Текст книги "Фельдмаршал Румянцев"

Автор книги: Виктор Петелин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 52 страниц) [доступный отрывок для чтения: 19 страниц]

Глава 4
Большая виктория

В небольшом финском городке Абове вот уже несколько недель велись переговоры о мире. Во главе дипломатической миссии России стоял испытанный в этих мирных боях Александр Иванович Румянцев.

Когда ехал сюда, он вовсе и не предполагал, что ему придется заниматься этими переговорами. Для другого дела послан был…Несколько месяцев тому назад в русском лагере, недалеко от Фридрихсгама, где расположились шведы, прошел слух, что русские офицеры немецкого происхождения ведут переговоры со шведами и таким образом чинят измену. Гвардейцы пехотных полков с криками «К ружью! Шведы! Шведы!» бросились к ставке генерал-майора Ливена, где действительно находились шведский унтер-офицер и барабанщик, прибывшие для передачи письма шведского посланника Нолькена французскому посланнику Шетарди, вытащили их и крепко побили. Солдаты набросились на ротмистра конной гвардии Респе и поручика Икскуля, вытащили их из палатки и с криками «Немцы изменяют и переписываются со шведами!» стали призывать весь лагерь принять их сторону и расправиться с немцами.

Решительные действия генерала Кейта воспрепятствовали дальнейшим беспорядкам в лагере: кирасиры и конногвардейцы были построены «в ружье», а пехотным гвардейцам крикнул, что все они будут расстреляны, если не отступят, то велит открыть по ним огонь. Это сразу сбило спесь с зачинщиков, которые тут же были арестованы… Связанные, проклинали своих сообщников, не поддержавших их:

– Вот вы теперь смотрите, как нас изменники немцы вяжут, и не вступитесь, а прежде не так было говорено.

Но это была лишь внешняя форма выражения протеста, который копился в армии, действовавшей против шведской армии в Финляндии. Ясно было, что недовольство было продиктовано прежде всего незадачливыми баталиями против шведов. И намек на положение русской армии был в рапорте генерала Кейта фельдмаршалу Ласси: «6июня, в Троицын день, большая часть гвардейских офицеров обедали у меня; тут гвардии майор Чернцов рапортовал мне о ропоте гренадер на то, что берется в поход только по три гранаты на человека, и я в тот же час приказал употребить крайнее старание, взять в поход все гранаты, и о том дать знать гренадерам, и тем их успокоить. Но в то самое время, как я этим распоряжался, входит прапорщик гвардии Алексеев и репартует, что в лагере начинает умножаться шум и между солдатами проносится слух, что ядра по большей части не по пушечным калибрам, в конной гвардии патроны без пуль и в лагере в ставке генерал-майора Ливена находятся шпионы. За Алексеевым является гвардии майор Солтыков и репартует, что в лагере большой беспорядок: гренадеры пришли в лагерь конной гвардии и отбили шведского унтер-офицера и барабанщика, взяли их из палатки Ливена и отвели в свой лагерь, ищут также с криком своего офицера Икскуля. Я в ту же минуту побежал сам с находившимися у меня офицерами в их лагерь. Подходя к лагерю конной гвардии, я увидел толпу гренадер, также гвардейских и армейских солдат без ружья, при одних шпагах, а при самом входе в лагерь встретил одного гренадера и троих солдат пешей гвардии, которые вели ротмистра конной гвардии Респе; я отнял у них ротмистра и тотчас велел взять их под караул; чтоб навести на своевольников побольше страху, я приказал гвардии майору сейчас велеть сыскать попа, который бы исповедовал виновных, назначенных к немедленному расстрелянию; офицерам приказал идти к своим ротам и перекликать всех солдат, записывая отсутствующих. Услыхав это, все солдаты, бывшие в лагере конной гвардии, побежали в свои роты. Сам я с генерал-майором Чернцовым отправился перекликать пешую гвардию и нашел шведского унтер-офицера и барабанщика в гренадерской палатке и при них двоих гренадер с примкнутыми штыками на часах; часовые эти поставлены были по приказу подпоручика Щербакова, чтоб охранять шведов от дальнейших оскорблений; я велел их отвести обратно в лагерь конной гвардии. После переклички я приказал всем солдатам разойтись по палаткам, что и было исполнено, причем несколько человек я велел арестовать, потому что на них было указано как на зачинщиков смуты».

