Текст книги "Михаил Шолохов в воспоминаниях, дневниках, письмах и статьях современников. Книга 1. 1905–1941 гг."

Автор книги: Виктор Петелин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 24 (всего у книги 70 страниц) [доступный отрывок для чтения: 25 страниц]

А. Климентьев двадцатипятитысячник, бывший заместитель председателя Нижне-Кривского колхоза имени Крупской
Юности нашей тревожные дни

Есть в Вешенском музее пожелтевшая от времени, с потертыми страницами книга «Поднятая целина» издания 1932 года. На первой ее странице волнующая надпись, сделанная рукой Михаила Александровича Шолохова:

«Дорогому Андрею Плоткнну, одному из многих двадцатипятитысячников, делавших колхозную революцию в Вешенском районе».

Конечно, эти слова очень дороги Андрею Ароновичу Плоткину, боевому председателю колхоза в тридцатых годах. Но они в неменьшей степени дороги и мне, двадцатипятитысячнику, по зову партии в числе сорока двух товарищей прибывшему в январе 1930 года в Вешенский район создавать новую колхозную жизнь. Эти слова любимого писателя – лучшая награда за все, что нам удалось сделать в донских хуторах и станицах в тревожные, напряженные и интересные годы создания колхозов.

В ту пору мне было двадцать лет. Сын коммуниста, я был активным комсомольцем киевского завода «Большевик», где работал токарем. До этого я на Дону никогда не был, однако знал о нем по рассказам М.А. Шолохова.

Из Киева в станицу Вешенскую нас приехало 24 человека. Сразу же в день приезда в райкоме партии состоялось распределение на работу. Мне определили должность инструктора райполеводсоюза – была тогда такая организация. В мою задачу входило проводить агитацию среди бедняков и середняков за вступление в колхозы.

Михаил Александрович Шолохов в книге «Поднятая целина» рассказывает об агитаторе – комсомольце Ванюшке Найденове. Ходил он по дворам и убеждал казаков вступить на путь новой жизни. Примерно этим же приходилось заниматься и мне. Грамотой большой я не обладал. Но мы жили огромной верой в счастливую жизнь всех трудовых людей, мечтой о будущем, о том времени, когда победит колхозный строй, на поля придут тракторы, другая техника и навсегда в донских хуторах исчезнет бедность, все люди будут жить одной большой дружной семьей.

Эта мечта и вера помогали нам в труде. А работать приходилось нелегко. В донских хуторах было немало кулаков. Жили они богато, имели свои земли, причем лучшие земли. Сельскохозяйственный инвентарь, тягловая сила преимущественно находились в их руках. Кулаки были ярыми противниками колхозов.

Нам нередко приходилось сталкиваться с прямыми вредительствами – с поджогами, порчей сельскохозяйственного инвентаря. Учитывая, что абсолютное большинство хуторян было неграмотно, враги распространяли нелепые слухи о деятельности местных советских, партийных и хозяйственных работников, провоцировали население на столкновение с руководителями. «Бабий бунт» в «Поднятой целине», избиение Давыдова – это не выдумка автора, подобных случаев было немало.

Во второй половине 1930 года, после сева, меня направили в хутор Нижне-Кривской, в то время там был колхоз имени Крупской.

Колхоз только что образовался, провел свою первую колхозную весну, готовился к уборке урожая. Меня избрали заместителем председателя колхоза и секретарем комсомольской организации.

Позже, когда вышла «Поднятая целина», мы как бы увидели себя со стороны. Мне лично она помогла осмыслить свою работу, понять то огромной важности дело, которое мы делали.

Помню первое знакомство с этой книгой. В то время печатных изданий в нашем хуторе было очень мало. Две-три газеты на весь хутор – вот и все. Журнала «Новый мир», где была напечатана первая книга «Поднятая целина», в Нижне-Кривской избе-читальне не было.

Впервые такой журнал я увидел зимою в 1932 году. Приехал из Вешек агитатор, не помню уже его фамилии, и говорит: собирайте народ, вот у меня книга нашего земляка М.А. Шолохова «Поднятая целина», будем учиться жить и работать по-новому.

