Текст книги "Ожидаемое забвение"

Автор книги: Виктор Ростокин

«Затаился от дружков…»

 
Затаился от дружков,
От сватов и от соседей,
Ото всех, кто пить готов
В будний день и воскресенье.
 
 
Час держался и второй.
Глядь, до чертиков напился!
Промах сделал небольшой:
От себя не затаился!
 

Дед

 
День-деньской он мается без дел,
То в жилье, то вылезет во двор.
Ограниченный его предел —
Дальше черный от дождей забор
 
 
И в раздробленных осколках лужа,
Очертанья призрачных теней.
Среди них окажешься, закружат
В глубине безжизненных полей.
 
 
Он же разумеет: все бы бросил
И калитку вдарил головой…
С поднебесия старуха просит:
«Избу, дед, не оставляй пустой…»
 

«Никого не грабил…»

 
Никого не грабил
И не поджигал.
Второпях на грабли
Он не наступал.
 
 
Замечал баклужу,
Обходил он пень.
Нужен. И не нужен.
И ни свет, ни тень.
 
 
Следом – ни пылинки,
Смятого цветка.
…Белый хлеб с горчинкой
Злого полынка.
 

«Устами тянется Христос…»

 
Устами тянется Христос
К Земле, где был рожден…
На ней война, в потоки слез
Свет белый погружен.
 
 
Святая выживет Земля
И смоковницы куст?
Сутемки потеснит заря,
Сойдет с небес Иисус,
 
 
Дабы враждующих обнять,
А на челе – звезда?
И будет мир весь ликовать.
И это – навсегда?!
 

«Случится это несомненно…»

 
Случится это несомненно,
И сомневаться нет причин:
Застынет кровушка по венам,
В глазах обуглятся лучи.
 
 
Но волноваться зря не надо
И слезы горькие точить.
Ведь смерть – желанная отрада,
Ведь после смерти будешь жить
 
 
И ничего ты не забудешь.
И, не впадая в злой каприз,
Тогда смотреть на звезды будешь
Не снизу вверх, а сверху вниз.
 

«Мы обманываем младенца…»

 
Мы обманываем младенца,
Заставляем улыбаться:
«Детка, зубик покажи!»
Он показывает зубик —
Ротик широко открыт!
Если б говорить умел,
Он сказал бы: «Вам зачем
Это надо, ведь у вас
Много есть зубов своих?»
И продолжил со значеньем:
«Глупенькие вы еще!
Ничего. Как подрастете,
Повзрослеете как вы,
Уж не будете младенцев
Заставлять, чтоб улыбнулись…»
 

«Я живу в стране свободной…»

 
Я живу в стране свободной,
И свободно все живут.
Ясным днем и принародно
Здесь свободно в морду бьют,
Изнасилуют на клумбе,
Разломают в щепки дверь,
Заберут последний рубль,
На прощанье рявкнут: «Верь,
Мы живем в стране свободной,
И свободно мы живем,
Наши земли, наши воды,
Наше солнце, снег с дождем!»
И кулак в крови покажут,
Мол, смотри, не возражай!
И на всякий случай свяжут
Руки: место свое знай!
И Россия место знает —
«Замыкающей» слывет!
Кто-то нищим пребывает.
Кто-то золото гребет.
Всяк свободой обеспечен,
Всяк в стране родной герой!
…И горят в России свечи
За ее же упокой.
 

«Снег – валом! А у старика…»

 
Снег – валом! А у старика
Минуты жизни не осталось,
Его холодная рука
К груди слабеющей прижалась.
 
 
Вздохнул последний он разок.
И вот глаза ему закрыли,
В ладонь вложили образок,
Чтоб в небо воспарил на крыльях.
 

«Не надо прятаться от лжи…»

 
Не надо прятаться от лжи,
От тех, кто смертью угрожает,
Коварные слова, ножи
Всевышний им же возвращает.
Они, почувствовав удар
Совсем обратного значенья,
Вскричат панически: «Пожар!
Спасите! Душит привиденье!»
Для них – карающий ответ:
Они начнут страдать и чахнуть,
И враз поблекнет белый свет,
Объемлет душу хладным страхом.
В чем подлость их – они поймут,
Пройдя дорогою рутинной.
Еще рога не прорастут,
На голове же – не щетина…
«Не прячьтесь, – скажут им, – от лжи,
От тех, кто смертью угрожает.
Вон васильки цветут во ржи,
Хотя их сорняком считают».
 

