Текст книги "Побоище князя Игоря. Новая повесть о Полку Игореве"

Автор книги: Виктор Поротников

сообщить о нарушении

Текущая страница: 29 (всего у книги 30 страниц)

Глава двадцать пятая
ДОЧЬ КОНЧАКА

По весне Игорь отправил верных людей в кочевье Кончака, желая через Узура уговориться с ханами о выкупе пленных русичей.

Условия ханов были таковы. За пленных князей требовалась сумма в тысячу гривен за каждого. Воеводы оценивались в двести гривен каждый, дружинники – в пятьдесят гривен. За простого ратника нужно было заплатить тридцать гривен.

Игорь, выслушав посланцев, схватился за голову:

– Мне не собрать таких денег и за всю жизнь! Коль выкуплю брата, сына и племянника и всех воевод, то серебра останется на половину пленённых дружинников, и всё. А ведь люди несут деньги, часто последние, в надежде, что будут вызволены именно их близкие и друзья, те, кто в большинстве своём был в пеших полках. Таких в плену почти четыре тысячи!

Послы огорчили Игоря, сообщив, что Кончак пока не собирается выдавать ему сына.

   – Узур шепнул нам украдкой, что Кончак опутывает Владимира своей младшей дочерью, которая, по слухам, на диво красива, – сказал глава посольства.

   – Только этого мне не хватало, – проворчал Игорь.

Теперь, когда не было рядом Вышеслава и многие думные бояре пребывали в плену, Игорь всё чаще советовался с супругой.

Ефросинья не увидела в желании Кончака породниться с Игорем ничего дурного.

   – Кончак тебя уважает, – заметила княгиня, – только этим можно объяснить его намерение выдать свою дочь за нашего сына. Кончак, видно, хочет сохранить с тобой дружеские отношения через это родство. Иметь друга среди половецких ханов – выгода немалая, Игорь. К тому же, я мыслю, Кончак не станет требовать выкуп за Владимира и отпустит своего зятя домой бесплатно.

В начале лета из Новгорода-Северского отправилось в степи новое посольство, теперь уже с деньгами и подарками для половецких ханов.

В ожидании своих людей Игорь иной раз грозился, меряя шагами просторную гридницу:

   – Мне бы только вызволить из плена брата, сына, племянника да дружинников, я бы отплатил поганым за свой позор! Сговорил бы к походу на Дон Рюрика и Святослава. Отнял бы с бою всех прочих пленников, а знатных половцев в полон нахватал бы. Вот тогда и поторговались бы!

Ефросинья укоряла мужа:

   – Только-только оплакали павших в твоём злосчастном походе к Лукоморью, а ты уже новые замышляешь! Где ратников возьмёшь? Они из земли не растут как колосья, жёны русские их рожают. Покуда подрастут дети тех воинов, что из Степи не вернулись, годы пройдут.

Игорь мрачнел.

Наконец долгожданное посольство вернулось в Новгород-Северский.

То был радостный день для Игоря и Ефросиньи, для многих других русских людей.

Широкий теремной двор заполнила толпа пестро одетых юношей и мужчин. В этой толпе Игорь увидел брата Всеволода и бросился обнимать его.

   – Вижу, приодели тебя половцы, – молвил Игорь, похлопывая Всеволода по широким плечам. – Кафтан на тебе половецкий, и порты, и пояс, шапка только русская!

   – Поистрепалась моя одёжка в плену, вот нехристи и сжалились, – усмехнулся Всеволод. – Да они многих из наших приодели, чтоб те не в лохмотьях домой возвращались.

Племянника Святослава Игорь не узнал в половецком-то платье. Зато Агафья распознала сына сразу и со слезами прижала к себе.

Святослав Ольгович выглядел возмужавшим. В нём явственно проступила природная мужественность, коей в полной мере обладал его покойный отец.

   – Сын-то у тебя, Агафья, как возмужал! – подмигнул Игорь Агафье. – Пора молодцу невесту подыскивать. У меня имеется девица на примете.

   – Не суетись, князь, – властно сказала Агафья, – невесту мы и сами присмотрим. Чай, не слепые...

Вокруг обнимались и целовались женщины со своими мужьями, отцами, братьями, разлука с которыми длилась целый год. Год, наполненный тоской и отчаянием. Больше двухсот дружинников возвратились домой из половецкого плена. В их числе был и тысяцкий Рагуил, и княжеский спальничий Ядрей, и другие воеводы.

