Текст книги "Восхождение, или Жизнь Шаляпина"

Автор книги: Виктор Петелин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 18 (всего у книги 50 страниц) [доступный отрывок для чтения: 18 страниц]

И тут раздался такой взрыв аплодисментов, с выкриками, стонами, что Нестеров, подхваченный общим восторгом, тоже вскочил и начал аплодировать и кричать, хотя это и было не очень-то свойственно ему в эти годы. Как в юности, проявился его несдержанный темперамент, взрывной, горячий.

Во время антракта только и было разговоров о Шаляпине. Да это и естественно, такого впечатления никто еще в немой сцене не производил. А что-то будет, когда он заговорит…

В следующем действии внимание зрителей было приковано к Ивану Грозному – Шаляпину. Нестеров уже без всякого скептицизма смотрел на ожидающих в трепете членов семьи боярина Токмакова, они мечутся, бестолково, растерянно поглядывают на дверь. Наконец дверь открывается, все замирают в бессильном страхе при виде появившегося в дверях царя, вроде бы боящегося переступить порог дома, дескать, ему неизвестно, как здесь примут его. Он озирается по сторонам и застыл, согбенный, смиренный, в проеме двери. Первые его слова: «Войти аль нет?» – обращенные к боярину, сказаны так, что по залу пробегает леденящий душу трепет. Кто-то не может двинуться с места, кто-то поневоле начинает выражать радость от прихода столь высокого гостя… Действие разворачивается… Грозный, не обращая внимания на присутствующих, играет свою игру: он ласков, груб, внимателен и ехиден, притворяется и говорит правду, он восторгается прекрасной Ольгой, чем-то напомнившей ему давнюю его любовь, Веру Шелогу, он сладострастен и чадолюбив… Он и когда молчит, приковывает к себе внимание, ни на одну секунду не переставая жить на сцене. Он нервно озирается, ожидая отовсюду подвоха, за свою-то жизнь он всякого натерпелся, а потому имеет право никому не верить… Ему подносят угощение. Он и готов бы поверить в добрые намерения хозяина, но уже не может отказать себе в удовольствии насладиться силой и властью, которая его пьянит, доставляя истинное наслаждение, потому что он видит, как трепещут перед ним… Игра Шаляпина заставила забыть зрителей, что перед ними всего лишь актерское действо. Они словно стали участниками драмы, происходящей на самом деле, и каждый должен был выразить свое отношение к тому, что происходит на сцене… Грозный нравился Нестерову своим непреклонным стремлением централизовать Россию, могучую, сильную, гордую в разговоре со всеми европейскими государствами. «Как играет, как играет, просто непередаваемо! – проносилось в голове у Нестерова, напряженно следящего за развитием событий на сцене. – Шаляпин все делает до того естественно, до того правдиво и как-то по-своему, по-нашему, по-русски, дескать, смотрите, мы все такие в худшие, безумные минуты наши… А потом меняемся к лучшему…»

Упал занавес. Снова буря аплодисментов… Нестеров вздохнул с облегчением – слишком велико было напряжение и от игры замечательного артиста, и от музыки, и от драмы, которая происходила на сцене, все было великолепно, непередаваемо… А человеческие силы не безграничны…

Нестеров ходил по фойе, обменивался приветствиями со знакомыми, друзьями, но его мысли и чувства были еще на сцене.

Последнее действие. В гриме Шаляпина Нестеров увидел того Грозного, каким нарисовал его Виктор Васнецов в этюде к картине «Царь Иван Васильевич»… Значит, и тут Мамонтов успел воспользоваться уже найденным, послав своего ученика к большому специалисту по Древней Руси… А в сцене убийства Нестеров заметил влияние известной картины Репина, то же движение, то же положение действующих лиц… Но игра Шаляпина по-прежнему великолепна, держит в напряжении настолько, что нервы сдают в непосильных сопереживаниях тому, что происходит на сцене… Утрачена свежесть восприятия драматических событий, хочется отдохнуть, глотнуть свежего воздуха, увидеть смеющиеся лица… Снова немая сцена, где убитый горем царь мучительно переживает один из драматических моментов своей жизни…

