Текст книги "Ожидаемое забвение"

Автор книги: Виктор Ростокин

Человек на обочине тротуара

 
Болезненною желчью глаз белки окрашены,
Он курит, долго курит и молчит.
Смертельно болен – этим-то и страшен,
И страшен тем, что слезно не кричит,
О помощи к народу не взывает,
Народ сам по себе… Чего ж пенять?!
А то, что он умрет, об этом знает,
Умрет, возможно, нынче… или утром в пять.
Умрет, возможно, здесь, на обочине тротуара,
Без истошного вопля – никто все равно
Не откликнется, не наклонится.
                                      Будто от грозового удара,
Испустит дух мгновенно, как в военном кино.
Зачем он на виду, на неудобном месте
Угнездился? Какая блажь или цель?
Подаяний не просит. А не тайною ль местью
Его полнится душа, но никак не отыщет щель,
Дабы выйти наружу – то ль жене предназначена,
                                                                   другу,
Или белому свету всему, иль себе самому?
Ведь человеческая жизнь вращается
                                              по извечному кругу,
И этот принцип вовек не разгадать никакому уму.
Какого там черта разгадывать…
                                   Шел, сам не ведал куда,
Почуял, что силы убывают стремительно,
                                                 взял и сел,
Где настигло, дабы хотя бы чем-то
Казаться живым человеком
                                (а это надо делать завсегда!),
Он одну за другой стал курить сигареты.
                                            Тем и уцелел.
Тем и продолжил земную жизнь.
                                  Хоть далеко несовершенно,
Даже топорно. Но все же с кое-какими
                                       признаками, приметами
Продолжающегося существования,
                                     не думая о лишениях,
О том, что был не однажды убит
                                 и сам убивал кастетами.
Теперь вот один. Если Богу будет угодно,
Пусть не медлит… Этим окажет высокую честь!
Если побрезгует, то – к сатане…
                                     Сегодня это модно —
Ему служить. А заодно осуществить-исполнить
Ту смутно брезжущую в сознанье мысль
                                             о тайной мести,
Предназначенной жене, другу,
                      или белому свету всему,
Или себе самому.
 

«Теракты, теракты…»

 
Теракты, теракты.
Как взрывы страшны!
Теракты, теракты.
Горит полстраны!
И кровь на асфальте.
Беда велика!
И мертвая чья-то
В мозолях рука,
На ней у запястья
С браслетом часы —
Подарок на счастье?
Для внешней красы?
Осколки от флейты —
Ее не собрать!
В театр билеты,
В линейку тетрадь.
Как поле сраженья,
Как в годы войны.
Лампадок свеченье
У красной стены.
Она устояла…
Любою ценой…
Которая стала
Вдруг скорбной стеной.
 

««Желудевые парни…»…»

Моим ровесникам-хуторянам

 
«Желудевые парни…»
Сколько выжило нас?
Как он жарил и парил —
Жизни огненный час!
Сатанинская сила
Перла Русь воевать.
С матерями ходили
Желудки собирать.
Голопузые дети,
Почти сироты все,
Залезали на ветви,
Руки-ноги в росе.
И трясли. Надрывались.
Чтоб лепешка была —
Лучше меда в ней сладость
И как сажа бела,
Вместо булки и пряника,
Вместо мяса, лапши.
А будили нас раненько.
А в лесу – ни души.
Сучья резали тело
Глубоко до крови.
Снизу строго летело:
«Рубашонку порви!
Я задам тады трепки,
Как вернемся домой!»
Петька, Витька и Степка…
Все народец босой,
Упирались, старались.
Желудки будто град.
Взрывов гул раздавался —
Там горел Сталинград,
За донскими песками,
За грозой тучевой.
В ствол впивались ногтями,
Кто-то свистнул: «За мной!»
Словно бурей качало
Дуб от шустрой братвы,
На макушке кричали:
«Фриц поганый, смотри!»
Кулачками грозились
В степь, где туча-гроза.
Мы на землю спустились.
То ль роса, то ль слеза
Омочила вдруг лица
Дорогим матерям.
…Время – быстрая птица.
Снег… цветы по холмам.
Вдовы-матери. Помню.
И молитва – за них.
За околицей поле,
Колос грузен и тих.
И я тоже задумчив,
Не с пустою душой.
А стоял я под дулами
И под радугой той,
Под которой в том августе
Дуб дарил желудки —
Эти горькие сладости…
Где же, где же годки?!
Нас осталось немного,
«Желудевых парней».
Увела нас дорога,
Скрыл дорогу пырей.
«Безотцовщина» – кличка,
Как позор для страны.
Славит серая птичка
Сирот долгой войны.
Кто не пал от болезней
И от тягот судьбы,
С древа времени слезли,
Жертвы гнусной беды,
Равнодушия подлого —
Нет изгоев таких!
Власть нас предала, продала.
Ветер жесток и лих.
Мы в пути выживаем —
След в крови. Маята.
«Желудевые парни…»
Ни звезды. Ни креста.
 

