Текст книги "Восхождение, или Жизнь Шаляпина"

Автор книги: Виктор Петелин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 50 страниц) [доступный отрывок для чтения: 18 страниц]

Дальский увлекся своими мыслями, он был в ударе, представив себе, что уже играет сам этот характер: чуть заважничал, в походке его появилась степенность, неторопливость…

– Мне кажется, – продолжал Дальский, – что у Мельника есть что-то родственное с Иваном Сусаниным. Они примерно одного возраста, у них одинаковое положение в селе. Оба они – простые русские мужики, в которых авторы воплощают черты русского национального характера. Ты – тоже русский человек, тебе не надо играть Гамлета или Дон Карлоса. Играй русского человека, играй самого себя в том положении, в каком оказался Мельник… Ну-ка, спой арию Ивана Сусанина… Последнюю, конечно…

– «Чуют пра-в-ду!» – мощно начал Федор.

Мамонт поморщился, как от страшной зубной боли, и воскликнул:

– Постой, постой! Чего вопишь? Все вы, оперные басы, – дубы порядочные. Чуют!.. Пойми… чу-ют! Разве ревом можно чуять?

– Ну а как, Мамонт Викторович? – Шаляпин был явно озадачен, ведь он уж не раз исполнял арию в концертах, и ему всегда бурно аплодировали и говорили самые лестные слова.

– Чу-ют – тихо. Чуют! – громко. Понимаешь разницу в интонации? А интонация – это душа слова, ее нужно всегда очень тонко чувствовать, чтобы правильно передать суть настроения человека в этот момент. Понимаешь? Чу-у-ют! – с душой, тихо, задумчиво начал Дальский. – Слушай еще раз: чу-у-ют!.. А потом разверни на «правде», пра-в-ду – всей ширью… вот это я понимаю, а то одна чушь, только сплошной вой… Да руками не маши как мельница. Руки тебе даны, чтобы создавать скульптурный облик героя… Они выразительны так же, как и голос. Умей распоряжаться ими на сцене. Да и вообще всей своей фигурой. Ты ж артист, ты ж играть должен, а не только петь… Ну-ка, давай…

И Федор Шаляпин покорно начал выходную арию Мельника, потом Ивана Сусанина. Незаметно для самого себя он перенимал самые важные и необходимые указания своего более опытного товарища, и возникал уже совсем другой образ – человека степенного, уважающего себя и уважаемого другими.

Так они занимались часа два…

– Ну а теперь, Федя, что-нибудь повеселее… Из «Фауста», что ли?

– «Я здесь…» – громко запел Федор.

Дальский снова не выдержал и взорвался.

– Кто это здесь? – бесцеремонно перебил он певца.

– Мефистофель…

– А ты знаешь, кто такой Мефистофель? – грозно продолжал допрашивать Дальский.

– Ну как же… Много раз уже исполнял, и всегда одобряли… – растерянно начал Шаляпин. – Черт…

– Сам ты полосатый черт. Мефистофель – это стихия!.. А ты понимаешь, что такое стихия? Мефистофель – гроза, ненависть, дерзновенная и могучая стихия!.. Он непобедим, он все может… И никто не в силах препятствовать его действиям и желаниям…

– Ну и что же? – с любопытством спросил Шаляпин.

– А вот… явись на сцену, закрой всего себя плащом, согнись дугой, убери голову в плечи и мрачно объяви о себе: «Я здесь». Потом энергичным жестом руки сорви с себя плащ, вскинь голову вверх и встань гордо во весь рост, тогда все поймут, кого и что ты хочешь изобразить. А то обрадовался: «Я здесь!» – словно Петрушка какой-то! Вот, посмотри…

И Мамонт Дальский неожиданно согнулся, вскинул руки, провел ими по лицу и словно преобразился: красивое лицо его сразу потеряло обаятельные черты, стало грозным и отталкивающим, потом выпрямился и мощно произнес: «Я здесь…»

– Ты посмотри, Федор, как ест нас глазами будущий знаменитый драматург Косоротов. Вот слушает и непременно расскажет кому-нибудь, как ты учился «дальчизму», так в шутку называют мои уроки. А то и сам опишет… Ну ладно, ладно, не сердитесь, я шучу… И еще учти, я уже говорил, следи за руками, болтаются они, как будто совершенно лишние… Ты пойми, жест, как и интонация, несет смысловую нагрузку в театре. Отними у живописца возможность играть светотенями, полутонами, все пропадет…

– Да, да, мешают, черт их побери! Не знаю, куда их деть… Действительно болтаются, понимаешь, без толку, как у картонного паяца, которого дергают за ниточку. Никак с ними не сладишь… – сокрушенно оправдывался Федор.

