответом на вопрос, живо интересовавший Ирину с самого начала знакомства: какой он художник? Его картинки не вызывали в ней отклика. Но, может быть, она не готова к восприятию современной живописи? Картины других художников, в мастерские которых Егорычев ее водил, тоже оставляли ее равнодушной. Презрительная оценка мужа, назвавшего живопись Егорычева бездарной мазней, не показалась ей объективной. В нем могла говорить ревность, подсознательная, вызванная только тем, что жена проявляет заинтересованность в судьбе неприятного ему молодого человека. Ирина поехала в галерею Гельмана и договорилась с известным искусствоведом, что он посмотрит работы Егорычева.

– Не бесплатно, конечно, – заверила она. – Гонорар в триста долларов вас устроит?

Искусствовед попыхтел короткой трубкой и усмехнулся в густую рыжую бороду:

– Почему же не устроит? Конечно, устроит.

– Только не нужно, чтобы он знал, что это я попросила. Вы приехали по своей инициативе. Услышали, что есть интересный художник, решили взглянуть. Так можно?

– Почему же нельзя? Только это будет стоить дороже.

– Сколько.

– Пятьсот.

Звонок искусствоведа чрезвычайно Егорычева возбудил. Он даже позвонил Ирине на мобильник и отменил свидание:

– У меня важная встреча. Гельман хочет устроить мою выставку. Завтра подъедет его эксперт, нужно подготовиться.

Через день Ирина встретилась с искусствоведом и передала ему гонорар. Он спросил:

– За свои деньги вы хотите услышать правду? Или комплимент?

– Правду.

– Уши от зайца он нарисовать сможет, всего зайца – нет. Такова правда.

– Значит, он бездарный художник?

– Он вообще не художник. Не знаю, кто ему внушил, что он художник.

Бездарь. И вор. Господи, с кем я связалась?

Но эти неприятные открытия никак не сказались на ее тяге к Егорычеву. Она по-прежнему пользовалась любым поводом ускользнуть из дома и оказаться в его объятиях. Но если раньше находилось сомнительное оправдание тем, что она подруга гениального, но пока непризнанного художника, то теперь вполне отдавала себе отчет в том, что не в силах противостоять животной страсти. Он бездарь и вор. Она блядь. Такова правда. Это мучило ее, она казалась себе породистой сукой, которую неудержимо тянет на помойку, вываляться в падали.

Внутренняя борьба привела к тому, к чему и должна была привести: она заболела. Врачи поставили диагноз: нервное истощение. Месяц пролежала в частной клинике. Рогов приезжал к ней каждый день, подолгу сидел у ее кровати, молча держал в руках ее руку. „А ведь он меня любит“, – однажды поняла она, и все душевное напряжение разрядилось, как гроза, неудержимым потоком слез. Это был кризис. После него Ирина быстро пошла на поправку. На другой день после выхода из больницы поехала к Егорычеву. Сказала то, что давно нужно было сказать: спасибо тебе, что ты разбудил во мне женщину, но нам нужно расстаться. Он сначала растерялся, потом заявил, что жизнь без нее бессмысленна и лучше сразу с ней покончить. В доказательство, что не шутит, достал пистолет и передернул ствол. Пистолет был похож на тот, что хранился в письменном столе Рогова, но Ирина отметила это мимоходом, вскользь. Она бросилась отнимать у него опасную игрушку, борьба закончилась тем, что они оказались в постели. Но если раньше, занимаясь любовью с мужем, она представляла на его месте Егорычева, то теперь место Егорычева в ее воображении занял Рогов.

Обычно после бурных постельных баталий Егорычев курил, поставив на грудь пепельницу, и говорил о том, как изменится их жизнь, когда он пробьет выставку и все поймут, какого художника по своей тупости не замечали. Но сегодня вскочил, накинул синий шелковый халат с драконами и принес из кухни бутылку дорогого иностранного коньяка:

– Давай выпьем. За мой успех.

– Откуда у тебя такой коньяк? – удивилась она.

– Продал две картинки. Недорого, всего за три с половиной тысячи баксов. Через десять лет они будут стоить по сто тысяч.

– Мне не наливай, я за рулем. Рада за тебя. Теперь мы можем расстаться.

– Опять ты за свое! Неожиданно полюбила мужа?

– Ты знаешь, да.

