Текст книги "Газета День Литературы 141 (5 2008) "

Автор книги: Виктор Смирнов

При всей своей импульсивности, пассионарности Владимир Бондаренко – человек довольно терпеливый, когда речь идёт о нём самом, о критике в его адрес. Но в данном случае полемика ведётся о дорогих для Бондаренко именах либо проблемах общего, национального звучания.

Например, бурную – преимущественно отрицательную – реакцию у "правых" вызвали статьи критика середины 90-х годов "Импотенция непротивления" и "Пётр Палиевский как символ трусости", не вошедшие в книгу "Трудно быть русским". Поводом для их написания стал отказ Палиевского провести литературоведческую экспертизу текста Александра Зиновьева (этот текст, напомню, стал причиной возбуждения уголовного дела против писателя и газеты "Завтра"), а также выступление Петра Васильевича на орловском пленуме с идеей "литература вне политики".

Помнится, и я был возмущён резкими и неожиданными оценками В.Бондаренко. Однако сегодня, перечитывая эти статьи критика, я вынужден признать, что он во многом был прав. Бондаренко не просто разрушает устойчивый патриотический миф о Палиевском как борце за национальное освобождение, но и справедливо говорит о том, к чему ведут непротивление, неучастие, трусость и предательство. Приведу лишь одно высказывание критика: "Может быть, поэтому и царит до сих пор в России оккупационный режим, что иные из числа русской интеллигенции в трудную минуту занимают страусиную позицию? Может быть, хватит винить внешних врагов, которые ясны, которые не подводят и не предают, а лишь прекрасно учитывают склонность к предательству? Заразный грибок "палиевщины" страшнее Бейтара и Бнай Брита, вместе взятых. Он может проявиться в любой редакции, в любом союзе, в любом патриотическом движении".

"Левых" авторов Бондаренко характеризует на протяжении всей книги в статьях как общей направленности ("Очерки литературных нравов", "Тошнотворные сливки общества", "Либеральный лохотрон" и т. д.), так и посвящённых отдельным писателям ("Чингиз, не помнящий родства", "Порча Виктора Астафьева", "Оральный пафос Евгения Евтушенко", "Фекальная проза Сорокина Вовы" и т. д.). Одиннадцать статей книги объединены в главу, название которой – "Маргиналы" – точно передаёт человеческую и творческую сущность авторов, порвавших с традициями русской литературы.

Хлёсткие и справедливые оценки этих писателей, данные В.Бондаренко, я бы посоветовал "принимать" как лекарство от чужебесия многочисленным авторам статей, книг, учебников, диссертаций, находящих удовольствие или смысл в изучении художественного увечья и, более того, представляющих сие русскоязычное убожество как магистральную линию русской литературы. Я бы хотел, чтобы многочисленные "явления" Виктора Ерофеева на всех каналах телевидения сопровождались бегущей строкой, адекватно характеризующей этого неумного человека, посредственного литератора, эту сточную яму постмодернизма – словами Бондаренко: "Он сродни какому-нибудь денационализированному подзаборному пьяному Петьке, готовому и мать родную продать за бутылку водки. Он так же, как и этот пьяный Петька, давно лишён русской духовности, русской религиозности, и, по сути, равен ему в бескультурности" ("Синдром Виктора Ерофеева").

В этом контексте совершенно немотивированным выглядит вывод Александра Самоварова, которым он заключает свою статью о книге В.Бондаренко "Трудно быть русским": "Что же касается литературной "войны патриотов и либералов" в русской литературе, то думается, что она подошла к концу. И скоро никому не будет интересно писать в этом ключе. И в чем-то Владимир Бондаренко подводит жирную черту во всей этой истории, которая длится уже четыре десятка лет".