Конечно, во всех подробностях это дело было доложено императрице, и она, направляя Александра Ивановича Румянцева, напутствовала его словами:

– Вы, конечно, помните указ от 14 апреля 1743 года. И хотя все по суду смертной казни достойны и прочих определенных наказаний, однако мы по нашему природному милосердию от казни смертной и наказания освобождаем оных. Помни об этом при разборе дела…

И вот состоялся суд… Дело закончилось, можно было бы собираться домой, но пришел новый рескрипт императрицы… На этот раз задание касалось мирных переговоров со шведами.

Шведы были представлены знакомым Александра Ивановича Румянцева еще по московским переговорам Нолькеном и сенатором бароном Цедеркрейцем. Шведы упрямо настаивали на своих претензиях, известных еще по московским переговорам. Румянцев не желал даже слышать о территориальных уступках. Так и велись дипломатические переговоры, ничуть не продвигаясь к заключительному пакту.

Одно время уже показалось, что дело пошло на лад. Без больших уступок с русской стороны шведы готовы были заключить мир. Но не прошло и нескольких дней, как они снова отказались от своих обещаний, и снова все приходилось начинать с нуля.

«Нужна большая виктория… Тогда дело пошло бы быстрее. Но что-то наши словно замерли…» – в сердцах думал полномочный министр Румянцев.

Вся беда в том, что военные планировали победить и на суше и на море, но все это время никак не удавалось установить совместные действия армии и флота. Русская эскадра задержалась в море и прибыла в Гельсингфорс лишь в начале июня. Дули встречные ветры, попробуй их преодолей, уж видно, на то была Господня воля. Да и прибыть-то прибыли, а льдины еще мешали активным действиям. Вот и замешкались. Ласси так и не решился начать морское сражение. А шведы, оказывается, ждали русскую эскадру близ Гангута, – видно, хотели доказать, что давняя победа русских при Гангуте – это случайность.

Румянцев посмотрел на карту. «Да, пойти на них – это верный проигрыш битвы, они защищены берегами. А мы в открытом море… Нет, правильно Ласси решил подождать корабли адмирала Головкина. Вот тогда-то и нужно было активно начинать генеральную баталию. Но и тогда действия на море были только демонстрацией, а потом и вообще русские корабли ушли к Ревелю и бросили там якоря. А ведь вроде бы ничего не мешало русским для открытых военных действий на море и на суше. И вот все чего-то ждут… Разве могут сделать что-то дипломаты на переговорах, если полководцы медлят с генеральным сражением… Стар стал Ласси, медлителен, чрезмерно осторожен, все чего-то опасается… Неужели не видит, что шведы иссякли, ждут не дождутся конца войны. Но гордость им не позволит согласиться, что они проиграли войну. Вот и тянут. Авось думают, удастся им что-нибудь выторговать у русских. Нет, уж как-нибудь отобьюсь от их притязаний…»

А между тем события на переговорах ждали действительно лишь военного толчка. И этот толчок произошел.

В конце июня русские войска подошли к Фридрихсгаму, который шведы без сопротивления тотчас же оставили. Город подожгли сами шведы. Левенгаупт отступил к Гельсингфорсу. Русские заняли Кюмень, Борго, затем без сопротивления сдались Нейшлот, Тавастгауз. Лишь в августе Ласси догнал армию Левенгаупта у Гельсингфорса, отрезав ей путь к отступлению к Або… Совсем недавно здесь воевал Петр Великий. И Ласси воспользовался тем же маневром, которым добился победы Петр: с помощью финского крестьянина он нашел ту дорогу, которую проложил Петр, чтобы закрыть путь к отступлению шведам.