Вечером в школе собрался весь хутор. Агитатор рассказал о писателе и начал читать. Уже за полночь кончился керосин в лампе. Но никто не расходился. Кто-то сбегал домой и принес лампу. Все напечатанные главы книги прочитали в один присест. А потом почти до утра длились оживленные разговоры, споры вокруг прочитанного.

Все были заворожены достоверностью описания хуторской жизни казаков, каждый сидящий в образах книги угадывал себя. Долго гадали, где же находится хутор Гремячий Лог? И всем хотелось, чтобы этим хутором был Нижне-Кривской, ведь жизнь, борьба за колхозный строй в этом хуторе протекала так же, как о ней рассказал Шолохов.

Весь 1932 год хутор жил ожиданием новых глав романа Шолохова. И когда они появились – это было праздником. В начале 1933 года наша изба-читальня получила книгу «Поднятая целина» отдельным изданием, что оказалось большим событием. Ее ходили смотреть даже те, кто не мог читать, кто не держал никогда книжки в руках.

Особенно огромное влияние оказала книга на нас, неопытных еще руководителей колхозов. Книга помогла нам уяснить, что же происходит в казачьих хуторах, помогла проникнуть в смысл социалистического преобразования деревни. Скажу откровенно, что только после книги Шолохова мы стали работать со зрячими глазами. Влияние образа Семена Давыдова на нас было настолько велико, что мы старались подражать ему во всем. Книга сделала зрячими и наших колхозников. Многие стремились подражать Кондрату Майданникову, Ипполиту Шалому, Любишкину. Книга в буквальном смысле сделала переворот в умонастроениях людей, после ее прочтения не надо было уже доказывать, куда зовут кулаки и куда зовет Советская власть. Все поверили в путь, которым вела народ советская власть.

В то время газета «Правда» писала о гениальном произведении: «Роман Шолохова может послужить своеобразным учебником о деревне. Читайте эту книгу в момент хлебозаготовок, во время сева, в момент уборки, она будет пособием, как успешно решать задачи». В этих словах большая правда. В этом смысле вряд ли можно поставить вровень с «Поднятой целиной» любую другую книгу художественной литературы.

Пятьдесят лет отделяют нас от первого знакомства с книгой. Наши мечты пятидесятилетней давности не могли достигнуть тех высот, которых достиг реальный социализм, наша социалистическая деревня. Жизнь обогнала наши мечты.

Желаем дорогому Михаилу Александровичу, нашему вечному учителю, крепкого здоровья, долгих лет жизни, благополучия.

Е.Г. Левицкая ¹
На родине «Тихого Дона»

Записки

Станица Вешенская, 29/VII – 6/VIII 1930 года

«Этот дом для меня исторический, – сказал М.А. ², указывая на соседний дом, – в нем я написал почти весь «Тихий Дон». Мы стояли у окна его «собственного» дома; соседний дом был обычным казачьим куренем, с закрытым крылечком, беленький и уютный. «Я нанимал там две комнаты в 26 году, и мы жили всей семьей…»

Его знаменитый «собственный» дом, о котором литературная братия распускала все время сплетни («Шолохов построил себе дом…»), мало чем отличается от обычных домов Вешенской станицы. Три комнаты, по московскому масштабу очень низких, передняя с лежанкой, застекленная галерейка – вот и все великолепие шолоховских хором.

Кухня и все хозяйственные кладовушки помещались «в низах» – помещение под домом, очень чистенькое, с русской печью и прочим, как полагается в деревне. Здесь заправляет всем «бабушка Даниловна» – мать М.А., ворочается неуклюжая Санька – загорелая толстая казачка с большими серебряными серьгами, ее помощница.