Уточню: война длится по меньшей мере 150 лет, – и конец её не предвидится, и черту подводить рано. Может быть, Самоварова сбила с толку статья критика "Либеральный лохотрон" (2002), где Бондаренко предсказывает, что время лохотрона на исходе, и призывает самых талантливых "либералов" (В.Маканина, А.Битова, Ф.Искандера, Г.Владимова, И.Шкляревского) строить новое общее литературное пространство. Но нужно учитывать то, что данный прогноз не оправдался, призыв критика не был услышан и, главное, ничего не изменилось: подавляющая часть "левых", "либеральных" авторов ненавидела и ненавидит Россию, русских, отечественную литературу. Об этом многократно писал и В.Бондаренко, в частности в статье "Любимое чтение Путина" (2006): "Вот уже верно, о каком даже чисто формальном объединении с такой либеральной сволочью (имеются в виду Д.Быков и А.Кабаков. – Ю.П.) можно говорить?"

Итак, "война" по-прежнему длится, и всё труднее быть русским, и все меньше русских остаётся… Но хорошо то, что Владимир Бондаренко, один из самых отважных и стойких критиков, как всегда "на передовой", как всегда в форме. И в жизни, и в творчестве им движет, помимо сказанного, христианская любовь. Вот что критик говорит, обращаясь к "чужим" и "своим" в статье "Христианские постмодернисты" (2002): "Дело писателя – понять человека, самого падшего, самого заблудшего"; "Надо ли выискивать в соратниках самое худшее <…>. Может быть, лучше искать в них доброе и созидающее? А худшее искать в себе самом и избавляться от него…"; "Может быть, христианство все-таки в прощении друг друга и смирении перед Богом <…>".

Остаётся прежним и кредо Владимира Бондаренко: "Я – русский, значит – имперский!" (Так названа одна из статей). Поэтому критик внепартиен, надпартиен, а его мировоззренческая широта так непонятна многим.

И, конечно, же, Владимир Бондаренко по-прежнему в постоянной и непрерывной работе. Следующие его слова из статьи "Культура как ополчение" (2004) воспринимаются как совет и завет: "Меняются условия, идеологии, формы правления. Бог дал тебе право на слово, ты сиди за столом и работай. Только тогда ты и победишь".

5-ая полоса
ДЕНЬ ПОЭЗИИ

Виктор Смирнов «В ЗАВЕТНОМ ЗЕНИТЕ»

Юрий Петухов ДУША НА ВОЛЕ

Владимир Шадрин ПОЗДНИЙ ГОСТЬ

Виктор Смирнов
«В ЗАВЕТНОМ ЗЕНИТЕ»

СТАЛИН

Александру Проханову

 
Мой угол одиночеством настужен.
И пусть я плавлю лёд времён в огне —
Когда мой праздник никому не нужен,
Ненужным он становится и мне.
 
 
Пою о том, как пахнет луг в июле,
Как сеет солнце счастья семена.
А за окном гудит бандитский улей,
В который превратилась вся страна.
 
 
Там – сатанинский бал. Там пьют, стреляют.
Там чёрным дёгтем смазаны курки.
Там хищники кровавый пир справляют,
Вонзая в тело Родины клыки.
 
 
И где оно теперь, былое братство?
Меж нищим и рвачом – сплошной забор.
И русское несметное богатство
С ухмылкой веры тащат за бугор.
 
 
Махнув рукой на ропот, на восстанье,
Убитый злыми пулями невзгод,
Там, за окном, себя на вымиранье
Обрёк родивший мой напев народ.
 
 
Сошла с ума там денежная вьюга,
А я считаю строчки лишь, чудак.
И вдруг своё стило бросаю в угол —
И лезу за спасеньем на чердак.
 
 
Кляну себя, что я отца народов
Посмел похоронить на чердаке!
Кляну себя за свой крестьянский норов,
За чувство мести в добром чудаке.
 
 
Моя держава в малу кучу свалена,
Но ожил угол, где творит поэт.
Я, ненавидевший вчера лишь Сталина,
Молюсь сегодня на его портрет!
 

***

 
Плечами жизнь поводит
И говорит: старик,
Величье не проходит,
Лишь свой меняет лик.
 
 
И счастлив лишь невежда
Неведеньем своим.
И есть ещё надежда,
Что я умру живым.
 
 
Слепит судьба-изнанка,
Дымится ровный след.
И песни птиц из мрака
Зовут нетленный свет.
 
 
Поэт, пора проститься,
Пора сушить весло
Ведь умолкают птицы,
Коль солнышко взошло.
 
