Текст книги "Восхождение, или Жизнь Шаляпина"

Автор книги: Виктор Петелин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 50 страниц) [доступный отрывок для чтения: 18 страниц]

Часть вторая
Вера и любовь

Глава первая
В один из дождливых весенних дней

За Канавином, на огромной территории, раскинулись многочисленные здания Всероссийской выставки, которая должна была показать всему миру, каких высот достигли русская промышленность, русское искусство, вообще русская культура… Наконец-то настал день промышленников, купцов, торговых людей, и они могли показать свое могущество, власть денег, могущество Его Величества Капитала.

И Нижний Новгород не хотел оставаться в долгу. Повсюду шло строительство, спешно проводили трамвайные линии, электричество, мостили дороги.

Выставка раскинулась на левом берегу Оки, недалеко от впадения ее в Волгу. Выставочные здания, внушительные, изящные, аляповато грандиозные, были уже завершены, производилась разгрузка и установка экспонатов. На самой территории выставки были построены барачные гостиницы с уютно обставленными номерами и уже работавшими ресторанами.

В Нижнем Новгороде царила напряженная обстановка. Губернатор, бывший градоначальник Санкт-Петербурга генерал Баранов, приводил в состояние боевой готовности все полицейские силы губернии и присланные в его распоряжение войска. Генеральный директор выставки Ковалевский и его чиновники постоянно сталкивались с губернатором, человеком вздорным, мелочным, властолюбивым. Но каждому свое…

Великие заботы свалились на плечи известного провинциального артиста и антрепренера Николая Ивановича Собольщикова-Самарина. Городские власти построили новый театр, передав его в полное распоряжение Николая Ивановича. Смущало его только одно: театр сдали ему при условии организации оперных спектаклей во время выставки. А где взять такую оперную труппу, которая согласилась бы выступать в летнее время на Всероссийской выставке, когда будет столько всевозможных конкурентов?.. Кому придет охота слушать оперу, ведь кругом столько соблазнов: рестораны, увеселительные заведения… А если лето будет жарким?

Николай Иванович испытывал двойственное чувство: с одной стороны, его радовало новое здание с прекрасно оборудованной сценой, актерскими уборными, зрительным залом и голубой плюшевой обивкой кресел, барьеров и такими же портьерами на литерных ложах и дверях. Назвали театр Николаевским (говорили, будто сам Николай Первый указал место для постройки театра, потому его и назвали Николаевским), а публика окрестила Голубым театром. И все это открывало такие возможности для творчества! А с другой стороны, он испытывал безрадостное недоумение от бессилия отыскать необходимую для оперных спектаклей труппу… Ведь любая оперная труппа может прогореть во время ярмарочного безумного веселья.

Восторженно входил он в этот настоящий храм искусства. Еще никто здесь не играл, и с какой ответственностью должен он напять труппу, чтобы показать настоящее драматическое искусство.

Его охватывала робость, он переживал трепет создателя, восторг человека, которому открывались широкие возможности для осуществления его творческих желаний и исканий… Проходя по этим новым коридорам, удобным помещениям, Собольщиков-Самарин иной раз поднимался на цыпочки, чтобы не нарушить гулким шумом своих шагов таинственную тишину, которая пока царила в здании театра. Скоро войдет в этот театр сама жизнь со всеми ее тревогами, волнениями, радостями, переживаниями, страданиями… «В таком театре должны играть самые выдающиеся артисты. И вскоре мы покорим наш город… Слава пойдет о нас по всей Руси великой… Это будет первый театр в русской провинции. А декорации я закажу талантливому художнику, Ландовскому…»

