Текст книги "Empire V"
Автор книги: Виктор Пелевин
сообщить о нарушении
Текущая страница: 14 (всего у книги 19 страниц)
Пусть никто не сомневается. И не просто толковые. Талантищи. Новые Гоголя просто.
– Ну, у тебя-то Гоголи каждый день рождаются, – проворчал Самарцев.
– Не, правда. Один недавно пятьсот мертвых душ по ведомости провел, я тебе рассказывал? Три раза подряд. Сначала как фашистов, потом как пидарасов, а потом как православных экологов. В общем, на кого страну оставить, найдем.
Энлиль Маратович потащил меня прочь.
– Нарекаю тебя Коловратом! – крикнул Самарцев мне вслед, – Зиг Хайль!
Меня представили одетому под вампира начальнику зрелищ – невысокому щуплому человеку в черной хламиде. Маска была ему так велика, что казалась шлемом космонавта. Глаза в ее прорезях были большими и печальными. Почему-то мне показалось, что он похож на принявшего постриг Горлума.
– Господин Модестович, – сказал Энлиль Маратович. – Очень много сделал для нашей культуры – вывел ее, так сказать, в мировой фарватер. Теперь у нас тоже регулярно выходят красочные блокбастеры о борьбе добра со злом, с непременной победой добрых сил в конце второй серии.
Модестович был о себе более скромного мнения.
– Неудачно шутим о свете и тьме, – сказал он, приветственно шаркнув ножкой, – и с этого живем-с…
– Рад знакомству, – сказал я. – Знаете, я давно хотел спросить профессионала – почему во всех достижениях нашего кинопроката обязательно побеждает добро? Ведь в реальной жизни такое бывает крайне редко. В чем тут дело?
Модестович откашлялся.
– Хороший вопрос, – сказал он. – Обычному человеку это было бы сложно объяснить без лукавства, но с вами можно говорить прямо. Если позволите, я приведу пример из сельского хозяйства. В советское время ставили опыты – изучали влияние различных видов музыки на рост помидоров и огурцов, а так же на удои молока. И было замечено: мажорная тональность способствуют тому, что овощи наливаются соком, а удои молока растут. А вот минорная тональность музыки, наоборот, делала овощ сухим и мелким, и уменьшала надои. Человек, конечно же, не овощ и не корова. Это фрукт посложнее. Но та же закономерность прослеживается и здесь. Люди изначально так устроены, что торжество зла для них невыносимо…
– А почему люди так устроены?
– А об этом, – сказал Модестович, – я должен спросить у вас с Энлилем Маратовичем. Такими уж вы нас вывели. Факт есть факт: поставить человека лицом к лицу с победой зла – это как заставить корову слушать "лунную сонату". Последствия будут самыми обескураживающими – и по объему, и по густоте, и по жирности, и по всем остальным параметрам. С людьми то же самое. Когда вокруг побеждает зло, им становится незачем жить, и вымирают целые народы. Наука доказала, что для оптимизации надоев коровам надо ставить раннего Моцарта. Точно так же и человека следует до самой смерти держать в состоянии светлой надежды и доброго юмора. Существует набор позитивно-конструктивных ценностей, которые должно утверждать массовое искусство. И наша задача – следить за тем, чтобы серьезных отступлений от этого принципа не было.
– Что за набор? – спросил я.
Модестович закатил глаза – вспоминая, видимо, какой-то вшитый в память циркуляр.
– Там много позиций, – сказал он, – но есть главный смысловой стержень.
Халдей должен, так сказать, подвергать жизнь бесстрашному непредвзятому исследованию и после мучительных колебаний и сомнений приходить к выводу, что фундаментом существующего общественного устройства является добро, которое, несмотря ни на что, торжествует. А проявления зла, как бы мрачны они ни казались, носят временный характер и всегда направлены против существующего порядка вещей. Таким образом, в сознании реципиента возникает знак равенства между понятиями "добро" и "существующий порядок". Из чего следует вывод, что служение добру, о котором в глубине души мечтает каждый человек – это и есть повседневное производство баблоса.
– Неужели такое примитивное промывание мозгов действует? – спросил я.
