Текст книги "Восхождение, или Жизнь Шаляпина"

Автор книги: Виктор Петелин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 50 страниц) [доступный отрывок для чтения: 18 страниц]

Глава двенадцатая
Дебют в Мариинском

5 апреля 1895 года Федор Шаляпин пришел в Мариинский театр задолго до спектакля; сегодня ему предстояло дебютировать в роли Мефистофеля. Вроде бы ничего особенного, роль была привычной. Сколько уж раз в Тифлисской опере и Панаевском театре он не без успеха исполнял ее. А вот пришел срок дебюта в Мариинском театре, и он испытывал гнетущее чувство робости перед началом спектакля.

Федор не боялся провалиться в этой роли. Он вспоминал всех Мефистофелей, которых видел на сцене Мариинского театра, и понимал, что не может повторять то, что уже сделано другими. Вот Чернов… Высокий, стройный, красивое смуглое лицо и черные густые волосы… Чернов в образе Мефистофеля был великолепен, а его черные жгучие глаза действительно метали дьявольские молнии в наиболее эффектных эпизодах оперы. Федору нравилось вокальное исполнение партии, низкий баритон Чернова легко справлялся с музыкальной речью, каждое слово певец произносил ясно, четко, темпераментно. Правда, тембр голоса был суховат и резок, но живость исполнения, природный темперамент артиста заставляли слушателя забывать об этих недостатках. Однако костюм в обтяжку, грим – небольшая острая бородка, усы с острыми концами кверху, брови, словно убегающие вверх, – весь этот внешний облик Мефистофеля переходил от одного артиста к другому без изменений. Чернов легко двигался, был гибок и ловок на сцене. Но порой Шаляпину казалось, что этот признанный Мефистофель скорее походил на салонного шаркуна, чем на злого духа, которого создал Гете. «Нужно ли представлять Мефистофеля этаким фокусником, профессором черной и белой магии, ловким и изящным кавалером, обольстителем дам? Или показывать его внушительным, серьезным и грозным духом, неотвратимо преследующим добро, сошедшее с правильной дороги?.. – думал Федор. – Не лучше ли закутать Мефистофеля в широкий плащ и сделать его менее четким по своим формам? Чем бы поразить слушателей императорского театра? Нет, ни один Мефистофель не удовлетворяет меня. Чернов, Корякин, Серебряков – каждый по-своему исполняет роль, но в чем-то главном они похожи друг на друга; те же усы, те же бороды, тот же грим… Вот если бы посмотреть Стравинского в этой роли, но он уже давно Мефистофеля не играет… Трудная, но какая эффектная, выигрышная роль… Все конечно же будут сравнивать нового исполнителя роли Мефистофеля с Черновым…»

На репетиции Шаляпин предложил слегка изменить образ Мефистофеля.

– Играйте Мефистофеля, как все до вас играли. Нечего тут выдумывать, – сказал Палечек, сам некогда игравший эту роль на императорской сцене.

Шаляпину пришлось подчиниться указаниям режиссера и отказаться от своего грима и попытки трактовать образ по-своему. Нет, у него не было новаторских решений, он лишь смутно чувствовал, что нельзя в искусстве идти проторенной дорогой: для искусства это подобно смерти… Он еще не был уверен в себе, хотя силы, томившиеся в нем, уже искали выхода, и он порой в стремлении идти своей дорогой шаржировал тот или иной образ, трактовка образа не отличалась глубиной и силой, но давала возможность поиска своего собственного пути.

Шаляпин сидел в уборной и накладывал грим. Резче, чем обычно, подвел брови, сделал себе легкомысленный кок. Услужливый гардеробщик принес какие-то пышные одежды, легонькую шляпу.

Федор был недоволен одеждой, все было не таким, как хотелось ему. Он любил свободу движений, легкость в одежде, а тут все было не по нему – либо узким, либо коротким. Приходилось кое-как прилаживать все это одеяние, чертыхаясь в душе и проклиная всех костюмеров, которые гонятся за пышностью и богатством, ничуть не заботясь о том, подойдет ли эта одежда тому или иному артисту. Одному подойдет, а вот ему все это не подходит.