Обстановка комнат не носит никакого индивидуального отпечатка, это обычная провинциальная квартира с трафаретными занавесками на окнах, с плохими картинами на стенах, сборной мебелью. Спальня с горами подушек, детской кроваткой с кисейным пологом и прочим. «Кабинет». Никогда не сказала бы, что это кабинет молодого писателя! Маленькая комнатка; кровать, над которой на ковре развешано огромное количество самого разнообразного оружия; несколько ружей, казачья шашка в серебряных ножнах, нагайка с рукояткой из козьей ножки, ножи, револьверы. В углу этажерка с пластинками для патефона, письменный стол, шкаф с книгами в хороших переплетах. Книги почти все дореволюционного издания, классики, критики: Толстой, Тургенев, Герцен, Белинский, Бунин, Андреев, Блок. А за ними, у стены шкафа, ютятся современные книжки. Их немного. На письменном столе нет привычных нашему глазу вещей: письменного прибора и прочего, стоит чернильница и лежит ручка, да останавливает внимание только желтый портфель, туго набитый, очевидно, бумагами. Это единственный предмет, который хотя бы косвенно намекает на «профессию» хозяина комнаты.

В маленькой столовой – большой четырехламповый радиоприемник и патефон.

Двор – обычный деревенский двор; есть амбар, где летом живет бабушка («прохладнее») и в жару обедает там же; сарай с сеном, другой, где живет корова и серая лошадь (опять же знаменитый «серый жеребец», оказавшийся довольно старой военной лошадью, слепой на один глаз…), курятник… Вот и все «поместье» Шолохова, о котором было так много разговоров в рапповских кругах.

Да, еще не менее знаменитый «баркас» – небольшая рыбацкая лодчонка, изрядно протекающая и требующая снятия обуви, когда мы переезжали на ту сторону купаться.

Сколько сплетен я слышала по поводу всего этого от досужих литературных сплетников!

Еще в прошлом году М.А. звал приехать в Вешенскую, а этой зимой чуть ли не ультимативно ставил этот вопрос, заявляя, что иначе «дружба врозь». Мне и самой хотелось посмотреть обстановку, в которой живет он, посмотреть его в обычной, житейской обстановке, попробовать понять этого своеобразного, необычного человека, сумевшего и в свои 21–22 года («Тихий Дон» он начал писать в 26 году) ³дать такие глубокие, тонкие по психологическому анализу страницы «Тихого Дона» и свои небольшие рассказы, яркие, незабываемые.

С тех пор как я увидела этого маленького паренька с его усмешкой (он усмехается часто даже тогда, когда «на душе кошки скребут»), с глазами «молодого орелика», как охарактеризовал его Серафимович, немного холодными и определенно насмешливыми (при разговоре вдруг, одним словом, характеризующим человека), он глубоко заинтересовал меня. «Откуда он знает все это? – недоумевала я. – Ведь надо же прожить хотя бы некоторое время на свете, чтобы так тонко понимать женскую душу, ребенка, старика…»

Загадкой было все это для меня, загадкой осталось и после пребывания в Вешенской за семью замками, да еще за одним держит он свое нутро. Только изредка и всегда совершенно неожиданно блеснет какой-то луч. И снова потухнет. Я знаю только, что если я, старуха, не разгадала этого человека, то и все окружающие тоже его не знают. Он живет какой-то своей особой жизнью, иногда обращая внимание на мелочи, окружающие его (выбросил все цветы из комнат – «без них лучше»), иногда не замечая или делая вид, что не замечает обстановки и людей, окружающих его.

Охота, которой он увлекается, рыбная ловля и прочее нужны ему не сами по себе, а для каких-то своих особых целей; ему нужна поездка в степь, ночевка на берегу Дона, возня с сетями для того, чтобы получить эмоциональную зарядку, что-то еще ярче пережить, заставить других говорить, раскрывать свое сокровенное. Отсюда его постоянное поддразнивание людей, иногда неожиданное и провокационное, собеседник от неожиданности не успеет спрятаться за слова, а он все куда-то откладывает и подмечает. О себе говорит очень скупо, изредка и всегда неожиданно. Так, одно-два слова, и надо всегда быть начеку, чтобы поймать это неожиданно вырвавшееся слово, сопоставить его и хоть немного понять, уяснить этот сложный образ.

Ну вот, таким образом и решили мы свою поездку в Вешки. Конечно, знай я, что так трудно добраться от Миллерово, я, пожалуй, не рискнула бы на это, но я страшно рада теперь, что по незнанию решила ехать. Разрешив благополучно вопрос о машине, благодаря любезности в окружкоме, мы выехали из Миллерово в 2 часа дня.