– Ты, Федор, не паяц, ты человек, артист, и должен научиться владеть ими как дополнительным средством изображения характера твоего героя… Больше их ощущай, держи покрепче.

Дальский на мгновение задумался, а потом решительно взял из коробки спички и сунул их Шаляпину.

– На, держи, отломи по кусочку от спички, сунь их между пальцами, да нет, не так… Сунь между большим и средним пальцем, – нетерпеливо учил Дальский. – Так и держи во время спектакля, они не будут заметны публике. Этот прием давно известен в нашем мире…

Шаляпин сделал, как сказал Дальский, и сразу почувствовал, что в руки вливается дополнительная сила.

– Ну, чуешь, будто появилось что-то такое, что увеличивает твою силу?

Шаляпин молча кивнул.

– Юрчик мне тоже показывал этот прием.

– Теперь твои руки найдут свое место, не будут как плети болтаться. А главное, ты не будешь думать, куда их девать во время пения… А потом привыкнешь, станешь обходиться и без спичек.

Шаляпин попробовал спеть со спичками. Естественнее и гибче стали его движения, как будто во всем теле появилось дополнительное чувство равновесия. И, радостный, засмеялся.

– Да, да!.. Ты прав, совсем другое ощущение! А вот с Юрьевым не получалось!

– Ну, хватит, Федор, на сегодня достаточно… Пойдем к Лейнеру… Есть хочется, да и горло промочить не грех после таких трудов…

Через несколько минут Дальский и Шаляпин шли по Невскому… Как они были не похожи друг на друга: один высокий, со светлыми голубыми глазами на круглом лице, добродушном и улыбчивом, небрежно одетый в поддевку; другой – среднего роста, изящно одетый в модное пальто, с тростью, жгучий брюнет, с черными сверкающими глазами, торопливо и страстно о чем-то говорил всю дорогу.

Глава шестнадцатая
Истинный товарищ по сцене

Все эти дни до спектакля Шаляпин думал о роли Мельника в «Русалке». Как не похожа эта роль на все, что ему приходилось играть в Мариинском театре… Да, Мельника он пел, но в другом месте и в другое время. Сейчас все чаще Шаляпин задумывался над тем, что поет он в прославленном театре, где пели самые выдающиеся певцы современности… До сих пор его попрекают, что он поет не так, как Мельников, Стравинский, уж не говоря о Петрове… А что он может поделать, если ему хочется петь так, как хочется, не подделываясь ни под кого… Как не похож Мельник на Ивана Сусанина! Да и сама музыка весьма существенно отличается от музыки Глинки.

В отличие от Глинки, думал Шаляпин, Даргомыжский как художник стремился запечатлеть характерные черты современного быта, тянулся к драматическим эпизодам, раскрывающим социальные контрасты жизни. Шаляпин любил исполнять такие романсы Даргомыжского, как «Старый капрал», «Титулярный советник», «Червяк» – все это жанровые сцены, характеризующие драматические стороны быта, где трагическое и комическое зачастую сливаются в единое целое.

Вот первый выход Мельника. В разухабисто-плясовом ритме он высказывает свое отношение к связи дочери с Князем. В жестах, движениях, в интонации выявляется его характер, плутоватый, прижимистый: главное – он любит свою дочь, желает ей счастья, которое понимает по-своему. Такой характер можно понять. Задача заключалась в том, чтобы передать слушателю всю противоречивость характера Мельника. А как показать характер человека многоцветным, каждый раз меняющим свою окраску в зависимости от обстоятельств? Иван Сусанин, Руслан, Мефистофель на протяжении сценической жизни как бы поворачиваются разными гранями своего характера, углубляется их внутренний мир, становятся яснее мотивы их поступков и действий… Но Мельник – совсем другой. Он изменчив по своей натуре. Плут, который не прочь извлечь хоть самую малую выгоду из любовных отношений дочери с Князем, после ее гибели оказывается способным на острые, глубокие переживания. Жизнь жестока, если прекрасная, бескорыстная девушка, гордая и чистая в своих побуждениях и страстях, погибает, не желая примириться с чудовищной несправедливостью. Гибель дочери сокрушительным образом повлияла на психологию Мельника. И он не примирился с этим. Гибель ее он воспринял как крушение всех своих взглядов на жизнь, как несправедливость окружающего мира, с его социальными противоречиями и контрастами, где одним позволено все, а другим не достается ничего, кроме несчастий и тревог…

Мельник проклял то, чему поклонялся всю жизнь, – бросил золото в воду. Трагедия любящего отца, который прозревает и осуждает свои слабости, возможно, впервые с такой остротой и точностью раскрыта в оперном искусстве.