 
Лишь ласточка веснует
Над зеленью ветвей.
И что-то там вещует
Картавый воробей…
 

***

 
Я живу в Переделкино рядом с кладбищем,
Если что – то свершить будет просто обряд.
Но душа так и рвётся к родным корневищам,
Где закатным огнём каждый кустик объят.
 
 
Там я буду соседом своему огороду.
Там от русских ромашек расступится мрак.
Здесь в свою замогильную злую когорту
Вряд ли пустит меня сам Борис Пастернак…
 

***

 
Правда душу железом жжёт
И, остыв, утихает…
Правда только ночью живёт,
Днём она – умирает.
 
 
Словно в грязной луже, во лжи
Лихо плещется человечество.
Баре гонят народ в шалаши.
И за грош продаётся Отечество.
 
 
Я вслепую удачу ловлю.
Мир – пустыня, где мрут от жажды.
И опять я всю ночь не сплю:
У меня – бессонница правды…
 

***

 
Меня не страшит всех несчастий обвал —
Ведь ждут, как и прежде, за елью
И горькая доля, и сладкий обман
Любви, как мечты запредельной.
 
 
Я грудь подставляю метельной зиме —
И в сердце весеннее зреет.
И пламя слепое бушует в земле
Да так, что трава зеленеет!
 
 
Я, видно, до высшего счастья дозрел
Средь мыслей, как лезвие, острых.
И снится мне прорва немыслимых дел —
И вечный под звёздами отдых.
 
 
Нет, я не дрожу перед бездной живой.
И вот уж узрел мимоходом,
Как солнце исходит пчелиной жарой —
И кормит вселенную мёдом.
 
 
В заветном зените, где вспышки во мгле,
Где чад от божественных углей,
Велит Пчеловод, чтобы здесь на земле,
Гудел человеческий улей.
 
 
Не Он ли, в бездонные выси маня,
Сжигает ничтожные сроки.
Не Он ли средь ночи разбудит меня
Выращивать вещие строки.
 
 
И снова зима зрелой вьюгою льнёт —
И грустью пронзает минучей.
И снова на речке ломается лёд —
И слышится грохот могучий!
 
 
И снова весенние тетерева,
Токуя, прочь гонят безлетье.
И снова в лугах зацветает трава,
Пчелиное нянча бессмертье…
 

***

 
Ты молишь: душу отпусти
В просторы золотые…
Какое счастье: отцвести —
И дать плоды земные!
 
 
Округа просит: не грусти,
Спрямляя повороты.
Какое счастье: быть в горсти
У матушки-природы!
 
 
Какое счастье: слышать речь,
Ту, что звучит над бездной.
Какое счастье: в землю лечь —
И стать звездой небесной!
 
 
Какое счастье: под стрехой
Петь весело и строго.
Какое диво: быть слугой
По воле звёзд у Бога!
 
 
И здесь, в просторе мировом
Познать душой и духом
Святое счастье: мужиком
Идти весной за плугом!
 
 
Какое счастье: огнь копить
Под стылою золою.
Какое счастье: луг косить,
Дыша взахлёб зарёю!
 
 
И вдруг постичь в избе простой,
Под этой крышей старой,
Что гнаться грех за пустотой,
Той, что зовётся славой.
 
 
Знать: ты на свете не один.
Твой скорбный дух смеётся,
Когда встаёт из-за осин
Берёзовое солнце!
 

***

 
Мир, словно ворон на дубу,
Клюв свой вонзил в ограду весеннюю.
Порушил он мою судьбу
И расклевал мою вселенную.
 
 
Вокруг свирепствует репьё,
Туман ползёт с бугра покатого…
Я у соседа взял ружьё,
Чтоб ворона убить проклятого.
 
 
Прочь, птица злобы и вранья!
И вдруг, как некий гимн всесилья,
Взметнулась стая воронья
Из-под его могучих крыльев.
 
 
И заслонила молонью,
И солнце, и в лугах коровушку.
И расклевала грудь мою,
И выпила до донца кровушку.
 
 
Стою я, всем векам родня,
Влюблённый в чёрный свет и в белый.
И только из ствола ружья
Дымится дух мой охладелый.
 