– Не понимаю. Как можно любить это животное?

– Можно, Костя, можно. Мне пора.

– Когда ты снова придешь?

– Никогда.

На его лице появилась самодовольная усмешка.

– Да ладно тебе. Приходи, я тебя всегда жду…

Отъезжая от дома Егорычева, она твердо сказала себе, что была здесь в последний раз. Но через несколько дней снова приехала. От последнего разговора осталось ощущение незаконченности, нужно было поставить точку в этой лав-стори.

Обычно она приезжала во второй половине дня, зная, что Егорычев раньше полудня не встает. Но сегодня приехала около одиннадцати, чтобы наверняка застать его дома. На звонок долго не отвечали. Потом дверь открылась, какая-то заспанная черноволосая молодая женщина в халате Егорычева, спросила:

– Вы к кому?

– Извините, ошиблась, – ответила Ирина и побежала вниз, не дожидаясь лифта. Она была уже на первом этаже, когда ее мобильник сыграл первые такты Турецкого марша Моцарта. На дисплее высветилось: „Константин“. Ирина отключила телефон и швырнула его в мусоропровод. Подумала: „Ну вот, снова придется врать мужу, что мобильник украли. Но это в последний раз“.

* * *

Она была свободна. Теперь свободна. Совершенно свободна.

* * *

Она не знала, что в это время Рогов сидит в своем кабинете и смотрит видеокассету, которую принес ему частный детектив. Миниатюрная видеокамера была установлена в комнате Егорычева так, что в объектив попадала тахта и все, что происходило на ней, а микрофон бесстрастно фиксировал все звуки».

Глава одиннадцатая. ПО СЛЕДУ

«Расследование уголовного дела, возбужденного в Таганской прокуратуре по факту смерти художника Егорычева, двигалось своим чередом. Как в больницах человек, доставленный на „скорой помощи“ в приемный покой, сразу попадает на конвейер стандартных процедур, так и любое уголовное дело, принятое к производству, начинается рутинно – с анализа исходных данных, имея в виду ответ на самый первый вопрос: имело место преступление, или погибший стал жертвой случайного стечения обстоятельств?

После того, как приказом прокурора, согласованным с руководством МУРа, майор Мартынов был включен в оперативно-следственную группу, он не видел причин скрывать от Авдеева, что жена Рогова была, по ее собственным словам, любовницей художника Егорычева. Правда, оговорился он, достоверность ее слов вызывает сомнения. Вызывал сомнения даже сам факт ее знакомства с Егорычевым до того, как он покорежил ее „мазду“. Назвать Иннокентием Константина – с чего?

Рассказ Мартынова очень заинтересовал следователя. Он дал поручение скрытно сфотографировать Ирину Рогову с тем, чтобы предъявить ее снимки для опознания консъержу дома, где Егорычев снимал квартиру. Пока наружка выполняла следственное поручение, Мартынов решил поговорить с матерью художника – такая же стандартная процедура, как измерение давления или электрокардиограмма в больницах.

Панельная пятиэтажка, где жила мать Егорычева и где он был прописан, находилась за кольцевой автодорогой, в Некрасовке. Поселок считался Москвой. Мегаполис уже не вмещался в границы МКАД, выпирал из них, как квашня. Уродливыми наростами на карте Москвы смотрелись Куркино, Митино, Ново-Переделкино, Жулебино. Но если новые районы прирастали кварталами современных многоэтажных домов, большую часть Некрасовки занимали „хрущобы“, возникшие здесь еще в 60-х годах прошлого века. Место было унылое само по себе, а в февральской хляби, сменившей неожиданные морозы, и вовсе тусклое. Неудивительно, что Егорычев, паренек с запросами, снимал квартиру в центре, хотя она была ему явно не по карману.

Мартынов приткнул машину между старыми „москвичами“ и „жигулями“, вошел в дом и сразу понял, что приехал не вовремя. На лестнице курили хмурые мужики, дверь в квартиру была открыта, входили и выходили женщины в черном, судя по всему, – соседки, несли посуду, стулья. Квартира была двухкомнатная, со смежными комнатами. В ту пору, когда только начиналось массовое жилищное строительство, никто не думал, как в двух смежных комнатах разместится семья даже из трех человек. Новоселы, полжизни теснившиеся в московских подвалах и переполненных коммуналках, об этом тоже не думали. Отдельная квартира – это было такое счастье.