Нестерову никогда не приходилось слышать такую бурю аплодисментов. Неистовству зрителей, казалось, не было предела, но, когда появился Федор Шаляпин, уже без шлема, лишь в кольчуге и доспехах, поднялось что-то невообразимое… А на сцене улыбался огромного роста добродушный парень, его вятское умное лицо легко преображалось, поддаваясь, казалось, всем сиюминутным переживаниям и чувствам, оно было простодушно, и доверчиво, и горделиво, и величаво…

Его долго не отпускали, и Нестеров поражался, глядя на это наивное молодое лицо, тому, что совсем недавно вот на этой сцене перед ним был создан трагический образ, которому сейчас не было равных… «Может, Росси и Девойод превосходят его школой своей, но не глубиной и искренностью… Во всяком случае, созданный Шаляпиным Грозный – фигура живая, трагическая, полная той болезненной и странной поэзии, которая заложена в сказаниях и песнях о царе Иване Васильевиче», – думал Нестеров.

Нестеров уехал на свою Кокоревку и долго еще оставался под впечатлением увиденного. Он не пропускал теперь ни одной возможности побывать на спектаклях, в которых принимал участие Федор Шаляпин. 23 февраля 1897 года он из Петербурга сообщил жене: «В четверг с великим удовольствием слушал Ван-Зандт и Шаляпина в «Фаусте». Лучшей Маргариты и лучшего Мефистофеля я не слыхал. Успех был громадный. Шаляпину поднесли громадный ящик, убранный цветами, с серебряным сервизом (ящик аршин около двух). Мы вышли из театра, как полупьяные от впечатлений».

Но это произойдет через несколько месяцев. А пока…

Глава четвертая
Впервые за границей

Федор Шаляпин соскочил с подножки пролетки, на ходу бросив деньги извозчику, и быстро вошел в дом Мамонтова на Садово-Спасской: В этом двухэтажном вместительном доме он уже не раз бывал. Просторный вестибюль, высокие лепные потолки, повсюду гипсовые слепки античных статуй, мебель, привезенная из Италии, великолепный рояль с прекрасной инкрустированной крышкой… Полотна Васнецова, Серова, Поленова, Репина, Коровина, Врубеля… Старинное оружие по стенам…

Широкая мраморная лестница вела в большую столовую. И здесь бросались в глаза полотна Васнецова, которые, как узнал Шаляпин, были отвергнуты чиновниками Донской железной дороги, для здания которой и были заказаны эти чудесные панно. Огромный камин, украшенный цветными изразцами… Мраморный Христос Антокольского как бы благословляет всех здесь собравшихся и призывает помнить о суде народа как высшем суде на земле. А за громаднейшим столом уже сидели его знакомые, друзья, инженеры, артисты, художники и вовсе неизвестные ему люди. Так уж издавна повелось, что в доме Мамонтовых множество разнообразного люда усаживалось за этот хлебосольный стол по торжественным дням.

Сегодня был как раз один из таких дней. В центре стола – Савва Иванович. Большие лучистые глаза его приветливо улыбались. Да и весь его облик излучал уверенность и силу. Крепкий, богатырского сложения, несмотря на средний рост, Мамонтов и здесь, за обеденным столом, являл собой пример деловитости и простоты, кипучей энергии и страсти. В обращении он был обходителен и прост.

Шаляпин, извинившись за опоздание, сел на свободное место, между Коровиным и Василием Дмитриевичем Поленовым. Федор Иванович сел за стол, и разговор, прерванный его приходом, потек по привычному руслу.

– Как партия прошла? – спросил Савва Иванович, взглянув своими большими глазами на Семена Николаевича Кругликова.

– Превосходно…

Не успел Семен Николаевич развить свою мысль до конца, как к Мамонтову подошел лакей и сообщил:

– По телефону инженер спрашивает насчет вчерашнего…

– Скажите: Петербург, 27, Вятка, 11.

И тут же повернулся к архитектору Бондаренко, вспомнив что-то необходимое и важное:

– Скажите, все готово? Можно приступать к настилке полов?