 
Очнулся я, кляня судьбу, —
И вздрогнул от беды и боли:
Мир, словно ворон на дубу,
Насупил огненные брови…
 

***

 
Я доволен этой и новью,
Я такой судьбою сыт:
Смерть в окне стучится ночью,
Утром жизнь в окно стучит.
 
 
Я проснусь во тьме весенней:
Пар дымится на лугу.
Я стучусь в окно вселенной
В лупоглазую луну.
 
 
Обретя своё становье,
Мать с отцом под клёном спят,
А у сына в изголовье
Их сердца в тиши стучат.
 
 
Я в родной избе старинной
Утром радуюсь лучу,
Страстной песней соловьиной
Раны русские лечу.
 
 
Здесь меня поля растили,
Здесь моя строка не спит.
И назло врагам России
Сердце русское стучит.
 
 
Я забуду долю злую.
Я зову весь мир сюда,
Где стучится в твердь земную
3олотым лучом звезда…
 

Юрий Петухов
ДУША НА ВОЛЕ

ГОЛЛАНДСКОЕ БАРОККО

 
Я в Амстердаме глупом ночевал.
Дождь лил в канал, с водой мешая слёзы.
И старый мост выскрипывал угрозы,
Когда над ним архангел пролетал.
 
 
О, град средь вод, ты пуст и безнадёжен,
Лишь твой вокзал как парус корабля…
И глас мерещится: «О Господи, земля-я!»
Но глас в пустыне, разве он возможен?
 
 
Меж «фонарями красными», как тень,
Средь полуголых липких проституток,
Утратив сон и потеряв рассудок,
Бродил я, всё смешав – и ночь, и день.
 
 
В стеклянных клетках, пленницы «горилл»,
Они сидели – птицы поднебесья,
И негр, раздутый морфием и спесью,
Их от гостей непрошенных хранил.
 
 
«Гориллы» вёрткие мне предлагали «дурь»,
И за рукав тянули – уколоться…
В толпе один я был – на дне колодца,
И было мне не до житейских бурь.
 
 
Европа праздная, гулянка до утра,
Пустые лица шалых наркоманов,
И ветер ветреный в пустеющих карманах,
И с лицами старушек детвора.
 
 
И «кирха» – в преисподнюю дыра.
Здесь меж голландцев Пётр наш погулял,
Дурил и пил, с похмелья брал зубило,
И было Питеру здесь весело и мило…
 
 
Ах, Боже мой, когда всё это было?
Когда латинос масть здесь не держал!
С тех пор судьба нас сильно изменила —
И стало в мире гнусно и уныло. Финал.
 
 
О, демократия – химера из химер…
Угрюмый нищий в струпьях над каналом,
Мулат в перстнях и серьгах, зазывала,
Притон, завод алмазов, Люцифер…
 
 
Вот аглицкий мужлан, как пень пьянющий,
Француз истрёпанный, и русский нувориш,
Сей град – Венеция, мол, «северный Париж».
И ангел, понапрасну слёзы льющий.
 
 
Средь изобилия я видел мор и глад,
Глазницы мёртвые мне пусто вслед глядели,
И трубы смертные над ними нежно пели,
И звон зловещий звал их тихо в ад.
 
 
О, демократия – химера из химер…
Противен нам твой лицемерный облик.
По мостовой чугунной среди облак
Я брёл, и был весь мир постыл и сер.
 
 
Малаец шустрый предлагал детей,
И в нос совал мне фото малолеток,
Из губ его – обсосанных пипеток,
Как в храме дьявола, всё тёк и тёк елей.
 
 
А толпы пёстрые – дешёвый серпантин,
Кружились бесновато и проворно,
И Рембранд юный из чужих картин
На мостовой творил унылейшее порно.
 
 
Республика… здесь нету королей,
Здесь Уленшпигель пьяный и безумный,
Объедки выгребающий из урны,
Король рассветов, олигарх ночей.
 