С тяжелым чувством недовольства вышел Шаляпин на сцену, делал все, что полагается по действию. С удовольствием послушал замечательный голос Ивана Васильевича Ершова, тоже получившего дебют в этом спектакле. Да и в роли Зибеля дебютировала Юлия Николаевна Носилова, принятая в театр всего лишь два года назад.

Спектакль прошел благополучно, все дебютанты справились со своими ролями, но и событием этот спектакль не стал: ни одного отзыва не появилось в газетах.

Вскоре после этого главный режиссер театра Геннадий Петрович Кондратьев вызвал Шаляпина и спросил:

– Руслана роль знаешь? У тебя она отлично может получиться. Фигура, голос у тебя подходящие…

– Пожалуйста, могу и Руслана спеть. Когда?

– За две недели подготовишь? Спектакль семнадцатого апреля…

– А чего ж! В Тифлисской опере и за два дня, бывало, готовил целую партию…

– Ну и с Богом, бери клавир и готовь…

Федор взял клавир и начал готовить роль. Он кое-что знал из этой оперы, но не предполагал, насколько она окажется трудной и сложной для него. Он заучивал свою роль по тифлисской привычке, когда нужно было подготовить роль для «спасения положения»: некому исполнять роль в готовом спектакле, вот и включайся, если хочешь отличиться.

Шаляпин прочитал поэму «Руслан и Людмила» Пушкина, увлекся сказочными приключениями трех рыцарей, которые попадают в фантастические положения, и предполагал играть своего героя именно в этом духе, но чем больше размышлял над образом Руслана и чем меньше оставалось времени, тем больше возникало сомнений: а так ли уж прост его герой? Снова брался за поэму Пушкина и сравнивал его героя с героем Глинки. Вроде бы Руслан и там и здесь один и тот же: героическая натура, мужественный, бесстрашный, ни в чем не уступит былинным богатырям русского эпоса… Сколько уж бродило таких вот богатырей по провинциальной русской опере… Шаляпин, как и многие зрители, воспринял оперу Глинки как обычную волшебную сказку, где много фантастики, чудесных приключений, в ходе которых витязь, олицетворяющий светлые начала жизни, освобождает свою любимую от чар злого волшебника. Театральные чувства, пиротехнические эффекты заслонили глубокое философское содержание оперы Глинки. Сюжет показался ему простым, да и сам герой виделся сложившимся уже в первых картинах оперы. А музыка, чудесная, пленительная, думалось ему, должна подчиняться внешнему действию, зрелищным эффектам. Психологического и эмоционального содержания характера героя Шаляпин не понял – ему казалось, что вполне достаточно показать силу, отвагу, благородство натуры героя. И все это становилось возможным благодаря внешним средствам изобразительности: размашистым жестам, страстным движениям, вдохновенным взглядам, брошенным по сторонам и на противника…

Не обратил внимания Шаляпин и на то, что в поэме события развиваются стремительно, а в опере – эпически величаво. Когда на сцене появляются такие былинные герои, как Баян и Руслан, тут скороговоркой не отделаешься…

Шаляпин легко справился с арией Руслана «Дай, Перун, булатный меч мне по руке», слишком ясен был смысл этой арии, тут нечего мудрить… Но вот потом что-то происходит. Руслан становился другим, а каким? Он никак не мог уловить каким же. Шаляпин играл влюбленного, потерявшего свою возлюбленную. Это ему было легко, он сам уже не раз влюблялся и разочаровывался. Правда, не пускался в странствия в поисках утраченного счастья, но легко мог поставить себя на место своего героя… А вот слушая серьезные размышления о жизни Финна, он никак не мог настроиться на соответствующий лад. Приключения трех витязей – это понятно, смотрятся с интересом, тут и театральная машинерия сказала свое слово, всяческие полеты, провалы, театральные чудеса…

Шаляпин воспринимал оперу как историю приключений влюбленных, проходящих через серьезные испытания. И только. А между тем в опере скрыт огромный философский смысл, попытка дать свое представление о высшей цели человеческой жизни, заложены раздумья о судьбе человека, ищущего смысл жизни…