И этот маневр снова привел к полной победе. Активные действия русского флота позволили сковать свободу шведской армии. Генералы Левенгаупт и Будденброк, вызванные в Стокгольм, со стороны моря, едва успели проскочить через блокаду русских кораблей. Без всякого сопротивления семнадцатитысячная шведская армия под командованием генерала Бускета капитулировала, выговорив себе право вернуться в Швецию, оставив лишь артиллерию.

26 августа 1742 года русские снова вошли в Гельсингфорс. Финские войска разошлись по домам, шведские готовились к отплытию домой. А переговоры все продолжались…

Много странностей было в поведении шведских генералов, которые были осуждены и казнены. Да и современники считали, что «поведение шведов было так странно и так противно тому, что обыкновенно делается, что потомство с трудом поверит известиям об этой войне».

Казалось бы, все стало ясно: полная победа над шведами открывала путь к быстрому заключению мира. Но не так-то все оказывается просто. Шведы продолжали настаивать на благоприятных для себя мирных условиях заключения договора.

Конечно, шведы уже и не помышляли о тех условиях, на которых они настаивали совсем недавно. Они искали средства оставить за собой хотя бы часть Финляндии. И неожиданно для Александра Ивановича Румянцева, который уже считал дело сделанным, снова все чуть не рухнуло: шведы предложили в наследники шведского престола герцога Голштинского, племянника русской императрицы, сына ее сестры Анны, вышедшей замуж за герцога Голштинского еще при Петре Великом. И соглашались вновь признать условия Ништадтского мира. Румянцев настаивал на том, чтобы оставить за Россией завоеванные в войне новые территории. Шведы предложили избрание епископа Любского на шведский престол, если Россия откажется от завоеванных территорий. В Петербурге рассудили, что мир со Швецией лучше войны, и вскоре епископ Любский, Адольф-Фридрих, брат наследника русского престола Петра Федоровича, был избран на шведский престол, а Россия уступила большую часть завоеванных территорий в Финляндии.

С известием о мире Александр Иванович послал в Петербург своего сына Петра Румянцева, участвовавшего во взятии города Гельсингфорса, принимавшего участие в конгрессе в Абове, «находясь при разнокомандущих генералах, употребляем был в разные курьерские посылки», как вспоминал он позднее.

Прибывший в Петербург капитан Петр Румянцев был тепло встречен императрицей и пожалован сразу в полковники.

Это было 3 июля 1743 года. Полковнику Петру Румянцеву было чуть больше восемнадцати лет. Вскоре он принял командование Воронежским пехотным полком.

Глава 5
Отцовский урок

Генерал-аншеф Румянцев, казалось бы, мог быть доволен своей жизнью. Елизавета Петровна за годы своего правления оказала ему много милостей. Вот и не так давно, 15 июля 1744 года, в день торжественного празднования в Москве мира со Швецией, Александр Иванович Румянцев с потомством своим был возведен в графское достоинство. В грамоте на этот титул были перечислены все его заслуги и заслуги его предков, теперь на гербе его рода красуется надпись: «Non solum arinis». Действительно, «не токмо оружием» служил он своему Отечеству. С улыбкой вспоминал старый Румянцев слова императрицы, пожелавшей, чтобы этому девизу во все времена следовали его потомки ненарушимо. И после этого милости так и сыпались на него. Пожалованы были земли в Прибалтийском крае, жена Мария Андреевна стала статс-дамой ее величества. Поговаривали даже о назначении Румянцева вице-канцлером. Особенно хлопотал об этом преданный Лесток. Конечно, у него была своя выгода: Румянцев давно держался партии, которая стояла за французские интересы при российском дворе. Стар, видно, не подошел для этой роли… Он привык больше действовать, чем интриговать… Но все эти государственные помыслы как-то меньше занимали его. Правда, он по-прежнему бывал при дворе как сенатор, принимал участие в заседаниях совета, обсуждавшего возможное участие России против Пруссии, забиравшей все большую волю в европейской политике, но государственной должности никакой не имел.

Чаще всего он думал о судьбе своего единственного сына Петра, своенравного, беспокойного гуляки. Сколько раз отец добром просил его остепениться, бросить все эти дурацкие молодечества, которые никогда к добру привести не могут.