– Э-э, юноша, не такое оно и примитивное. Человек, как я уже сказал, сложнее помидора. Но это парадоксальным образом упрощает задачу. Помидору, чтобы он дал больше сока, надо действительно ставить мажорную музыку. А человеку достаточно объяснить, что та музыка, которую он слышит, и есть мажор. Который, правда, искажен несовершенством исполнителей – но не до конца и только временно. А какая музыка будет играть на самом деле, совершенно неважно…
Энлиль Маратович, явно подуставший от этой беседы, воспользовался моментом, дернул меня за рукав и сказал:
– А вот, кстати, начальник фольклора.
Им оказался попахивающий потом толстяк, похожий на провокатора Самарцева, только без бороды и харизмы. Его фамилию мне не назвали, представив по имени – "Эдик" (увидев в прорезях маски фиолетовые мешки под его полными боли глазами, я отчего-то подумал, что это уменьшительное от "Эдип").
– Что свежего в фольклоре? – спросил я. – Анекдоты есть?
– В основном про лабрадора Кони, – ответил Эдик.
– А почему про лабрадора?
– Думаете, это трусость? – усмехнулся Эдик. – Совсем наоборот. Среди нашей элиты распространено убеждение, что реальный правитель России – это древний пес Песдец, с пробуждения которого в нашей стране началась новая эпоха. В разных культурах его называют по разному – Гарм, Ктулху и так далее. Утверждают, что именно он был представлен нашему обществу как "лабрадор Кони". Имя "Кони" – это слово "инок" наоборот, что указывает на высшую степень демонического посвящения. А слово "лабрадор" образовано от "лаброс" и "д'Ор", что означает "Золотой Топор", один из титулов архистратига тьмы. Появление Лабрадора предрекал еще Хлебников в своих палиндромах – помните это смутное предчувствие зажатого рта: "Кони, топот, инок – но не речь, а черен он…" Президентская форма правления существует у нас главным образом потому, что статус президентской собаки очень удобен. Он позволяет неформально общаться с большинством мировых лидеров. Как говорится, президенты приходят и уходят, а пиздец остается…
Эдик встретился глазами с Энлилем Маратовичем и торопливо добавил:
– Но все-таки, согласитесь, приятно, когда это пиздец с человеческим лицом!
– Это несколько выходит за рамки устного народного творчества, – процедил Энлиль Маратович, – это уже устное антинародное творчество…
И потащил меня прочь.
Следом меня представили начальнику спорта, бодрому качку в такой же пушистой овчинной юбке, какую носил мой соперник по поединку. Наверно, из-за этого неприятного совпадения, на которое мы оба не могли не обратить внимания, наш разговор оказался коротким и напряженным.
– Как относишься к футболу? – спросил начальник спорта, окидывая меня оценивающим взглядом.
Мне померещилось, что он каким-то рентгеном замерил объем моих мышц прямо под одеждой. Я остро ощутил, что действие конфеты смерти прошло.
– Знаете, – сказал я осторожно, – если быть до конца честным, главная цель этой игры – забить мяч в ворота – кажется мне фальшивой и надуманной.
– А, ну тогда играй в шахматы.
Про шахматы я мог бы сказать то же самое – но решил не ввязываться в беседу.
Знакомства продолжались долго. Я, как мог, любезничал с масками; они любезничали со мной, но по настороженным огонькам глаз в золотых глазницах я понимал, что все в этом зале держится только на страхе и взаимной ненависти – которая, впрочем, так же прочно скрепляет собравшихся, как могли бы христианская любовь или совместное владение волатильными акциями.
Иногда мне казалось, что мимо нас проходят известные люди – я узнавал то знакомую прическу, то манеру сутулиться, то голос. Но полной уверенности у меня никогда не было. Один раз, правда, я голову готов был дать на отсечение, что в метре от меня стоит академик Церетели – доказательством была особая замысловатая умелость, с которой тот нацепил звезду героя на свою хламиду: кривовато, высоковато и как был чуть нелепо, так что издалека было видать трогательно неприспособленного к жизни подвижника духа (я видел по телевизору, что в такой же манере он плюхал ее на лацкан своего пиджака).
Но Энлиль Маратович провел меня мимо, и я так и не узнал, верна моя догадка или нет.