Да, Шаляпин чувствовал, что три витязя – это три характера, резкие, индивидуальные… Но каждый из них – это три дороги в жизни, три… Руслан – могучий герой, с мечом в руках завоевывающий свою возлюбленную. Ратмир проповедует философию бездумного наслаждения. «Зачем любить, зачем страдать», не лучше ли отдаться сиюминутному наслаждению жизнью, забывает о первоначальных своих намерениях искать Людмилу и погружается в мир наслаждений. Трусливый Фарлаф тоже пускается в путь за Людмилой, но ему вовсе не хочется рисковать своей жизнью, он ищет легких путей и дорог, чем и пользуется хитроумная Наина, ведь она не обратилась к Руслану, не обратилась к Ратмиру, она выбрала именно этого жадного до успеха, но трусливого и неспособного добыть этот успех своими собственными силами… У него нет благородства, нет мужества, но есть желание любыми средствами казаться храбрым и мужественным.

Вся беда в том, что Шаляпин ухватил внешнее, не обратил внимания на то, что в Руслане происходят духовные преобразования после встречи с Финном. Если в первом действии Руслан полон решимости отыскать свою любимую, переживает, мучается, полон радости и любви, то потом он становится более зрелым, более мудрым, в пещере Финна он постигает то, что было от него сокрыто; на поле брани, увидев мертвые тела воинов, он размышляет о жизни и смерти, постигает смысл бытия… Так и современный человек, чтобы понять что-то в жизни, должен пройти через большие жизненные испытания. Руслан – герой, воин, и ничто человеческое ему не чуждо; он любит, тоскует, ревнует, борется…

Глинка музыкальными средствами раскрывает богатый душевный мир своего героя, полный противоречивых чувств и стремлений. В образе Руслана Глинке удалось воссоздать один из этих обаятельных характеров.

Но Шаляпину трудно было раскрыть внутренний мир героя: слишком мало событий происходит в опере. Пир у князя, встреча с Финном, размышления на поле битвы, испытание искушением, возникавшим при виде очаровательных дев, посланных коварной Наиной, – вот, в сущности, и все события. Но каждое событие требовало других красок, каждый раз новых решений при создании образа…

Так светлое и мрачное в жизни неразрывно связано, проходит чередою, «за благом вслед идут печали, печаль же – радости залог, природу вместе созидали Белбог и мрачный Чернобог» – так размышляет вещий Баян в своей песне, как бы раскрывая смысл человеческого бытия, невозможного без вот этого чередования печалей и радостей, тяжких испытаний и преодолевания невзгод во имя торжества справедливости. Но пройдут печали, «исчезнут в небе тучи, и солнце вновь взойдет».

Арию «Дай, Перун, булатный меч» Шаляпин исполнял мощно, грозно, а фразу «Чтоб врагам в глаза он грозой блистал» пытался исполнять взволнованно, прерывающимся голосом, чтобы произвести на врагов ужасающее впечатление… Угроза врагам слышалась в исполнении юного Шаляпина, а вот исступленная решимость, молитвенная просьба давались ему меньше. Тем более, что Шаляпин не видел в партии Руслана характера какого-то конкретного человека, со всем своеобразием его индивидуальных черт – Руслан олицетворял какие-то общие силы, абстрактные для него.

На первой же репетиции Федор почувствовал, что поторопился с выходом в этой роли – она оказалась необыкновенно трудной и едва ли была его ролью. Кондратьев и Направник видели, что Шаляпин ведет партию формально правильно, не ошибается в музыкальном отношении, но они также знали и то, что все ведущие артисты в Мариинском театре безуспешно пытались выступать в этой роли, да и сейчас ни один не соглашается испытать свою судьбу. Но что делать, спектакль был объявлен.

В день своего второго дебютного спектакля Федор волновался еще больше, чем 5 апреля. Принесли ему одежду русского витязя. Он тщательно наклеил русую бородку, усы, надел толщинку и на ватных от страха ногах вышел на сцену. С первой же ноты он почувствовал, что поет плохо, бестолково размахивал руками, пытался делать какие-то гримасы, которые вызывали страшное раздражение Направника, яростно шипевшего на него. «Наверное, я тоже похож на тех витязей, которые во дни Святок танцуют кадриль и лансье в купеческих домах», – растерянно думал Федор в минуты, когда уходил со сцены.