«Хулиганить – значит веселиться…»

 
Хулиганить – значит веселиться.
А работать – значит пот ручьем.
Нашему народу не сидится —
То серпом он машет, то дубьем.
У него полны зерна сусеки,
А в чулане брага ночью злей.
Он такой от века и до века.
Сатане иль Богу он милей?
Синяки от драки под глазами.
А душа зато как лепесток.
…С русскими денечек, с нами,
Поживите, Запад и Восток!
 

«Никого не обвиняй…»

 
Никого не обвиняй,
Не грозись остервенело.
Чтоб душа от счастья пела,
Добротой людей встречай.
 
 
Не во благо если труд —
Накален грозою воздух.
И все дальше, дальше звезды.
Годы все идут, идут.
 
 
Ты хромаешь. Тяжела.
Но бурлит слепая сила,
Все пространство захватила —
Водрузила символ зла.
 
 
А с нуля бы жизнь начать?
Повернуть оглобли круто?
Будет солнце, будет утро.
Только некого встречать.
 

«Разожгли костер под кручей…»

 
Разожгли костер под кручей
Пацаны, глядят в огонь.
Он невидимый, летучий,
Не возьмешь его в ладонь.
Наблюдал из огорода.
Как притихла рать ребят!
Повлияла ли погода?
Повлиял недавний град?
Сушат мокрые рубахи,
Лезут в пламя с головой.
Я гляжу на них со страхом,
С беспричинною слезой.
 

«Противопоказано добро…»

 
Противопоказано добро,
Ведь оно погибельно.
Сломано, поди, ребро,
Красный снег – не кипельный.
 
 
Не успел он защитить
Бога словом нежным,
Кинулись крушить да бить
Юные невежи!
 
 
Оцепление прорвал,
Убежал. Заплакал.
Бог все это увидал —
Экая клоака!
 
 
И ребро Он исцелил,
Что сломали в драке,
Человеку же внушил,
Дабы впредь не плакал.
 

Крестьянский топор

 
У порога крошит лед
И на топку рубит сучья.
Говорит простой народ:
Нет его на свете лучше!
Он кормилец наш, топор,
И защитник, когда смута
Иль, положим, лезет вор, —
Разговор ведет с ним круто!
Этот знатный инструмент
С нами завсегда пребудет!
Поглядите, как для стен
Он искусно бревна рубит!
 

«Не успел о смерти написать…»

 
Не успел о смерти написать?
Но еще осталось полминуты.
Пусть хотя бы строчка… Или пять.
Жизнь отпустит, развязавши путы.
 
 
С той секунды право заслужил
Испытать себя последней пыткой:
Не сробел, с молитвой пригубил
Самого запретного напитка.
 

«Кому-то в удовольствие с усмешкой…»

 
Кому-то в удовольствие с усмешкой
Сказать, что постарел я, крепко сдал,
Как будто сам об этом я не знал,
Прикинувшись в сей час безмозглой пешкой.
 
 
Я таковых встречал немало, видел,
Усмешкой на усмешку отвечал
И наносил обидчику обиду,
И впредь с подвохом он не приставал.
 

«Полусумрак коридорный…»

 
Полусумрак коридорный,
Гнилью схваченная тишь.
И витает дух безродный,
Как летучья злая мышь.
Меж предметами… легендами
(К звездам вырваться невмочь!)
Он как будто вяжет лентой
Неоплаканную ночь.
Он лишь миг благорассуден,
Но вот снова удручен,
Его путь кручинно-труден,
Он от жизни отлучен
На изломе тьмы и света,
Где отсутствуют года
И, таинственно приветна,
Ждет Священная звезда.
 

«Не надо отторгаться…»

 
Не надо отторгаться
И злобы нож точить,
В рутине ковыряться,
Шептаться у свечи.
 
 
Ты – не пророк, не воин
И даже не поэт.
Скорми свинье помои,
Впусти в жилище свет.
 
 
Откроется икона,
В лицо водой плесни.
И мир узришь исконный
Вблизи и в небеси.
 