Получив утвердительный ответ, обратился к Врубелю:

– Миша! Как идет работа с плафоном?

Михаил Александрович начинает подробно рассказывать о своей работе, но Мамонтову уже все ясно, мысль его заработала в другом направлении, и, улучив момент, он спрашивает инженера Чоколова:

– Не вышло, не вышло… Вы обещали выпустить семнадцать вагонов, не вышло…

Федор слушает и не понимает, как может один человек держать в памяти столько дел, быть в центре огромного хозяйства, во всем разбираться… Он, оказывается, нужен десяткам людей, все от него ждут каких-то решений, советов, рекомендаций… Просто поразительный человек. Вот опять спрашивают про какие-то акции, как с ними поступить.

– Нет, не нужно… Пусть дадут телеграмму и принесут ее мне на подпись.

И тут же поворачивается к Маше Черненко, солистке оперы, и укоризненно говорит ей:

– Плохо выучили роль, плохо выучили… А потому и не знаете, что делать на сцене и как по ней передвигаться. Надо знать, кто вы, надо жить на сцене живой человеческой жизнью, тогда все получится, вот как у Федора Ивановича…

Все добродушно посмотрели на Федора, а Маша Черненко смущенно улыбалась, прекрасно понимая, что Савва нарочно напомнил ей о Шаляпине… Куда ей до Шаляпина, ей бы лишь не потерять себя на сцене, до сих пор боится выходить на сцену, все ее пугает – и зрители, и декорации, как бы в них не запутаться…

Обед продолжается… И уж когда все получили свою долю внимания учителя и наставника, Мамонтов неожиданно просительно обращается снова к Кругликову:

– Семен Николаевич! Может, вы как-нибудь убедите Бедлевича не высовывать во время пения язык… Пусть он его прячет… Ведь невозможно без смеха смотреть, как он его высовывает!..

И сколько еще таких замечаний, свидетельствующих о поразительной наблюдательности Мамонтова, услышат собравшиеся у него дома…

Но вот обед закончен, все встают, расходятся по комнатам большого дома, разбиваются на группы в ожидании шампанского и фруктов, ведут разговоры кто о чем.

Мамонтов вышел в свой кабинет, нашел письмо Петра Мельникова, недавно присланное им из Парижа, и подошел к Федору Шаляпину.

– Ну что, Феденька, собирайся в Париж! – обратился Мамонтов к Шаляпину, как всегда неожиданно переходя в своем к нему обращения с «ты» на «вы». – Сезон закончен успешно. Ваш первый сезон в нашей опере превзошел все ожидания. Вся Москва обожает вас… Поездка обогатит вас, разовьет вкус, даст понятие о красоте и правде в искусстве. Через несколько лет вы будете образованным артистом… Пишите мне только почаще, как вот Петруша Мельников… Послушайте, что он мне пишет, вам полезно знать, с чем там придется столкнуться… «…Во-первых, о Бертрами. Это чрезвычайно энергичная женщина, превосходно знает свое ремесло, и это меня подкупило в ней сразу. Полное отсутствие шарлатанских жестов. Она требует настоящего пения, простого, как пение птиц… У нее поют легко, а не воз везут в поте лица. Я попробовал у нее заняться, походил неделю, а потом окончательно решил остаться у нее: от добра добра не ищут, тем более что мой голос, устройство всей маски как нельзя больше подходят к ее требованиям. Как толкователь вещей она нуль, как я заметил, но инструментом технически владеет мастерски, а это нам необходимо обоим раньше всего. Встретила она нас радушно, нашла у Варюши хороший голос, драматическое сопрано, с первого же урока при всех показала прием пения, и сейчас все ее высокие ноты зазвучали совсем иначе, и теперь она свободно поет от верхнего ми бемоля до альтового ми бемоля – три октавы…» Каково? – прервав чтение письма, восхитился Мамонтов. – Послушайте дальше, еще интереснее… «…Звук голоса с первого же урока совершенно переродился, дудки совсем уже нет, а есть ядро в голосе, и вы чувствуете, что это идет хорошо вдаль… Бертрами очень довольна ее восприимчивостью и артистичностью. Мой голос развернулся хорошо, как оказалось, я не напрасно берег его. В голосе Бертрами не нашла никаких недостатков, напротив, он совершенно нетронут, и петь она заставляет меня еще более открыто (так же, как всех вообще), чем я пел прежде. Результат получается блестящий, голос оказался не только не маленький, а, наоборот, большой и, по словам Бертрами, с таким же большим количеством колебаний, как и у Тальданта…» Знаете, это знаменитый баритон, – пояснил Мамонтов Федору. – Вам будет полезно знать для того, чтобы сориентироваться, как себя вести с ним, ведь он мечтает стать таким же знаменитым, как и его отец, да таланта отцовского Бог не дал ему… – И он продолжал читать: – «…Причем баритон вне всякого сомнения. Бертрами говорит каждый день так много комплиментов, что у другого закружилась бы голова. Например, она уверяет, что мой голос лучше всех голосов здешних баритонов, и пророчит мне блестящую карьеру. Вообще ее недостаток – захвалить. Мне это бросилось в глаза сразу, при первом знакомстве, а когда я сказал Гальциной свое впечатление, то оказалось, что это ее прием вообще, чтобы придать бодрости. Отчасти она права, но все-таки… верить ее словам не следует. Это надо иметь в виду и Вам, так как во всех письмах она остается верна себе и выражаетболее сильно, чемследует…» Ну вот что интересного сообщил нам Петруша о Бертрами… Вы, Феденька, верьте только самому себе, у вас нет необходимости проверять, есть у вас голос или нет, у вас другая задача – набраться впечатлений… Париж есть Париж…