В «Русалке» много бытовых и жанровых эпизодов, близких и по духу и по форме сиюминутной действительности, тому, что было близко Шаляпину, знакомо… Так что он прекрасно вошел в роль, чувствовал, что образ у него получается значительным, точно соответствующим замыслу Даргомыжского.

Обольщенная Наташа, горячее, чистое сердце которой не выдерживает предательства Князя, превращается в мстительную Русалку, а Мельник сходит с ума от тяжких переживаний – в этой бесхитростной истории раскрывается социальная драма двух простых людей, растоптанных человеком, стоящим на вершине социальной лестницы. Это тоже было близко Шаляпину, пробивавшемуся с самых низов все той же лестницы.

Только сумасшествие дало свободу Мельнику, и он высказывает все, что думает о Князе и обо всем, что произошло с его дочерью. Под градом упреков Мельник чувствует все то, что может чувствовать отец, мечтавший о счастье своей дочери, а на деле доведший ее до самоубийства: сначала жалость, потом раздражение от кажущихся несправедливыми упреков, затем испытывает ужасающие по своей силе страдания. Он – ворон, царит в своем птичьем царстве, он не зависит от подачек Князя, а потому и может с ним разговаривать даже несколько свысока, проявляя откровенную ненависть к своему сиятельному «зятю». Он помнит о своем несчастье, которое принес ему этот зятек. Скорбно произносит он беспечные слова: «…Да, стар и шаловлив я стал…» Угрозы, жалобы, страстные обращения и призывы – все это богатство интонаций, смены чувств раскрывается в сцене сумасшествия, просветления сознания…

Живые, естественные интонации человеческой речи в партии Мельника были близки Шаляпину. Особенности музыкальной декламации Даргомыжского Шаляпин глубоко и верно прочувствовал и понял самый характер исполнения роли…

«В первом действии Мельник двуличен, он не только смешон, но и должен производить неприятное впечатление, как всякий откровенный плут и пройдоха… Ведь открыто торговать честью своей дочери мало кто способен… Проходит не так уж много времени – и как изменился человек… Сколько выпало на его долю… За его грехи выпала ему кара Господня. И как переродился человек… Корыстолюбие, лукавство, жадность, льстивость – все это было в нем, и все эти черты куда-то унесло словно шквалом ветра. Да, сначала нужно играть его как обычного человека в бытовом плане, а потом поднимать его до подлинной трагедийности… И нужно первое ариозо исполнять в комическом плане, тогда это не будет выглядеть как откровенная торговля… Насмешка, юмор в жесте, в улыбке, в этаком игривом характере, ну что, мол, с вами поделаешь, все вы таковы… Живая, простая декламация естественной, обычной речи… И нельзя так прямолинейно изображать его только как корыстолюбца… Он, отец, хочет счастья своей дочери, но у него мало возможностей сделать ее счастливой, а тут подвернулся такой случай, который по тем временам оказывался действительно счастьем… Как же, полюбил ее Князь, притом совсем неплохой человек, которого и Наташа искренне полюбила за его нрав и добрый характер… Что ж, и Князь не волен в своих поступках, и его заставляют жениться на нелюбимой… Обычная история… Ничего с этим не поделаешь… Сложный и противоречивый характер, не нужно его только делать этаким проходимцем, торгующим честью дочери… С первой минуты Мельник переживает борьбу противоречивых мыслей и чувств: любовь к дочери уживается с попреками и стремлением хоть что-нибудь урвать от Князя… Передать многообразие чувств и все эти противоречивые чувства соединить в цельном характере, не только жадность, но и сострадание, и горе должны слышаться в интонациях его голоса… Встреча безумного Мельника с Князем – другое дело… Тут нужно развернуться характеру Мельника… Но не скатиться к мелодраме… Нужно передать правду характера, динамику страстей и чувств, передать силу эмоциональных переживаний…» – так размышлял Шаляпин накануне спектакля.