Солнце пекло нестерпимо; на дороге пыль лежала толстым слоем и такая тонкая, мелкая пыль, что забиралась во все поры тела. Не прошло и получаса, как мы превратились в настоящих арапов и перестали проявлять даже слабые попытки защититься от нее. Одну спутницу мы высадили в Ольховом Рогу (вспоминается, что здесь Григорий чуть не утонул, когда возвращался со станции Миллерово), других – в станице Кошара, и оттуда уже поехали одни.

Солнце спускалось, стало прохладней, пыль одолевала меньше. Ехали по мало разбитой дороге, и иногда и прямо по целине, по седой от полыни степи. Кругом необъятная степь, идет уборка хлеба. Везде машины, косилки, и там и сям дымки, работают молотилки. Чувствуется, что здесь почти нет единоличников; либо колхозы работают день и ночь (ночью яркие факелы освещают группу: молотилку, над которой развевается красный флаг, и копошащихся около нее людей), либо зерносовхозы.

Они распахали огромное количество целины. Куда ни кинешь взгляд – везде черная пахота без единой межи и даже все дороги запахали тракторы. Вот идет их целая колонна, разрыхляя днековыми боронами вспаханную степь. Впервые видела я их работу. И она произвела большое впечатление: сила чувствуется, мощь.

Изредка попадаются балки, покрытые лесом, главным образом осокорь и верба, и по ним тянутся без конца «хохлачьи слободы» и казачьи станицы…

Не доехали 35 верст до Вешенской – лопнула шина. Шофер долго возился с ее починкой; солнце зашло; отовсюду возвращались с полей люди; проезжали верховые, четко рисуясь на вечернем небе, громыхали косилки, перекликались люди. Издали доносились песни. Сильнее чувствовались степные запахи: полынь, чебрец. Кружились ястреба, щебетали какие-то пичуги.

С колесом не ладилось, пришлось набить его тряпками и, хромая, по темной степи, без дороги добрались по Киргизской станицы. И здесь во дворе сельсовета, на машине, устроились на ночлег.

Глядя на темное небо, вслушивались в деревенскую тишину, изредка прерываемую лаем собак и далеким пением, вспоминались, оживали страницы «Тихого Дона», приобретали реальность исторического действия. Так и уснула я, вспоминая…

Утро было яркое, солнечное. Потихоньку, чтобы не разбудить Игоря, вылезла я из машины и пошла на площадь. Церковь с красным флагом; рядом школа. Посреди площади отгороженное место с памятником черным, деревянным и надпись: «Борцам Пролетарской революции, погибшим в борьбе с бандитизмом». И вокруг огород, очевидно, школьный. На этой площади пороли Мишку Кошевого.

На крылечке школы сидит женщина с ребенком. Другая, проходя мимо, кричит ей: «Тебя мы вчера выбрали в совет по ремонту школы. Так уж ты смотри, теперь ты несешь ответственность…» Сразу пахнуло новой жизнью, и красный флаг на церкви особенно ярко загорел…

Получив в совхозе новые камеры, мы помчались в Вешенскую. Вот навстречу красный обоз. На передней телеге развевается красное знамя с надписью: «Выполним на 100 % хлебозаготовки!» И длинная вереница телег с туго набитыми мешками медленно проплывает мимо нас.

Чем ближе к Вешенской, тем сильнее чувствуется близость реки. Чаще попадаются глубокие балки, заросшие лесом и кустарником; тянет прохладным ветерком. Вот и Дон блеснул синей лентой среди густых прибрежных лесов. И далеко, куда глаз не достанет, по Дону тянутся станицы, ветряные мельницы, хутора. Вот и хутор Базки. Значит, скоро и Вешенская, по «Тихому Дону».

Мчимся по-над Доном, переезжаем шаткий мост, какие-то люди сердито кричат шоферу: «По мосту тише!», на что он только крутит головой. И мы в Вешенской.