«Не дни убегают, а мы убиваем…»

 
Не дни убегают, а мы убиваем
Себя. Неосознанно вены вскрываем,
 
 
И падаем в темь, обагренную кровью,
И звезды срезаем изогнутой бровью,
 
 
А пальцы вонзаем в дымящийся шар.
Последняя пытка. Последний удар.
 
 
Последняя рана. И вздох: «Ухожу,
А живы кто, вами ой как дорожу!»
 
 
А живы кто? Голоса их не слыхать,
Увидеть бы, но головы не поднять,
 
 
Она уже к тверди земной приросла,
Она и ростки вон пустила, дала,
 
 
И что ни росток (выбирай наугад) —
С каплей. А это, конечно же, яд!
 

Самоубийца

 
Предсмертная игра —
Всех игрищ любопытней!
Раз! И во лбу дыра —
Отдохновенье в пытках.
 
 
Перешагнул черту
Меж явью и бессмертьем.
Эх, не стоять кресту,
Подкова хоть над дверью!
 
 
Прогонит душу Бог,
Сверкнет вослед очами!
Коли ты был игрок,
Знать, человек случайный.
 

«Ускользающий то ль Крест…»

 
Ускользающий то ль Крест,
То ли птица горевая.
Бога, сатаны ли жест?
Мета добрая иль злая?
 
 
В глуби взор не устремляй,
Не насилуй бедный разум.
Сколь дано природой, – знай,
Остальное – раз за разом.
 
 
Где туманно. Где никак.
Где как сполох. Или ветер.
То в оконце вёдро, мак,
То в лицо гроза. Наветы.
 
 
Не сломаешься. Подчас
Улыбнешься ты сквозь слезы.
Призрак в небесах угас.
Зримо шествуют березы.
 

«Хорошо даже в городе нынче…»

 
Хорошо даже в городе нынче,
Пахнет сладким и горьким листком.
Кто-то словно кого-то все кличет.
Кто-то машет кому-то платком.
 
 
Омываются струями ветви,
Свежесть хлещет под арки, в толпу,
Под колеса машин. Это ветер
Намечает предзимья тропу.
 
 
Вот какие возможны явленья
В мертвой зоне, в отсутствье земли,
Где пугливо взирают растенья
На луну, что краснеет вдали.
 
 
Нет для них нерешенной загадки,
Их сюда привезли умирать.
С кем-то листья играют вновь в прятки,
Неродная их бросила мать.
 

«Утрачиваем связь годами…»

 
Утрачиваем связь годами
С родившею нас землей.
До сумасбродства городами
Мы бредим летом и зимой.
И сердце, надорвавшись в беге
За тем, зовут что миражом,
Все остывает, будто в снеге
Оно – заброшенным цветком.
Ничто не воскресит нам память,
Что есть земля. И всех добрей.
Но и душою, и устами
С минутой каждой ближе к ней.
 

Существа

1

 
Никто уж не любуется природой,
Не стало будто на земле народа,
 
 
Лишь существа безликие лениво
На пустыре употребляют пиво,
 
 
Травинки придавив огромным пузом.
Для них красóты созерцать – обуза,
 
 
И слушать птичий гам, ручьев плесканье
Для них бы стало сущим наказаньем.
 
 
От пойла разлагаются, воняют
Одни. И постепенно исчезают.
 
 
Другие – у соседей, кто зорюют,
Картошку на делянке, знать, воруют,
 
 
Лопатою с завидною сноровкой
Орудуют Захарка, Митька, Левка.
 
 
Кто бывший мент, кто бывший депутат,
Кто Жириновскому то ль сват, то ль брат.
 
 
Все дяди, как и первые, безлики,
В репьях, в грязи, в засохшей повилике.
 
 
Они, отнюдь, далеко не пойдут,
Хозяевам картошку продадут,
 
 
На пустыре усядутся кружком
И за российский «долбанут» дурдом.
 

2

 
Есть существа – духовные калеки,
Кто книжку не держал в руках вовеки,
 
 
Не знает автора картины «Рожь»,
За истину воспринимает ложь.
 
 
Нога здоровая, а на нее хромает,
Он на вопрос мычаньем отвечает.
 
 
Восход и запад напрочь перепутал.
И оных жизнь ползет бесплодно, утло.
 
 
А мать-природа… Их ей очень жалко,
Людей заблудших, неразумных – свалка!
 