Даже дома Шаляпин, репетируя третий акт, одевался в какое-нибудь рубище, приклеивал седую взлохмаченную бороду, ставил перед собой зеркало и старался правильно исполнить свою роль.

– Здорово… – слышался какой-то странный клекот. – Здорово, зять!

Эти первые слова Шаляпин произносит судорожно двигая руками: Мельник сошел с ума…

Шаляпин пытался петь, как обычно пел он арии. Но что-то не получалось… Тогда он попробовал произнести эти слова как нечто среднее между пением и речью…

– Я здешний ворон, – с какой-то странной затаенностью произносил Мельник. – Что за мельник? Говорю тебе, я – ворон…

Появляется Русалочка.

– Русалочка! – нежно произносит Шаляпин с поистине отцовским чувством. Потом выражение его лица становится скорб

<Здесь был пропущен разворот>

ки в театре, пусть не будет сегодня дам в роскошных туалетах, в мехах и драгоценностях, кавалеров во фраках и смокингах, блестящих офицеров и лицеистов, пажей и правоведов в расшитых мундирах, пусть публика будет попроще, пусть побольше будет молодых, пусть будут бедные интеллигенты, купцы, мещане, богатые крестьяне, посмотреть и послушать «Русалку» им будет полезно… Для них он не пожалеет своих сил…

На улице было солнечно, тихо. Как всегда, на углу ждал извозчик. Уж кто-нибудь в «Пале-Рояле» да оказывался с деньгами или куда-нибудь спешил: как же в этом случае не взять извозчика… Вот и дожидались извозчики счастливого случая, а в этот день мало кто уезжал из дома. Шаляпин сел в пролетку. Вскоре он подъезжал к театру.

У афиши уже толпились. Через головы любопытных Шаляпин увидел, что никаких изменений не произошло: Наташа – Валентина Куза, Князь – Михаил Васильев, Княгиня – Мария Славина, Сват – Федор Стравинский… И конечно, Мельника исполняет он, Федор Шаляпин. «Где-то сейчас карета собирает артистов труппы, занятых в спектакле. Но уж больно долго ждать приходится эту проклятую карету, ждешь-ждешь, все нервы вымотаешь, пока дождешься ее…» – промелькнуло в сознании Федора, пока он поднимался в артистическую уборную. Повсюду уже хлопотали, готовясь к спектаклю: декораторы, помощник режиссера, заведующий гардеробом и его помощники, весь обслуживающий персонал был уже на месте. Но на поклоны Шаляпина мало обращали внимания. «Перед Фигнерами, Яковлевым, Стравинским согнулись бы подобострастно, а тут, видишь, ответить трудно, видят во мне просто молодого человека, начинающего певца, с которым и считаться не стоит… Ну ладно… – зло подумал Шаляпин, садясь в кресло перед зеркалом. – Пора…»

Федор глядел на свое изображение в зеркале и гримасничал самому себе. Легко и просто возникало перед ним самодовольное, горестное, плутоватое, страшное выражение лица Мельника. Пусть он еще не загримировался под Мельника, но он уже весь вошел в образ, в ту давнюю жизнь, которая так трагически закончилась для целой семьи, отразилась на многих, живших в то время.

Шаляпин стал гримироваться… Не раз ему приходилось выступать вместе с Федором Стравинским, и каждый раз он поражался умению знаменитого артиста придать себе внешний облик героя, которого играл, будь то Фарлаф, Скула или Сен-Бри… Говорят, что Стравинский, прежде чем разучивать партию, садился за письменный стол и читал книги о той эпохе, в которой действует его герой, изучал оперу как сценическое произведение, читал либретто, вживался в эпоху, в характеры всех действующих лиц, знал чуть ли не наизусть развитие событий со всеми драматическими подробностями. А ведь и сейчас есть певцы, особенно певицы, которые знают только свою партию, мало интересуясь всем остальным… Да, Стравинскому легко, у него – одна из лучших библиотек в Петербурге, он может изучить и обстановку действия, понять атмосферу событий, вжиться в характер своего героя. Стоит ему протянуть руку, чтобы достать соответствующую книгу или собрание гравюр того или иного века, тут и одежда, тут и выражение лиц, и архитектура того времени. Ему и гримироваться легко и просто… Говорят, он умеет неплохо рисовать, особенно пером и карандашом, как раз то, что надо артисту… Сначала набросать этакую картинку, вжиться в созданный в своем воображении образ, а уж потом лепить его на своем лице…