 
Мы вместе пили утренний туман,
И вместе выли – жизнь не получилась,
И ведьма Нелли в путах света билась…
Да, пьяный брат, все зеркала – обман…
 
 
Он в отраженьях трепетных остался.
А я ушёл, мой жребий уходить,
Как солнцу жребий нам с небес светить,
Но светлых дней уж круг, увы, распался.
 
 
О, Амстердам, болото из болот.
Мой ум вместил твоё предназначенье —
Утроба смерти, дряхлости и тленья.
И нет спасенья, и повсюду сброд.
 
 
Я чары гнал, и путы разрывал,
И белыми крылами бился в небо,
И кораблём плыл в облачную небыль,
И из пучины гибельной всплывал.
 
 
И таяла фата смурной Морены,
И шпили прорывали небеса,
И из прорех сочилась вниз роса,
И бесы бесновались в клочьях пены.
 
 
И демон над пустыней пролетал,
И мост вонзал в мой мозг свои занозы,
И парус бил, текли в каналы слёзы —
Я город мёртвых молча покидал.
 

К РОССИИ

 
Я последний писатель русский,
Мной закончится Божий счёт.
По тропе безысходной и узкой
Мой читатель, мой люд идёт.
 
 
И тропа та уже вся сзади,
Да и люда – по пальцам счесть.
Под обрывом в смиренной глади
Русь – убитая Божья Весть.
 
 
А поверху чёрные стаи —
Всё стервятники и вороньё.
Небеса пресвятые устали —
Не глядят на корчи её.
 
 
Да и что глядеть, коль не сбылись
Божьи грёзы на грешной земле,
Обратилися в прах и забылись
Слёзы Неба в горькой золе.
 
 
Не мечты и не вести благие,
Не прощеньем заслуженный рай…
Бог ушёл, не вернётся Мессия.
Спи, Спасения не ожидай.
 
 
Спи, ни рая не будет, ни ада,
Только вечная грязь и смрад,
И одна лишь тебе награда,
И не будет других наград —
 
 
Как лежать под обрывом чёрным
Чёрной вестью несбывшихся грёз
Под капелью смиренно-покорных
Богородицей пролитых слёз.
…
Я с тобою под саваном узким,
Нас обоих в агонии бьёт —
Я последний писатель русский,
Мной закончится Божий счёт.
 

ПИСЬМО РУССКОГО СОЛДАТА СВОИМ УБИЙЦАМ

 
Там в столице веселье и пир.
Веселится, гуляет Москва…
А у меня в груди – восемь дыр…
И отрезана голова…
 
 
Я в чеченском овраге лежу,
Злой и мёртвый, и шлю презент,
Генералам продажным шлю,
И тебе, мистер-херр президент!
 
 
Вам к столу, чтобы пить допьяна,
По европам мотаться с лихвой,
Обмывать вином ордена,
Посылаю я череп свой!
 
 
Чашу сделайте из него, и пируйте в угарном пиру,
И пока вас чёрт ни возьмёт, ни за что я здесь не умру.
 
 
Буду я из пустых глазниц, на веселье ваше смотреть,
Буду с вами вместе гулять, буду пить, хохотать и петь.
 
 
А когда будет праздник мой —
Среди ваших утех и потех —
Я приду за своей головой!
Я приду отомстить за всех!
 

РОЖДЁННЫЙ В МАЕ

 
Нас носят черти по чужим пределам,
Нас бесы кружат где-то далеко,
Ни нам нет дела, ни до нас нет дела,
Рождённый в мае мается легко…
 
 
Не замечаем боли и страданий,
Не различаем дня в слепой ночи,
Не оправдает, мама, ожиданий —
Рождённый в мае, кайся и молчи.
 
 
Но бьётся сердце майское в тревоге,
И нет покоя в маятной тоске
Душа на воле, а судьба в остроге,
Рождённый в мае, – жизнь на волоске.
 
 
Мы ищем что-то алчно и упрямо,
И нет покоя и терпенья нам…
Мы возвращаемся с чужбины, мама,
К гробам родным, к угасшим очагам.
 
 
Но только нам есть Свыше назначенье,
И есть свобода даже на цепи,
Рождённый в мае, не проси прощенья,
Рождённый в мае, майся и терпи.
 