Игорь суетился в этой шумной толчее, отыскивая сына, спрашивая о нём всех и каждого. Наконец ему сказали, что Владимир остался у половцев: не отпустил его Кончак.

   – Не доверяет! Не доверяет мне Кончак! – злился Игорь наедине с Ефросиньей. – Чувствует, старый степняк, что месть я ему готовлю. Сыном моим прикрывается!

Ефросинья молча стояла у окна, по которому барабанил дождь: лето нынче выдалось мокрое.

   – А может, не заладилось что-то у Кончака? – размышлял Игорь. – Может, не люба Владимиру дочь его? Как думаешь, жена?

Ефросинья повернулась к Игорю, зябко кутаясь в тёплый платок, подняла на него заплаканные глаза и промолвила печально:

   – Какая радостная уехала Агафья с сыном в свой Рыльск. И Ольга не нарадуется на своего Всеволода. И жена Рагуила. Немало женщин ушли сегодня с нашего двора, держа за руку своих ненаглядных... А ты заметил, как много горожанок ушли отсюда ни с чем? Они тоже плакали, но их слёзы были слезами горя, а не радости. Наш, Игорь, хоть по-прежнему в плену, зато жив.

Игорь подавил раздражённый вздох. Порой чувствительность Ефросиньи была ему неприятна.

Всеволод и Ольга ещё какое-то время жили в тереме Игоря. Каждый день задавались пиры, на которые приглашались вернувшиеся из неволи бояре и их сыновья.

Мужские разговоры, сдобренные хмельным питьём, часто теряли меру в пылу спора либо в обсуждении очередного похода в Степь и резали женский слух грубыми высказываниями или неприкрытой бранью.

Поэтому Ольга и Ефросинья, устав от мужского общества, часто уединялись, чтобы поговорить о наболевшем.

   – Послушать Всеволода, так он неплохо жил в плену, – заметила как-то Ефросинья.

   – А разве ханы страдают, угодив в плен к русичам? – пожала плечами Ольга. – Тем более что иные из ханов доводятся родственниками русским князьям.

   – Вот и моему Владимиру Кончак свою дочь в жёны прочит, – с грустной задумчивостью промолвила Ефросинья. – Хоть бы одним глазком взглянуть, какая она.

   – Чай, не страшнее наших русских девиц, – улыбнулась Ольга. И, посерьёзнев, спросила: – У тебя с Вышеславом-то как?

Ефросинья печально вздохнула:

   – Всё кончилось, Олюшка. Вышеслав недавно женился, боярскую дочь за себя взял. Была я на свадьбе, видела его суженую. Молода, пригожа, не чета мне. Зовут Василисой.

   – Ну и не страдай. – Ольга обняла подругу за плечи. – Всё едино к тому и шло. Я вижу, Игорь к тебе переменился. С чего бы это?

   – Другим он из плена воротился, – ответила Ефросинья, – переболел душой.

   – Правду молвят, не бывает худа без добра, – заметила Ольга.

   – Они вон опять поход замышляют, – кивнула Ефросинья в сторону двери, из-за которой доносились громкие голоса мужчин. – Стало быть, закончится это добро новым худом.

   – Теперь-то Игорь и Всеволод не отважатся в Степь одни идти, – сказала Ольга. – Хватили лиха-то...

Проводив Всеволода в Трубчевск, Игорь отправился в Киев.

   – Унижаться еду, – сказал он на прощание Ефросинье, – выклянчивать у Святослава злата-серебра. У него-то сундуки полны богатств, не то что у меня.

Из Киева Игорь вернулся раздражённый.

   – Отсыпал мне гривен князь киевский от щедрот своих. Однако и нравоучениями не обошёл, – жаловался он жене. – А тут ещё приехали к нему на праздник Рождества Иоанна Предтечи[112]112
  Рождество Иоанна Предтечи – 7 июля, начало Петрова поста.


[Закрыть] оба Ростиславича, Рюрик и Давыд. Так тоже попрекали меня гордыней и неразумием, как будто сами святоши! Я, видишь ли, замыслы ихние порушил, внёс раскол в единство. Мол, на мне смерть Владимира Глебовича, разорение погаными Римова и прочих градов. Каково, а?