Вот РИК ⁴, где допрашивали Лихачева, красное кирпичное здание. Вот старая церковь на площади, где Григорий принимал присягу. Точно по давно знакомым местам ходишь…

Бросили в РИКе вещи и спрашиваем председателя, как найти Шолохова. «А он уже несколько раз приходил, справлялся, не приходила ли машина», – он прерывает разговор и подходит к телефону. Разносит кого-то, кто допустил, чтобы машина стояла 4 часа в сутки. «Ты должен добиться, чтобы все двадцать четыре часа машина работала», – строго говорит он. Минут пять идет разнос, чувствуется настоящий фронт, горячее страдное время, где каждый час дорог. И опять радостная мысль: а вот это новая жизнь! «Тихий Дон» с его смутными делами уже – прошлое; кругом строится новая жизнь.

«Идите прямо по этой улице, у Шолохова дом лучше всех, отметней…» Пошли – и столкнулись с М.А. По первому взгляду трудно узнать обычного, московского Шолохова. Этот – почти бритая голова, майка, чирики на босую ногу. Загорелый, крепкий, ну и, конечно, неизменная трубка в зубах. Передавая наши дорожные впечатления, дошли до «отметного» дома. Только и отметина, что высокая антенна да новенький забор у палисадника.

Через полчаса сидели мы за столом и насыщались чудесно зажаренными куропатками, пили чай, молоко и защищались от настойчивых хозяек, считавших наши желудки бездонными.

К сожалению, Игорь подкачал: приехал с температурой и ангиной. Но он стойко переносил ее на ногах и даже ходил на охоту, пролежав в постели только один день.

Распорядок дня был таков: вставала я рано – в пять-шесть часов, усаживаясь на крылечке: грелась на солнышке и наблюдала неторопливую деревенскую жизнь. По двору уже давно хозяйничала бабушка; корова подоена и отогнана в стадо; Николай, добродушный парень, ведет Серого поить к Дону; бабушка кормит кур; у корыта хрюкают поросята (М.А. обещает зимой привезти колбасу из них). Собаки – четыре! – разного возраста (охотничьи) растянулись в тени. Тихо и спокойно; сидишь, и лень думать о чем-нибудь.

В 8 часов встают все обитатели. Первая высовывает белобрысую головенку из темной комнаты Светлана, жмурится (спят с закрытыми окнами и ставнями) и нерешительно выползает на крыльцо.

М.А. начинает возиться с радио и ловить разные станции; Горя ⁵с книжкой.

Мария Петровна, сдав своего двухлетнего Шурика ⁶матери (она обычно уносила его к себе домой и там возилась с ним), «собирала на стол».

Начинался завтрак и чаепитие. На столе появлялась огромная сковородка с жареным картофелем, котлетами или другой снедью, которая и была срочно очищена дотла; затем чай с чудесным медом, впитавшим в себя все степные ароматы, а особенно «чобор», исключительный по ароматности мед! После чая разбредались кто куда. Обедали в два-три часа и до такой степени плотно, что мы с Игорем прямо изнемогали. Кормили нас и стерлядью, и молодым барашком, дикими утками, куропатками, цыплятами. Подкладывали, не спрашивая согласия, а после обеда обязательно пили холодное молоко. Часов в семь чай с калачами, бабушка их исключительно вкусно печет, а на ночь: «Не хочет ли кто-нибудь молочка?»

Мне М.А. отдал свой кабинет; часто ночью я просыпалась и никак не могла сообразить, почему над моей головой сверкает шашка и торчат дула ружей. Игорь сперва спал в столовой, а когда приехал Кудашев, переселился на сеновал, куда только что привезли несколько возов душистого, мягкого сена; и хотя к ним на ночевку приходили и собаки и корова покушалась забраться в незапертые двери сарая, им так нравилось спать на сене, что они со всем мирились.

Жена М.А. – Мария Петровна отнеслась ко мне мило и приветливо, всячески ухаживала за мной, поверяла свои горести и огорчения, рассказывала о М.А. (но сдержанно). Все хозяйство ведет мать М.А. – Даниловна. У Марии Петровны большая родня: отец, мать, сестры – три, брат. Сестры учительствуют в разных местах. Отец, Громославский, бывший атаман, пошел добровольцем в Красную Армию, и, когда белые захватили Букановскую, он был арестован, четыре месяца дожидался смертной казни, а затем получил восемь лет каторги. Освободили его красные. Этакий бравый казачий офицер с седыми усами и отличной военной выправкой. Мария Петровна рассказывала мне:

– Работает М.А. по ночам, иногда вечером поспит и всю ночь работает. А то запряжет Серого и уедет по хуторам. И снова за работу.

