Текст книги "Газета День Литературы 141 (5 2008) "

Автор книги: Виктор Смирнов

Соавторы: Николай Коняев,Алексей Варламов,Юрий Петухов,Борис Екимов,Александр Городницкий,Владимир Винников,Михаил Шемякин,Сергей Угольников,Елена Родченкова,Ольга Гринева
сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 9 страниц)

6-ая полоса
ЛИТЕРАТУРНАЯ ПРЕМИЯ

Владимир Бондаренко СОЛЖЕНИЦЫНСКАЯ ПРЕМИЯ – БОРИСУ ЕКИМОВУ

Борис Екимов РАЗВЕТВЛЁННОЕ ДРЕВО

Алексей Варламов СПРАВЕДЛИВОСТЬ

Владимир Бондаренко
СОЛЖЕНИЦЫНСКАЯ ПРЕМИЯ – БОРИСУ ЕКИМОВУ

15 мая в Доме русского зарубежья состоялось очередное ежегодное вручение литературной премии имени Александра Солженицына.

На этот раз лауреатом стал семидесятилетний талантливый прозаик из городка Калач-на-Дону, что находится в Волгоградской области. Думаю, премию Борис Екимов заслужил, продолжив славный ряд писателей, раскрывающих душу народную, погружающих читателя в будни и праздники, в трагедии и победы простого русского человека.

Валентин Распутин, Леонид Бородин, Алексей Варламов, Евгений Носов, Константин Воробьёв и, наконец, Борис Екимов – достойный ряд прозаиков, продолжающих традиции русской классической прозы. Пожалуй, остаётся дать премию эту ещё Владимиру Личутину и Петру Краснову и тогда главный, наиболее достойный ряд нашей стержневой словесности будет завершён. Естественно, русская литература этим не закончится: во-первых, есть и другие достойные её традиции и их последователи от Александра Проханова до Юрия Мамлеева, во-вторых, подрастает новая талантливая поросль, от Захара Прилепина до Романа Сенчина.

Борису Екимову присудили премию "за остроту и боль в описании потерянного состояния русской провинции и отражение неистребимого достоинства скромного человека, за бьющий в прозе писателя источник живого народного языка". И на самом деле, из всех былых лауреатов Борис Екимов – лишь второй из русской провинции. О нём не шумят наши витии. Дмитрий Быков как-то ляпнул: "Нет никакого замалчивания почвенников и традиционалистов, все, кто заслуживает, получают известность". Конечно, со временем – да, когда рассеется "лирический" туман вокруг многих нынешних псевдозвёзд, включая самого Быкова. Но неужели чудная человечная проза Бориса Екимова, тот же классический уже рассказ "Фетисыч" или повесть "Пиночет", не заслуживают пристального внимания столичных моих коллег-критиков. Нет, молчат, пишут о сорокиных и пелевиных – и только. Новые интересные повести и рассказы выходят в "Новом мире" (и не только в нём) но – никем не замечаются. На вручении Солженицынской премии профессор из Парижа Никита Струве обмолвился, что прошёл по московским книжным магазинам, нигде Екимова нет. И сделал парадоксальный вывод – сразу всё раскупают. Ох, видно давно профессор не бывал у нас в России. Одного из самых талантливых русских прозаиков практически не издают. Разве что у себя в Волгограде во времена губернаторства Максюты, поддерживавшего своих писателей.

Да и "Новый мир" сегодня мало кто читает, кроме книжных профессионалов. Будет сейчас краткосрочный бум в связи с популярной премией, а потом опять – в калачовскую тишь. Впрочем, солженицынский лауреат даже для нынешних прогрессистов – знак высшего мастерства. Надеюсь, теперь читать его в "Новом мире" (а в 5–6 номерах выходит его новая повесть, вслед за тем предисловие к рассказам мезенского прозаика Антипина) будут внимательнее, и наши дотошные рецензенты от Немзера до Данилкина включат его в свой список читаемых авторов.