Ефросинья успокаивала мужа:

   – Полно кручиниться, свет мой. Слова, сказанные тебе князьями, давно отзвучали, пусть умолкнут они и в памяти твоей. Будь глух к упрёкам, ведь ты благим делом занят, вызволяешь из неволи ратников своих. Тебе, а не Рюрику с Давыдом, будут благодарны подданные твои, Игорь. Пусть пришлось поклониться лишний раз, где-то смолчать, где-то очи опустить. Через унижения ты же возвысишься в будущем, возвратив из плена воинов своих. Тем дороже будут для тебя соратники, через столькие труды твои домой возвращённые.

Растроганный Игорь обнял Ефросинью:

   – Что мне богатства Святослава, когда ты у меня чистое золото!

Очередное посольство в Степь возглавил боярин Рагуил.

Игорь полагал, что тысяцкий, сам побывавший плену, сумеет лучше договориться с половцами, среди которых, по его признанию, у него появились друзья.

И не ошибся.

Рагуил надолго задержался в половецких кочевьях, зато вернул на русскую землю Всеволодовых курян, многих ратников рыльских, новгородских, путивльских. Разошлись бывшие пленники по своим городам и весям. Ожила вотчина Игорева. Вновь зазвучали весёлые песни над Сеймом и Десной, прибавилось тружеников на полях. Куда бы ни поехал Игорь, по делам ли, на охоту ли, всюду люди встречали его с радостью, благодарили за хлопоты о невольниках русских.

Эти благодарные лица, мужские и женские, стояли у него перед глазами, слова, сказанные ему от чистого сердца, звучали в ушах. Игорь стал часто задумчив, даже отрешён...

Как-то захотелось князю посмотреть, как поживает его старинный друг. Сел на коня и в сопровождении двух гридней поехал в Путивль.

Вышеслав встретил Игоря радушно. Первым делом показал отстроенный заново княжеский терем.

Осматривая помещения, сверкающие прозрачным богемским стеклом в небольших окнах, прохаживаясь по пахнущим стружками полам, поднимаясь по витым ступеням на второй ярус огромного терема, Игорь не скрывал восхищения от увиденного.

   – Славно потрудились киевские плотники-то, – с улыбкой молвил Игорь. – Буду в Киеве, непременно поблагодарю Святослава Всеволодовича. Вот вернётся из плена мой Владимир, будет здесь жить. Посажу его князем в Путивле!

   – А я куда же? – спросил Вышеслав.

   – А ты будешь при сыне моём воеводой.

Статная, румяная Василиса поднесла князю кубок с вином.

Игорь осушил кубок и по русскому обычаю расцеловался с Василисой. Затем пожелал увидеть её дочь.

Василиса сама вынесла новорождённую, завёрнутую в пелёнки.

Игорь глянул на крошечное личико и улыбнулся радостно.

   – Как нарёк-то? – спросил он Вышеслава.

   – Гориславой, – чуть помедлив, ответил тот.

* * *

Миновал ещё без малого год, прежде чем Владимир наконец воротился на Русь. Вернулся он не один, а с юной женой и новорождённым сыном.

Желая сделать Игорю приятное, хан Кончак отпустил без выкупа всех остававшихся у него Игоревых ратников, около трёхсот человек. Вместе с Владимиром прибыл в Новгород-Северский Игорев побратим Узур.

   – Вот, князь, возвращаю тебе сына, живого и невредимого, – сказал Узур встречавшему его Игорю. – Как видишь, я сдержал своё обещание. А как поживает мой сын?

   – Об этом ты спроси у него сам, – с улыбкой проговорил Игорь, отходя в сторону.

У него за спиной стоял Лавр, одетый во всё русское.

   – Овлур! – воскликнул Узур, произнеся христианское имя на привычный половецкий манер.

Отец и сын обнялись.

А Игорь устремился к Владимиру, который своим одеянием походил на половецкого бека. Он долго тискал в объятиях окрепшие сыновние плечи, дивясь тому, что сын вдруг стал выше его ростом.

   – Погодь, отец. Не задуши меня!

Владимир с трудом вырвался из отцовских объятий и подвёл к Игорю невысокую черноволосую девушку, одетую в синие шёлковые шаровары для верховой езды и красный, украшенный витыми узорами кожушок. Золотые мониста поблескивали у неё на груди, длинный ряд золотых подвесок охватывал девичье чело.