Посередине проходной комнаты на раздвижном столе стоял простой гроб, обтянутый красной материей, с черными оборками. Крышка гроба была закрыта. У матери Егорычева, видно, нечем было заплатить гримеру похоронного бюро, чтобы восстановить лицо сына, изуродованное выстрелом. В комнате горели свечи, какие-то люди в черном сидели вдоль стены. При появлении Мартынова одна из женщин подошла к нему – лет пятидесяти, высокая, со стертым лицом, в глухом трауре. Негромко сказала:

– Спасибо, что пришли. Вы художник?

– Нет, я из милиции, – ответил Мартынов так же негромко. – Хотел поговорить с вами. Но вам не до меня, заеду в другой день.

– Зачем же вам лишний раз утруждаться? Время есть, автобус обещали только к двенадцати.

Она провела оперативника в небольшую комнату, смежную с первой…»

* * *

– Сам Мартынов, он где живет? – спросил Леонтьев, прервав чтение.

– В Кузьминках, в такой же «хрущобе», только поновей. В двухкомнатной «распашонке», как говорят москвичи, – с готовностью объяснил Акимов. – Комнаты изолированные. Я там такую снимал. Одна комнатушка метров восемь, там его кабинет, другая побольше, метров восемнадцать. Живет с матерью.

– Почему с матерью?

– Развелся. Оставил кооперативную квартиру жене, ушел к матери.

Леонтьев поморщился.

– Что-то все они у нас разведенные. Рогов развелся, Мартынов развелся. Он-то почему? Жена тоже шлюхой оказалось?

– Нет, я лучше придумал. Жена у него была музыкальный критик. Из новых, отвязанных. Из тех, что слова в простоте не скажут. «Дискурс», «контент», «экзистенциализм», «трансцендентный». Вот примерно как она пишет – в Интернете попался текст, я прибалдел. Сейчас покажу…

Акимов сунул в компьютер дискету, открыл файл.

Леонтьев прочитал:

«Ее послание целиком холистское, интенсивно холистское. Оно незамысловато, как примитивная онтофания, самая священная из онтофаний, предшествующая всему. Перед тем как начинается культ отчетливых реальностей – пусть даже еще целиком холистских и всеобъемлющих, смутных – таких как Мать-Земля, не говоря уже о патерналистском светлом ее корреляте, – не является ли поклонение высоте и свету („теллуризм“ Фробениуса) началом доминации чистого рассудка – то есть признаком деградации, началом конца? Это всего лишь вопрос, не более того: не является ли взгляд в небо разрывом примордиальной мучительной смертной радости бытия?..»

– Это о чем? – с недоумением спросил Леонтьев.

– О певице Булановой. Вы что-нибудь поняли?

– Нет.

– И я нет. Мог Мартынов ужиться с такой дурищей?

– С трудом, – согласился Леонтьев. – Зачем же женился?

– А вы зачем первый раз женились? А я? Гормоны.

– Дети есть?

– Как же без них? Чтобы завести детей, много ума не надо. Дочь. Лет четырнадцати. Самый противный возраст у девчонок, по себе знаю. Матери хамит, отца побаивается. Ему все время приходится вмешиваться в их конфликты.

– Женщины? Спит с проститутками?

– Нет. Хотя они и навязываются.

– Боится заразиться?

– Тут сложнее. Вы обратили внимание, что повара никогда не едят того, что они приготовили? Знают, в какой грязи это готовится. Не буквально в грязи, а в кухонном чаду, чужими руками. Проститутка для Мартынова – как блюдо для повара. На крахмальной скатерти, в сервировке – красиво. Если не знать, сколько грязи за этим. А он знает.

– Сорок лет, холостяк. Обстоятельный, не урод. Неплохая добыча для незамужних женщин, – заметил Леонтьев.

– А я о чем? – оживился Паша. – Мать его этим достает. Она на пенсии, в прошлом учительница. Все хочет женить его на племяннице соседки. Пристает: давай пригласим в гости, познакомитесь. Он отнекивается. Наконец сдается: зови. Мать обрадовалась, убегает к соседке. Приходит озадаченная, племянница наотрез отказалась: идите вы со своим Гошей. Мартынов говорит: «Да? Мне начинает нравиться эта женщина». Ничего сценка?