И заказал, а вскоре Собольщиков-Самарин уже с удовольствием принимал превосходно исполненные Ландовским работы, но снова неотступная мысль об оперных спектаклях не давала ему покоя. Он тяжело задумался над тем, как выполнить свое обязательство перед городскими властями. «Как можно дать в летний сезон оперу? Да и можно ли в зимнем помещении в летнюю жару собрать достаточно публики?.. Ну, можно привлечь публику на два-три вечера именами известных гастролеров, но провести весь сезон при ежедневных спектаклях и оправдать огромные расходы по опере – значит пойти на верный убыток… Кто пойдет на это из известных антрепренеров? Никто, нет таких. А нам взять на себя организацию оперных спектаклей тоже никак невозможно… Вот ведь уверяли меня, что любой из популярных и солидных предпринимателей возьмется за это дело, так уверяла меня и Рассохина, а что-то никто не торопится снять театр для оперных спектаклей. Правда, говорили, что на выставку ожидается огромный съезд гостей со всех концов России. Может, так и будет… Только кому нужна опера, когда столько будет развлечений… Нет, не могу взяться за дело, в котором ничего не смыслю. Подождем, что скажет нам Рассохина».

Но Рассохина вскоре написала, что пока ни один из оперных антрепренеров не отозвался на ее предложения, а те, кто заинтересовался и хотел бы взять эту антрепризу, отказывались, узнав, что театр от выставки «за сто верст».

Собольщиков-Самарин совсем было приуныл, не зная, как выйти из создавшегося тяжелого положения, как вдруг в один из дождливых весенних дней в конторе театра, где он сидел в подавленном состоянии и мысленно проклинал ни в чем не повинных оперных певцов и, главное, предпринимателей, появилась тридцатипятилетняя полная женщина и представилась:

– Винтер Клавдия Спиридоновна.

Собольщиков-Самарин раздраженно подумал, что это очередная бездарная примадонна, которая надеется получить у него ангажемент. Нет уж, на эти роли у него есть прекрасные актрисы…

– Чем могу служить? – спросил он ее, холодно показывая на стул.

– Не отдадите ли вы ваш театр на предстоящий летний сезон для оперных спектаклей?

Николай Иванович чуть не заорал во весь голос: «Отдадим, конечно отдадим!» – но вовремя одумался, чудом сдержал свой порыв. Дело-то ведь не только в том, чтобы выполнить обязательство перед городскими властями, но и в том, чтобы извлечь из этого летнего сезона выгоду для товарищества, которое он возглавлял.

– А кто возглавляет дело? – вежливо спросил Николай Иванович. От равнодушия и холодности не осталось и следа. Его распирала безудержная радость, он не знал, как сдержать ее, и почему-то все время улыбался, непроизвольно, бестолково.

– Я, Винтер.

Никогда он не слышал такого имени среди антрепренеров, хотя уже много лет служит театральному делу, был и актером во многих провинциальных театрах, и вот уже несколько лет возглавлял некоторые провинциальные коллективы… А как иметь дело с неизвестным в театральном деле человеком? Есть ли у нее художественные и материальные гарантии? И после первых проявлений бурной радости Собольщикова-Самарина охватили новые сомнения.

– Да вы не волнуйтесь, – заметив, что Николай Иванович не может скрыть своего беспокойства, уверенно сказала госпожа Винтер. – У вас будет опера, лучше которой нет ни на одной частной сцене России…

«Ой, привирает барыня», – озабоченно думал Николай Иванович, решив ошеломить ее суммой залога.

Сказал, а самому стыдно стало: никто еще столько не просил. И она тоже это знала, но ответила, спокойно улыбаясь:

– Хорошо, могу завтра утром внести эту сумму…

Тогда Собольщиков-Самарин уже смелее назвал и арендную плату. И тут она не возражала:

– Хорошо, занесем и это условие в договор.

И тут только Николай Иванович поверил, что дело имеет с солидным предпринимателем, таким, какого и не мечтал найти в эти последние дни тяжких волнений и раздумий.

На другой день Собольщиков-Самарин и Винтер завершили все формальности предварительной договоренности, был внесен залог, оформлен договор. И, читая нотариальный договор, Собольщиков-Самарин все время недоумевал: «Что-то непонятное творится, о Господи… В каждом параграфе значится, что «я, Винтер, обязана», и ни в одном пункте не упоминается, что «я, Собольщиков-Самарин, обязан»… Как только гербовая бумага выдержала такой договор?»