Наконец меня представили всем, кому следовало, и Энлиль Маратович оставил меня в одиночестве. Я ожидал, что на меня обрушится шквал внимания, но в мою сторону почти не смотрели. Про меня сразу забыли – халдеи равнодушно проходили мимо, даже не удостаивая меня взглядом. Я взял с фуршетного стола стакан жидкости красного цвета с пластиковой соломинкой.
– Что здесь? – спросил я оказавшегося рядом масочника.
– Комаришка, – презрительно буркнул он.
– Кто комаришка? – обиделся я.
– Коктейль "комаришка", водка с клюквенным соком. В некоторых стаканах просто сок, а у коктейля трубочка заостренная – как игла шприца.
Сказав это, он подхватил два коктейля и понес в другой угол зала.
Я выпил коктейль. Потом второй. Потом прошелся взад-вперед по залу. На меня никто не обращал внимания. Sic transit glamuria mundi /прим. – так проходит мирской гламур, лат./, думал я, прислушиваясь к журчащим вокруг светским разговорам. Беседовали о разном – о политике, о кино, о литературе.
– Это охуенный писатель, да, – говорил один халдей другому. – Но не охуительный. Охуительных писателей, с моей точки зрения, в России сейчас нет. Охуенных, с другой стороны, с каждым днем становится все больше. Но их у нас всегда было немало. Понимаете, о чем я?
– Разумеется, – отвечал второй, тонко играя веком в прорези маски. – Но вы сами сейчас заговорили об охуенных с другой стороны. Охуенный с другой стороны – если он действительно с другой стороны – разве уже в силу одного этого не охуителен?
Были в толпе и западные халдеи, приехавшие, видимо, делиться опытом. Я слышал обрывки английской речи:
– Do Russians support gay marriage?
– Well, this is not an easy question, – дипломатично отвечал голос с сильным русским акцентом. – We are strongly pro-sodomy, but very anti-ritual… /прим. – в России поддерживают гомосексуальные браки? – Это сложный вопрос. Мы за содомию, но против ритуала…/ И еще, кажется, было несколько нефтяников – это я заключил по часто долетавшему до меня выражению "черная жидкость". Я вернулся к столику и выпил третий коктейль. Вскоре мне стало легче.
На сцене вовсю шел капустник. Вампиры показывали халдеям что-то вроде программы художественной самодеятельности, которая, видимо, должна была придать взаимным отношениям сердечную теплоту. Но получалось это не очень. К тому же, по репликам вокруг я понял, что эту программу все видели много раз.
Сначала Локи танцевал танго со своей резиновой женщиной, которую ведущий, высокий халдей в красных робах, почему-то назвал культовой. Сразу после номера группа халдеев поднялась на сцену и вручила Локи подарок для его молчаливой спутницы – коробку, обернутую в несколько слоев золотой бумаги и перевязанную алым бантом. Ее долго открывали.
Внутри оказался огромный фаллоимитатор – "член царя Соломона", как его называли участники представления. На боку этого бревна из розовой резины виднелась надпись "И это пройдетЪ!" Я подумал, что это ответ на бессмертное двустишие с бедра учебного пособия. Из комментариев окружающих стало ясно, что эта шутка тоже повторяется из года в год (в прошлом году, сказал кто-то, член был черным – опасная эскапада в наше непростое время).
Затем на сцену вышли Энлиль Маратович и Митра. Они разыграли пьеску из китайской жизни, в которой фигурировали император Циньлун и приблудный комарик. Комариком был Энлиль Маратович, императором – Митра. Суть пьески сводилась к следующему: император заметил, что его укусил комар, пришел в негодование и стал перечислять комару все свои земные и небесные звания – и при каждом новом титуле потрясенный комарик все ниже и ниже склонял голову, одновременно все глубже вонзая свое жало (раздвижную антенну от старого приемника, которую Энлиль Маратович прижимал руками ко лбу) в императорскую ногу. Когда император перечислил наконец все свои титулы и собрался прихлопнуть комарика, тот уже сделал свою работу и благополучно улетел.
Этому гэгу искренне хлопали – из чего я заключил, что в зале много представителей бизнеса.
Потом были смешанные гэги, в которых участвовали вампиры и халдеи. Это была последовательность коротких сценок и диалогов:
– Теперь у нас будет, как выражаются французы, минет-а-труа, – говорил халдей.
– Там не минет, там менаж, – поправлял вампир. – M?nage? trois.