Дочь степей взглянула на князя своими большими, чуть раскосыми, как у рыси, глазами, затем смущённо прикрыла их длинными изогнутыми ресницами. Стоя рядом с Владимиром, юная половчанка едва достигала ему до плеча.

   – Это моя жена, – сказал Владимир. – Её зовут Айдуз.

   – Бабочка, стало быть, – произнёс Игорь без радости в голосе. Именно так переводилось с половецкого это имя. – Повыше ростом у Кончака дочерей, видно, не оказалось. Иль ты сам выбрал эту малышку, сын мой?

   –  О чём ты говоришь, отец! – возмущённо промолвил Владимир. – При чём здесь рост? Я люблю её.

   – «Люблю!» – передразнил Игорь, отведя сына в сторону. – Ты, чаю, совсем спятил. Да эта половчанка нарожает тебе не князей, а князьков! В нашем роду малорослых сроду не бывало!

   – Айдуз уже родила мне сына, – упрямо сказал Владимир, – она жена мне.

   – Вас христианским обрядом венчали? – спросил Игорь.

   – Нет, мы повенчаны, как принято у половцев. Но разве это так важно, отец?

   – В таком случае, сын мой, Айдуз никакая тебе не жена, а наложница, – обрадовался Игорь. – Она, поди, и не крещёная?

   – Эта беда поправимая, – усмехнулся Владимир, – наши священники окрестят её. А потом обвенчаемся в храме, чтобы люди считали нас законными супругами. Да и ты тоже.

   – Слушай, сын, – Игорь схватил Владимира за рукав кафтана, – оставь эту половчанку, не наживёшь ты с ней счастья! Я тебе русскую княжну подыщу, рослую да пригожую. Довольно половцев в нашем роду! Сыт я ими по горло!

   – Нет, отец, я не оставлю Айдуз, – тряхнул кудрями Владимир. – Она была для меня единственной отрадой в плену.

   – Вот именно, в плену, – сердито прошипел Игорь, – но теперь-то ты на воле. Отправим Айдуз обратно к отцу, и все дела!

   – Так негоже, отец, – нахмурился Владимир. – Это будет позором для Айдуз. К тому же и я не хочу без неё. Пойми это!

Игорь начал терять терпение. Но тут появилась Ефросинья, которая сразу всё поняла. Ласково обняв и поцеловав сына, княгиня затем приблизилась к ханской дочери, подле которой толпились служанки, ограждая её от шумной толчеи. Одна из нянек держала на руках младенца, завёрнутого в яркое покрывало.

   – Здравствуй, дочь моя! – сказала Ефросинья по-половецки и расцеловала нежные девичьи щёки. – Идём в терем, я покажу тебе твои покои.

Женская половина княжеских хором наполнилась гортанными голосами половчанок, не знавших ни слова по-русски. Исключение составляла Айдуз, которая неплохо выучилась русскому языку, общаясь с Владимиром.

Русская челядь изумлённо таращилась на целый половецкий табор, собравшийся в тереме. Шёлковые и шерстяные одежды половчанок ярких и броских цветов, восточные украшения на них, необычные вещи, извлечённые из дорожных тюков, – всё это притягивало любопытные взгляды.

Чтобы челядинцы не досаждали гостям из Степи, Ефросинья с помощью гридней выгнала всех на мужскую половину терема.

   – Одолели черти святое место, – ворчал Игорь.

Увидев, как Ефросинья старательно ухаживает за Айдуз и восхищается рождённым ею сыном, Игорь в первый же вечер недовольно выговорил жене в опочивальне:

   – Владимир язычницу в дом привёл, а ты и рада! Кончак заарканил нас дочерью своей, а ты аркан этот ещё туже на шее затягиваешь.

   – Я рада, что сын наш наконец-то вернулся, – сказала Ефросинья, расплетая косу. – Как он возмужал? Как окреп! Как здраво стал мыслить! По-твоему, Кончакова дочка ему не пара, а по-моему – они подходят друг другу. Не в росте же Айдуз, в конце концов, дело, а в том, что люба она Владимиру. И он люб ей.