ГРЁЗА

 
Будто Тютчев, угрюмый старик, вдруг из гроба восстал,
По-державински хмуря набрякшие виевы веки…
«Поднимите мне веки!» Подняли. И он простонал:
«Просыпайтесь ужо… Хватит спать, человеки!»
 
 
И Россия проснулась, и тихо плечом повела,
И куда-то Америка вдруг провалилась, паскуда,
И Господь прослезился – благие творятся дела,
И не верилось Господу в светлое дивное чудо.
 
 
И какой-то там флот в наших ласковых водах тонул,
Может, «пятый», а может, «шестой» – нам считать несподручно,
И какой-то антихрист стенал и визжал меж акул —
И смотреть на него было тошно, нелепо и скучно…
 
 
Будто Тютчев очнулся от сна гробового и встал…
Будто вспомнил Господь про детей своих глупых и блудных…
Час настал… или, может, ещё не настал…
Трудно вспомнить. И грезить несбывшимся трудно…
 

Владимир Шадрин
ПОЗДНИЙ ГОСТЬ

АППАССИОНАТА

 
Ночь, устремляясь к своему концу,
Коснулась крыш мерцающим надрезом,
И потекла прохлада по лицу,
А где-то по визгливому кольцу
Провёл трамвай пронзительным железом.
А я не спал. Предутренняя мгла
Сдавила сердце неподъёмной думой.
Земля, как будто, музыки ждала,
Казалось, в ней мерцали зеркала,
А в зеркалах плескался свет угрюмый.
Казалось, сердцу мглы не одолеть,
Что тяжкой думы не осилит разум,
Что свет и тьма, как будто жизнь и смерть,
Как будто жизнь и смерть, явились разом.
И ожиданье озарилось вдруг
Таинственным восшествием мажора,
Как будто кто-то в роли дирижёра
Возвысил солнце мановеньем рук.
И заалело! Где-то высоко
Зажгла огонь бетховенская нота…
Туман в низинах – словно молоко,
А по верхам порывисто, легко
Уже пошла громадина восхода.
 

САД

 
Сад закипел под натиском зари.
Какая мощь, какая мудрость в этом!
Здесь каждый плод подсвечен изнутри
Каким-то чистым, выстраданным светом,
Здесь, продолжая вечную борьбу,
Столкнулась с тьмою солнечная масса.
Давай, земля, раскручивай судьбу
На каруселях Яблочного Спаса!
Чтобы в сердцах, как в яблоках тугих,
Рождался свет, чтоб мрака не бояться,
Чтоб горевать над бедами других,
А над своими бедами смеяться!..
Близка зима. Слабеет голос мой.
Но я прожил достаточно на свете,
Чтоб научиться сумрачной зимой
Слагать стихи о яблоках и лете,
Под звук метели, глядя на огонь,
В нём узнавать бушующее лето,
Где сад раздвинул в яблоках гармонь.
Пусть будет так! И свято будет это…
 

***

 
А ночь начнет стонать и плакать.
Ночник, бессонница, часы…
А за окошком хлябь и слякоть
В осенних отблесках грозы.
А за окошком жуть такая,
Что вдруг представлю, трепеща,
Как холод, струями стекая,
Шуршит по вороту плаща,
Как ветки мечутся пружинно,
Как тяжко воют провода,
Как одинокая машина,
Швыряет тьму туда-сюда,
И как перрон уходит пестро
Сквозь тепловозные гудки…
И вдруг представится так остро:
Как мы ранимы и хрупки!
И вдруг откроется так ясно,
Что жизнь, наверное, прошла,
И так мучительно и страстно
Душе захочется тепла!
Так заболит, что не замечу
Я, наваждение гоня,
Как что-то холоду навстречу
Из дома вытолкнет меня.
 

ГЛУШЬ

 
Какая глушь! Предзимнюю тревогу
Скрипуче ворон выдал и умолк,
А человек высматривал дорогу,
И пёс на глушь прищурился, как волк.
Река зеркал ещё не погасила,
От холодов прозрачная до дна.
И стало ясно, что не в буйстве сила,
А вот в такой суровости она,
Где пёс, как тень, бежит за человеком
Через глухие мрачные места.
И равнодушно потянуло снегом
Со стороны Уральского хребта.
Как незнакомо! Неисповедимо.
Лишь ты да глушь, да между вами Бог.
И пёс почуял легкий запах дыма,
И ткнулся носом путнику в сапог.
 