Шаляпин в смущении потупился, хотя к тому времени он не был таким уж застенчивым. Другие чувства волновали его.

– Не могу себя представить в Париже! Я мечтал в детстве побывать там, а уж сейчас-то как тянет меня туда… И вот стал взрослым, все время думаю о Париже… Сколько там прекрасного! Но так боязно…

– Ничего. Встретит вас наш Петруша Мельников. Медовый месяц у него прошел. Пусть и вам уделит время. Посмотрите Европу: сначала Вену, походите по музеям. Австрия – тоже удивительная страна, музыкальная и деловитая. Все нужно посмотреть, там многое можно увидеть… А главное, не медлите, быстро собирайтесь и отправляйтесь…

– Петруша обещал перед отъездом найти мне учителя пения, если я поеду в Париж. Хотелось бы за это время отдыха пройти вместе с учителем партии Досифея и Олоферна… Никак у меня они пока не получаются… Я не вижу этих людей…

Шаляпин говорил искренне о своих затруднениях, и в голосе его было столько печали, что можно было подумать – он только об этих партиях и думает.

– Ладно, вы отдыхайте. Развлекитесь, посмотрите Париж, Вену, посмотрите, чем богата Европа, а когда приедете, мы займемся ролями.

– Да ведь не успею подготовить, Савва Иванович… Уж очень трудные партии-то… Может, Петруша что-нибудь посоветует, может, эта самая Бертрами…

– Да я ведь специально вам прочитал письмо Мельникова… Знаю, что Бертрами, возможно, и годна для вытягивания голосов, но в деле музыкального развития она нуль, даже скорее минус… Я напишу Петруше, дам ему ряд советов, как вас всех держать в ежовых рукавицах. Он будет вами руководить, все-таки вас там будет несколько человек: сам Мельников, его жена Эберле, Шкафер, Маша Черненко тоже приедет… Можете поработать с Бертрами над голосом, но и только, а музыкальной частью заниматься с ней бесполезно. Поищите кого-нибудь, сейчас много хороших педагогов. Мельников подберет. С умным и способным музыкантом, если такого найдете, будете заниматься каждый день…

– А вы-то будете в Париже?

– Трудно сказать. Сейчас еду в Кострому по делам железной дороги, а потом поеду в Карлсбад отдыхать и лечиться… Годы, Феденька, берут свое…

Мамонтов и Шаляпин увлеклись разговором и не заметили, что к ним подошли Коровин, Поленов и Кругликов с бокалами шампанского.