   – Как у тебя всё просто: «люб», «люба»... – негодовал Игорь, шлёпая босыми ногами по полу опочивальни. – А того не понимаешь, что Кончак с коварным расчётом дочку нашему сыну подсунул. Через это родство 5гочет меня к себе привязать и заодно с другими князьями поссорить.

   – Как будто Айдуз может служить препятствием тебе в очередном походе, – усмехнулась Ефросинья и встряхнула головой, разметав по спине пышную гриву тёмно-русых волос. – Признайся, Игорь, тебя больше беспокоит то, что Владимир теперь вряд ли согласится воевать с донскими половцами.

   – Я хочу, чтобы в моих потомках не было половецкой крови, – резко сказал Игорь.

   – А это невозможно уже потому, что в тебе самом течёт половецкая кровь: ведь твоя мать была наполовину половчанка, – ответила Ефросинья, приготовляя постель. – Значит, во всех твоих сыновьях, Игорь, имеется толика половецкой крови, которая неизбежно окажется и в твоих внуках.

   – Я готов мириться с присутствием Айдуз, но не как жёны Владимира, а как его наложницы, – стоял на своём Игорь. – Воздействуй на него, Фрося, прошу тебя. Твоё материнское слово в этом деле весомее моего, отцовского.

   – Не стану я этого делать, – спокойно произнесла Ефросинья, устраиваясь на постели. – Я не враг своему сыну.

   – А я, стало быть, враг?! – вскинулся Игорь, хлопнув себя по бокам. – Мне, значит, безразлична его судьба?! Я просто смотрю дальше тебя, Фрося. В будущем противостоянии со Степью Владимир окажется не у дел, князья наши и на него ополчиться могут, как на Кончакова зятя. Не Рюрик с Давыдом, не Святослав Всеволодович, а ихние сыновья, что займут столы отцов и дядьёв своих. Вот о чём моя тревога.

   – Я надеюсь, мой милый, к тому времени ты войдёшь в большую силу и не дашь в обиду Владимира, – отозвалась с ложа Ефросинья. – Ты же гораздо моложе и Рюрика, и Святослава Всеволодовича, и брата его Ярослава. Не вечно же им возглавлять Приднепровскую Русь, придёт и твой черёд, и Всеволода, и Святослава Ольговича.

Игорь, снимавший нагар со свечей, изумлённо обернулся на жену. Таких суждений он прежде от неё не слыхал.

Ефросинья лежала в постели, голова её опиралась на высоко взбитые подушки в обрамлении волнистых тёмных волос, белые пухлые руки покоились поверх одеяла. Белизна полных плеч, гибкой шеи, открытого чела в сочетании со змеившимися вдоль щёк тёмными локонами подействовали на Игоря завораживающе. Он не мог оторвать взора от Ефросиньи.

Она же продолжила ровным, чуть приглушённым голосом:

   – Доколе ты намерен сидеть в Новгороде-Северском и стеречь степное порубежье, свет мой? Доколе будешь лавировать между Киевом и Черниговом?

   – Что мне и Киев, и Чернигов? – небрежно бросил Игорь. – Я сам по себе!

   – Ты сам по себе, это верно, – заметила Ефросинья, – но между Киевом и Черниговом.

С этими словами княгиня стянула с себя тонкую сорочицу и указала пальцем на маленькую родинку меж роскошных грудей с выпуклыми розоватыми сосками:

   – Что, ежели твои двоюродные братья устанут от твоей излишней самостоятельности и лишат тебя её, навалившись с двух сторон? – Говоря это, Ефросинья слегка разминала пальцами полушария своих грудей, затем одним резким движением соединила их вместе, как раз над родинкой.

   – Вот тогда, голубь мой, ты возблагодаришь Бога, что имеешь в родственниках хана Кончака, – после краткой паузы добавила Ефросинья.

По лицу Игоря было видно, что сказанное женой его задело. Действительно, события могут повернуться по всякому. Может, и впрямь Игорю когда-нибудь понадобится Кончак с его быстрой конницей. Над этим следует подумать, но только не сейчас.

Прелести Ефросиньи пробудили в Игоре иные мысли и желания. Загасив свечи, князь устремился к супруге совсем по-юношески.

Несколько дней спустя в Михайловской церкви состоялось венчание Владимира и дочери Кончака, получившей при крещении христианское имя Анастасия. Своего сына Владимир назвал в честь отца Игорем.

Был год 1187-й от Рождества Христова.