«Как жизнью нам распорядиться…»

 
Как жизнью нам распорядиться?
Она – ни деньги, ни вино,
Она то на куски дробится,
То – высь, то – сумрачное дно.
Ее ты взором не окинешь
И не окликнешь невзначай.
Пред ней смиренно ты поникнешь,
Она ж – сурово: «Не играй!»
Нет для нее земных законов,
Запретов, всяческих преград.
Ее не выставишь иконой,
Разочарован или рад
Ты ею – вида не покажет,
А словно мимо норовит
Незримо проскользнуть. Не скажет,
Что беспокоит и болит.
Она – явление? Стихия?
Иль призрак странный? Тишина.
Но в будни светлые ль, лихие
Такая (видит Бог!) одна.
 

А Россия бредит…

 
Где найти спасенье от жены,
От квартиры скверной, от соседей,
От студено-ветреной страны,
Что о чем-то непотребном бредит?
Нет спасенья! Жесткая гроза
Шар земной накрыла – вестник смерти.
Я закрыл ладонями глаза,
Я забыл, кто я, какой я веры,
И дорога, стежки, где ходил,
Растворились. Только ворон старый
Конский череп медленно долбил.
И тянуло кисловато гарью.
Неужели все огонь сожрет?
Неужели так Господь воззлился?
Я прислушался: жена орет,
А сосед Иван опять напился.
А Россия бредит! Но о чем?
Непотребном, что России чуждо.
С поминальной гаснущей свечой
Бездорожьем шляется Иуда.
Вот оторванная голова,
Вот заместо дома головешки.
Вот исконно русские слова
Превращаются в уродцы «Гошкой»!
Бред затихнет. И спадет тоска.
Проплывает что-то мимо окон.
Это что? «Спасенная строка», —
Богу молвит «праведный» Ростокин.
 

«День Рождения Христа…»

 
День Рождения Христа.
Снег. Глубинка. «Хата с краю».
Две путаны, три хлыста
В литрбол с утра играют!
Плачет девушка: «Иисус…»
И вторая плачет: «Боже…»
Принимают парни «груз».
Столько, сколько каждый сможет.
Знают, праздник мировой —
Вон колокола вещают!
«За Него! Он – наш Герой!
Землю в Небесах вращает!»
Выпили еще… еще…
Вылезли гуртом на волю.
«Ну-ка, раззудись плечо!»
Визг девчачий: «Сволочь, больно!»
«Золотая молодежь»
Безымянной деревеньки
Не выращивает рожь,
Вечно налитые зенки.
Пропивают кирпичи,
Что остались тут от фермы.
Вот такие куличи!
Самогонка. Мат. И… сперма
«В честь рождения Христа!..»
 

«О, русская простая женщина…»

 
О, русская простая женщина!
Не обделил Господь красой —
Косою русою саженной
И родниковою душой.
Она воюет и горюет…
Хлеб-соль да каша на столе,
Часок-другой не позорюет:
И вот – опенки в подоле.
И вот жаровня опустела,
И вся накормлена семья.
А это даже не полдела —
Начало суетного дня.
Там впрок копнет она лопатой.
Там – молотком… там – топором…
Поможет мяч надуть ребятам,
Чтобы гоняли за двором.
Повсюду вовремя объявится,
Приложит руки ко всему.
Трудяга. Матушка. Красавица.
Но не расскажет никому
О долюшке своей, о бабьей,
О том, что муженек пропал,
Болезный «наступил на грабли»
И в грязь вонючую упал.
О нем и вспоминать-то тошно,
Не то, что часом сожалеть.
Жизнь загубил вином Тимошка,
По нем давненько плачет плеть!
А кто бы ей вооружился,
Да и пьяньчужку проучил,
И с плетью по Руси пустился,
Во благо не жалея сил!
Видать, нескоро он прибудет,
Заступник. Может, никогда.
А кто же грешников осудит?
Бедой останется беда.
А русская простая женщина,
Свой путь немыслимо крутой
Преодолев в земных мученьях,
Навек останется святой.
 

«Никто не ведает, не знает…»

 
Никто не ведает, не знает,
Куда судьба нас приведет.
Послал стрелу, она взлетает…
В каком же месте упадет?
 
 
В каком краю, в какой сторонке,
На луг цветочный иль в бурьян?
А ей сробевший взгляд вдогонку
И голос неземной: «Иван!»
 
 
Стрелу искать – пустое дело.
Един в дневном кольце мотив:
Душа чтоб плакала и пела,
Судьбу за ветреность простив.
 