– Савва Иванович! Давайте выпьем за успехи Федора Шаляпина! И пусть за границей ему будет так же хорошо, как и в России…

Обед подходил к концу, а никому не хотелось уходить из этого гостеприимного дома.

Через несколько дней Федор Шаляпин сидел в вагоне первого класса и смотрел, как быстро мелькают за окном картины российской природы… Казалось, что так же быстро менялась за эти годы и его жизнь… Давно ли он отбыл из Тифлиса со своим другом Агнивцевым в поисках ангажемента в столице… И вот он, в сущности, через три года добился того, о чем мечтал: у него есть театр, который дорожит им; у него есть почитатели, с любовью слушавшие его чуть ли не в каждой опере. Значит, пришел успех…

Все эти дни Шаляпин ходил как во сне. Все будто происходило под действием колдовских чар, вмешался в его жизнь добрый волшебник и подарил ему эти минуты счастья, неожиданного и негаданного. Спокойное созерцание прекрасного пейзажа за окном неожиданно сменилось бурными взрывами радости, и он, вскакивая, кричал в окно «Ура!», вел себя просто по-мальчишески, хорошо, что рядом с ним в купе не было никого.

Наконец поезд пересек границу. От полноты чувств Шаляпин то смеялся, то чуть не плакал. И, глядя со стороны на этого высокого, ладно одетого, стройного молодого человека, выражение лица которого мгновенно менялось, нельзя было и подумать, что вскоре о нем заговорит вся Европа, весь мир.

Шаляпин долго еще не мог успокоиться. Поезд уже набирал скорость: замелькали незнакомые города, станции, непривычно одетые люди. «Сразу все переменилось, – подумал он, – и природа, и люди… Пожалуй, природа-то похуже нашей, российской…»

Приехав в Вену, Шаляпин в первый же день отправился побродить по улицам, внимательно разглядывал величественные дворцы, поражаясь изящному стилю многих памятников былого величия распавшейся империи. Австрийцы, с которыми ему приходилось иметь дело, были неизменно вежливы, почтительны. Да и вообще, наблюдая чужую жизнь, Шаляпин отметил, что все они удивительно хладнокровны, невозмутимо делают свое дело, что бы ни происходило рядом.

Но как жизнь переменчива! Только вчера Шаляпин был весел, а сегодня он почувствовал себя неважно: его лихорадило, знобило, да и горло побаливало. Ничего не поделаешь, пришлось проваляться в постели целых три дня…

Он достал клавир «Хованщины» и стал вдумываться в каждую его фразу. И строка за строкой открывала ему неведомую землю, со своими порядками, обычаями, неповторимыми характерами людскими… «Блеск, сила, ритмическое богатство, – думал Шаляпин, – а главное, простота и непринужденность изложения…» Но чем проще и понятнее становилась музыкальная сторона оперы, тем сложнее казались ему характеры действующих лиц, особенно старец Досифей. Много непонятного в его странных действиях… Почему в человеке вдруг возникает такая страшная сила в борьбе за идею, ради которой он может пожертвовать даже жизнью? И почему сильный, богатый достоинствами народ так поддается властному голосу одинокого человека, поводыря? Поводырем людских масс может быть только крупная личность… Говорят, Досифей был некогда князем Мышецким, а потом ушел из мира светских развлечений и полностью отдался служению Господу Богу… Удивительное время!..

А сколько колоритных народных персонажей действует в опере!.. Крестьяне, сильные, страстные и темные, заблуждающиеся… Стрельцы, раскольники. Верны все они своим старинным верованиям и обычаям! Еще живы воспоминания о восстании Степана Разина – прошло-то не более десяти лет… Многие из соратников Разина ушли к раскольникам. И среди раскольников живет вольный дух непокорного народа. А как же тогда понимать хоровые сцены первого действия, когда крестьянская толпа забурлила на Красной площади и разнесла будку подьячего. «Ох ты, родная матушка Русь, нет тебе покоя, нет пути. Грудью крепко стала ты за нас, да тебя ж, родимую, гнетут…»

Шаляпин подошел к окну, выглянул: Вена жила своей привычной жизнью. Неторопливо вышагивали солидные люди по тротуарам, быстро неслись по мостовой коляски с нарядными женщинами и расфранченными мужчинами.