Но дело сделано, гора свалилась с плеч Николая Ивановича, и он уже спокойно наблюдал, как разворачивалась подготовка к оперным спектаклям в его театре. Вскоре из Москвы стало прибывать оперное имущество, а затем и актеры, постановщики, администрация… Появились анонсы, подписанные скромной подписью: «Дирекция Винтер»…

И уж совсем успокоился Собольщиков-Самарин только тогда, когда увидел, как щедро расходовала оперная дирекция деньги по театру. Таких декораций ему еще не приходилось видеть ни в одном театре. Да и сами артисты были мало похожи на известных ему актеров, уж слишком независимы. Да оно и понятно: при такой щедрости и широте постановки дела, видно, и артисты чувствуют себя по-другому. Разве может он позволить оплачивать поездки артистов после каждой репетиции за город в колясках на пикник? Да и по городу разъезжают в колясках… И все за счет дирекции… Да, размах тут небывалый.

Приехал Савва Иванович Мамонтов, которого оперная труппа встретила с почтительным вниманием. Он отдавал распоряжения, руководил постановкой, и все слушали его. И только тогда стало известно, что подлинным руководителем оперной труппы был Савва Мамонтов, а Винтер была лишь подставным лицом.

Николай Иванович Собольщиков-Самарин начал готовиться к предстоящему зимнему сезону.

Глава вторая
Родная Волга

Ничто не удерживало Шаляпина в Петербурге. Его успеха в роли Мельника никто не заметил, кроме близких друзей. Снова начинались надоедливые будни. Хотелось чего-то большого, силушки бродили в нем немалые, а выхода не находили. Нет, не об этом он мечтал, поступая артистом в императорский театр. Даже то малое, что вносил он в исполнение той или иной роли, тут же отвергалось как нечто смехотворное, идущее против сложившихся театральных традиций, накопленных выдающимися мастерами отечественной и зарубежной оперы. Зачем ломать то хорошее, что уже сложилось? Так рассуждали почти все артисты и режиссеры знаменитого театра. Горько было Шаляпину слушать все эти назидания. Федор начал было уже собираться снова на дачу в Павлово, как вдруг неожиданно зашел к нему знакомый баритон Соколов.

– Что ты, Федя, такой грустный? О твоем Мельнике все говорят…

– Не радует меня этот успех, которого никто не заметил в труппе нашего театра.

– Ишь чего захотел… На сцене казенных театров этого почти нигде и не бывает.

– А я так рвался сюда! Ну, думаю, наконец-то мечта моя осуществилась, я вливаюсь в среду своих собратьев… Старшие меня будут учить, сверстники со мной будут дружить, будем вместе готовить партии, обсуждать, как сделать это лучше и значительнее. И нет, не суждено мне здесь ничего исполнить… И что-то ушло из души моей, она опустела. Кажется, все это время я шел по прекрасной широкой дороге, а теперь вот стою на распутье…

– Как удачно складывается, Федя… Ведь я к тебе с предложением, и очень серьезным…

Шаляпин выжидательно посмотрел на него.

– Мне поручили поговорить с тобой… Пригласить тебя в Нижний Новгород, в труппу госпожи Винтер. Ты же слышал, наверное, что летом в Нижнем будет Всероссийская промышленная выставка, там будет неслыханное количество приезжих – и вот для них будет устроено невероятное количество всевозможных увеселений, в том числе и опера…

– А кто в труппе? Не хотелось бы мне оказаться снова в провинциальном театре, где часто все перевирают – горько вздохнул Федор, с тоской оглядываясь по сторонам своего убогого жилища.

– О, об этом не беспокойся… Уровень самый высокий… Согласились участвовать знаменитый Тартаков, прекрасный драматический тенор Секар-Рожанский, Сикачинский, Карелин, басы Бедлевич и Овсянников. Хвалили и женские голоса, драматическое сопрано Нумы-Соколовой, меццо-сопрано Любатович, ну, ты их мало знаешь, потому что почти все они из Москвы, из московских частных антреприз… Превосходные декорации, будь уверен, все будет на высшем уровне…

– Ну что ж, кажется, ты меня уговорил. Попробуем…

– А чем мы рискуем? Всего лишь три месяца будут продолжаться эти гастроли. А туда съедутся со всей страны.