«Порой нам жизнь такое преподносит…»

 
Порой нам жизнь такое преподносит,
Чему названье трудно подыскать,
Беда незримо нападет, подкосит,
Оставит долгой смертью помирать.
Тебя не миновала мета злая,
Несешь свой тайный жребий. Как несет
Огонь священный туча грозовая,
Не ведая, что будет наперед.
Тебе б сходить во храм и помолиться.
Юродивому подарить кольцо.
Потом домой неспешно воротиться,
Прикрыв ладонью бледное лицо.
 

Чужая компания

 
Меня ругают, что неразговорчив,
Меня ругают: говорю не то.
А кто они? Один – Семен Заморыш,
Другой навроде Забурун Петро.
Я с ними «подружил» за кружкой пива.
Семен – поэт. Петро же – музыкант.
У первого лиловый нос, как слива,
А у второго нос, как в ванной кран.
Но это б ладно… Это все терпимо.
Терпимо то, что пьют они до дна,
И пьют они не за свои, вестимо,
У каждого из них душа черна.
Той чернотой пропитаны их строчки
И звуки песен, как блеянье коз.
Семен орет на маленькую дочку,
Петро-драчун остался без волос.
А я доволен, что неразговорчив
И что порою говорю не то.
Не потому что в слове неразборчив
И наизнанку я надел пальто.
Круги на плесе скоро разойдутся,
И станет гладь зеркальна, как была.
Задумки в мысль единую сомкнутся,
И – белая страница зацвела!
Я мужикам оставил на похмелье,
Мне (понял!) эта чуждая среда.
О, слава Иисусу, что не спелись
И, верно, не споемся никогда.
 

«Дорогу не осилит пеший…»

Дорогу осилит идущий

С весьма сомнительным смыслом изречение

 
Дорогу не осилит пеший,
Ей нет начала и конца.
Кто б ни был ты, святой иль грешный,
Смурной иль радостный с лица.
Куда стопы направишь – всюду
Незрима жизни глубина,
Ширь, неподвластная рассудку,
Как нелюбимая жена.
 

«Не пора ли забиться…»

 
Не пора ли забиться
На десятый этаж,
В одиночестве спиться,
Чтоб до пяток мандраж!
 
 
И глотнув из флакона
Напоследок «Сирень»,
Взять и прыгнуть с балкона…
Одинокая тень
 
 
(Ты уже бездыханный
На асфальте лежишь
И с улыбкою странной
В небо стыло глядишь
 
 
На виду у паскудных
Окон {долго им жить!})
По стене полсекунды
Еще будет скользить.
 

«Покажется, что ныне очень плохо…»

 
Покажется, что ныне очень плохо,
А завтра станет лучше во сто крат.
И что буханка на столе – не крохи,
И что не враг тебе твой кровный брат.
 
 
Покажется… Но день приспеет новый,
Минует без особых перемен.
В зерне не поубавится половы.
И тяготит все тот же душу плен.
 
 
Покажется… Всего лишь, что покажется.
Подспудный смысл заученной мольбы
Останется, морским узлом завяжется
По воле неуступчивой судьбы.
 
 
И ты доволен будешь хлебной крошкой,
Смиришься с тем, что брат твой негодяй
И что ночуешь в продувной сторожке
Заказан путь тебе в небесный рай.
 

«Говорим: «Расстался с детством»…»

 
Говорим: «Расстался с детством».
Говорим: «Расстался с юностью».
А в душе тепло от света,
А в душе музы́ка струнная.
Не расстался… не расстался…
И не следует расстраиваться,
Мы такими же остались,
Как в двенадцать лет, как в двадцать.
Только лишь морщинок много,
Ковыля белее волос.
Это жизни путь-дорога,
Непогоды темь и морось.
Искушение, борение —
То земной судьбы накал,
Чистой совести веление.
Так Господь нам завещал.
Ну а старость… Я, к примеру,
Редко думаю о ней
В день цветастый и в день серый
Без навязчивых затей.
Но бывают в жизни «окна»,
Когда гнет спадет с души,
Словно из лучей я соткан,
Настроенье, хоть пляши!
Хоть козленком мекекекай,
Заливайся соловьем,
Босиком вприпрыжку бегай
Под искрящимся дождем!
И я бегаю вприпрыжку,
Руки к радуге тяну.
Вечереет. Рядом с вишней
Я любуюсь на луну.
А когда иль днем, иль ночью
Час прощания придет,
И родня вся захлопочет,
Заволнуется народ,
Страх от глаз чужих не спрячу
(Он до донца наяву!),
Как младенец, я заплачу,
Маму… маму позову
Тонким голосом, неброским,
И не без обильных слез.
С неба будет по-отцовски
На меня взирать Христос.
 