***

 
Уже пошли проскальзывать морозы
Сквозь сонных рощ прозрачные дымки,
Где облака и птицы, и берёзы —
Штрихи одной задумчивой тоски.
Лишь в отдаленье прошумит машина,
И в тишине сомкнувшейся опять
Вдруг всё предстанет так непостижимо!
И ничего не нужно объяснять.
Лишь облака, дорога, запах дыма,
Холмы, река, грачиная ветла…
И тень зимы застыла нелюдимо
В косых созвездьях дальнего села.
 

***

 
Среди полей, среди чужих,
Среди дорог метельных долгих,
Я, словно лист, кружил, кружил
И вот остался без дороги.
И вот полмира замело,
И сквозь заносы манят, манят
Собачий лай, огни, село,
Изба в трескучей глухомани,
Где дух жилья, где теплота,
Где быт суров и прост, и весок,
Где женский смех и взгляд кота
Из-под тяжёлых занавесок.
Где детство чуткое моё
В метели ловит снова, снова
Мотивы странного её
Глухого голоса печного.
И я иду в который раз
На этот голос, этот древний,
Путём огней, страстей и глаз,
Путём предчувствий и прозрений,
Где буен мир и мглист, и чист,
И занесён наполовину.
И снежный вал, как лист, как лист,
Несёт меня через равнину.
 

ЗВУКИ

 
Я слышу печальные звуки,
Которых не слышит никто…
 

Н.Рубцов

 
Стали ночи заметно короче,
В них тревожные ноты слышны,
Ночью псы подвывают по-волчьи
От предчувствия скорой весны.
Неспокойно. Тревога свежее
Там, где стынет свистящая мгла,
От натуги у ветра на шее
Проступает кривая ветла.
Слышу шорохи, скрежет уключин,
Тепловоза ночные гудки,
Ожиданьем чего-то измучен,
Слышу чьи-то ночные шаги.
В чьих-то вздохах – значение муки,
В чьих-то вскриках – испуг и тоска.
Всюду звуки, тревожные звуки…
А других и не слышно пока.
 

***

 
По темну – собачий вой,
По дороге – сыро.
Полыхнёт над головой
Месяц, как секира.
Полыхнёт, заворожит —
Веселись, коль весел,
Там, куда наш путь лежит,
Нет весёлых песен.
По темну, да от села
Месяц смотрит косо.
Жизнь прошла, иль не прошла? —
Не решу вопроса.
То ли пламя, то ли лёд;
Сушит или тает?
То ли яблоня цветёт,
То ли – отцветает.
Не хмельной, да сам не свой,
Не с войны, не с пира.
По темну – собачий вой,
По дороге – сыро.
 

***

 
Россия, я вижу – гонимы
Житьём продувным и худым,
Уходят твои пилигримы,
Глотая отечества дым.
Уходят, суровы и чисты,
Сквозь годы нужды и борьбы,
Где даже разбойничьи свисты —
Пророчества чьей-то судьбы.
Была ль ты святою? Едва ли.
Здесь мало пророчеств одних.
Здесь прежде святых убивали,
А после молились на них…
 

***

 
Перед метро, толпясь, народ валит,
Стучат ботинки, цокают сапожки,
Хрипят меха на старенькой гармошке,
Закрыв глаза, играет инвалид.
Он слеп и сух. Что чудится ему?
На мокрый лоб седая прядь прилипла,
А он поёт прерывисто и хрипло
Про журавлей, про степь, про Колыму,
Про горе вдов и удаль Ермака,
Про облака, про тонкие берёзы…
И все смешалось: радости и слёзы,
И гнев, и боль, и нежность, и тоска…
И шум толпы стихал перед слепцом.
На шее дулась от натуги жила,
И смерть свои печати наложила,
И жизнь трудилась над его лицом.
Был трудный путь ему Россией дан,
Где много зла, а радости немножко.
Хрипела жизнь, как старая гармошка.
А позади и фронт, и Магадан.
А он слепой и все отдавший ей,
И позабывший, как она жестока,
Среди людского смутного потока
Играл и пел о Родине своей.
 