Газета "Коммерсант" уже назвала присуждение премии Борису Екимову – бегом по кругу. Мол, пора Солженицынской премии выбирать новых постмодернистских, крутых лауреатов. А я думаю, этим крутым и так хватает "Больших книг" и "Букеров", дай Бог, хоть Солженицынской премии, заодно с премией "России верные сыны" и "Ясная поляна", и дальше держаться под натиском "Коммерсантов" и, отказываясь от "нетривиальных решений", как от нетрадиционной сексуальности, продолжать традиции классической русской литературы. А претенденты всегда найдутся.

Александр Солженицын сам уже по состоянию здоровья на вручение премии не пришёл, но своё мнение о лауреате высказал: "В последние десятилетия, когда, кажется, само существование русской деревни выпало из нашего поля зрения, не говоря уж об окоёме искусства, – Борис Екимов вошёл в литературу новым писателем-деревенщиком".

Честно говоря, новым писателем его назвать трудно – и сверстник тому же Валентину Распутину или Владимиру Личутину, и писать начал примерно в те же годы. Но когда бы не настигла заслуженная слава одного из коренников русской прозы – это всегда прекрасно. Будто и не было позорного двадцатилетия разгрома русской культуры.

Я слежу за его прозой ещё с советских времен, помню шумную дискуссию вокруг "Холюшина подворья", когда писателя чуть ли не обозвали подкулачником.

А он всего лишь писал всю подноготную правду о русской деревне, выводя и чудных русских людей, и невыносимые условия их жизни. Только стало всё обустраиваться, и вдруг опять новый тотальный разгром. Удивительно, что Солженицынская премия вручена, по сути, за рассказы и повести о последних колхозах, о директорах, отдающих своему делу всю жизнь. Он их воспел. Воспел народную тягу к единению русского государства. Не случайно член жюри Солженицынской премии Павел Басинский не побоялся поставить Бориса Екимова вослед гению Михаила Шолохова.

Я рад, что давний автор газеты "День" стал лауреатом важнейшей литературной премии. От всей души поздравляю вас, Борис!

Борис Екимов
РАЗВЕТВЛЁННОЕ ДРЕВО

Для меня, как литератора, лучшие встречи с читателем – это, когда читают мною написанное.

В микрофонной, в трибунной речи, походя, сгоряча, можно и глупостей наговорить. Рассказ ли, повесть рождаются не вдруг, проходя, порою, долгий путь от замысла к завершению. Это – труд вдумчивый, откровенный, совершаемый наедине с собой и с тем человеком, для которого пишешь. И конечно, труд честный, порою, с сердечной болью: "над вымыслом слезами обольюсь…" Потому что тобою написанное вовсе не вымысел, а жизнь.

Как далеко все это от речей устных, суждений скоропалительных.

Держу в благодарной памяти, изредка повторяю слова Анатолия Васильевича Исаева, из села Богунино Тверской области, который когда-то признался мне: "Я раньше просто "глотал" книги. А на ваших рассказах споткнулся, понял: нельзя спешить. Надо читать и думать, читать и думать".

Вот оно – истинное предназначение художественных произведений: писать и думать, читать и думать.

И потому нынешняя речь, для меня обязательная, будет лишь, повторением того, над чем думалось и в чём утверждался срок долгий.

Русская художественная литература, во все времена, несла на своих плечах не только немалый груз своего кровного дела – сохранения языка, но брала на себя дела иные. Одно из главных – честное историческое повествование. Особенно в те годы, когда наша историография лгала или немела.

Жизнь русского народа трудами и талантом своих великих писателей была представлена с такой выразительной впечатляющей искренней силой, что созданные ими уже вовсе не образы, а живые люди шагнули с книжных страниц в нашу жизнь. И остались в ней. Век их долог.