Предсказания облезлого кота

– Вставай, старик.

– Я позорюю трошки.

– Ступай за сушняком в отрог.

– Опять нет газа?

– Искорки, как мошки…

С дровами будем век свой доживать…

 
Шел год в стране 2020,
А может, нет… Но точно в декабре
Был президент наружностью усатый,
И пистолет при нем же в кобуре.
До этого служил простым солдатом
То ль в Никарагуа, то ли в Мали.
И вот он президент! Видать, по блату!
И все пошло кулем-мулем вали!
Звезду рубиновую из Кремля продали
Какому-то из Штатов богачу.
За так японцам всю Сибирь отдали,
Мол, им ее освоить по плечу.
Еще отдали Мурманск Абрамовичу,
Он там медведей белых разведет,
Научит петь (ведь это дело стоящее)
О том, что русский квелый был народ,
Безропотный, послушливый и пьяница,
Он как-то без войны сошел на нет.
Остались в избах за кривыми пряслами
Калека, старики и кот Секрет,
Который в соответствии с сей кличкой
Мог разгадать, когда грядет беда.
Старик к нему:
«Газ будет?»
И тот с печки
Сказал:
«Не будет газа никогда».
Мяукнув, он продолжил предсказанье:
«И нефти скорый близится конец!»
Запричитала бабка:
«Наказанье!»
 
 
А дед, на плечи кинув фуфаец,
В чулане взял забытую веревку,
Которою сналыгивал быков
В старинные лета, при той хрущевке,
Когда зимой не обойтись без дров.
Вернулось презабавнейшее время!
А кот себе наяривал с печи,
Он предрекал, что кочет клюнет в темя,
Хоть караул на белый свет кричи!
Он предрекал, что Волжская плотина
Разрушится, провалится в разлом,
На месте моря будет киснуть глина,
И комары летать, рождая гром.
Еще, зевая, кот мяукнул странно,
Что президент совсем не президент,
А робот, видно, засланный с Урана,
Нам, россиянам, вроде б как презент.
Но бабка, в одиночестве оставшись,
Не слушала облезлого кота.
Каб дед не стал бы без вести пропавшим,
Иное все – пустая маята.
Она чугун заправила картошкой,
Глядь, а варить-то не на чем ее —
Пригрубка нет. Печник почил Лукошкин.
Заголосила бабка: «Ой-ёй-ёй!»
Заголосили и в соседних хатах,
Во всей деревне, в деревнях других,
По всей России, сказочно богатой.
…На том и я печальный кончу стих!
 

«Старость дается для чудачеств и беспечности…»

 
Старость дается для чудачеств и беспечности,
Для целого ряда ошибок безвинных, смешных,
Чтоб ты со счастливой улыбкой отправился
                                                          в Вечность
И в долгом пути не встречал бы подъемов крутых.
Играй. Спотыкайся. От восторга мальчишкой,
Как лошадь, стегай лопухи хворостиной, кричи!
Головой покачает понятливо в небе Пречистая
И дланью взмахнет – воссияют высоко лучи.
Ибо в жизни прошедшей ты пленником
                                                     был суесловья
И кормильцем. Но после отвергли тебя!
И ты шел, помечая дороженьку
                                        собственной кровью,
Не виня никого за тяжелую долю, никого не губя.
И дошел, и до дней убывающих дожил,
Света белого край. Там гроза или поле горит?
Ляг на землю, старик, ты в пути ломовом
                                                         обезножил,
Вон звезда занялась, на тебя так приветно глядит.
 

«Такой уж этот возраст – старость…»

 
Такой уж этот возраст – старость:
То возле булочной вздремнешь,
И кто-то явит к тебе жалость —
Подаст копейку, ты возьмешь.
 
 
То вдруг озоровать потянет,
Пристанешь к барышне репьем
И назовешь ее ты Таней,
Пройдетесь пять шагов вдвоем.
 
 
Иль учудишь еще смешнее,
Прилюдно (воцарится тишь),
Задравши ноги попрямее,
На голове ты постоишь.
 
 
И вот намаявшись изрядно,
До дома еле добредешь,
А бабка спросит: «Че ж так рано?»
Ты сбрешешь: «Дак начался дождь».
 