Глава двадцать шестая
СЛОВО О ПОЛКУ ИГОРЕВЕ

Осенью того же года Вышеслав встретился с Ефросиньей, приехавшей к нему в Путивль.

Сюда вот-вот должен был перебраться на княжение Владимир, и, по словам Ефросиньи, ей захотелось самой осмотреть новый княжеский двор.

Однако Вышеслав чувствовал, что та, которую он некогда сильно любил, чего-то недоговаривает и цель её приезда иная. Сначала Вышеслав подумал, что Ефросинья обеспокоена тем, как бы вернувшийся из половецкого плена огнищанин Радим и его разговорчивая супруга не сболтнули чего лишнего Владимиру и его юной жене.

Но беспокойство Ефросиньи было совсем о другом.

– Игорь покой потерял, всё мечется, суетится без толку, – пожаловалась Вышеславу Ефросинья как-то вечером. – Святослав Всеволодович с Ростиславичами замышляют поход на половцев до самого моря Тмутараканского, а Игоря, видишь ли, с собой не зовут. Собирались князья в Чернигове, рядили, кого в Переяславле посадить на княжение, за Игорем опять не послали. Вот супруг мой и считает себя эдаким изгоем. Мол, не могут ему простить князья того злосчастного похода к Лукоморью.

Вышеслав понимающе покивал головой.

   – Из кочевий половецких недавно купец булгарский в Новгород-Северский пожаловал, рассказывал, что немало там ещё Игоревых ратников горе мыкают, – продолжила Ефросинья. – От слов того купца у Игоря теперь заноза в сердце, говорит, не успокоюсь, пока всех своих воинов из неволи не вызволю. Вот посылает меня в Галич к отцу моему. Велит напомнить, как в своё время примирил его с мятежным сыном. Желает, чтобы отец мой отплатил ему благодеянием, отсыпал злата-серебра на выкуп пленников русских.

   – Ярослав Осмомысл богатый властелин, ему тридцать городов подати платят, – сказал Вышеслав, в душе одобряя намерение Игоря.

   – Сколь богат, столь и скуп, – проворчала Ефросинья, – мне ли не знать отца своего.

   – Ужели дочери своей откажет в просьбе князь Ярослав? – удивился Вышеслав.

   – Может, и не откажет, но и на большую щедрость отцовскую я не рассчитываю, – откровенно призналась Ефросинья.

   – Когда же тебе в путь, Фрося? – спросил Вышеслав.

   – Скоро, – тихо ответила княгиня, – совсем скоро.

Они сидели одни в просторной светлице, в которой царил таинственный полумрак. За окнами, обращёнными на запад, догорали последние отблески заката. Всё вокруг них было новым. Скамьи, стол, стулья лишь недавно были сработаны мастерами-древоделами. Потолочные балки, половицы и створы дверей дышали прочностью, светились свежеотёсанной древесиной, пахли сосновой смолой и берёзовой стружкой. В этот новенький, чистый и светлый терем совсем скоро должна была въехать молодая княжеская чета.

Вышеслав и Ефросинья подумали одновременно об одном и том же, глаза их встретились, и в них промелькнули ведомые только им двоим мысли и чувства, Связанные с днями, проведёнными в старом тереме, сожжённом половцами. Они не произнесли ни слова, не протянули друг другу рук, но и без этого было ясно, что о пережитом они будут хранить самые светлые воспоминания. Именно это они прочитали в глазах друг друга. Осознание этого наполнило их сердца тихой радостью, ибо ничто не могло затушевать у них в памяти картин того греховного счастья.

   – Вышеслав, я приехала просить тебя о помощи, – негромко промолвила Ефросинья, нарушив долгую паузу. – Только ты можешь помочь Игорю, а значит, и мне.

   – Я готов помочь, но как? – растерянно произнёс Вышеслав. – Я же не князь и не вхож на высокие собрания. И гривны, полагаю, Игорю ныне нужнее моих советов.

   – Помнишь, ты как-то составлял летопись Игорева княжения, – напомнила Ефросинья. – Так вот, я хочу просить тебя, Вышеслав, написать историю войн русских князей с половцами, начав с Владимира Мономаха и закончив походом Игоря к Лукоморью. Тогда Игорев поход будет казаться всем, прочитавшим историю, смелой попыткой повторить успех Мономаха. Заодно можно упрекнуть князей, соседей Игоря, в нежелании поддержать его, ведь отчасти так и было. Ярослав Всеволодович собирался выступить вместе с Игорем, но не выступил. Так кто больше виноват в неудаче Игоря?