Снова появляясь на сцене, Федор беспокоился лишь об одном: как бы не наврать в музыкальном отношении, не сбиться с темпа, выдержать тональность…

На другой день, прочитав в газетах отчеты об этом спектакле, где на все лады склоняли его имя как скверного исполнителя ведущей партии в этом замечательном спектакле, Шаляпин пал духом. От прежней его самонадеянности не осталось и следа. Он впал в другую крайность. Несколько дней после спектакля он боялся выходить на улицу и показываться в театре. Было стыдно, что так легкомысленно подошел к важному и ответственному поручению театра. «Но почему ж меня не научили, что делать, как играть эту сложную роль? – в минуты просветления думал Шаляпин. – Ведь все же хвалили, кто слушал меня. Говорили о моем необыкновенном таланте, жужжали о моем несравненном голосе… Черт бы их побрал… Больше никогда не буду слушать своих так называемых доброжелателей. Они только портят, я перестаю слышать себя в этом гуле похвал…»

Через два дня Шаляпин исполнил довольно рядовую партию лейтенанта Цуниги в опере «Кармен». Он видел Стравинского в этой роли и пошел в трактовке образа следом за признанным авторитетом. Партия была несложной, он не раз исполнял ее в Тифлисе. И в Мариинском театре этот третий дебют сошел благополучно, но не так, как хотелось бы Шаляпину: никто его не похвалил, все были сдержанны в оценках, но и не ругали. Так что цель была достигнута: двадцатидвухлетний Федор Шаляпин стал полноправным солистом Мариинского оперного театра. «Ты подумай, – радостно сообщал он своему приятелю П. Коршу в Тифлис, – я, подзаборный Федя, и вдруг стал артистом императорских театров!»

Ему казалось, что путь открыт после этих трех дебютов. Он вполне справился с партиями Мефистофеля и Цуниги, менее удачно выступил в роли Руслана. Ну что ж, ведь эта роль мало кому удавалась после того, как в 1893 году, исполнив ее в сто шестидесятый раз, сошел со сцены знаменитый Иван Мельников. Никто – ни Серебряков, ни Майборода – не справился с партией Руслана. Но не знал Шаляпин, что, вступив в состав труппы императорского театра, нужно набраться великого терпения, пройти сложные университеты сценического мастерства, для того чтобы суметь показать себя в главных ролях сезона.

Глава тринадцатая
Тифлис – прекрасный город

Редко кто из петербуржцев не знал «Пале-Рояль», меблированные комнаты на Пушкинской улице, близ Николаевского вокзала, где останавливались обычно артисты, художники, писатели, вообще люди свободных профессий… Громоздкое фундаментальное здание таило в себе множество комнат, где селились театральные знаменитости и те, кто обещал быть ими. Никто не знал уровня их таланта, но знали одно: сегодняшний неудачник может завтра оказаться в фаворе у сильных мира сего, получить большие деньги, за все заплатить, а может произойти и другое – сегодняшний любимец, которого бурно приветствует публика, может загулять, запить, и тогда с ним расторгнут контракт и он сойдет со сцены безденежно и бесславно… Сколько знала таких случаев петербургская театральная публика… Но как магнитом сюда притягивало начинающих артистов, считавших за большое жизненное благо поселиться здесь.

Как-то в конце апреля Федор Шаляпин сидел в своем номере в «Пале-Рояле», куда он перебрался вскоре после подписания контракта с Мариинским театром, и тоскливо перебирал клавир «Русалки» Даргомыжского, все еще надеясь, что ему поручат наконец-то его любимую партию Мельника.

В дверь постучали, вошел портье и вручил ему записку. «Опять кто-нибудь приглашает на благотворительный концерт», – с досадой промелькнуло у Шаляпина. Он с успехом выступал на благотворительных вечерах, пел с большим подъемом, порой приходилось повторять понравившуюся вещь два, а то и три раза. Но сколько же можно… Записка эта была от одного из доброжелателей учителей, Василия Давидовича Корганова, крепко поддержавшего юного Шаляпина в Тифлисе: Корганов, оказавшись по случаю в Петербурге, приглашал в ресторан Кюба на Большой Морской, 8.