Первый рассказ – «Нахаленок» ⁷, сколько радости было у нас, когда он был напечатан! Он получил 200 рублей за него.

А какая у него была уверенность в своих силах! Он говорил мне: увидишь, меня будут переводить на иностранные языки!

Нам очень трудно было жить, но он упорно работал и был убежден, что добьется своего…

Показывала много фотографий… Вот М.А. – сидит в чашке с водой, ему год-полтора, с крестом на груди; вот он маленьким гимназистиком – приготовишка! Группа: отец, мать и он – лет 12; вот М.А. продотрядник (комиссар!) в кожаной куртке и кепке – чудесный парень!

Светланка – копия отца: такой же вихор торчит над уморительно крутеньким лобиком, только глаза не отцовские, серо-голубые. А маленький Шурик (по традиции назвали по деду Александром) похож на мать.

Даниловна очень любила со мной разговаривать; конечно, главной темой был М.А. «Мы с отцом из последнего тянулись, чтобы ему дать образование; сперва он учился в Москве, а потом в Богучаре. А тут взяли его мальчишкой и сделали инспектором по продовольствию (продотрядником), он и бросил учиться…

Был он всегда ласковый и послушный. Мы с отцом души в нем не чаяли; он для меня – все на свете. Родни у меня нет никакой, один он. Пусть бы переезжал в Москву, разве я не понимаю, что ему еще много надо учиться, надо с умными людьми встречаться. Пусть бы на лето сюда приезжал, а зиму – в Москве. Повлияйте на него, Евгения Григорьевна, может, он вас послушается», – и слезы на глазах у бабушки Даниловны…

Ухаживает она за сыном, старается все приготовить, что он любит, и называет его «Минька». (Для матери он – «Минька», ведь сказал же М.А. мне однажды, что «Нахаленок» – отчасти автобиографический рассказ.)

Говорить с М.А. очень трудно. Замкнутый, он и о себе говорить не любит. Два вопроса интересовали меня: конец «Тихого Дона» и дальнейшие темы работ.

На мой вопрос об окончании «Тихого Дона» он сказал, что уже получил разрешение ГПУ пользоваться всеми секретными документами, касающимися вешенского восстания.

– Мне остались только охвостья.

Меня смущает то, что приходится комкать конец, иначе я не уложусь в третью книгу.

Кончается: я обрываю польской войной, куда Григорий идет как красный комиссар. Боюсь, что будут говорить, что о Григории белом я говорю больше, чем о Григории красном. Но я иначе не могу – слишком разрастется третья книга.

Говорила я и о необходимости переезда в Москву, хотя бы на два-три зимних месяца.

– Зачем я поеду? – живо ответил он. – Ведь здесь кругом сколько хочешь материала для работы. Растут и крепнут колхозы. Я ведь всех их знаю. И они меня знают. А что, Евгения Григорьевна, много есть произведений из колхозной жизни?

– Много, но все они никуда не годны с точки зрения художественной, начиная от знаменитых «Брусков» Панферова.

– Ну, вот, не считайте самомнением, если я скажу, что, если я напишу, я напишу лучше других.

Я спокойно ответила, что ничуть не сомневаюсь в этом. И спросила, всерьез ли он думает об этом.

– Да, повесть листов на десять.

– Сколько же времени вам нужно на это?

– Месяца три, – с обычной своей улыбкой сказал он.

– Давайте пустим в хронике «Литературной газеты», что Шолохов работает над повестью из колхозной жизни.

– Зачем? – лениво спрашивает он. – Лучше сразу. Для чего же мне жить в городе, где меня все раздражает, когда здесь работать есть над чем.