   – Боюсь, такой вопрос, коль прозвучит слишком громко, наделает много шума, – промолвил Вышеслав.

   – Пусть, – сказала Ефросинья. – Чем больше шума, тем лучше.

   – Игорь-то знает о твоём замысле? – поинтересовался Вышеслав.

   – Не знает, – ответила Ефросинья. – И ты ничего не говори ему до поры. Для Игоря тот поход к Лукоморью – тяжкая рана в душе. Уверена, он будет против того, чтобы писать о нём для потомков.

   – Та битва на Каяле-реке и мне по ночам снится, – задумчиво проговорил Вышеслав. – Хотя стыдиться за то поражение нельзя ни Игорю, ни Всеволоду, ибо оба покрыли себя тогда небывалым мужеством. Могли бежать, а не бежали. А сечу проиграли потому, что против них собралась вся степь Половецкая!

   – Вот об этом и напиши, Вышеслав, – промолвила Ефросинья, подавшись вперёд. – Многие попрекают Игоря корыстью, мол, погнался за добром половецким, но люди забывают, что ради спасения войска Игорь захваченными сокровищами гати мостил на болотах. Ты же это сам видел. И как Игорь в сече стоял, знаешь. Так пускай и потомки узнают об этом.

   – Слава Мономаха всё едино затмит доблесть Игоревых полков, – покачал головой Вышеслав. – Тут надо что-то иное измыслить. Не о сражениях с половцами писать, коих было великое множество, но что напасть половецкая приходит на Русь через княжеские усобицы. Писать о временах нынешних но не забывать и минувших, дабы в сравнении читатель мог постичь суть происходящего. Понять корень всех обид.

   – Прекрасно, Вышеслав! – восхитилась Ефросинья. – Я знаю, у тебя получится: мысль твоя крылата, и зришь ты глубоко. Дерзай же! Мечом земли покоряют, а словом сердца!

На другой день Ефросинья уехала.

Для Вышеслава начались дни, заполненные долгими размышлениями, томительными исканиями слов « форм, чтобы полнее и доходчивее передать смысл будущего творения. Было ясно, что это будет не летопись войн с половцами и не пространное описание Игорева похода. Вышеслав задумал своё творение как обращение ко всем русским князьям, своим современникам. Вот только какими словами начать это обращение? И как увязать центральную мысль произведения, заключённую в сетовании автора на княжеские неурядицы нынешнего времени, с неудачным походом Игоря к Лукоморью?

С приездом в Путивль Владимира и его жены Вышеслав перебрался в терем боярыни Епифании. Он хотел было выстроить себе дом близ княжеского терема в детинце, но Епифания отговорила его. Уже не было никаких сомнений в том, что супруг Епифании сложил голову в сече с половцами, об этом поведали вернувшиеся из плена ратники-путивляне.

– Что я буду делать одна в таких хоромах, со служанками в прятки играть? – сказала Епифания зятю. – Переселяйтесь с Василисой ко мне, места всем хватит. И мне веселее будет, и вам хлопот меньше – дом не надо строить.

Озабоченность Вышеслава передалась и его жене.

Поздними вечерами Василиса, не дождавшись супруга в ложнице, спускалась с верхнего яруса теремных покоев на нижний этаж. Там в большой горнице за широким столом при свете масляного светильника сидел Вышеслав, склонившись над листами грубой бумаги с писалом в руке. Рядом стояла глиняная плошка с чёрной тушью.

Василиса неслышными шагами приближалась, держа горящую свечу так, чтобы случайно не загасить её, и садилась рядом с мужем на скамью.

Она понимала, что он занят не простым делом, но выполняет просьбу княгини Ефросиньи.

Иногда Вышеслав брал исписанный лист и вдохновенным голосом читал жене те строки произведения, которыми был доволен. После прочтения он неизменно целовал Василису в уста и шутливо похвалялся: «Ну чем я хуже Бояна?» Или: «А вот Боян такого бы не домыслил!»

Василиса как-то поинтересовалась у мужа, кто такой этот Боян и чем он знаменит.