Старый Румянцев не на шутку разволновался, вспоминая все проступки своего любимого сына. Никак он не мог забыть, что сын отказался жениться на дочери покойного Артемия Волынского. Чем плоха партия? «Сама наша всемилостивейшая государыня, милосердуя о нем, беспутном дураке, изволила побеспокоиться об этом браке, изволила сказать, что Петруше приспело время жениться, и изволила назвать невесту, жалуя таким образом не только его, но и всю нашу фамилию… Пусть она не красавица, но и не дурна, пред прочими же невестами весьма богата. Все знают, что за ней дают более двух тысяч душ, а может, и все три тысячи, двор московский, у Кузнецкого моста, такой, что в Москве другого едва ли сыскать можно. Здесь, в Набережной улице, у Крюкова канала, каменный великий дом, к тому же конский завод и всякий домовый скарб. Да и сама невеста весьма неглупа и состояния самого доброго. А уж как хлопотала об этом деле сама государыня, говорила, что Волынской добивались два старших сына фельдмаршала князя Михаила Михайловича Голицына, сыновья статс-дамы графини Чернышевой, но всем отказала государыня в надежде женить Петрушу на ней. Да и понятны ее хлопоты за него, ведь все знают, что государыня по крови близко обязана свойством. Всемилостивейшая государыня помнит, что Наталья Кирилловна Нарышкина, мать великого государя российского, родственница знаменитого боярина Матвеева, воспитывалась в его доме и своей красотой и разумом пленила сердце царя Алексея Михайловича. Из дома боярина Матвеева она ушла в кремлевские палаты и стала матерью великого преобразователя. А мать моего Петра – внучка того самого Артемона Сергеевича Матвеева. Дальнее, конечно, родство, но все ж таки… А мой остолоп не воспользовался таким расположением матушки-государыни… Может, корень-то у них один – боярин Матвеев… Может, мой Петруша – правнук его, а всемилостивейшая государыня Елизавета Петровна – его правнучка? Кто знает… В чужую спальню не заглянешь. Во всяком случае, Елизавета Петровна знает о свойстве с Матвеевыми и хочет оказать милости не только его внучке, но и его родному правнуку».

Много раз старый Румянцев возвращался в своих мыслях к загадочной истории женитьбы царя Алексея Михайловича и каждый раз терялся в догадках. И главное – почему Наталья Кирилловна Нарышкина, дочь Кирилла Полуектовича, боярина и воеводы, оказалась воспитанницей боярина Матвеева?

«Нет, теперь такой доброй девки нам не сыскать для него. – Мысли отца снова устремились в заветное русло. – Ну, может, какую и найдет из придворных, он их тоже всех знает, но придворное обхождение ему скоро наскучит. И сколько ему советовали такую невесту не пропущать. Ее богатее сыскать трудно, да и дом готов совсем. Хотя, по благодати Божией, достаток малый и имеем, да, однако ж, что более, то лучше. Но нет, не послушался нашего совета, а ведь и я, и мать, и сестра его Екатерина Александровна, и муж ее, наш зять, генерал-майор Николай Михайлович Леонтьев, да все-все, кто знал об этом, советовали ему жениться на дочери Артемия Волынского… Ах! До сих пор скорбно, что упустили такой случай. Нет, не послушал родительского совета нашего, також не соизволил и повиноваться доброму совету нашей всемилостивейшей государыни, которая прямо сказала: «Лучше сей добрый кусок хлеба вам хочу отдать, нежели другому».

Александр Иванович вспомнил, что сын в то время был послан для разбирательства одного скандального дела в Орел. Старший Румянцев готов был отозвать его от начатого следствия и просил немедленно приезжать. Но упрямый строптивец отказался приехать, не внял мольбам родителей, не посчитался с советами самой императрицы.

С тех пор отношения между сыном и родителями сложились натянутые. Отец пытался оказывать сыну помощь в его службе, определить его поближе к Петербургу, чтобы почаще видеться, но сын отмалчивался на все его предложения, не желая пользоваться влиянием отца в Военной коллегии.