Наташа Ростова, старый князь Болконский, война 1812 года. Хорь да Калиныч, а рядом вроде бы, неприметный человек с охотничьим ружьем за плечами, который то заночует на Бежином лугу, то ненароком забредёт в омшаник, к бедной Лукерье – "живые мощи", то послушает певцов в трактире. И мы, вместе с ним, уже не первый век, всё видим и всё слышим. Многоцветная, в золотом сиянии детства шмелёвская Москва, с маленьким Ваней и милым Горкиным… Григорий и Аксинья – теперь уже вечные символы любви, семья Мелеховых на берегу Дона. И огненный смерч над тихим человечьим гнездом, всё спаливший и на пепелище оставивший лишь малого птенца – Мишатку. А такой удачный, такой счастливый день Ивана Денисовича – долгий день, вместивший в себя годы и годы; версты колючей проволоки, опутавшей тело страны и перехватившей горло, но души не доставшей. Светит душа и греет. Астафьевский мальчик в белой рубашке под крылом пресветлой бабушки Катерины? А многоликий шукшинский мир? Разве все это – бледная немочь литературного образа да сухая схема сюжета? Нет, это наши люди века прошлого и века нынешнего, принятые не только своей страной, но всем миром как русские люди, а их жизнь – как правдивая история России.

Ещё одним немалым служением русской художественной литературы было воспитание человека, если угодно, учительство. В песнях, сказках, стихах, прозе – в лучших образцах. Ненавязчивое внушение простых, но великих истин, правил людского бытия: честность, трудолюбие, доброта, совестливость – как прочной основы жизни.

Это особенно важно было в те времена, когда христианская религия в России почти на век была растоптана государственной властью. Нынче на нашей земле поднимаются за храмом – храм. Но бог не в брёвнах, а в рёбрах. В душе человеческой мораль христианская созидаётся много труднее и медленней. И потому, как и в ХХ-ом веке, сегодня русская литература продолжает свои труды, тем более необходимые, когда на бедные головы, в людские души телевидение, кино, печать обрушивают потоки грязи, крови, корыстной лжи, за тридцать серебреников продавая совесть, попирая веру божью, мирскую. В больном азарте наживы, бездумно расшатывая основы общества, в котором сами живут.

Ругая нынешнее время, легко впасть в соблазн великого обличения, а как следствие в соблазн уныния: в такую страшную пору довелось нам жить. Но так ли это?

В помощь – художественная литература. Вот некоторые строки.

«Книги дороги, хороших мало… зато есть… целые труды французских романов – достойное чтение тупого невежества, бессмыслия и разврата».

«Кто мог думать, ожидать, предвидеть?.. Где плод наук и мудрости? Век просвещения, я не узнаю тебя: в крови и пламени, среди убийств и разрушений, я не узнаю тебя».

Батюшков, Карамзин… Век XVIII-ый, век ХIХ-ый. И разве только Россия?

«Могу ли я без слез глядеть на то, что основы добра и зла заброшены…» Это уж вовсе древность.

Феогнист, VI-ой век до нашей эры.

«И увидел Господь, что велико развращение человеков на земле и что все мысли и помышление сердца их были во зло во всякое время»

(Бытие, VI, 5).

«… земля растлилась… и наполнилась земля злодеяниями… всякая плоть извратила путь свой на земле…»

(Б. VI, 13).

Все эти горькие слова во все времена порождали отчаянье, которое приходит, когда понимаешь ясно, как слаб человек, и мудрости в нём не прибывает от века к веку. И если в науке, технике человек с благодарностью принимает опыты и уроки поколений прошлых, используя колесо, рычаг, плуг, печную трубу, трактор, окно, пшеницу – лишь совершенствуя найденное, то в морали, нравственности, законах бытия всё давно открытое, проверенное, произнесённое вслух, все великие истины, которые лежат в основании всех религий, верований, конституций, кодексов. «Люби ближнего…» «В поте лица добывай хлеб…» «Не укради…» «Не убий…» «Не пожелай…» «Чти отца своего».

Эти заповеди – вековые скрижали, никем не оспоренные, освещающие путь единственно верный, но нескончаемо долгий для всего человечества, потому что люди более веруют, чем искренне верят, снова и снова, из века в век, поддаваясь всё тем же пустым соблазнам и вожделениям и порождая обман, насилие, кровь, болезни, голод, войны, где более других страдают невинные. Особенно дети. И горестно слышать, когда не по годам умудрённые жизнью, спрашивают они: "Господи, почему цветы у тебя получились лучше, чем люди?"