Шаляпин давно знал Соколова, вместе с ним участвовал в спектаклях петербургского Панаевского театра, верил ему и его огромным связям в театральном мире. Не раз тот выручал его и деньгами. Так что Федору не стоило раздумывать. Одно лишь беспокоило: ему была поручена сложная роль Олоферна, сирийского полководца, и эту роль нужно было подготовить за лето. А когда, если он уедет в Нижний?

И все-таки колебался он не долго: новое поманило его в даль светлую, на Волгу, где он так давно уж не был и куда его всегда влекло.

В начале мая Федор Шаляпин, сняв комнату на Ковалихе, стал знакомиться с Нижним Новгородом.

Волгарь по рождению, Шаляпин любил Волгу. И с каким-то непередаваемым восторгом сразу покатил на извозчике к Волге… Не торопясь проехали мимо каменных рядов складов и лавок, готовящихся к открытию ярмарки. Тут уж спешить нечего, вот она, родная Волга, подкатили к деревянному плашкоутному мосту.

Шаляпин привстал от удивления: так красиво было кругом… Справа Ока, мощно вливавшаяся в Волгу. Перед ним на крутой горе в яркой весенней листве возвышается Нижний Новгород, кремль, могучая кремлевская стена. «Господи, как хорошо, что я приехал сюда…» – подумал Федор. Он уже полюбил этот город, где ему предстояло выступать и Где он еще никого не знал.

– Есть места еще лучше, барин, – послышался голос извозчика.

– Ну прокати меня по городу. – Шаляпин уютно устроился в тарантасе.

Они поехали на Откос и на Гребешок, Шаляпин вышел из тарантаса, встал на круче. Он не мог оторвать глаз от раскинувшейся перед ним весенней красоты… Здесь две могучих реки, Волга и Ока, сливались в одну и широко и мощно рвались к Каспию…

Жизнь на Волге разнообразна. Величественно идет колесный пароход, медленно, тяжело движутся груженые барки, быстро снуют лодки и «финляндчики».

Волга после половодья вошла в свои берега. Буксиры тащили тяжелые баржи. Плоты неторопливо спускались по течению к низовью. Лодки рыбаков… Огромный паром, перегруженный людьми и возами, медленно полз от берега к берегу… Издали доносятся густые гудки пароходов, шум колес, далекие человеческие голоса. И вспомнилась «Дубинушка»… Вполголоса Шаляпин стал напевать с детства запомнившиеся слова, но здесь, сейчас приобретавшие новый, какой-то глубинный, что ли, смысл… «И как точно и ясно выразил Шпажинский в «Чародейке» ощущения и чувства от этой красоты: «Взглянешь с Нижнего со крутой горы на кормилицу Волгу-матушку, как в желтых песках, в зеленых лугах слилась она с Окой-сестрой… И засмотришься, залюбуешься, что за ширь кругом, конца краю нет…» Какие прекрасные слова… И действительно, глаз оторвать невозможно от этой красоты… Ох, как хорошо-то вот так уехать в незнакомое место, а оно кажется таким родным, прекрасным, что уходить не хочется. Все смотрел бы да смотрел… И бездумье какое-то находит…»

Долго сидел Шаляпин на круче и смотрел на Волгу, изредка бросая взгляды на другой берег, где тоже кипела жизнь.