– Хорошо, – одобрил Леонтьев. – Но она вне сюжета. Не пойдет.

– Я придумал, как ее ввести в сюжет. У нас глава, в которой Мартынов разговаривает с Авдеевым в прокуратуре, перегружена деталями. Две рюмки, отпечатки пальцев на «Таурусе». Можно эти подробности перенести. Мартынов взял папку с делом домой, вечером изучает документы. Параллельно – мать. Годится?

– Паша, ты делаешь успехи. Если так и дальше пойдет, очень скоро твое ученичество кончится. Честно скажу, мне будет тебя не хватать.

– Валерий Николаевич, что с вами? – изумился Паша. – Вам меня похвалить – как соляной кислоты напиться!

– Это тебе кажется, – возразил Леонтьев. – Я строг, но справедлив. Знаешь, как говорят в армии? Трудно в ученье, легко в гробу…

* * *

«Разговор с Надеждой Григорьевной, матерью Егорычева, не прибавил почти ничего к тому, что Мартынов знал и о чем догадывался. Домашний мальчик, послушный, мечтательный. Любил рисовать. После школы поступил в художественное училище. Не окончил, бросил. В шестнадцать лет остался без отца. Отец был шофером-дальнобойщиком в российско-голландской фирме, погиб в аварии. Фирма выплатила страховку, большую, она помогла пережить самые трудные годы, когда в поликлинике, где Надежда Григорьевна работала медсестрой, по полгода не платили зарплату. Половину страховки пришлось отдать за то, чтобы сына не забрали в армию.

– Дали взятку в военкомате? – уточнил Мартынов.

– Нет, в психбольнице, опытные люди подсказали. Диагноз поставили: „Шизофрения малопрогредиентная с аффективными психопатологическими расстройствами“. Но вы не думайте, он был совершенно нормальный, – заверила Надежда Григорьевна. – Я с ужасом представляла, что с ним могут сделать в армии. Эта дедовщина, о ней столько разговоров. А теперь думаю: может, неправильно? Может, пусть бы послужил, и ничего бы не было? Как вы считаете?

– Что сейчас гадать, – неопределенно отозвался Мартынов. – Что сделано, то сделано.

– И надо же так, чтобы это случилось, когда все стало налаживаться. Его долго не признавали. Но он верил в себя. И вот – признали. Вы знаете, что две его картины купила галерея Гельмана? Заплатили много – три с половиной тысячи долларов. Он, правда, смеялся: разве это много? Будут платить и по десять тысяч, и по пятьдесят. Привез мне пятьсот долларов. Я говорю: не надо, тебе нужней, мне и зарплаты хватает, нам сейчас прибавили. Нет, говорит, возьми, пригодятся. Вот и пригодились… на похороны.

– Когда это было? – спросил Мартынов. – Когда у него купили картины?

– Да примерно за месяц… Господи, я до сих пор не могу поверить, что это случилось!..

Кто-то всунулся в комнату:

– Надежда Григорьевна, автобус пришел.

– Иду-иду. Вы проводите Костю?

– Да, конечно.

Мартынов согласился не только потому, что трудно было отказать в просьбе матери, одеревеневшей от горя. Среди людей, сидевших у гроба, он заметил молодую женщину, эффектную красоту которой траур только подчеркивал. Это была известная дорогая проститутка Анжела, по паспорту Ольга. Что ее связывало с Егорычевым? Это не мешало выяснить. Он спустился к машине, подождал, пока погрузят гроб и сядут провожающие, и пристроился за похоронным автобусом.

* * *

Анжела-Ольга попала в поле зрения „полиции нравов“ года три назад, когда МУР занимался „клофелинщицами“, орудующими в гостинице „Украина“. Действовали они по отработанной схеме: через сутенера или сами знакомились в ресторане с солидными клиентами, по большей части предпринимателями из Киева, которые были не прочь развлечься с хорошенькими москвичками, поднимались в номер. Улучив момент, подсыпали в шампанское клофелин, лекарство для гипертоников, понижающее давление. Когда клиенты после любовных забав погружались в глубокий сон, чистили их бумажники, оставляя немного денег на билет до Киева, и исчезали. В милицию клиенты, как правило, не обращались из опасения, что информация об их развлечениях дойдет до жен. Обматерив клятых москалей, возвращались домой, на этом все и заканчивалось. Но однажды то ли с клофелином перестарались, то ли сердце оказалось слабое, но клиент не проснулся.