Шаляпин был явно недоволен собой. Нет, не повезло ему… Простудился летом, в первые же дни пребывания в Вене, где столько хотелось посмотреть… Но делать нечего. Надо работать. И он снова погрузился в изучение клавира.

На третий день болезни Шаляпин все же отправился в художественно-исторический музей, куда он давно стремился попасть. И был ошеломлен богатством собранного здесь. Он растерянно бродил по первому этажу, где находились экспонаты Древнего Египта и Рима. Внимательно разглядывая статуи, мощи, мумии, золотые украшения работы старых мастеров, он все ожидал увидеть что-нибудь из древней ассирийской культуры: в предстоящем сезоне Мамонтов обещал поставить оперу Серова «Юдифь», где партию Олоферна должен был спеть он, Шаляпин. Федор мучительно вглядывался в строгие немецкие надписи под каждой вещью, но так и не смог ничего разобрать.

Раздосадованный, Шаляпин поднялся на второй этаж и был снова потрясен открывшимся поразительным для него зрелищем: здесь были выставлены картины старых мастеров. Долго вглядывался в лица изображенных на картинах Мурильо, Гвидо Рени, Андреа дель Сарто и многих других итальянских и испанских художников. Подолгу простаивал у каждой картины… «Господи, какая красота!.. Что за прелесть лики Богородицы, Христа, святых… Но почему нет ни одной картины Рафаэля?» И сколько ни ходил по музею, Рафаэля так и не нашел.

В тот же день в письме к Мамонтову Шаляпин признался, что в музее «ходил до того, что свои ноги еле уложил потом на извозчика, который меня, полумертвого от усталости, привез домой».

Быстро пролетели семь дней, отведенных на Вену. Шаляпин сел в поезд и помчался в Париж, о котором так давно мечтал.

Поезд шел через Швейцарию, и Федор не отрывался от окна: перед глазами проплывали величественные горы, поросшие соснами, кустарником. А то вдруг открывались причудливые ущелья… «Боже, какое величие… И если существует это нечто, что мы называем Богом, то это, несомненно, или жило, или должно жить здесь, в этой потрясающей всякую обыкновенную душу величественной, святой красоте… И почему поезд так быстро мчится?

А может, вообще выйти на какой-нибудь станции и пойти, благословляя Бога, куда глаза глядят…»

Шаляпин невольно вполголоса стал напевать знаменитый романс Чайковского: «Благословляю вас, леса…» И ему хотелось в свои объятия заключить весь мир.

Через двое суток Шаляпин подъезжал к Парижу. Он вспоминал названия улиц, известных ему по книгам, вспоминал все, что слышал от знакомых, которые надавали столько советов и рекомендаций, узнав, что он собирается в Париж. Здесь у него друзья, которые не дадут ему ни скучать, ни бездельничать.

«О Париж! Так это ты? Здравствуй!» – Шаляпин мысленно приветствовал его. Он вышел из вагона, взял фиакр и помчался на рю Коперник, 40.

В отеле его приветливо встретила хозяйка. Мешая французские слова с итальянскими, Шаляпин объяснил ей, что у него здесь живут друзья – Петр Мельников с женой. Хозяйка ответила, что еще слишком рано, чтобы будить их. Но Шаляпин был непреклонен: будите, они будут рады видеть меня, они ждут.

И действительно, хозяйка была крайне удивлена, что ее русский постоялец обрадованно бросился на шею долговязому гостю. Она тихонько удалилась, а друзья начали расспрашивать друг друга о настроении, о самочувствии и прочая, и прочая.

– Ну как тебе Париж, Федор? – спросил наконец Петр Мельников.