Федор энергично накладывал грим, стирал и снова лепил лицо Мельника, именно лепил. Получалось что-то явно не то, но Шаляпин не успокаивался… Стравинский все это ищет дома, а не здесь… Образ Мельника должен быть воплощен не только в топе, в вокальном отношении, но и в пластике. Михаил Михайлович, конечно, прекрасный певец, но в какой бы роли он ни выступал, у него одни и те же прически, бороды и усы, одни и те же глаза, тот же рот, нос, одно и то же выражение, он повсюду величаво-спокоен, а должен быть разным, ведь разные образы воплощает на сцене… Певец должен быть поющим актером. Вот как Федор Стравинский. Великолепно сыграл он Скулу пять дней тому назад… Публика так была довольна его исполнением, что заставила повторить дуэт гудочников. Просто, естественно, как в жизни, живет Скула на сцене, вовсе не собирается смешить своих товарищей, а смешно… Лицо, живое, выразительное, движения, жесты – все вызывало улыбку. А интонация музыкального слова просто великолепна в своем красочном разнообразии.

Федор тщательно просмотрел одежду, принесенную гардеробщиком. Оделся и снова сел в кресло, вглядываясь в зеркало: оттуда ухмылялся плутоватый Мельник… Ну что ж, жребий, как говорится, брошен.

Все постепенно стало стихать за кулисами. Оркестранты, настроив инструменты, тоже затихли в ожидании капельмейстера. Капельмейстер встал к своему месту, у рампы, перед самой суфлерской будкой, строго посмотрел на оркестрантов и взмахнул руками…

Сцена за сценой мелькали перед потрясенными зрителями, тепло аплодировавшими своим любимцам. Великолепно пела Валентина Куза, ее густой, бархатный, проникающий в душу голос заставлял слушателей верить каждому произнесенному ею слову, сопереживать страданиям и несчастьям, выпавшим на долю ее героини. Даже Князь в исполнении Васильева привлекал внимание, драматической игры от него никто не ожидал, а голос его звучал превосходно. А Стравинский и Мария Славина, кажется, превзошли самих себя… Пусть небольшие роли у них, но слушать и смотреть на них было большим наслаждением. Княгиня в исполнении Славиной становилась заметной в опере. Конечно, это не Кармен, не Далила, не Амнерис, не Кончаковна, не Ратмир, не Ортруда в «Лоэнгрине» и не Графиня в «Пиковой даме», но и здесь ее высокий рост, прекрасная фигура, красивое лицо с крупными, выразительными чертами, ее превосходное меццо-сопрано, звучное, красивого тембра, подвижное и гибкое, надолго приковывали внимание зрителей: Славина правдиво и точно передавала чувства жены, понимающей, что Князь не случайно так часто и подолгу стал отлучаться из дома, что-то рухнуло в их отношения, и всякое теперь можно ждать…

Валентина Куза, Мария Славина, Федор Стравинский не обманули ожиданий зрителей, как обычно тепло встретивших признанных мастеров Мариинского театра, но самый большой успех выпал на долю мало кому известного Федора Шаляпина, с исключительным подъемом исполнившего трудную роль Мельника.

Шаляпин пел так, как никогда, пел свободно, вдохновенно. И вовсе не озлобленного старика играл он, а человека, трагически переживающего крушение всей своей налаженной жизни. Свободно чувствовал себя Шаляпин в этой роли, особенно ему удалась сцена сумасшествия, где он во всем богатстве раскрыл душу Мельника.