Бомба

 
По кустам шныряют бомжи,
Ищут прошлогодний снег.
А в кустах зарыта бомба —
Злой «подарочек» для всех!
 
 
А старуха-мать в окошко
Все глядит, глядит, глядит.
Не идет родимый Прошка —
Где-то под кустом сидит.
 
 
Прошка был когда-то крошка,
Била ложкой, чтоб умнел,
Увела иная стежка,
Сам, как видно, так хотел.
 
 
Сам не сам… А нету рядом,
Нет кормильца. Плачет мать,
Что ее сынок-отрада
По людским наветам – тать!
 
 
Для нее же он поныне
Всех родимей. Ой-ой-ой!
Вон окошко вянет, стынет,
Замутилось бахромой
 
 
Снежной… Бабушка вздохнула,
Сердце сжал внезапный страх,
Бомба в этот миг рванула
Там, где сын сидел в кустах!
 

«Если это не со мной…»

 
Если это не со мной,
A с каким-нибудь соседом…
Я веду его домой,
Утешаю: «Ты не сетуй!
Отоспишься – голова
Одуванчиком воздушным
Станет…» Знаю сам, слова
Исцелить не смогут душу.
Он проснется… будто он
Хочет выбраться из ада,
А вокруг содом и звон,
Взрывы бешеных снарядов.
Будет он взывать: «Жена,
Протяни свою мне руку!»
Не жена, а сатана
Будет длить его докуку
До горячки, что белей
Наркотической мучицы.
Хохот, возгласы: «Налей
Напоследок… не водицы!»
И к купели смоляной
Пусть идет за чертом следом!
…Если это не со мной,
А с каким-нибудь соседом.
 

«Ни зубов, ни волос, ни потенции…»

 
Ни зубов, ни волос, ни потенции,
Белый свет, как разбитый кувшин.
Враз состарилась интеллигенция
Без борений, предвзятых причин.
 
 
Корифеи, почетные «зубры»,
Гордость рухнувшей прахом страны.
И размножилась подлая грубость,
Обожравшись лихой белены.
 
 
И полезла, поперла нахрапом
Во все сферы житейской среды.
И беспомощно ангел заплакал —
Выси к Господу стали круты.
 
 
Затихают деревня и город,
Между ними сорняк и тоска.
Воет зверь, не жалеючи горла.
Повисает провально строка.
 

«От царя осталась церковь…»

 
От царя осталась церковь —
Отражение души,
Сохранилась, уцелела
В сельской сумрачной тиши.
 
 
Поместил царя я в рамку,
Сам я выстругал ее
На поляне утром ранним,
В росяное забытье.
 
 
И не стал я рамку красить,
Пусть березкой пахнет век,
И на мир взирает с лаской
Мудрый русский человек.
 

«Ты говоришь: «Просторы… даль…»…»

 
Ты говоришь: «Просторы… даль…»
До слез умильных.
Я говорю: «Тебя мне жаль,
Ты – пленник сильных,
Во власти стольного Кремля
И под прицелом!
Та запредельная земля
В тумане белом.
Она, как призрак, как кино,
Гляди вздыхая,
Не станет ближе все равно,
Она чужая!
Попробуй сунуться – она
Вон еще дальше!
«Моя страна… твоя страна…»
По глотку фальши!
Сколь захотят, дадут пожить
Безмолвно, строго.
Вольны и пулей уложить
Прям у порога.
Не дергайся! Утри слезу,
Не тот, брат, случай!
Сиди и ковыряй в носу.
Так будет лучше».
 

Горькое воспоминание о братьях

 
В могиле мать. А мы, четыре брата,
Давненько не встречались. День настал.
И вот принес духовную утрату,
Потом его я с болью вспоминал.
Отрадным чувством сердце не задело,
Не обнявшись радушно, не спросив,
Кто как живет (ведь столько пролетело
Лет заполошных, смутных, непростых!).
Глушили водку сумрачно и жадно,
Как будто бы для этого они
На хутор съехалась, под сенью сада
Пристроились… И, блудные сыны,
Все пили, пили. И сильней пьянели,
Наперебой болтали всякий вздор.
А на калине рядом птахи пели,
Пытаясь повернуть их разговор
В иное русло. Нет, не получилось.
Замолкли разом, в ветках загрустив.
Никто не оказал святую милость,
О матери с душой заговорив,
О сокровенном, истинном, житейском.
Вот вместе… все равно они поврозь,
Для них одна услада: водка, лейся
В стакан и горло! А на лицах – злость!
А полчаса спустя скандал и драка,
Кровь на земле. А тут ходила мать
Когда-то босиком. И я заплакал,
Не в силах их понять и их разнять.
…Сейчас их нет, заядлых алкоголиков.
Как души принял нá небе Христос?
Василий, Николай и с ними Толик
Пусть там ответят сами на вопрос.
 