Отвечать приходится нам, повторяя и повторяя: не поддайтесь обману ли, соблазну. Вам дано главное – жизнь человеческая. Короткая – в птичий посвист. Но в ней можно уместить бесконечное: счастливые дни, минуты, мгновения. Тихое цветение деревьев и трав. Бесшумный полёт стрекозы, бабочки, милой ласточки-хлотопуньи. Жар любви, его опьянение. Сияние детских глаз, к тебе обращённых. Тепло милых рук. Высокое небо в чистой голубизне или холодном звёздном горении. Мир земной во всей его полноте. Разве этого мало?

Отвечать словами простыми, толстовскими – "всё – в тебе". Ведь эти слова многими были услышаны, поняты. Недаром академик Легасов сказал: "Мы подняли Гагарина на плечах Пушкина и Толстого". И в дни сегодняшние, недавно ушедший академик Моисеев, вовсе не филолог, а математик, механик, призывал увеличить количество уроков литературы в школе. Вспоминаю своего земляка, легендарного хлебороба, дважды Героя труда Виктора Ивановича Штепо. Говоря о тех, кто нынче вершит, уродуя, судьбы крестьян, он сказал коротко: "Чего вы от них хотите? Они и "Мурзилку" не прочитали".

Нынешние времена к литературе художественной не больно милостливы. Простое сравнение: мои повести, рассказы, такие как "Пастушья звезда", "Пресвятая дева Богородица", "За тёплым хлебом", "Путёвка на юг", "Ночь проходит", имели тиражи многомиллионные. Сегодня, почти двадцать лет спустя, та высокая, книжная волна ещё идёт по России. Недавнее письмо: "… в старых журналах на даче я нашла "Новый мир" 1989 года и там вашу "Пастушью звезду"… Почти двадцать лет прошло с момента опубликования рассказа… Сколько лет войне чеченской, но вот только сегодня, после Вашего рассказа, я поняла суть этого вечного конфликта двух народов…"

Из давнего письма, из Риги, от Астриды Альке, директора театральной библиотеки: "… можете не беспокоиться. Мы предупредили наших друзей в Юрмале, Дзинтари. Ваша "Ночь исцеления" попадёт в добрые руки".

Из недавнего разговора на сельском базарчике хутора Ильевка: "За тёплым хлебом" ваша книжка у всех есть. И ныне читаем".

Нет, конечно, всё это было не зря: написанное, изданное, ушедшее в люди.

Мои нынешние книги выходят очень редко. Тиражом не более трёх тысяч экземпляров. Журнальные тиражи немногим выше. К сожалению, это не только моя беда. Но общая.

И потому нередки разговоры о том, что художественная литература доживает свой век. Такие суждения, по меньшей мере, легкомыслие.

Из письма учительницы-землячки: "… отступив от программы, весь урок читала Вашу "Ночь исцеления". Современным детям так не хватает доброты к людям, милосердия…"

Другая учительница из Казахстана: "Когда-то, давно, прочитав Ваш рассказ "Ночь исцеления", стала читать его своим ученикам. И вот что интересно: менялись время и дети, а впечатление всегда было потрясающим. Рассказ невольно заставлял посмотреть на тех, кто живёт рядом".

Из Татарстана. Рассказ тот же. Слова ученика: "Впервые я задумался над тем, что может быть, и моим близким нужна моя помощь".

Другой рассказ – "Говори, мама, говори…" Время сегодняшнее, из письма волгоградской школьницы: "… и я ответила ей словами Вашего рассказа: "Говори бабушка, говори…" Ведь лучше сделать доброе сейчас, чтобы потом не жалеть о прошедшем".

Из Пермского края весть: "Наша учительница прочитала нам Ваш рассказ "Фетисыч". Спасибо…"

От меня, и думаю от всех нас: "Великое спасибо Вам – учителя русского языка и литературы. Спасибо за мудрость, за труд, ныне уже самоотверженный". Речь вовсе не о Борисе Екимове, но о русской художественной литературе, о месте её в нашей жизни, о непреходящем значении в воспитании, прежде всего, детей.