 
То сумрачною плачется росой,
То шепчется молитвенно листвой,
 
 
Повеет свежестью животворящей
По всей России – по стране болящей:
 
 
Очнитесь, поднимитесь и прозрейте
И в Бога, и в меня душой поверьте!
 

«Иллюзии бессонницы…»

 
Иллюзии бессонницы,
А в яви – чернотроп.
Лучистый, невесомый
Плывет по свету гроб.
 
 
Отмучился, отмыкался,
Сошел с тропы земной,
С чем поневоле свыкся,
Отвел с лица рукой.
 
 
Узрел под звуки звонницы,
Что раньше не учел
В иллюзиях бессонницы,
А в яви – не дошел.
 

По Божьему велению

 
Роса умрет, песок накроет землю.
Затянутся дымами небеса.
Засохшие стволы деревьев, стебли
Трав не напомнят, что жила краса
И трепетала лепестком и листиком
На донышке июньского денька.
А разве это было? То не мистика ль?
И даст ответ кто без обиняка?
Но голоса не слышатся из мрака,
Хоть адом называй его, хоть как.
Сейчас ты ухмыляешься: «Все враки!»
И с дамой сердца снова пьешь коньяк.
В раскрытое окно глядится солнце,
Пушинка одуванчика парит.
В природе гармонично все до донца,
Ничто бедой глобальной не грозит.
День в ночь переливается. И вот уж
Ночь в день переливается. И вновь
В том ритме повторяется та нота,
В ней разочарование, любовь,
И слабодушие, и мужества сиянье,
И многое, что наполняло жизнь.
Неотвратимо близилось прощанье,
Незримо все молило: упаси!
Просил Отца помиловать народы
Жалеющий небесный Дух Святой.
Отец сказал: «Народ сгубил природу,
Себя сгубил и очерствел душой».
Поэтому роса умрет и землю
Песок накроет, дым же – небеса.
Но он глядит с высот… С надеждой внемлют
Его моленью травы и леса.
 

«Для чего на свете старики…»

 
Для чего на свете старики?
Чтоб безмолвно получать пинки,
И остатки хлеба доедать,
И в жилье холодном угасать.
 
 
И молиться Богу за внучат,
Что больней кусаются сучат.
Беды все ж не так уж велики,
Коль живут на свете старики.
 

В мир ушли иной

 
Старики сидели на скамейке,
Кто курил, кто тихо пиво пил.
Мимо этой дружеской семейки
Летним днем нередко проходил
Я, приветствовавший их поклоном.
Отвечали дружно: «Будь здоров!»
На Руси так принято исконно —
Без нужды не тратить лишних слов.
Дальше шел и простодушно думал:
«Молодыми были и они,
Тот и этот мнили: крепче дуба!
Нипочем, мол, бури и огни!
А года неумолимо мчались,
Не щадили, били с размашки!
И глаза ненастились печалью
За грехи, за всякие грешки.
Были, разумеется, успехи
И в труде, и, так сказать, в любви.
А теперь житейский воз приехал,
Счастье хоть лови, хоть не лови —
Не поймаешь все равно… Вот скопом
Коротали свой остатний век,
Вспоминали ржавые окопы
И в полях колхозных гиблый снег.
Жен своих почти что не ругали,
Тоже ведь хлебнули «от души»,
В плуг они впрягались, и пахали,
И точили слезыньки в тиши».
Думал я и о другом… Как скоро
Друг за другом в мир ушли иной
Старики. Не слышно разговоров
Летней благодатною порой
На скамейке под тенечком клена.
Грустно прохожу. И слышу, высь
Огласилась первозданным звоном.
Это значит, есть и в небе жизнь.
 

Черные тапочки

 
Ходить по задворкам, бурьян поджигать,
А там и плетень загорится,
А там – угол дома. И чья-нибудь мать
В безумстве слепом закружится.
И вопль вознесется ее к облакам
Такой, что не сдержишь ты слезы,
Поймешь по изломанным старым рукам,
Что нету страшнее угрозы!
Она бы собою закрыла огонь,
Она бы золу разметала,
Но вздыбится яростно огненный конь
И стопчет ее… Пользы мало!
Хатенка сгорит. Мать в землянку уйдет,
Чтоб в ней умереть от печали.
И будет калечить людей гололед.
И будут угрюмые дали.
Возможно, объявятся сын или дочь
Из города… Вместо прогулки,
Чтоб чем-то безмолвной старушке помочь,
Набрав в «Эльдорадо» покупок
Никчемных. Но тапочки в самый бы раз!
Ходила б нарядною мама.
Ах, тапочки черные… Как напоказ!
Вы – смертная обувь! Вы – драма!
 