При редких свиданиях отец приказывал сыну почаще писать, мать тоже об этом просила, но получали лишь редкие и скупые письма. Даже из Выборга, где у Румянцевых был знакомый почтмейстер, да и вообще много знакомых, которые часто бывали в Петербурге… Но вести о службе сына часто доходили до отца. И все весьма нелестные, немало порассказал отцу генерал-поручик Александр Брюс, старый его товарищ, которому нельзя было не верить, хотя и верить не хотелось. Столько неприятного узнали родители от него о службе родного сына.

Не раз в своих письмах отец предупреждал сына, чтоб соблюдал предосторожности, жил смирно, со своими подчиненными офицерами поступал порядочно, не бранил их публично и дерзко. Да и от посторонних поступало много жалоб, доходивших до императрицы. Особливо недовольна она была ссорой, которую учинил Петр Румянцев у богача Возжинского.

– Ежели б я в те числа сведала об этом непристойном деле, то б отцу велела сказать, чтоб унял. А ежели отец того не учинит, то я, кажется, поболе власти имею, нежели он, чтоб унять моего полковника. У меня уши далеко слышат. Велено от меня за ним смотреть и меня репортовать. Мне надоели постоянные каверзы его.

Конечно, эти слова тут же передали Александру Ивановичу и повергли его в печальное уныние. Эти слова, как грозный удар, привели родителей в расстройство.

Двадцать третий год сыну, печально размышлял старый граф, а все никак не остепенится. Пора ему постоянным быть. Может такое сотворить в погоне за удовольствиями, что потом уж не в состоянии будет поправить, не помогут ни мать, ни отец. Пусть на родителей не пеняет, мы не раз предупреждали его…

27 февраля 1747 года старый Румянцев, получив от своего генерал-адъютанта известие о сыне, пришел в негодование: оказалось, что Петруша вошел в большие долги, а отцу ничего об этом не сообщил.

«Неужто ему недовольно определенного от меня содержания? – с болью в сердце думал Александр Иванович. – Да и жалованье получает тысячу осьмсот рублев в год. К тому же там, где служит, все дешево, и немало посылал ему из своих деревенек на прокорм, на содержание слуг и лошадей… А все мотовство одно… Ох, сын мой, Бога ради не отврати моего сердца от себя, как прежде было. Но ежели невоздержно, мне в том нужды нет, только жаль его, пропадет. А после станет плакать и на меня жаловаться. Доведет мать до крайней печали. Все время, как только услышит о Петруше плохое, причитает без конца, уморит-де нас безвременно, одною головою живет, чтоб свободнее одному шалить и пустодомом жить».

Совсем по-стариковски сморщилось лицо старого Румянцева, готового расплакаться от горя. Седьмой десяток доживал генерал-аншеф, столько повидал на свете, хорошего и плохого, но вовсе и не предполагал, что в конце жизни выпадет ему столько печальных размышлений о судьбе беспутного сына.

Нет! Нужно что-то делать. Не время показывать свою слабость, скоро должна приехать графиня Румянцева…

Наконец-то пришла Мария Андреевна, как всегда переполненная придворными новостями. Только что императрица вернулась со свитой из своей поездки в Ревель и Рогервик. Предполагаемая поездка в Ригу была отменена после того, как Елизавета Петровна получила от Чоглокова, приехавшего с императорским послом из Вены, письмо какого-то лютеранского пастора с мольбой отказаться от поездки в Ригу, потому что, по словам пастора, по дороге в Ригу расставлены убийцы. Пастор оказался сумасшедшим, но императрица поспешила в Петербург.