И я должна была согласиться, что он прав. Если раньше, во время разных перегибов, мне казалось необходимым вырвать его из этой обстановки, которая действует на него подавляющим, удручающим и даже разлагающим образом, то теперь, когда кругом закипает новая жизнь и когда он к ней относится не только не отрицательно, но даже собирает материалы (мне Мария Петровна говорила, что он связан с одним колхозом, дал им денег на трактор, бывает там и прочее) для повести, постановление РАПП о переброске его на завод нелепо и сплошь формально. Если нам нужна яркая, художественная картина строительства новой деревни, то кому же ее и дать, как не Шолохову?

Заходит человек:

– Михаил Александрович, дай табачку, сил нет, курить хочется.

М.А. дает ему махорки.

– А рюмку водки выпьешь? – Ясно, отказа нет. Пришедший – председатель сельсовета Плешаковского.

– Ну, как колхоз? – спрашивает М.А.

– Хорош! – добро и весело отвечает председатель. – 70 процентов прочных и крепких есть! Почти все, кто ушел, вернулись снова в колхоз.

– А как поживает Микишара? – вдруг спросил М.А. («Семейный человек») ⁸.

Тот засмеялся:

– Приходил ко мне, просил дать свидетельство о политической благонадежности, хочет охотой заняться, ружье купил. Говорит: «У меня сын был красноармеец…»

– Да ведь ты сына-то убил, говорю ему. Не дал ему свидетельства, – закончил председатель, допил торопливо рюмку, пыхнул папиросой и ушел, помахивая кнутом.

В его отношениях к окружающим, семейным особенно это характерно, чувствуется та же сдержанность в выражении своих чувств и настроений. Только один раз, и то случайно, видела я, как он приласкал и поцеловал своего двухлетнего сынишку, а со Светланкой всегда говорит как со взрослой. Очень любит поддразнивать ее, иногда доводя до слез.

История с «Яркой» (овцой). Чтобы не резать дома теленка, его обменяли на овцу. Вечером пришел дедушка Петр Яковлевич, и начались разговоры о том, что завтра надо зарезать Ярку. Дедушка взял длинный нож, чтобы отточить его для этой операции. Все разговоры велись в присутствии Светланы. Конечно, она заинтересовалась и стала расспрашивать: «Дедушка, ты будешь резать Ярку?» Ей ответили, что Ярку завтра отгонят в стадо, и она успокоилась. Утром Ярка исчезла. Светлана озабоченно ее искала и, чувствуя что-то неладное, стала ко всем приставать. Версия о стаде мало ее удовлетворила.

И вот отец начинает ее дразнить:

– Светланка, а ведь Ярку-то зарезали.

– Нет, ее отогнали в стадо, – кричит девочка.

– Это они тебя обманывают. Пойдем к деду, там и шкура висит!

Светланка бесится, а М.А. спокойно наблюдает. За обедом —

та же история. Светлане мать подкладывает в тарелку баранью почку: «Ешь, Светик, ты ведь любишь почку?» «Ага, – торжествует отец, – почка-то ведь от Ярки. Как же она в стадо ушла без почки?» И прочее. Я возмущаюсь: «Зачем вы мучите ребенка?» – «А зачем ей говорить неправду? – возражает он. – Зарезали – и зарезали».

Сколько шуток добродушных, но иногда очень острых, попадало бедному «Ваське» Кудашеву. Его аппетит, сожженная спина и плечи (не умеренно накинулся на солнце), бормотание во сне – все подвергалось обстрелу. И словечки М.А. были иногда так неожиданно метки, что и мы все, и сам «Васька» хохотали от души.

Игоря он преследовал за отросшие усы и бороду. И чего только не выдумывал он, сидя за обедом, по поводу усов. С дедушкой проделывались самые разнообразные шутки. То на охоте ему подсовывалось негодное ружье, то будили его, как только он закрывал глаза, и прочее. Словом, не было ни одного человека, в котором М.А. не подметил бы слабых сторон и не начал бы подшучивать. Даже меня он не оставлял в покое, хотя и осторожнее, чем других, но все же нет-нет, да и метнет стрелу.

С вечера начинаются сборы на охоту. Все заняты набивкой патронов, чисткой ружей, сбором снаряжения. Помогают все: дед, Иван (брат Марии Петровны), женщины: готовят «харчи», одежду. Чуть ли не до двенадцати часов идет невероятная возня. Собаки, предчувствуя охоту, нервничают, обнюхивают вещи, толкутся под ногами. Особенно озабочен был М.А.