Федор тут же набросал: «Дорогой В.Д. С большим наслаждением буду». И дважды подчеркнул последнее слово. И продолжал: «Жму крепко руку. Привет супруге. Ваш Федор Шаляпин».

Федор горестно осмотрел свой гардероб, пытаясь найти что-нибудь поприличнее, чтобы поразить заезжего старого друга. Но ничего более подходящего, кроме известной всем поддевки, так и не нашел. Беда с этими деньгами. Вроде бы назначили ему двести рублей, но пошел получать, а у него вычли задолженность по Панаевскому театру. В свое время, оформляя документы, оперное товарищество поручило вести все финансовые дела Федору Шаляпину. Он эти документы и подписал. А сейчас за все неполадки театра Шаляпин должен был расплачиваться. Странно все это, но ничего поделать он не мог.

Тепло, встретились старые друзья, хотя и разница в возрасте между ними была довольно большая. Но Шаляпина это давно уже не смущало, все друзья и знакомые были гораздо старше его.

– Ну что, Феденька, поздравляю тебя с поступлением в Мариинский. Признаться, я не думал, что это случится так скоро. Репертуар у тебя был невелик. Да и багаж…

– Ах, Василий Давидович, тошно мне! Вроде бы и радостно… Гордиться можно, попал в прославленную труппу. Не чета всем провинциальным, в которых я до сих пор пел. А что толку?

– Как что толку? Ты недоволен?

– Не знаю, что и сказать вам. И доволен, и недоволен…

Корганов давно заказал обед на две персоны. Официант незаметно для них колдовал на столике, аккуратно расставлял холодные закуски. Что-то неладно было на душе у Федора, и Корганов выжидательно посматривал на него.

Василий Давидович Корганов давно знал Федора Шаляпина. Вспомнил, как впервые познакомился с ним: небольшого роста, плотный, с брюшком, немолодой, но живой и деятельный Дмитрий Андреевич Усатов, известный тенор императорских театров, представил ему долговязого худого блондина с голодными глазами, одетого явно не по росту в какие-то перешитые обноски. Но стоило ему исполнить арию Дон Базилио, как Василий Корганов понял, что перед ним талантливый певец, более того, талантливый артист, обладавший не только обширным по диапазону и необыкновенно красивым голосом, но и владевший средствами экспрессии, мимики и другими качествами для создания образа на сцене… «И почему все-таки три таких талантливых знатока своего дела, как дирижер Труффи, директор музыкального училища Ипполитов-Иванов и знаменитый оперный артист и музыкальный деятель Федор Петрович Комиссаржевский, не угадали в нем редких артистических задатков? Увидеть смелость, раскованность – и не увидеть, что эта смелость, раскованность идут от желания творить образ по-своему, создавать его не по шаблону… А почему мне удалось в нем распознать талантливого человека?.. Тут совсем другое дело… Мне довелось узнать его так близко, как, пожалуй, никому из этой троицы…»

Сколько раз встречался Корганов с Шаляпиным и на репетициях, и на выступлениях, и на дружеских вечеринках… Тогда он, саперный поручик, по воскресеньям приглашал молодых артистов и преподавателей к себе домой, и вместе с отцом, мировым судьей, все тихо и мирно обедали, запивая обед хорошим кахетинским вином. Бывало, что приглашали и заезжих гастролеров. Так, молодой преподаватель фортепьянной игры Матвей Леонтьевич Пресман, уроженец Тифлиса, осенью 1893 года, совсем недавно, привел Леонида Александровича Максимова, выступавшего с концертами по России. И Корганов впервые увидел, как Шаляпин легко и свободно читал ноты с листа: Максимов проигрывал сцену за сценой «Князя Игоря», а Шаляпин, стоя за его спиной, напевал партию Игоря… А как он исполнил тогда партию Мельника!.. Глубокое, потрясающее впечатление произвел он на всех, в том числе и на Максимова. «Но если Федор не будет работать, ему не вырасти как артисту. Вот дали ему в Тифлисе роль Мефистофеля, он никогда не слышал эту партию в приличном исполнении, а почитать что-нибудь о Мефистофеле отказывался. Разве многое сделаешь при таком отношении? Сколько интересного можно найти в книгах по музыке, по истории, эстетике, акустике, этнографии! И поражает не то, что артисты обычно невежественны в этих областях, а то, что они вообще не хотят интересоваться попутными проблемами, – с грустью думал Корганов. – Ведь как только Шаляпин сказал мне, что ему дали роль Мефистофеля, я тут же сыскал в своей библиотеке кое-что о типе Мефистофеля и убеждал дебютанта прочесть, но не тут-то было. «Нет времени. Франковский мне все расскажет об этом», – отмахнулся он тогда. А кто такой Франковский? Года два пел в Тифлисской опере, а сейчас променял артистическую карьеру на службу в одном из петербургских банков… Хорош учитель…»