Школьные учителя, оказались намного мудрее, честнее наших правителей. Они – истинные герои сегодняшней, а главное, завтрашней России. На них – надежда.

Не может даже самая лихая година в короткие сроки войны ли, смуты сокрушить взращённое многими поколениями, глубоко укоренённое в душах людских и разветвлённое древо русской культуры.

Художественная литература в России настолько вросла в жизненный людской обиход, что порою становится будто бы незаметной, естественной, словно воздух, вода. Дыши и дыши, пей и пей, утоляя жажду. От рождения до смерти. От колыбельной песни, слов которой ты ещё не в силах понять, но внемлешь чутко, потому это поёт любовь: "Спи, моя родная, рыбка золотая…" От колыбельной до последнего: "Душе моя, душе моя… Восстань…" А между рожденьем и смертью, будет много всего, особенно в детстве: песни, сказки, стихи, возникшие словно из воздуха, словно у моей тетушки Нюры, которая грамоте едва разумела, но "шалун уж – отморозил пальчик…" повторяла, грозя и смеясь.

Вспомните, как малые дети в постели, перед сном, просят и просят повторить ещё и ещё: "У Лукоморья дуб зелёный…"

– Ну, ещё… Ну, последний раз…

– Да я тебе уже десять раз рассказал.

– Ну, ещё. Последний – распоследний разочек…

Попробуй отказать. И повторяешь снова и снова: "У Лукоморья дуб зелёный…" Это – не блажь ребенка. Это просит детская душа. Первый глоток воздуха получаем с рожденья. И первый хлеб свой – материнское молоко. И то, что мы с вами называем художественной литературой приходит так же обыденно и естественно, потому что необходимо для созидания души человеческой, как хлеб и вода созидают плоть нашу. Бабушка моя, вятская крестьянка Евдокия Сидоровна, в школе не училась, грамоты не знала, но дочери её, моя мать и тетушка, услыхали, запомнили и, при случае, повторяли до веку, суровой зимой: "Малыш уж отморозил пальчик…" – это мамочка наша всегда говорила". Или другое: "Зима недаром злится, прошла её пора…" "Полюбуйся, весна наступает…" – это мамочка наша…" Воистину так: не Пушкин, не Тютчев, но "так говорила мамочка", которая грамоте не разумела, но была хранителем Слова, передавая его детям. Дочери, в свою пору, передали детям своим:

 
В марте лед с реки возили,
И сосульки слезы лили.
В феврале у нас в оконце
Засветило ярко солнце.
 

«Это всё наша мамочка…»

"Да, да… – соглашаюсь я, не зная автора этих строк. – Конечно, мамочка. – Но добавляю: – И русская художественная литература". И не только русская.

Что общего между Англией и донским хутором Большой Набатов. Общее есть. В Большом Набатове, в Калаче-на-Дону от века пели и теперь поют Байрона:

 
Проснется день красы моей
Зарёй украшен свет.
 

Песня казачья, давнишняя, горькая.

 
Не быть, не жить мне в том краю,
В котором зарождён.
А быть и жить мне в том краю,
В котором осуждён.
 

Рассказывали мне, что песню эту сочинил старый казак Мушкетов, семью которого в 30-х годах выслали в Сибирь. Он эту песню придумал, пел, плакал и однажды умер, последних строк не допев. Его сыновья, на Дон вернувшись, принесли эту песню на родину. Так мне рассказали.

 
Отцовский двор спокинул я,
Травой он зарощён.
Травой густою, муравой
Да горьким-горьким полыном
Родной двор зарощён.
 

Эта песня – в одном из моих рассказов. И сообщили читатели, что это – Байрон, его «Прощальная песнь» из «Чайлд-Гарольда». Действительно в одном из переводов, сделанном Иваном Козловым, угадывается.