Каким скучным, серым, грязным показался город, когда они проехались по главной улице – Большой Покровской. Отвратительные мостовые, жалкие лавочки и магазины. Кругом, куда ни посмотришь, все было вздыблено, разворочено, повсюду шла подготовка к открытию выставки-ярмарки. Солидно возвышалось лишь здание театра…

– Вот и театр…

Шаляпин не дослушал извозчика, что-то пытавшегося ему объяснить, сунул ему деньги, соскочил с подножки и вбежал в здание театра…

Здесь уже сновали люди: ведь скоро начнутся репетиции, нужны будут декорации, костюмы…

Шаляпин вошел в зрительный зал, огляделся и сел в лишнее кресло. Как хорошо, что он сюда приехал! Целых три месяца он будет выступать в этом театре. В центре города – здание театра, строгое и величественное, а внутри все сверкало чистотой и… ожиданием. И о зрителях позаботились: нигде ему еще не было так удобно сидеть в кресле, как здесь. Привлекательной была и обивка кресел, барьеров, хорошее впечатление произвел на него и занавес.

Через несколько дней Федор Шаляпин чувствовал себя в труппе как свой, желанный и близкий человек. Веселый балагур, превосходный рассказчик, он быстро завоевал положение необходимого для всех человека. Среди артистов были такие, которым он давно поклонялся. Еще в Казани, мальчишкой, он полюбил Алексея Николаевича Круглова и теперь был рад, что ему придется выступать вместе с ним в одной труппе. С Иоакимом Викторовичем Тартаковым он познакомился еще в Мариинском театре, не раз слушал его в баритональных партиях, восхищался предельной выразительностью музыкальной речи певца. За два года пребывания в Мариинском театре Тартаков, ученик знаменитого Эверарди, приобрел популярность как превосходный Жорж Жермон в «Травиате», Риголетто, Амонасро в «Аиде», Фигаро, Тонио в «Паяцах»… В этих «запетых» партиях Тартаков благодаря точности интонации, безупречной фразировке, искусной филировке, умению владеть дыханием, вовремя менять звучнейшее форте на нежнейшее пианиссимо, благодаря блестящим верхам и широчайшей напевности достигал большой художественной выразительности.

И Шаляпин понял, почему Мамонтов пригласил его: успех в его партиях будет обеспечен. К тому же тридцатипятилетпий Тартаков, мягкий, добродушный человек, сердечно отнесся к нему, поощряя его веселые рассказы.

Чаще всего собирались у госпожи Винтер. Спектаклей еще не было, хотя театральное имущество уже прибыло из Москвы и шла спешная работа по подготовке спектаклей. Каждый знал свое дело, все были молоды, независимы друг от друга. Так что добрые отношения быстро установились между артистами, декораторами, режиссерами, музыкантами.

Однажды Шаляпин застал у Винтер среди обычных ее посетителей Савву Ивановича Мамонтова и Константина Алексеевича Коровина. Пятидесяти пятилетний Мамонтов, плотный, с седой бородкой на монголоидном лице, был весел, остроумен, дружелюбен. С добродушной улыбкой встретил он Шаляпина.

– Ну как вам, Федор Иванович, показался Нижний Новгород? Как устроились? Клавдия Спиридоновна вас не обижает? – зорко поглядывая на Шаляпина, глуховатым баском говорил Савва Иванович.

– Такая красота здесь, Савва Иванович… Так рад, что выбрался сюда. Ведь это мои родные места, Волга, мать родная… – Растерянность проходила, и Федор обретал спокойствие и уверенность. В парадном сюртуке бутылочного цвета, с гофрированной плотной манишкой сорочки, в светлых брюках, высокий, гибкий, Шаляпин чувствовал, что этот странный костюм ему идет… По крайней мере, нет презрительных усмешек при виде его костюма, нет косых взглядов, а больше ему ничего не нужно. Скоро попросят петь, тогда он покажет себя…

В боковую дверь вошла Татьяна Любатович, старшая сестра Клавдии Спиридоновны, солистка Частной оперы. Вскоре пришел дирижер Вячеслав Иосифович Зеленый, руководивший постановкой оперы «Жизнь за царя», и его попросили сесть за рояль. Мамонтов широким жестом указал Шаляпину и его место. Федор послушно встал у рояля. Речитатив и арию «Чуют правду» он подготовил хорошо, но перед Мамонтовым он никогда не выступал. Почувствовал, что побледнел, казалось, что волнения не победить, но с первыми звуками рояля вернулось спокойствие, и он запел. А во время исполнения арии «Чуют правду» он чуть было не сбился: случайно бросил взгляд на балкон, где против открытой двери сидела пятнадцатилетняя Леночка Винтер, и увидел, что она вдруг в самом драматическом месте арии разревелась, а потом, сконфуженная, закрылась руками, тщетно пытаясь преодолеть свое волнение. Шаляпин закончил арию с трудом, но Вячеслав Зеленый поздравил его с превосходным исполнением, а Савва Иванович молча подошел к нему и крепко расцеловал. Шаляпин повеселел.