* * *

Дело вел Мартынов. Через месяц сутенера и проституток арестовали. Анжела-Ольга была самой молодой из них, самой привлекательной и часто использовалась как наживка: знакомилась с клиентом, а потом подставляла вместе себя подругу. Сутенер и более опытные товарки попытались повесить смерть украинского бизнесмена на нее, но не получилось. Нашлись свидетели, которые показали, что в ту ночь Анжелы в гостинице не было. Сутенер и проститутка, непосредственно участвовавшая в деле, получили по восемь лет, остальные по три года, против Анжелы дело было прекращено. Выйдя из СИЗО, она пришла на Петровку благодарить Мартынова. В МУР ее не пустили. Часа два дежурила у проходной, дожидаясь майора.

История, которую она поведала за чашкой капучино в „Кофе-хаус“ на Неглинке, вызвала у Мартынова тупую зубную боль: столько раз, с незначительными вариациями, он такие истории уже слышал. Девочка из провинции (на этот раз из Тюмени) приехала покорять Москву – поступать в институт, в модельное агентство, секретаршей на фирму, ненужное зачеркнуть. Везде обломилось, домой возвращаться не захотела. Но пошла не на стройку, не в домработницы, а на панель. Нужно помогать больной матери (отцу, брату, сестре), нужно содержать ребенка (чаще всего это было правдой). Единственным отличием от таких историй было то, что Анжела-Ольга действительно училась на платном отделении Института управления, и стоило это недешево.

– Зачем ты мне это рассказываешь? – перебил Мартынов. – Хочешь совет? Ты знаешь, какой совет я могу дать. Возвращайся в Тюмень и живи, как все.

– Ни за что, лучше сдохну!

– Сдохнешь, – пообещал Мартынов. – От сифилиса. Или от СПИДа. Или сядешь. Не по своей вине, так подставят. Мало тебе одного раза? Будет и второй. Не успеешь оглянуться, как загремишь на зону.

– Почему вы так со мной разговариваете?

– Потому что желаю тебе добра. Хотя и понимаю, что все мои советы – не в коня корм.

– Я подумаю, – сказала она.

– Подумай, подумай. Пока не поздно…

Ни в какую Тюмень она, конечно же, не уехала. На какое-то время Мартынов потерял ее из вида. Однажды возникла – проходила свидетельницей по делу о сети подпольных борделей. А не так давно наткнулся на нее в Интернете. Реклама гласила: „Самые прелестные девушки Москвы ждут встречи с Вами. Дорого“. Ее фотография среди трех десятков снимков – яркая брюнетка с мальчишеской стрижкой: „Анжела. 22 года, студентка. Рост 175., вес 65., бюст 90. Звоните прямо сейчас“. Телефон. Мартынов только пожал плечами: ее выбор.

* * *

Похоронный автобус въехал в ворота Николо-Архангельского кладбища и по широкой аллее с подвязанными кустами роз покатил к крематорию. Мартынов последовал за ним. Дорогу ему преградил охранник:

– На машинах нельзя.

Мартынов показал милицейское удостоверение. Страж отступил.

Крематорий работал с безостановочностью конвейера. К десятку ритуальных залов один за другим подкатывали автобусы с черной полосой, служащие сноровисто перегружали гробы на тележки, агенты похоронных контор с привычно-скорбными лицами приглашали провожающих в залы, где уже звучала приличествующая случая траурная музыка. Стандартный текст распорядительницы церемонии. Короткая процедура прощания. Снова музыка, под которую гроб медленно опускался куда-то вниз. Створки закрывались, устройство снова было готово к употреблению.

– Почему его кремируют, а не хоронят? – негромко спросил Мартынов у какой-то из соседок Надежды Константиновны.

– Да как же? – удивилась она. – Самоубился, грех.

– Понятно…

От приглашения на поминки он уклонился: дела. Отойдя к машине, закурил, наблюдая, как участники церемонии усаживаются в автобус. Анжела-Ольга вместе со всеми не села. Обняла Надежду Григорьевну, помогла ей подняться на ступеньку, сама осталась на мокром асфальте. Автобус уехал.

– Садись, – предложил Мартынов. – Тебе куда?

– Здравствуйте, Георгий Владимирович. Все равно, в центр.