Ушли все спать на сеновал, наказав бабушке разбудить в четыре часа утра.

Утром из окошка я наблюдала «выезд на охоту»: на линейке – М.А., Горя, Кудашев и Николай, охотники в самых затрапезных костюмах. А у М.А. нелепая фуражка защитного цвета, от пользования ею, как черпаком для воды, она съежилась и торчала у него где-то на макушке.

Свежее, тихое утро. Подымалось солнце («На синем пологе неба доклевывал краснохвостый рассвет звездное просо», – вспомнила я фразу из «Тихого Дона»).

Мычали коровы, собираясь в стаде. М.А. открывал ворота и весело закивал мне головой. А вечером усталые, пыльные, голодные… Сколько рассказов, приключений на охоте! И 24 куропатки! «Ваську» – ругали. Он обстрелял! Горя и М.А. говорят, что он бегал по степи как угорелый, чем и объясняется его успех. И опять безобидные шутки и насмешки над счастливым своим успехом (12 куропаток!) Кудашевым.

Вечером сборы на рыбную ловлю. Вытаскиваются из амбара сети, приводятся в порядок, опять соответствующие костюмы, шубы и прочее. Ночью над рекой сильно свежо. Берется фонарь и старые затрепанные карты. От скуки публика режется в дурака.

Поставили сети, и, когда поднялась луна, М.А. приехал за мной. По тихому зеркалу реки бесшумно скользила лодка. М.А., стоя на носу, вытаскивал сети и смотрел, не попалась ли рыба.

И снова я вспомнила «Тихий Дон», Аксинью и Григория, весь аромат этого удивительного произведения особенно ярко чувствовался здесь. Невольно, смотря на М.А., думалось, нет ли некоторых автобиографических черточек в Григории и его сомнениях, исканиях и шатаниях. И придет ли он когда-нибудь совсем, совсем к нам? Много бы я дала за это, и никаких трудов не надо жалеть, чтобы крепче связать его с нами, дать твердую опору, заставить чувствовать его своим, а не травить, как это делают враги и, что еще хуже, так называемые «друзья и товарищи», «проклятые братья-писатели», – как горько жаловался М.А. однажды в письме. Я ничуть не сомневаюсь, что, кроме меня и Игоря, нет ни одного человека, так близко заинтересованного в дальнейшем развитии его писательской карьеры. И он однажды в письме так и сказал. Кстати, характерный штрих: когда мы уезжали, Мария Петровна, обнимая меня, думаю, что искренне, благодарила за то, что приехали, говорила всякие ласковые слова. М.А. – ни слова благодарности и никаких излияний, как Горя…

Когда мы стояли под палящими лучами солнца на балконе у уполномоченного ГПУ т. Нырко, ожидая машину, М.А. сказал: «Завтра сажусь за работу». (Он знает, что меня мучит задержка последней части «Тихого Дона».) «В конце августа буду в Москве, хлопотать о паспорте для заграничной поездки, может быть, привезу…» ⁹

– А повесть из колхозной жизни когда начнете писать? – улыбаюсь я.

– Нет, не сейчас. Пусть полежит, обмаслится. Приеду из-за границы, тогда посмотрим.

Подъехала машина, еще крепкое пожатие руки. И М.А. со своим серым конем и Кудашевым, с пестрым полотенцем на обожженных плечах скрылись за облаком пыли…

Вот и Дон, и белый песок пляжа, и вся Вешенская, «невеселая, плешивая, без садов станица», как говорит в «Тихом Доне» Михаил Александрович. Но и я, и Горя уезжали с сожалением.

Такова удивительная, притягивающая сила у этого крепкого, такого еще молодого и не всегда понятного и разгаданного человека.

Доехали до Базков по-над Доном и помчались по степи. Спускаясь с горы в Каргинскую, Игорь узнал то место, где были «изрублены пленные краснюки», как говорил «подросток-казачонок, гнавший на попас быков». Горя обернулся ко мне и сказал: «Помнишь?» Так сказал, что я почувствовала, что и у него «Тихий Дон» ожил после пребывания в Вешенской.