– И не можешь себе представить, какие ужасы рассказывают про обер-гофмейстерину молодого двора, – выкладывала новости Мария Андреевна. – Говорят, великая княгиня Екатерина опять плакала, доведенная до слез ее постоянными запретами. Чуть расшалится молодежь, она тут же им делала замечания, дескать, это будет не угодно ее величеству. Так всем надоела, что маленькая графиня Шувалова, ну ты знаешь, самая болтливая и острая на язык, тут же рассказала обо всем императрице, а главное – сделала всеобщим посмешищем эту Чоглокову. К тому же всемилостивейшая императрица дала ей такой нагоняй, что больше не захочет вмешиваться в жизнь молодых…

«О, помилуй меня Господи от всех этих сплетен и бабьих интриг. Будет болтать, пока не остановишь», – тоскливо думал Александр Иванович, и все-таки не рискуя перебить свою благоверную, привыкшую к придворной жизни за много лет.

– А Чоглоков-то! Тоже выкинул штучку. Только приехал из Вены и влюбился в фрейлину Кошелеву, и эта непозволительная связь произвела невозможный скандал при дворе. Представляешь?

Бойкая, привлекательной наружности, проведшая детские и юные годы за границей вместе с отцом графом Андреем Артамоновичем Матвеевым, Мария Андреевна жила в Вене, Гааге, свободно владела французским и немецким языками, превосходно танцевала до сих пор, а ведь тоже уже не молоденькая, скоро будет пятьдесят.

Но все такая же неугомонная, как и почти тридцать лет тому назад, когда Петр Великий сосватал их.

– А слышал, что ее величество уже не допускает нашего друга Лестока и кровопускание ей делает уже другой лейб-медик?

– Слышать-то слышал, но ведь она была у него на свадьбе с этой фрейлиной Менгден, – поддержал разговор граф Румянцев. – И она была с ними ласкова и внимательна.

– Нет, граф Лесток под подозрением, распространяются слухи, что он пользуется пенсионом не только от французского двора, но ему платят и англичане. И вообще…

– Действительно за последнее время Бестужев, как стал великим канцлером, удаляет одного за другим всех близких молодому двору, великому князю Петру и великой княгине Екатерине Алексеевне. Сначала выслан Шетарди, потом Брюммер, прусский посол Мардефельд, а теперь сгущаются тучи над графом Лестоком… Кто не знает о его роли в возведении Елизаветы Петровны на отчий престол…

– А ты не слышал, как ее величество насмешливо сказала про Лестока: «Вольно французам тратить деньги по-пустому… Лестока я совсем не слушаю, да и говорить себе слишком много не позволяю…» Так что Бестужев берет верх в этой борьбе.

– Скорее Лесток поплатится за свои связи с прусскими сторонниками, дорогая моя статс-дама ее величества. Уж больно ты много знаешь, как и тебе не было б худа. Не хватало еще этого нам, потеряем кредит у матушки-государыни… Опять плохие новости, мать, – горько закончил граф Румянцев.

– Опять что-нибудь натворил? – забеспокоилась графиня.

– Не то слово! – тяжко вздохнул старый Румянцев. – Опять с сею почтою получил я из Выборга письмо тамошней почтовой таможни.

Мария Андреевна побледнела, испытывая тяжкое предчувствие. Сколько уж лет так вот начинал Александр Иванович, а потом она узнавала об очередных «продерзостях» ее единственного сына.

– Ну и что? – с ужасом в голосе спросила она.

– А то, что ничего хорошего! – столько ярости вложил в эти слова генерал-аншеф, что графиня вздрогнула. – Цольфервальтер Людвих жалуется на Петра: первое, он обидел проезжающую жену, а потом, после пробития зори, с солдатами вломился в дом этого Людвиха и непотребные проступки делал, что подлинно увидишь из письма его.

И граф Румянцев протянул письмо цольфервальтера. Мария Андреевна быстро прочитала его и жалостливо взглянула на своего супруга, который грозно хмурил брови, хотя весь его вид был скорее уныл, чем грозен. Сказывалась давняя служба на здоровье некогда неутомимого генерала.