Василий Давидович внимательно разглядывал Шаляпина.

– Хорошо помню Тифлис… Прекрасный город, – медленно заговорил Шаляпин. – Там я учился и начал петь в опере, а Комиссаржевский и Прянишников сразу забраковали меня: голос, мол, расшатан, детонирует, это не артист… А вот вы, Василий Давидович, поддержали меня. Век вам буду благодарен.

– Ну полно, полно, работать еще надо…

– Да, можно иметь прекрасного учителя, но многое зависит от тебя самого.

– А Усатов? Неужто ничего не дал?

– Да, в Тифлисе меня учил Усатов. Я ему обязан брюками, пиджаком, а в пении… ни-ни. Правда, он объяснил мне, что романс Козлова «Когда б я знала» – дрянь, что «Фауст» Гуно – сладок и что настоящую музыку, настоящую оперу написал Мусоргский, а пение… Он все учил меня петь по-своему. У него так выходило хорошо, а меня это резало. И вот уж сколько времени, года два, что ли, я бьюсь над тем, чтобы отвыкнуть от приемов Усатова и выработать такие, которые более подходят мне… И кажется, только сейчас что-то начинает получаться. Как артист я не столько обязан Усатову, сколько тому, что в театре подавал декорации, зажигал лампы, пел в хоре, практически по всем ступеням прошел театральную школу… А в общем-то вы правы: и Усатов меня многому научил. И я берусь за любую роль, меня ничто не пугает.

«Ну, сейчас начнет хвастаться своими похождениями… Стоит ему выпить, как посыплются анекдоты и веселые рассказы…»

– Дорогой Федор, а как складываются твои отношения в театре? – перебил Корганов Шаляпина.

– В апреле, совсем недавно, я имел три открытых дебюта… И кажется, очень неудачно, так стыдно, что хоть возвращайся обратно в Тифлис…

– Бывает, Федя. Ты только начинаешь… Сколько еще будет неудач, пока найдешь себя… Зачем было браться за Руслана? Эта роль не многим удается, даже признанные мастера отказываются от нее… Действия мало, выигрышных арий почти совсем нет, но роль глубоко психологическая, она требует душевной глубины, раздумий… Большой и кропотливой работы… А ты?

– За две недели, Василий Давидович… – виновато сказал Федор.

– Как в Тифлисе? Выручал кого-нибудь из тех, кто благоразумно отказался… Где бы ты ни выступал, начинай всегда с роли Мельника. Этой ролью ты сразу покоришь публику…

– На Мариинской сцене мне дают только второстепенные роли, а просьбу мою о роли Мельника и слушать не хотят… Ведь на этой сцене такие знаменитые исполнители Мельника, как Стравинский, Корякин…

– Ну что ж, подожди, наберись терпения. И к маленьким ролям нужно подходить серьезно. А то вот я видел тебя в роли Цуниги и прямо скажу, что и Цунига мне не понравился. Ты вел эту партию точно пьяный, слишком развязно, гремел шашкой и шпорами, заглушая оркестр. Помнишь, что писал о твоих выступлениях в Тифлисе Комиссаржевский?