   – Был такой песнетворец в Чернигове ещё во времена прадедов наших, – пояснил Вышеслав. – Прославлял князей черниговских, предков нашего Игоря. Поначалу, говорят, был Боян дружинником, но в одном сражении лишился глаз. Тогда он оставил меч и взялся за гусли. Вот так.

Чаще, однако, Вышеслав бывал недоволен написанным и рвал на клочки листы с перечёркнутым текстом. Этими клочками потом служанка Оксинья растапливала печь.

Видела и Епифания, что с её зятем что-то творится. То отвечает на её вопросы невпопад, то сидит молча, уставясь в одну точку, и беззвучно губами шевелит. А то вдруг во время обеда выскочит как ошпаренный из-за стола и побежит записать какую-то мысль, внезапно его посетившую.

Василиса объясняла матери:

   – Вышеслав поэму сочиняет о походе князя Игоря.

   – Разве поэмы так сочиняют? – удивлялась Епифания. – Сел бы как-нибудь вечерком – ну иди днём, если ему вечера мало! – да и написал бы всё от начала до конца. Зачем суетиться? Вот уже больше месяца муж твой живёт как полоумный!

   – Вышеслав хочет самого Бояна в сочинительстве превзойти, – горделиво сказала Василиса.

И она поведала матери всё, что узнала о песнетворце Бояне.

– Вышеслав – воин, где ему сочинительством заниматься, – проворчала Епифания. – Не в свои сани садится, видит бог.

Тем не менее в лицо зятю Епифания такого не говорила, поскольку глубоко его уважала и была готова терпеть любые чудачества. Тем более что Вышеслав не сам за поэму взялся, но выполняя волю Игоревой супруги.

Как-то глубокой ночью в канун праздника Введения Пресвятой Богородицы Вышеслав разбудил жену, спавшую крепким сном, и прочитал ей заключительную часть своего творения. Василиса спросонья соображала с трудом, поэтому не смогла должным образом оценить высокий слог поэмы. Глядя в сияющие глаза Вышеслава, она лишь пробормотала, что очень рада окончанию столь многотрудного дела и, упав головой на подушку, опять провалилась в сон.

Вышеслав же не мог спать. Расхаживая по теремным покоям, он всюду зажигал свечи и то начинал приплясывать, то негромко напевал. Под мышкой у него был свёрнутый в трубку пергамент с его поэмой. Время от времени Вышеслав прикладывал пергамент к щеке либо подбрасывал бережно, как ребёнка. Ему хотелось разбудить весь дом, весь город, поделиться своей радостью со всеми!

Отчасти это ему удалось. В тёмном проёме дверей появилась, как призрак, Епифания в белых, ниспадающих до пят одеждах, с неприбранными волосами. В её глазах было изумление и лёгкий испуг.

   – Вышеслав, милый, что с тобой? – участливо спросила боярыня.

Вышеслав перестал приплясывать и радостно воззрился на тёщу.

   – Вот! – Он, торжествуя, вытянул вперёд руку, держа на ладони свёрнутый пергамент.

При этом лицо Вышеслава было озарено таким восторгом, словно у него на ладони лежал золотой слиток.

– Дописал наконец? – догадалась Епифания. – Ну-ка почитай мне своё творение.

Она прошествовала мимо Вышеслава и села на стул поближе к печи.

Вышеслав не заставил себя уговаривать. Он сел на против и развернул пергамент.

Епифании вдруг стало смешно при виде зятя: босого, в исподних портах и рубахе, да и она вышла к нему в ночной сорочице и накинутом на плечи покрывале.

«Небось кто глянет на нас со стороны, подумает – спятили!» – усмехнулась про себя Епифания.

Вышеслав, соблюдая звуковой ряд, размеренным голосом начал читать. Епифании стало не до смеха, так захватило её с первых же строк проникновенное звучание поэмы.

Шуршит пергамент в руках чтеца, а перед мысленным взором боярыни возникали живые образы дружинников, уходивших с Игорем в далёкий степной поход. И среди них – её муж, боярин Громобой.

Не поворотил коней Игорь, несмотря на плохое предзнаменование, к Дону войско ведёт, по пути грабит вежи половецкие. С ним сын его Владимир, племянник Святослав Ольгович и брат Всеволод. Радуются князья победам и не ведают, что на них надвигаются орды половецкие...