ЛЕШИЙ

 
Ночь в июне звёздна и быстра,
Отдыхай, да голову не вешай.
Жарко пляшут тени у костра,
Да шуршит, подкрадываясь, леший.
Ох, как он сегодня осерчал,
И совсем не шуточно, похоже:
То в дупле по бабьему кричал,
То стращал, показывая рожи.
Ты, чудак, постой, не голоси,
А смотреть на страхи нам не ново,
Всем найдётся место на Руси,
Всем найдётся ласковое слово.
Ты скажи-ка, леший, не тая:
Иль грустишь по ведьме синеокой?
Ты устал, должно быть, как и я,
Как и я, такой же одинокий.
И совсем опешив от добра,
Он затихнет, смахивая слёзы,
И пойдёт шататься до утра,
Обнимать осины и берёзы.
А когда забрезжит – чудеса!..
На луга цветущие взгляните:
Там сверкают слёзы и роса,
Да зари малиновые нити.
 

***

 
Эй, музыкант, открой мне двери рая,
Дай счастья мне, забвения и мук,
Чтоб с каждым прежним звуком умирая,
Ожить под вновь рождающийся звук.
И станет он рыдать и веселиться,
И рваться ввысь, и погибать внизу,
Чтоб сквозь вуаль забвения на лица
Нам возвратить улыбку и слезу.
Промчалась жизнь. За ней придёт вторая,
Вновь закричит, вибрируя, струна,
И, значит, с прежним звуком умирая,
Я буду знать, что есть ещё одна.
Она придёт шальная, огневая —
Ведь музыкант играл не для монет.
И с каждым новым звуком оживая,
Я буду знать, что смерти больше нет.
 

***

 
К утопающей в солнце и лете,
Я тихонечко к Вам подойду,
Только, будто меня не заметив,
Вы лелеете розы в саду.
Только взгляд Ваш рассеянно-зыбкий
Вновь на мне, как на месте пустом.
И тогда с подсечённой улыбкой
Я по розам ударю хлыстом.
Их головки повалятся рядом —
Я вот так обозначил себя!
Вы посмотрите огненным взглядом,
Откровенно меня не любя,
Тем хлыстом заменив многословье,
На щеке мне прожжёте печать.
Что же, может быть, собственной кровью
Я заставлю себя замечать!..
Вы помчитесь туда и обратно,
Вы пойдёте вперёд и назад,
Вспоминая меня многократно,
Ночью выйдете в траурный сад.
И заплачете Вы, и сквозь слёзы
Вдруг увидите там, в темноте,
Как цветут отсечённые розы
На моём безобразном хлысте.
 

ГОРИТ СВЕЧА

 
В бессонницы безумной карусели
Вновь закружился возбуждённый мозг,
Мечты и мысли, ясные доселе,
Теряют образ, как нагретый воск.
И в тяжком бденье, одиноком, жёстком,
Переступая через «не хочу»,
Я из всего, что оказалось воском,
Бессонной ночью делаю свечу.
Мы иногда на выдумки горазды,
Стремясь унять смятение своё.
Горит свеча, и резкие контрасты
Виднее в зыбком пламени её.
Страшнее боль своя, да и чужая…
Добрее друг, и беспощадней враг…
Горит свеча, себя уничтожая,
Но, погибая, побеждает мрак.
 

СВЕТ ИЗНУТРИ

 
Были звёзды, как жала, остры
В беспредельной, возвышенной мгле,
И сгущались ночные миры,
Отражаясь на лунном стекле.
И на трепетных кончиках жал
Так раскрылся полуночный час,
Словно взгляд из стекла отражал
Те миры, что затеряны в нас.
А когда вереницы зари
Пробуравили рыхлую мглу,
Их живые лучи – посмотри —
Пробежали, смеясь, по стеклу.
И ликующий встречный накал
Из стекла прорывался багров.
Это свет изнутри возникал
В отражениях наших миров.