– Ну как же! Помню наизусть, заучил, как роль. «Верховный жрец – господин Шаляпин. Певец не в меру смелый и развязный. Для начинающего артиста, не выяснившего себе правильно артистического назначения, такие качества несимпатичны, и на основании их предугадать будущность молодого артиста не только трудно, но и невозможно. При должном понимании молодым неопытным артистом беспредельного совершенства искусства развязность и смелость на сцене, в художественном отношении, ведут всегда к отрицательным результатам. Смелость при неопытности и слабом знании обнаруживает недостаток самосознания, без которого правильное развитие артиста невозможно. Развязность, смелость по плечу неразборчивой массе, одобрение которой он принимает обыкновенно за художественную оценку, увлекается и становится угодником толпы, неразборчивой в сфере изящного. Голос господина Шаляпина, пошатнувшийся в среднем и низком регистре вследствие форсированных высоких тонов, хотя и красивых, получил старческую вибрацию в двух упомянутых регистрах. Г-н Шаляпин не без способностей, но петь и играть совсем не умеет».

– Вот-вот, не все здесь справедливо, но мысль о том, что артисту необходимо глубокое самосознание, беспредельное совершенствование своего искусства, справедлива. Вы чаще всего полагаетесь на природные данные, мало работаете над ролями, мало вникаете в то, что автор хотел сказать тем или иным образом… Пусть Цунига – маленькая, с твоей точки зрения, роль, но ведь и ее можно сыграть глубже, а не так развязно, как ты ее сыграл…

– Да это я нарочно!.. Чтоб им пусто было!.. Дирекция не дает мне ходу, все вторые роли поручает… Зачем? В чем дело? Раз я не справился с труднейшей ролью Руслана, то меня тут же зачислили в рядовые члены труппы и в отношении меня стали автоматически действовать неумолимые законы канцелярии: почтенные бороды и вицмундиры, сидящие в канцелярии, привыкли составлять табели о рангах по возрастному признаку. Такой-то прослужил в театре пятнадцать лет – ему один почет, другой прослужил двадцать пять лет – ему другой почет. Все распределяется по выслуге лет…

– Нет, Федор, ты не прав и несправедлив. Не могу ничего тебе сказать по поводу канцелярии и чиновников в вицмундирах, но что касается певцов в вашем театре, то они все, за редким исключением, первоклассны. Стравинский, Корякин, Серебряков, даже Фигнер – все это выдающиеся певцы, с превосходными голосами, с прекрасными артистическими данными. Ах, Федя, работать и работать нужно…

– Как работать-то?.. Я и хочу работать… Но мне неинтересно играть судью в «Вертере», князя Верейского в «Дубровском», Панаса в «Ночи перед Рождеством» или лейтенанта Цунигу… Я хочу сыграть того же Мельника, а мне не дают…

Столько обиды и огорчения было в голосе и в лице молодого человека, что Корганов пристально поглядел на него: уж не случилось бы чего-нибудь неприятного, от Федора всего можно было ожидать.

– Тебе же давали возможность отличиться, а ты не воспользовался, так что же мучиться-то, придет еще такая возможность.

Корганов пытался успокоить Шаляпина и внушить ему мысль, что ничего страшного не произошло в его жизни: подумаешь, отводят тебе маленькие роли, ничего, вникни в эти роли, сыграй как следует…

– Мне сейчас дали клавиры на лето, ни одной приличной роли. Одна большая роль графа Робинзона…

– Да это прелестная комическая опера Чимарозы! Столько в ней тонкого изящества и жеманной грации конца восемнадцатого века…

– Посмотрел я ее, и она мне не понравилась. Не моя это роль…

– Не торопись, Федор…

Целый час длился этот важный для Федора разговор во время обеда у Кюба.

– Вы знаете, Василий Давидович… – Шаляпин на секунду задумался. – Не удовлетворяет меня то, что я делаю… Я жалею иной раз, что не играю в драме… Пение не может выразить так много, как живое слово, сказанное драматическим актером… Вот Горбунов. Двумя-тремя словами может показать целую картину, как живые встают передо мной услышанные в его исполнении бытовые сцены, сколько там жизни, остроты… И сколько полезного может извлечь из его исполнения слушатель…

– А ты попробуй соединить оперу с драмой, – посоветовал Корганов.

– Да не получится…