– Не смотри на меня так, Мария Андреевна. Час от часу слабее становлюсь, а так хочется тое радость при себе совершить. Женился б, может, образумился. А без меня, пожалуй, и не такие случаи будут. Не могу понять Петрушу. Имеет та-кои знатный чин, а такие шалости делает, не хранит как свою, так и родительскую честь. Ведь этот Людвих мог бы не мне, а действительно в Коммерц-коллегии просить по команде, а из той коллегии было б представлено в сенат, а из сената был бы послан указ в Военную коллегию, чтоб его строго осудить и наказать. Напишу ему строгое письмо…

– Да уж сколько ты писал ему. И я просила его остепениться, а все без толку. Разве не надокучили ему такие на него оглашения? Рассуди, Александр Иванович, может ли сие здесь тайным быть и не внушено ее императорскому величеству. А в каком он уже кредите, вы уже довольно знаете и смотреть за ним велено.

– Да я уже, мать, нарочно послал своего адъютанта Токмачева и велел обо всем этом деле, как происходило, взять обстоятельный ответ.

– Напиши ему хоть еще раз! Может, образумится…

– Напишу. Пусть ничего не утаивает, бесполезно, через своих друзей я всю правду сведаю и без него. Пусть первым делом удовольствует просителя, чтоб до дальних хлопот не дошло. Да и Балин пишет ко мне… Помнишь, я говорил тебе о выходке Петруши против него?

– Да как же забыть о том. Все время в сердце ношу, все время за него боюсь. Как же забыть-то. – Голос Марии Андреевны скорбно задрожал. Как мало она была похожа сейчас на ту, которая очаровывала в царском дворце своей беседой, веселой и остроумной.

– Так вот Балин тоже мне писал, что не будет посылать челобитную на высочайшее имя, надеясь на мою справедливость. Пора перестать ему! Ежели впредь что услышу про его какие худые поступки, Бога призываю в свидетели, отрекусь от него. Пусть узнает, как без меня жить.

– Да все забиячества от пьянства, отец. Помнишь дело Возжинского и как он все объяснял, а потом обещал исправиться?

– Еще бы не помню. Как он клялся и раскаивался в своих худых поступках. И недавно в письме своем опять же обещал, что отнюдь того впредь не делать. А вместо того чтобы воздерживаться, час от часу более его продерзости являются.

– Ты уж напиши ему, чтоб повинился пред Людвихом-то, помирился с ним. А то ведь будет худо.

– А если он этого не сделает, то пусть не ждет от меня не токмо награждения, ниже и благословения. Последнее слово ему скажу. А ежели впредь это сделает, то пусть моим сыном не именуется.

В грустном молчании проходило время, тяжкая служба при дворе, где интриги, сплетни подчас оказывали решающее значение в каком-либо важном деле, забирала много сил у стоящих у подножия трона, а тут новые испытания – чуть ли не каждодневно приносили «продерзости» любимого сына.

– Совсем недавно он в письме просил меня, чтоб как можно чаще предостерегать его от прошлых продерзостей его. И я ему поверила… Но, видно, ни страху божеского в нем нет, ни жалости к нам, так и думаешь, что он желает нам смерти…

– Ну уж ты скажешь тоже, – тихо сказал граф.

– А что ж можно подумать-то, ведь каждая такая весть сколько уносит сил. И вместо того чтобы смирить себя, час от часу прибавляет. В самом деле пусть пеняет на себя, мы совсем от него отречемся. Чего от Бога ждать, раз он так презирает родительский приказ. А ведь знает, что за ним смотрят. И вот вместо веселия нам только одна несказанная горесть из-за всех этих пакостей. Знать, ему хочется жить одному. Но Бог тому не попрочит, кто презирает родительскую волю. Вижу неутешно горькую старость нашу.

– Ну уж я ему напишу, – грозно произнес старый генерал, – все выскажу, что думаем с тобой. Но если б ты знала, какая несносная горесть заставляет меня так думать о нем и писать… Стыдно пред своими друзьями, которые все видят и сообщают мне о нем.