«Говорят, вот было бы здоровье…»

 
Говорят, вот было бы здоровье,
Вот тогда бы… Ну а что тогда?
Кулаком соседскую корову
Грохнул и сожрал бы без труда?
С полведра бы выдул самогонки,
Потянуло б к «подвигам» другим,
Чем такие вот гнусны подонки —
Неизменные у них «круги»!
Вот «герой» бы наш так раскрутился,
Что – осколки от замков и рам!
Кто успел, в бурьяне схоронился,
Не успел – виновен будешь сам
Пред собой. Сломает нос и скулы,
Вывернет карманы, кошельки,
Богатырь России, Лжемикула,
В ссадинах кровавых кулаки.
Говорите впредь: здоровье было б,
И была б душа цветам под стать,
И тогда уж никакому быдлу
Нас не запугать, не растоптать.
Он свернет уж точно шею бычью,
Долбанув башкой о монолит,
Водруженный жизнью необычной
Из сердец, не из холодных плит.
 

Тайна бороды

 
«Нелепо с бородой ходить
В поселке захолустном,
Тут бомжем запросто прослыть,
Не златоустом!» —
 
 
Внушает мудрая жена,
А муж не возражает,
Что бороде цена одна…
Какая? Бог-то знает!
 

Однажды на концерте

 
Он запел. Но петь он не хотел,
Как порой бывает перед казнью.
Да и петь совсем он не умел.
Но значенье было в этом разве?
 
 
С завыванием тянул слова
Из гортани, аж кадык качался,
И качалась нервно голова.
А концерт все шел. И не кончался.
 
 
Вот из зала кто-то прокричал:
«Лучше пусть исполнит “рассыпуху”!»
И солист тут сразу замолчал,
И совета доброго послухал,
 
 
Стал плясать. Плясать он не хотел,
Как порой бывает перед казнью.
И плясать совсем он не умел.
Но значенье было в этом разве?
 

«Человек пространством ограничен…»

 
Человек пространством ограничен.
Есть жилье, дорожка у плетня,
А с угора кругозор отличный,
Обойти его не хватит дня.
Но он просто так поразмышляет,
Помечтает. И вернется в дом,
И с кефиром воду размешает,
Угостит и кошку ирьянком.
А потом он включит телевизор,
У экрана просидит до тьмы
И себя с Москвой тем самым сблизит,
Срок пожизненный скостив «тюрьмы».
 

««Глаза у страха велики»…»

 
«Глаза у страха велики».
Да полноте, ей-богу!
Прицельно спущены курки.
Под дых – стальные кулаки.
И плахою дорога.
 
 
Страх прочно обуял народ,
Глядь, жизни сват лишился.
А ты идешь на огород,
Предугадав все наперед, —
Дубьем вооружился.
 
 
Нигде укрытья не найти —
Оно на небе только.
Маньяк с оскалом впереди,
Маньяк с оскалом позади,
А слева-справа волки.
 
 
У страха не бывает глаз,
А душеньку загубит
До донца века, не на час.
А если Бог кого-то спас,
Его ж потом осудит.
 

«Откуда едем – вдруг не скажем…»

 
Откуда едем – вдруг не скажем,
Что вновь вернемся мы туда
И что дорожная поклажа
Пребудет на виду всегда.
В укромный угол не засунем,
Переберем набор вещей,
От пыли давешней обдуем.
И в путь обратный – поскорей?
 
 
Нет, мысль сия не всколготится,
Не встанет веско поперек.
Земля навстречу шумно мчится,
Неважно, близок иль далек
Конечный пункт. И что он значит,
Сулит отраду или блажь.
Но только ветр снаружи плачет —
Был безуспешен абордаж!
 

Грустная баллада

 
Пропал ребенок, потерялся.
Игрушку взял (он улыбался):
«Я поиграю на песке».
Грузовичок в его руке.
 
 
И вот ребенка нет – не слышно
Урчанье маленькой машины.
Искали в буераке ближнем,
В леваде за сухой крушиной.
 
 
И все облазали отроги,
Следы искали на дороге,
Кричали, звали. Нет его!
Он где-то очень далеко?
 
 
Он за пушинкой увязался?
Или в баклуже утонул?
А ночь близка. И гром раздался,
И ветер ледяной подул,
 
 
Он набирал шальную силу!
И мать молитвенно просила:
«Не погуби сынка, коль он,
Родимый, жив еще!» И стон!
 