В просторной гостиной было уже тесно, и всем предложили перейти на обширную террасу, где накрытые столы манили вкусными запахами.

За столом, как обычно, Федор сыпал шутками направо и налево. Все смеялись его остротам, стало весело и непринужденно. Вдруг он поймал взгляд сидевшего напротив него красивого брюнета с острыми выразительными глазами, небрежно причесанного, с эффектной мушкетерской бородкой. «Какое прекрасное лицо, – промелькнуло в сознании на мгновение замолчавшего Шаляпина. – Должно быть, какой-нибудь значительный чиновник приехал на выставку из Франции, уж больно на француза похож или на итальянца… Да ведь я его видел у Лейнера… О Господи, да это ж художник Коровин, второй раз принял его за иностранца».

Шаляпин еще раз взглянул на Коровина, и как бы в подтверждение промелькнувшей догадки тот на чистейшем русском языке попросил горчицу. Взгляды их встретились, они кивнули друг другу.

Сначала Федор стеснялся присутствия Саввы Ивановича, но, видя, как тот вместе со всеми охотно и молодо похохатывал, Шаляпин осмелел. Да и вино делало свое дело.

– Года два тому назад я был отчаянно провинциален и неуклюж, – вновь начал рассказывать Федор о своих недавних приключениях и переживаниях. – Василий Васильевич Андреев, мой петербургский друг, усердно и очень умело старался перевоспитать меня. Уговорил остричь длинные, «певческие» волосы, научил прилично одеваться и всячески заботился обо мне. Но страшно не хватало денег. А как они необходимы, эти проклятые деньги!..

Все собравшиеся в ожидании чего-то необычного и веселого затаили дыхание.

– И вот однажды, – продолжал свой рассказ Шаляпин, – пригласила меня одна богатая барыня в свой барский дом на чашку чая. А в чем идти – не знаю. Напялил на себя усатовский фрак, а Усатов-то, мой тифлисский учитель пения, был в два раза толще меня и значительно ниже, так что можете себе представить мое состояние в этом фраке… Ну ничего… Пошел, раз приглашают, я и не в таких переплетах бывал… В этом фраке и в блестяще начищенных смазных сапогах я храбро явился в богато убранную гостиную. Пригласили за стол. Со мной рядом сели какие-то очень веселые и смешливые барышни, а я был в то время ужасно застенчив. Вдруг чувствую, что кто-то под столом методически и нежно нажимает мне на ногу. По рассказам товарищей я уже знал, что значит эта тайная ласка, и от радости, от гордости немедленно захлебнулся чаем…

Смешок прошелестел за столом госпожи Винтер.

– «Господи, – думал я, – которая же из барышень жмет мою ногу?» Разумеется, я не смел пошевелить ногою, и мне страшно хотелось заглянуть под стол. Наконец, не стерпев сладкой пытки, я объявил, что мне нужно немедленно уходить, выскочил из-за стола, начал раскланиваться и вдруг вижу, что один сапог у меня ослепительно блестит, а другой порыжел и мокрый. В то же время из-под стола вылезла, облизываясь, солидная собака, морда у нее испачкана ваксой, язык грязный…

Все, уже не сдерживаясь, хохотали над рассказом Федора.