Любезный читатель, надеюсь, не посетует на меня, если я на этом прекращу описание беседы удрученных родителей и предоставлю слово почтенному историку, автору многотомной «Биографии российских генералиссимусов и генерал-фельдмаршалов» Д.Н. Бантыш-Каменскому, писавшему в 1840 году о Петре Александровиче Румянцеве: «Пылкий, огненный юноша не мог подчинять ума своего единообразным занятиям… Он удальством превосходил товарищей, пламенно любил прекрасный пол и был любим женщинами, не знал препятствий и часто, окруженный солдатами, в виду их торжествовал над непреклонными; обучал батальон, в костюме нашего прародителя, перед домом одного ревниваго мужа; заплатил другому двойной штраф за причиненное оскорбление и в тот же день воспользовался правом своим, сказав, что он не может жаловаться, ибо получил уже вперед удовлетворение! Проказы Румянцова, доведенные до Высочайшаго сведения, заставили императрицу Елизавету Петровну, во уважение заслуг графа Александра Ивановича, отправить к нему виновнаго, с тем чтобы он, как отец, наказал его. К чести графа Петра Александровича должно сказать, что и в полковничьем чине перед отцом он был покорен, как ребенок. (Приводим и любопытную сноску: «Любимец Петров велел принести пук розог. «Я полковник», – сказал ему сын. «Знаю, – отвечал отец, – и уважаю мундир твой; но ему ничего не сделается; я буду наказывать не полковника». Граф Петр Александрович повиновался, не дозволив, однако ж, конюхам прикасаться до него; «потом, – как сам рассказывал, – когда его порядочно припопонили, закричал: «Держите, держите, утекаю!») События эти, не подверженныя сомнению, открывают нам, как неосновательно судить о людях по начальным их действиям!»

Видимо, после этой экзекуции младший Румянцев одумался.

Во всяком случае, тон письма Александра Ивановича к концу 1747 года гораздо мягче, чем перед этим. Петр Александрович по-прежнему пишет родителям редко, но о «продерзостях» – ни слова.

«Мой любезный сын! Я от вас, как вы поехали, ни одного письма не получил, а Попов писал, что уже вы в Москву прибыли, то я тому удивляюся, что вы о себе ко мне не пишете, також были ль в полку или нет, и где полк ваш поставлен на винтер-квартеру, то впредь от вас буду ожидать ответу. И, прибыв в Москву, были ль вы у генерала Бутурлина, и как от него приняты были, також и от других, и отчего не пишете? Пожалуй, отпиши обо всем. Да живи осмотрительно и не забудь моего приказу, чтоб меня к себе паки в холодность не привели. Впротчем, здесь все благополучно и наша фамилия в добром здоровье. А уповаю, что Иван Михайлович Волынской в Москве и жена ево Анна Семеновна, которой родные племянники князья Волхонские, у которых деревня с нами пополам, то ее попроси, чтоб она их склонила нам тое деревню продать, понеже в таком ближнем соседстве невозможно пробыть без ссор. А один брат из Волконских в Москве. К тому ж и то ей объяви, что они сами знают, что владеют многою моею землею. А ныне я, убегая от хлопот, дам настоящую цену. О сем попроси и заставь Николая Михайловича, чтоб и он постарался об этом. Впротчем, я посылаю вам свое отеческое благословение. А. Румянцев.

Ноябрь 9 день/1747/. Петербурх.

При сем посылаю тебе, Кате и Лизанке благословение. Николаю Михайловичу поклон. Мать ваша М. Румянцева».

Здесь славный граф Румянцев упоминает генерала Бутурлина, одного из первых фаворитов Елизаветы Петровны, когда она была еще цесаревной. Скорее всего, именно в это пребывание в Москве и подружился граф Петр Александрович Румянцев с Екатериной Михайловной Голицыной, дочерью знаменитого сподвижника Петра Великого, фельдмаршала Михаила Михайловича Голицына. Вполне можно предположить, что молодой полковник, бывая у генерал-аншефа Александра Борисовича Бутурлина, женатого на старшей сестре Екатерины Михайловны, влюбился в свою ровесницу, которая, по словам ее биографа, «обладала очень привлекательной наружностью, была умна, владела немалым состоянием и обширными при том родственными связями». Двадцатитрехлетний Петр Румянцев тоже был хорош собой, умен, прошел «науку страсти нежной» и покорил гордую княжну.