 
Тут сразу стихли ветки яблонь,
Небес прояснилось стекло.
И плод упал под ноги алый.
Знать, Бог услышал. Помогло.
 
 
И мать увидела на кроне
Сидел сын, как царек на троне!
«Мне нравится на высоте!
Что вижу – расскажу тебе!»
 
 
И полыхал огонь зари,
Прохлада росная плыла.
Мать яблоко взяла с земли —
В нем червоточинка была.
 

«Распылились мысли…»

 
Распылились мысли
Не песком, а пеплом,
Разнесло не тучей,
Не студеным ветром,
А худою силой
По сутемкам дальним.
И на свете нету,
Только их видали!
Человек остался
(Он – в оцепененье!),
И наедине он
Со своею тенью.
Что вокруг? Не может
Разгадать и вникнуть.
Темь. Нагроможденье.
Рожи. Крики. Лики.
Чьи? Забыл. Забылся.
Как бы оглянулся
В прошлое, куда бы
Тотчас возвернулся?
Подле зрячий камень
Воздохнул глубоко.
Это все случилось
Близко. И далеко.
 

«Старушки изучают землю…»

 
Старушки изучают землю,
Они к ней тянутся нутром,
Инстинкт родства подспудно дремлет,
Сполна откроется потом.
Быть может, через день иль месяц,
Тут как уж повелит Господь.
У каждой будет свое место
В глуби, где растворится плоть.
Все это знают понаслышке,
По снам, когда из жизни той,
Гробов несвежих сдвинув крышки,
Покойников выходит строй,
И разбредаются по избам
Мужья, сыны… и внуки тож…
И что-то шепчут близко-близко.
И строгий голос: «Не тревожь!»
И просыпаются старушки,
И озираются они.
Но та ж сиротская избушка,
И те же тлеющие дни,
И то же старое кладбище,
Целехонькие бугорки.
Крестов и обелисков выше
За ночку выросли цветки.
 

«Нужны ли мужику промашки…»

 
Нужны ли мужику промашки:
Напиться вдрызг хотя бы раз,
И в драке разорвать рубашку,
И получить удар под глаз?
Мужик не станет объясняться,
А лишь потупит хмуро взор.
Конечно, он не прочь подраться,
Под глазом схлопотать узор.
За душу милую баклажку
Прилюдно осушить до дна.
Но что касается рубашки…
Пусть не волнуется жена!
 

«Есть опасенье, даже страх…»

 
Есть опасенье, даже страх
И горький опыт сожаленья.
Сторожко замедляешь шаг.
Еще, еще одно мгновенье.
И все… Стакан в руке твоей,
Дрожащей от былых попоек.
Торопит кто-то: «Пей же, пей!»
Теперь ты вечный раб помоек!
На морде синяки-цветы,
На брюках иверни (так модно).
А спать завалишься в кусты,
Как шелудивый пес, голодный.
Сорвался уж который раз,
Какое, боже, невезенье!
А завтра в протрезвленья час
Пребудешь в горьком сожаленье.
…И вновь стакан в твоей руке.
 

Выпил водки, но мало…

 
Отчего неспокоен?
Не виновен ли Марс?
Он незримой рукою
Манит. Все это фарс!
Выпил водки, но мало,
Обожгла не совсем.
За окном запоздало
Светят фары. Зачем?
Замутилось сознанье,
Душу что-то гнетет.
Дело все в расстоянье,
А то был бы полет
Не до Марса, возможно,
До морских берегов.
Страх еще не низложен —
Самый злой из врагов,
Точит, тянется к горлу
Скользкой, жуткой петлей.
Город… горюшко-горе…
День разрезан струей,
И стекло обагрилось,
Не глядеть бы в упор.
Обещалось. Любилось.
Кто поставил затор,
Отлучил друг от друга,
Словно порчу навел?
Он из пьяного круга
Выход сам не нашел.
Тот, что стал неспокоен, —
Не виновен в том Марс,
Хоть незримой рукою
Манит. Все это фарс!
 

«Последняя пробежка…»

 
Последняя пробежка…
Никто не помешал.
Крестом возникла вешка.
Устал. И ниц упал.
 
 
– О, как же долго жил он.
– Как много знал, любил.
– И вороны кружили.
– И дождь холодный бил.
 
 
Так фразы прозвучали,
Надгробные слова.
Отрада в них с печалью,
Тюльпан, плакун-трава.
 
 
Никто и не заметил,
Как лист к стволу припал:
Порыв ударил ветра —
Так быстро он бежал!