Песня, конечно, наша: донская, казачья. Но лорду Байрону – великое спасибо. Разные люди, разные земли, разные языки. А вот душа поёт, радуется и плачет об одном: о жизни на родной земле. Это и есть художественная литература, из народа вышедшая и укоренённая в нём навсегда.

В этой надежде, в этой уверенности продолжается жизнь страны и художественной литературы, к которой я и большинство здесь присутствующих имеем прикосновение. А подтверждение тому, что наши труды не пустые, в нечастых благодарностях, письменных, устных или премиях, таких как литературная премия Александра Солженицына, которую я с сердечной благодарностью ко всем Вам принимаю сегодня.

Алексей Варламов
СПРАВЕДЛИВОСТЬ

Впервые я прочитал Бориса Екимова в «Новом мире» в 93-м.

Это был рассказ "Набег" – история о том, как два человека – дед и отправленный родителями в деревню от греха подальше 16-летний внук (эта связь дедов и внуков, связь поколений для Екимова очень характерна) – так вот, двое взяли по весне в колхозе тощих бычков и всеми правдами и неправдами принялись их выхаживать, чтобы осенью продать и заработать денег. У бычков свои враги – болезни, волки; у старого с малым свои – чеченцы, готовые быков увести, а также лукавый председатель колхоза, сначала заключивший договор, по которому все деньги за бычков достанутся работникам, а потом переигрывающий по своему усмотрению. Рассказ очень драматичный, напряжённый, заканчивающийся открытым финалом – Екимов, судя по всему, вообще такие финалы любит. Потом был рассказ "Враг народа", герой которого колхозный тракторист Гаврила Яковлевич Тарасов раздумывает, брать или не брать ему землю и выходить из колхоза, и в конце концов решает брать, соединяя те нити, что порвались в его роду после раскулачивания. Казалось бы, автор – убеждённый противник колхозного строя, сторонник фермерства, свободного землепашества и скотоводства.

Но проходит шесть лет, наступает год 1999 и в том же журнале появляется повесть "Пиночет", главным героем которой оказывается не фермер, а председатель колхоза, прозванный нелестным для нашего уха именем за жёсткость, граничащую с жестокостью. Но так и только так можно прервать череду воровства, бесхозяйственности, слабости и беззащитности современной русской жизни, которая иначе просто прекратит своё существование. Повесть эта хорошо всем известна, но примечательно, что благородный герой её Корытин-младший, опираясь на решение колхозного правления, фактически обрезает попытки колхозников жить самостоятельно – то есть поступает буквально так же, как поступал лукавый Липатыч из "Набега".

Зеркальность всех этих сюжетов очевидна и неприкрыта. О том, что означает эта эволюция, если только это действительно эволюция, насколько она отражает реальную картину деревенской жизни, которую Екимов знает лучше многих из нас, свидетельствует ли она об изменении взглядов самого Бориса Петровича или о его незашоренности, вдумчивости и отзывчивости – обо всём этом можно долго рассуждать. Но неким критерием здесь могла бы стать екимовская публицистика – недавний новомирский очерк "Прощание с колхозом" или ещё более ранний по времени очерк, называющийся "Десять лет спустя", где прямо говорилось: "Искать надо не форму хозяйствования, не форму собственности на землю, искать надо человека, хозяина". Екимов его находит и показывает. Возможно, сегодня в литературе это легче сделать, чем в жизни. Но, слава Богу, если русская словесность, сполна и даже чересчур заплатившая дань "лишним людям" в прошедшие времена, помятуя розановские заветы, столько же сил, таланта и вдохновения отдаст тому, чтобы показать людей нелишних. О чём бы Екимов ни писал, он изображает, любуется сильной личностью, хозяином, человеком совестливым, тружеником, неравнодушным, независимо от того, какое положение этот человек занимает. И очень часто такими людьми оказываются у Екимова дети. Он удивительно, по-платоновски, описывает детей – девятилетнего Якова – Фетисыча, который понимает, что уйди он из родного хутора, школа будет разорена, как разорили уже клуб, детский садик и медпункт, грубоватого, не по годам взрослого Ваню из "Пиночета". Но показывает и людей, им противостоящих, тех, кому ни до чего нет дела, кто бессильно опускает руки и опускается сам, вольно, как молодая мать из рассказа "Продажа", отдающая за тысячу долларов своего ребёнка, или невольно как герой рассказа "У стылой воды", тех, кто теряет человеческий облик и преступает законы естества, а также тех, кто жирует на общем несчастье, кто наживается, входит во власть и калечит человеческие судьбы. И вот их, к великому сожалению, их больше. И пока что они сильнее.