Когда выехали из кладбища и влились в поток машин, Мартынов сказал:

– Хорошо выглядишь. Прямо светская дама. Была знакома с Егорычевым?

– Была.

– Откуда?

– Ну что вы спрашиваете? Откуда такая светская дама, как я, может быть знакома с молодым мужчиной?

– Это ты кому-нибудь другому расскажешь. У него денег хватило бы только посмотреть на тебя. И то издали.

– Не доставайте меня, а? – попросила Ольга. – Мне и так тошно. Да, спала я с ним, спала.

– Бесплатно?

– Представьте себе. Чтобы окончательно не стать проституткой, нужно с кем-нибудь спать бесплатно. Вот я с ним и спала.

– Как ты с ним познакомилась? Где? Когда?

– Да какая теперь разница! И вам-то что за интерес?

– Верно, это меня не очень интересует. А вот другое очень: почему он застрелился?

– Откуда мне знать? Мне самой иногда хочется застрелиться.

– Ты, однако, жива.

– Остановите машину. Я выйду.

– Да ладно, сиди. До Таганки довезу.

– Тогда молчите, не травите мне душу!

– Как-то очень нервно ты на мои вопросы реагируешь. Почему?.. Ладно, молчу, молчу.

На „Таганской-кольцевой“ она вышла, а Мартынов направился в прокуратуру. Авдеева он застал в необычайно возбужденном состоянии.

– Хорошо, что ты приехал. А я уж собрался тебе звонить. Сейчас едем на Большие Каменщики, проведем повторный обыск в квартире Егорычева.

– Что будем искать?

– Понятия не имею. Но чует мое сердце, что-нибудь найдем.

– Не суетись. Сядь и объясни толком. В деле появилось что-то новое?

– Появилось. И не что-то, а ого-го что! Первое: консьерж опознал Ирину Рогову. Не просто опознал, а представил список посещений. За пять месяцев. Когда приходила и когда уходила. С точностью до минуты. Золотой старик. Если бы во всех домах были такие вахтеры, мы бы горя не знали!

– Когда она была последний раз?

– За месяц до самоубийства. Вот, полюбуйся: пришла в 11.04, ушла в 11.12.

– Недолго гостевала.

– Я сначала решил, что не застала дома. Но консьерж уверяет, что Егорычев никуда не уходил. Значит, не открыл.

– А что второе?

– Второе самое главное, – со значением ответил Авдеев. – Сравнил я пальчики на золотой зажигалке и на своем „Крикете“. И что бы ты думал? Они совпали!

– Рано радуешься, – охладил его пыл Мартынов. – Отпечатки получены незаконно. Даже прокурор их не примет, не говорю уж про суд. Да еще и шею тебе намылит за неуважение к Уголовно-процессуальному кодексу.

– Я? Не уважаю УПК? Бог с тобой! И не подумаю показывать эти пальчики прокурору. А вот когда арестуем Рогова, тогда и возьмем отпечатки с соблюдением всех процессуальных норм. Они не совпадут с пальчиками на золотой зажигалке? Еще и как совпадут!

– За что ты арестуешь Рогова?

– Вот это мы и будем искать. Зацепку. Должна быть. Интуиция мне подсказывает: должна. А раз так, найдем!..

* * *

Повторный обыск в квартире Егорычева продолжался уже четвертый час, но результаты были практически нулевые. На простыне, извлеченной из бака с грязным бельем: два длинных светлых волоса. Явно женские. Наиболее вероятно – Ирины Роговой. На наволочке, извлеченной оттуда же: три коротких волоса, черных, то ли женских, то ли мужских. Мартынов вспомнил короткую мальчишескую прическу Анжелы. Похоже, волосы ее. Но он не стал говорить об этом Авдееву. Вцепится, как клещ, а девчонка скорее всего ни при чем. Спать с Егорычевым, да еще бесплатно, это не преступление.

В мусорном ведре на кухне нашли окурок без фильтра со странным запахом. Травка. Стали копаться дальше. Шприц, использованный. Маленький аптечный пузырек без этикетки, с резиновой пробкой. Авдеев откупорил пузырек, понюхал.

– Что это? – спросил Мартынов.

– Эфедрин или что-то в этом роде. Наркоманы называют это винтом. Так-так. Значит, наш художник был не чужд развлечениям современной молодежи.