– О! Я пьян от наслаждения! Боже, за несколько минут сколько удивительных ощущений, всевозможных чувств, переполнивших мою несчастную душонку. Я взял фиакр, еду по улицам, с усилием читаю названия улиц на каждом углу и все еще не верю, что я в Париже… И, только увидев вдали башню Эйфеля, поверил: наконец-то я в Париже…

– Да, Париж такой, он не оставляет никого равнодушным…

– Ты пойми, Петруша, Париж – это, как бы тебе сказать, то же самое, что и Москва… Такой же исторический и интересный…

Петр Мельников показал Шаляпину его комнату, пообещал зайти за ним, когда они с женой будут готовы идти завтракать.

После завтрака вышли побродить по улицам Парижа. Все волновало Шаляпина, все привлекало его внимание. Он, как ребенок, все хотел посмотреть и даже потрогать руками.

Но через день-другой он уже чувствовал себя в Париже старожилом. Появились знакомые, с которыми он на невероятном языке способен был объясняться, пуская в ход жесты, французские, итальянские и русские слова, когда было слишком трудно понять друг друга.

Петруша Мельников и его жена певица В. А. Эберли учились у прославленной мадам Бертрами. По рекомендации известной русской певицы Скомпской, учившейся в Московской консерватории у Комиссаржевского и с успехом певшей в Большом театре, Мельников и Эберли брали уроки у Бертрами, поэтому много разговоров было о ней.

– А чем она знаменита? – спрашивал Шаляпин. – Что, ее ученики прославились на весь мир своими голосами? Кто они? А сама она пела в опере? Ведь сейчас так много знаменитых учителей, не имеющих знаменитых учеников…

– Ну вот, ты уже с недоверием относишься к ней, а сам еще не видел ее…

– Да нет, я просто жду, что вы мне скажете о ней.

– Почему стала знаменитой мадам Бертрами, никто не знает. И была ли она вообще певицей, есть ли у нее знаменитые ученики, тоже никто нам не говорил… Сказали, что она умеет учить петь, и все. Что тебе еще нужно? Ты волнуешься раньше времени… Не понравится, уйдешь…

– Мне нужно подготовить две совершенно новые для меня партии, Олоферна и Досифея, особенно Досифея… Так что мне не до экспериментов с учителями пения… Ты же знаешь, что мне нужно устранить некоторые недостатки моего голоса… Даже в Нижнем писали об этом…

Три месяца тому назад Шаляпин вместе с Секар-Рожанским и Эберле гастролировал в Нижнем Новгороде и Казани. Два выступления в Нижнем прошли с огромным успехом. «Нижегородский листок» снова, как и в прошлое лето, отмечал выдающийся сценический талант артиста, редкостный по красоте, силе и мягкости голос, его изумительную гибкость, тонкий художественный вкус исполнения, ясную и отчетливую дикцию, редкую разносторонность дарования. Но вместе с тем говорилось и о его слабостях: недостаточная обработанность голоса в чисто вокальном отношении – напряженность звука на некоторых нотах, случайная вибрация…

И не только в Нижнем писали об этом. В Москве тоже не раз отмечали эти недостатки. Без их преодоления нельзя было двигаться вперед.

– Федор, – вмешалась Эберле, – мадам Бертрами предлагает приехать к ней в Дьеп. – И, перехватив удивленный взгляд Шаляпина, быстро продолжала: – Это маленький курортный городок на берегу Ла-Манша. Мы все поедем туда и прекрасно проведем время. И поработаем, и отдохнем…

– А как же Париж? Я ж так мало здесь прожил… Никуда и не ходил… Не видел ни одной театральной постановки, не слышал ни одного приличного голоса.

Федор был не против поехать в курортный городок, где тихо, привольно они могут провести летнее время, но в то же время хотелось еще и еще побродить по Парижу, поглядеть, как живут французы, веселый, умный, беззаботный, талантливый народ…

– Конечно, тут много интересного для артиста, – заговорил Петр Мельников. – Мы вот тут уж сколько живем, а до сих пор ведем споры, оставаться ли на зиму… Столько здесь еще можно узнать… Но нет, оставаться на зиму ни я, ни Варюша не собираемся. Работаем так, чтобы к сезону быть в Москве. Я лично убежден, что смогу и буду петь. Самое важное теперь – узнать, какой репертуар предоставит нам Савва Иванович…

– А что, еще не было разговоров? – спросил Шаляпин.