Проза Екимова убедительнее любых исторических, политических, социологических исследований обнажает глубину того, по выражению Солженицына, обвала, который настиг Россию в конце XX века и тяжесть раны, которая была нанесена деревне, русскому крестьянству большевиками старыми при советской власти, а затем большевиками новыми рыночных времен. Екимов ставит диагноз русской жизни, определяет меру той её обессиленности, обескровленности, меру распада и разрыва человеческих связей, которую, живя в Москве, где эта связь порвалась раньше и к такому положению дел привыкли, представить гораздо труднее, нежели сталкиваясь с ней за пределами большого города.

"Когда это всё начиналось, в 90-х годах, было непривычно и страшно: детский сад без дверей и окон, разбитая котельная, руины магазина, до основания разобранный коровник, разрушенная теплица, ржавеющие остатки водопровода, заброшенная школа. Вначале было страшно глядеть. А теперь – привыкли".

Это привычка к разрухе и есть самое страшное в нынешней России. И что говорить про разорённые дома, когда разорёнными оказались людские судьбы, жизни, и молодые, и старые, и – детские. Но – не надо плакать! Не надо отчаиваться, скорбеть, гневаться, проклинать и искать виновных. И опять же убедительней всех нынешних идеологем и бодрых рапортов о том, что Россия поднимается с колен, звучит не эта официозная телевизионная риторика, но – екимовская надежда, любовь, вера в человеческое достоинство и совесть, вера в жизнь, которая опирается на самые простые, неистребимые человеческие чувства и на красоту земли, с этими чувствами связанную. Хотя трагично, горько звучит голос – часто не авторский, а – как в рассказе "В степи" – голос больного, одержимого человека, наперекор здравому смыслу восстанавливающего кирпичную кладку в порушенном колхозном коровнике:

"Не реви. Всё восстановим. Я же не реву. А моё, родное, всё погубили…" Заканчивая этот рассказ о человеке, в чьих глазах огонь нездоровый, вызывающем у рассказчика жалость и горечь, автор пишет: "я пошёл к машине, чтобы поскорее уехать". Но уехать от своих героев он не волен. Не отпустят они его, а значит, не отпустят читателя и заставят к себе вернуться. И получается так, что это вслед за ними, их утешая и поддерживая, Екимов выносит в заголовки рассказов прямую речь: "Не надо плакать", "Говори, мама, говори", "Ты не все написал". Связь между писателем и его персонажами – булгаковское "героев своих надо любить" – идёт, как мне представляется, в его творчестве по нарастающей, и особенно ощущается в одном из самых последних его произведений – в повествовании в рассказах "Родительская суббота", в этом своего рода семейном, временном и пространственном лирическом эпосе, истории семьи писателя, её прошлого и её связи с историей народа, пережившего страшный XX век. Тут вспоминаются строки Николая Рубцова:

 
Как много жёлтых снимков на Руси
В такой простой и бережной оправе!
И вдруг открылся мне и поразил
Сиротский смысл семейных фотографий!
 

В сегодняшнем интервью «Российской газете» Екимов говорит о том, что в «настоящей прозе не может быть фотографий». Это верно, но в сущности то, что пишет он в «Родительской субботе», и есть семейные, пусть не фотографии, но – образы, порою почти иконы, бережно и любовно запечатлённые в слове так, чтобы это сиротство преодолеть. Можно было бы сказать, что перед нами семейная, родовая мифология – хотя! – Екимов – редкий в современной литературе писатель, у которого нет своего мифа, по крайней мере видимого, сознательного, искусственного мифа. Этого мифа не было у него ни в 60-70-е, тем более нет его сегодня, когда мифологизация стала непременным, насильственным атрибутом жизни и творчества почти каждого пишущего и писатели стремятся, едва ли не заказывают свою легенду, как заказывают и заводят личные сайты и блоги, озабоченные продвижением на рынок не меньше, чем самим творчеством.