В сумерках

 
«Тебя заказали! Считай, ты мертвец!
Я тебя, знаешь, как?!»
Урод и подлец
Водит ножом по щеке…
Как желчный критик поганым пером по строке,
Которую душа моя выстрадала
                                в день Рождества Христа,
И она перед миром, перед Вселенной
                                               слезно-чиста.
Ах, желтолицый жеваный сапог,
Да как ты мог?!
Ведь ее, строку, ждет на небе сынок,
Чтобы возрадоваться весточке от отца,
А ты ее… без свинца!
А ты ее влет!
Наповал!
Шакал!
Как тот в сатанинских наколках подлец и урод!
А ему-то, ему-то чем плох народ?
Пошто задирается, угрожает с ухмылкой блатной
В сумерках будто зверь лесной,
Затаившись за мусорным контейнером, ждет
Жертву несчастную, подходящую. Следом идет
И, улучив момент, вонзает в спину нож,
Шарит в карманах, за пазухой… Всего-то грош!
Во столько оценена душа живая,
А тебе плевать: «Ничего не поделаешь —
                                                   жизнь такая!
Умей вертеться, колесить, лезть по головам,
Проливать кровь там и сям!
Покель вольница, «наверху» раздрай.
А рай небесный… Тут чтоб рай!
Пойди в засаду!»
И критик – в засаде. В ночи осенней.
Тот и этот убили Есенина!
 

«Искореженный металл…»

 
Искореженный металл,
Искореженное тело.
Пламень гневный бушевал,
Завершал худое дело.
 
 
А потом… еще страшней
И в словах невыразимо.
Кровяной бежит ручей
В сполохах и клубах дыма.
 
 
Это сын твой… Это он…
Я тебя, мать, понимаю.
Век продлится жуткий сон.
…Черным платом накрывает
 
 
Русь заботливый Христос,
Он своих не прячет слез,
Не уйдет и не покинет,
С нами будет, а не c «ними».
 

«Есть молва такая: нынче добрым…»

 
Есть молва такая: нынче добрым
Риск существенный на свете быть:
Выбьют зубы, поломают ребра
И еще жестоко будут бить.
Запретят любить и восхищаться
Матерью, женою и цветком,
Людям и животным улыбаться
Поутру с приветливым кивком.
Сладко замерев, пичугу слушать
И внимать, как колокол поет,
Призывая к очищенью души…
Ведь молва воистину не врет!
 

«Ни кота, ни петуха…»

 
Ни кота, ни петуха,
Ни ворчливого пригрубка.
Только злобная труха,
Неоправданная рубка.
 
 
Это коммунальный быт,
Ледяные батареи.
Это быть или не быть,
Вера или же неверье.
 
 
Бестолковый передел
Ржавых ведер и кастрюлек.
Кто-то в пьянке преуспел,
Кто-то скоро к ней подрулит.
 
 
Маята. Кошмар. Беда.
Кровь на стенке, как рисунок
Пикассо…
– А ты куда?
– Чтобы белены плеснули!
 

Русская ромашка

Памяти народной певицы

Закрою глаза… Она голубоглазая, улыбчивая, статная, идет-плывет под сенью березовой рощи. Она прислушивается к птичьему гомону, к всплескам ручья, шелесту веток, чутким ухом улавливает нежные, первозданные звуки родной земли. И вот уже напевает сложившуюся в душе песню, голос все громче и громче! Вся страна, затаив дыхание, слушает завораживающие, мелодичные звуки. Она – ненаглядная, славная, щедро одаренная природой любимица российских людей.

 
Умерла Толкунова.
Будет Русь горевать,
Будет снова и снова
Ее вспоминать,
Когда в небе снежинки,
Когда поле в цветах.
И слезинки… слезинки
У народа в глазах.
Мы носили ей розы,
Пригубляли вино.
А ей сердце морозы
Холодили давно.
Ах, как скоро ромашка
На Руси отцвела!
В небе ангельском машут
Два прозрачных крыла.
Красотой одарила,
Песни, как кружева!
Пробил час – воспарила
В рай святая душа,
Отказавшись от хлеба
(Он горчил в суете!).
Пусть ей будет на небе
Лучше, чем на земле!