– Да в том-то и дело… Он не уверен в моем голосе и ничего не обещает. А мадам Бертрами готова помочь мне пройти любые партии. Я просил Мамонтова прислать самые необходимые как мне, так и Варюше. Для нее-то хорошо бы подготовить «Псковитянку», а Мамонтов все не извещает нас о будущем репертуаре… Уж ладно я, но Варя-то так успешно выступала…

– Ну ничего, пришлет, Савва Иванович закрутился с делами… Как он бывает занят, ты даже не можешь представить… Скажи лучше, что тут наиболее интересно и значительно, ведь пока соберемся?..

– Сам понимаешь, что интересного тут много. Скажу откровенно: опера здесь на высоком уровне. Иные постановки просто блестящи, декорации поразительно хороши… Здесь, в Париже, встряхиваешься и живешь теми молодыми восторгами, о которых почти уже забыли в наших современных русских театрах. Я видел «Царя Эдипа». Боже мой, да что же это за силища! Актеры с Муне-Сюлли во главе произвели на меня впечатление искусных врачей, заставивших своим искусством снова жить мертвеца, да как жить-то…

– А мне вспоминается, что в Москве Сюлли не имел успеха. Или я ошибаюсь? – спросил Шаляпин.

– Да разве можно в таком спектакле обращать внимание только на одного актера, пусть даже очень талантливого! Здесь все актеры играют превосходно, а он лучше всех. Вот ведь в чем сила такого спектакля!.. Он велик в полной гармонии окружающих его, превосходного хора и чудной музыки Мендельсона… Это производит потрясающее впечатление. После занавеса стоишь какой-то обалделый, и грудь не вмещает всего пережитого.

– Ну а что больше всего тебе понравилось в игре Муне-Сюлли? – Жадные глаза Шаляпина впились в Петра Мельникова.

– Он великолепен! Как мастерски носит он одежду! Каждая складка его одежды играет. Я не помню никого другого, у кого были бы столь же выразительными жесты, походка, движения… В этом ему нет равных…

– А что еще видели? – продолжал допрашивать Федор.

– В Комической опере видели «Фальстафа». Морень – хороший Фальстаф, но я ждал от него большего, в особенности в «Дон Жуане». А самое поразительное в том, что маленькую роль Квини пела Дельмас… Ну что же это за талантище! Голос, Бог ее знает, откуда он! Видя и слушая ее, я понял желание Саввы найти что-либо подобное и у нас. Дай Бог, чтоб удалось! Мне кажется, что Дельмас должна производить впечатление на нас, русских, еще больше, чем на французов: в ней сидит наша русская баба, только ртуть в ней не русская. С первых же слов вы уже любите ее всем существом и никогда не забудете. Вот какая она… И вообще здесь много хороших голосов, но играют чаще всего шаблонно, так, что порой слушать хорошие голоса скучно…

– Ну а когда скучно, что делаете?

– Иду на скачки.

– И как?

– А знаешь, неплохо. Во всех театрах бывали, потому что хожу всякий день на скачки и выигрываю хорошие деньги, на которые, в сущности, и живем, ходим в театр. Покупаю всегда хорошие, дорогие места, оплачиваю уроки и пансион. И выходит, что приехали сюда за свой счет. Иначе нам пришлось бы плохо. От тысячи, которую дал Мамонтов, осталось четыреста… Конечно, нам не хватило бы… А так… Вчера вот выиграл пятьсот франков, несколько раз по четыреста франков, по триста. Если пойдет так дальше, то еще в Россию деньги повезу.

– Сходим вместе? Может, и мне повезет… – Федор загорелся от нетерпения: страсть игрока не давала ему покоя.

– Конечно! Новичкам всегда везет.

…Как хорошо, что Шаляпину удалось побывать в Париже, в Дьепе. Столько интересного познал его жадный ум, много наслаждений испытала его впечатлительная душа. В Россию вернулся он, обогащенный новыми впечатлениями… И снова окунулся в радостную повседневность любимого дела.