Екимов этого пути избегает и не потому, что принадлежит к иному поколению или живёт далеко от Москвы. Ему это не нужно. Но всё же… всё же независимо от авторской воли некая екимовская легенда существует, и о ней стоит сказать несколько слов. Борис Петрович печатался в разных журналах – "Нашем современнике", "Знамени", "Москве", "Отечественных записках", но прежде всего он – новомирский автор. И если и говорить о некоем екимовском мифе, о екимовской легенде, то это будет легенда новомирская. Не в обиду другим авторам, которые в "Новом мире" печатались и печатаются, возьму на себя смелость утверждать, что проза Бориса Петровича Екимова – лучшее, что было опубликовано в журнале за последние как минимум полтора десятка лет, и не только лучшее, тут в конце концов вопросы вкуса и индивидуальных предпочтений, но вот что, на мой взгляд, бесспорно и этого не станет отрицать никто, сегодня это – самая новомирская проза в её образцовых, в её твардовских традициях. То, что Юрий Трифонов резко и именно по причине резкости довольно точно назвал непереваренной почвеннической фанаберией.

Впрочем – переваренной, впрочем – осмысленной, превратившейся из фанаберии в определённое художественное мышление, не имеющее ничего общего со спекулятивными рассуждениями о парадном прошлом советского народа и иными ныне искусственно востребуемыми и успешно обыгрываемыми фальшивыми красивостями. Это подлинная почвенная, народная литература, рассказывающая о том, чем люди жили и живы, чем живут-кормятся и зачем живут.

Историю философской – вспомним термин Ирины Роднянской – интоксикации можно изучать по иным текстам, число которых растёт день ото дня, заполняя полки книжных магазинов, короткие и длинные списки больших и малых литературных премий. По екимовским же книгам – может быть изучена подлинная история состояния русского общества на сломе эпох, и сегодняшний лауреат как никакой другой из современных русских писателей дает художественный ответ на вечный шукшинский вопрос: что с нами происходит?

Екимов – писатель очень мужественный, не уклоняющийся от самых сложных противоречий русской жизни, тем более что жизнь, им описываемая, – это русское пограничье, та часть России, которая особенно уязвима, и тема беженцев, взаимоотношения русских и кавказцев во всей их сложности и трагичности проходит через всю екимовскую прозу, начиная как минимум от рассказа с пасторальным названием "Пастушечья звезда" до щемящего "Не надо плакать".

О каждом из его рассказов, об удивительной смеси нежности, жёсткости, беспощадности, жалости, утешения и любви – и, повторю, год от года проза Екимова становится всё более исповедальной, милосердной и эмоционально насыщенной, – обо всём этом можно говорить долго, говорить о екимовской интонации, а интонация в прозе, в рассказах особенно, – первое дело, о его удивительном языке, но лучше просто эти повести и рассказы читать и снова к ним возвращаться, читать самим и своим детям. Однако ограничусь таким замечанием. Довольно давно пришёл я к выводу, что многие русские писатели тяготеют к племени либо охотников, либо рыболовов. Разумеется, были и те, кто сочетали два этих ремесла – Аксаков, например, или напротив те, кто от них далеки, но всё же часто это предпочтение значимо и ощутимо. Племя охотников выглядит, пожалуй, более могучим – Толстой, Тургенев, Некрасов, а в XX веке – Пришвин, Юрий Казаков, Олег Волков, Георгий Семёнов. Но и у рыболовов есть свои славные имена: Чехов, Паустовский, Евгений Носов, Виктор Астафьев. И – сегодняшний лауреат, уроженец Игарки, обретший родину возле одной из самых великих русских рек – тихого Дона – Борис Петрович Екимов, чествуя которого, мы прежде всего восстанавливаем литературную справедливость.