Это был большой успех. Шаляпина много раз вызывали, много аплодировали, поднесли даже венок. «Вот наконец-то пришел успех», – пронеслось в голове Федора. Он ждал поздравлений от товарищей по спектаклю, по труппе. Но никто не поздравил его, никто не разделил с ним радость успешного выступления в Мариинском театре. Он с удивлением заметил, проходя мимо режиссера с венком в руках к себе в гримерную, что тот отвернулся от него и равнодушно засвистел. «Почему так не любят здесь чужой успех? – сокрушенно думал огорченный Федор. – Ведь мой успех – это и успех всего театра. И режиссера в том числе…»

Шаляпин вошел в гримерную, сбросил свои одежды и парик, начал медленно снимать с лица грим. «Вот если б поздравил меня с успехом господин Всеволожский, тогда другое дело. Уж тогда бы каждый постарался подойти и поздравить меня. Ах, как начальство любят… Противно видеть, как этот господин Всеволожский сует два пальца знаменитым артистам, а те вытягиваются перед ним, как солдаты, и, слащаво улыбаясь, подобострастно пожимают ему пальцы. Такие отношения могут быть только в канцеляриях, а тут… Артист – свободный, независимый человек… Пошли они все к чертям, чтобы я перед ними кланялся! Придет время, побегают за мной… Лишь Михаил Михайлович Корякин оказался истинным товарищем, каких в жизни встречаешь, к сожалению, редко, и доставил мне возможность блеснуть в «Русалке». Хорошо знал, что я мечтаю о роли Мельника. Милый Корякин притворился больным, и дирекции ничего не оставалось делать, как назначить меня на эту роль, ведь дублера-то нет… Вот тебе и последний спектакль сезона… Это походило скорее на мой бенефис, чем на рядовой спектакль закрытия сезона. Какой для меня праздник, Боже мой!.. Не было конца аплодисментам и вызовам… Может, теперь и дирекция посмотрит благосклоннее и даст мне что-нибудь более путное, чем Цунига…»

В «Пале-Рояле» его уже ждали Дальский, Юрьев, знакомые палерояльцы… Друзья тепло поздравили Шаляпина.

– Ты знаешь, Федор, скажу тебе откровенно. – Дальский задумался, подбирая слова. – Мне временами казалось, что ты достигаешь трагических глубин своим исполнением, особенно в сцене с Русалочкой… Эти настроения, которые ты передаешь, нельзя назвать ни муками, ни страданиями. Нет, это что-то особенное!.. Работай, Федор, работай, чувствую, из тебя получится настоящий поющий актер.

Федор слушал Мамонта Дальского, и душа его пылала от восторга. Мир казался ему праздничным, светлым.

– Некоторые думают, – продолжал Мамонт Дальский, – что нужно смотреть вниз, чтобы не споткнуться… Как горько они ошибаются… Нет, надо смотреть только вверх, и только тогда пройдешь через все препятствия, не разочаруешься в жизни при неудаче и не загордишься при первом успехе. Меня осенила прекрасная мысль.

Шаляпин и Юрьев вопросительно поглядели на Дальского.

– Идемте все к Лейнеру…

Слова его были встречены аплодисментами.

На следующий день Шаляпин встал поздно. Ничего не хотелось делать. Пришла апатия, как всякий раз, когда творческий человек ждет большого успеха от сделанного, а получает полное невнимание к своей работе. Сезон кончился. Ничто не тянуло его в театр. Разъезжались артисты. Да и не было у него товарищеских отношений с ними. Он все время чувствовал себя чужим в театре.

Вышел на улицу. Пахнуло свежим ветром с Невы. Сверкали лужицы под яркими лучами весеннего солнца. Купил газеты. Нет, о вчерашнем выступлении в роли Мельника не было ни слова. Скучно стало смотреть на этот радостный и солнечный день уходящей весны. Скоро лето, а он еще ничего не решил, как будет проводить свой отпуск. Конечно, он получил задание на лето, но все это были какие-то мелкие роли во второстепенных операх. А что же дальше? Сколько же можно ждать? Годы-то уходят…

Шаляпин, вернувшись к себе в «Пале-Рояль», критически оглядел убогую обстановку комнаты и тяжело вздохнул. Он не знал, что делать. «Ведь еще недавно дорога, на которую я вступил, казалась широкой и прекрасной, а сейчас вдруг дошел вроде бы до какого-то распутья и не знаю, куда податься… что-то необходимо мне предпринять, а то закисну… Но что?»

Шаляпин медленно листал столичные газеты. Повсюду пестрела информация о Всероссийской Нижегородской выставке-ярмарке. Эх, махнуть бы куда-нибудь на Волгу, надоело ему в Петербурге, ну хотя бы на эту ярмарку, ведь выше Казани по Волге он еще нигде не бывал.

Пусто и тревожно было на душе Федора Шаляпина, а главное, он не знал, что ему делать целое лето… Снова, как в прошлом году, учить в Петергофе маленькие роли? Нет уж, с него хватит…