– Сами понимаете, как велико было мое разочарование. Но зато и хохотал же я как безумный, шагая по улице в разноцветных сапогах. Впервые от Андреева я узнал, что чай пить во фраках не ходят и что фрак требует лаковых ботинок. Ох, а на все это нужны деньги… А где их взять?.. Сколько бы их ни было, а все не хватает…

– А я за вами, Федор Иванович, давно слежу, – сказал Мамонтов, когда Шаляпин замолчал. – До сих пор помню вашего Гудала в «Демоне», а прошло уже больше года. Вот теперь Сусанина сыграете.

– Никогда не играл Сусанина, так, только в концертах пел его арию…

– Ничего, Федор Иванович, справитесь. А мы вам поможем… До четырнадцатого время еще есть.

Обед закончился. Шаляпин вышел на балкон. Мамонтов повернулся к Коровину:

– А я был прав, Костенька. Шаляпину-то действительно не дают петь в Мариинском. Неустойка около двенадцати тысяч. Я думаю, его уступят, пожалуй, без огорчения. Кажется, его терпеть там не могут. Скандалист, говорят. Я поручил Труффи поговорить с ним, не перейдет ли он ко мне. Одна беда: он часто, говорят, поет в хоре у Тертия Филиппова, а ведь Тертий мой кнут – государственный контролер. Он может со мной сделать что хочет. Уступит ли он? Тут ведь дипломатия нужна. Неустойка – пустяки, я заплачу. Но чувствую, что Шаляпин талант! Как он музыкален! И ничего не боится. Он будет отличный Олоферн. Вы костюм сделаете. Надо поставить, как мы поставили «Русалку». Это ничего, что молод. Начинайте делать костюмы к «Юдифи»…

– Так вы еще ничего не знаете, будет он у нас или нет, а уже заказываете костюмы для него…

– Будет он у нас, Костенька, будет… Я это – чувствую, он нигде не сживается, везде его будут зажимать, а он свободу любит, потому как незауряден, путы его всегда будут только связывать… Но сколько еще нужно с ним работать!..

Глаза Мамонтова, живые, огромные, еще ярче засверкали как бы от предвкушения радости работать с таким замечательным человеком. Коровин был явно обескуражен столь восторженным отношением к еще никак не раскрывшемуся человеку. Что Мамонтов в нем увидел? Голос действительно недурной, но и только. А что будет? Никто не может предсказать…

– А что можете сказать о панно Михаила Александровича Врубеля? По-прежнему не принимают на выставку?

– Определенно сказать ничего не могу. Витте, как и следует живому, умному и чуткому человеку, понял, что мы добьемся принятия панно Врубеля на выставку, главное, что мы правы, а потому с большой заинтересованностью включился в эту борьбу. Он каждый день спрашивал меня о том, работаете ли вы над окончанием панно Врубеля, а недавно категорически заявил: когда получит от меня телеграмму, что панно закончено, доложит немедленно кому следует и добьется приказания поставить панно на место. Это было сказано решительно и твердо, и у меня нет никакого сомнения, что так и будет. Возвращайся в Москву и приступай к завершению работы. Михаил Александрович один не справится.

– Вы ведь просили Василия Дмитриевича Поленова помочь нам в завершении работы, а то мы не успеем…

– Да, Василий Дмитриевич согласился помочь. Он прислал мне такое хорошее письмо. Так оно благодатно подействовало на меня, просто воскресило… Расхвалил наш Северный павильон, твои фрески назвал чуть ли не самыми живыми и талантливыми на выставке… Вот настоящий большой художник с той широтой и с тем святым огнем, которые делают людей счастливыми и ставят их неизмеримо выше ординара.

– Что-то вы, Савва Иванович, расчувствовались, – улыбнулся Коровин.

– Стар становлюсь, Костенька. То здесь болит, то там, но мы не должны забывать, что пересуды, дрязги и всякие уличные счеты ничтожны перед святым искусством. Ему надо служить до конца дней с восторгом и радостью. В этом и удовольствие находишь. То Врубеля защитишь, то Шаляпина вытащишь… Поезжай, Костенька, заканчивай панно Врубеля. Поленов тебе поможет.

– Да, скоро поеду… Только кое-что доделаю в павильоне.