– Менаж? – округлял глаза халдей. – А это как?
И в зале послушно смеялись.
Некоторые диалоги отсылали к фильмам, которые я видел (теперь я знал, что это называется "развитой постмодернизм"):
– Желаете гейшу? – спрашивал вампир.
– Это которая так глянуть может, что человек с велосипеда упадет?
– Именно, – подтверждал вампир.
– Нет, спасибо, – отвечал халдей. – Нам бы проебстись, а не с велосипедов падать.
Потом со сцены читали гражданственные стихи в духе Евтушенко:
"Не целься до таможни, прокурор – ты снова попадешь на всю Россию…" И так далее.
Устав стоять, я присел на табурет у стены. Я был совершенно измотан.
Мои глаза слипались. Последним, что я увидел в подробностях, был танец старших аниматоров – четырех халдеев, которым меня так и не представили. Они исполнили какой-то дикий краковяк (не знаю почему, но мне пришло в голову именно это слово). Описать их танец трудно – он походил на ускоренные движения классической четверки лебедей, только эти лебеди, похоже, знали, что Чайковским не ограничится, и в конце концов всех пустят на краковскую кровяную. Пикантности номеру добавляло то, что аниматоры были одеты телепузиками – над их масками торчали толстые золотые антенны соответствующих форм.
Потом на сцене начались вокальные номера, и теперь можно было подолгу держать глаза закрытыми, оставаясь в курсе происходящего. К микрофону подошел Иегова с гитарой, пару раз провел пальцами по струнам и запел неожиданно красивым голосом:
– Я знаю места где цветет концентрат
Последний изгнанник не ждущий зарплат
Где розы в слезах о зеркальном ковре
Где пляшут колонны на заднем дворе…
С концентратом все было ясно – я тоже знал пару мест, где он цветет, скажем так. Мне представилась роза и ее отражение в бесконечном коридоре из двух зеркал, а потом зеленые колонны Independence Hall с оборота стодолларовой банкноты спрыгнули во двор и начали танцевать друг с другом танго, имитируя движения Локи и его покорной спутницы. Я, конечно, уже спал.
Напоследок, правда, я успел понять, от какой именно капусты образовано слово "капустник". Во сне эта мысль была многомернее, чем наяву: сей мир, думал я, находит детей в капусте, чтобы потом найти капусту в детях.
LE YELTSINE IVRE
Всю следующую неделю я провисел в хамлете покойного Брамы.
Мне непреодолимо захотелось залезть туда, когда машина привезла меня домой утром после капустника. Я так и поступил – и сразу впал в знакомое хрустальное оцепенение.
Это был не сон и не бодрствование. Тяжелый темный шар, которым мне представлялось сознание языка, занимал в это время какую-то очень правильную и устойчивую позицию, в зародыше давя все интенции, возникавшие у меня при обычном положении тела. Я смутно понимал, отчего так происходит: действия человека всегда направлены на ликвидацию внутреннего дисбаланса, конфликта между реальным состоянием дел и их идеальным образом (точно так же ракета наводится на цель, сводя к нулю появляющиеся между частями ее полупроводникового мозга разночтения). Когда я повисал вниз головой, темный шар скатывался в то самое место, где раньше возникали дисбалансы и конфликты. Наступала гармония, которую не нарушало ничто. И выходить из этой гармонии языка с самим собой не было ни смысла, ни повода.
Однако все оказалось сложнее, чем я думал. На седьмой день я услышал мелодичный звон. В хамлете зажегся свет, и записанный на магнитофон женский голос выразительно произнес где-то рядом:
"Ни о чем я так не жалею в свои последние дни, как о долгих годах, которые я бессмысленно и бездарно провисел вниз головой во мраке безмыслия.
Час и минута одинаково исчезают в этом сероватом ничто; глупцам кажется, будто они обретают гармонию, но они лишь приближают смерть… Граф Дракула, воспоминания и размышления."
Я слез на пол. Было понятно, что включилось какое-то устройство, следящее за проведенным в хамлете временем – видимо, я исчерпал лимит.
Подождав час или два, я вновь забрался на жердочку. Через пять минут в хамлете вспыхнул свет, и над моим ухом задребезжал звонок, уже не мелодичный, а довольно противный. Снова включился магнитофон – в этот раз он произнес эпическим мужским басом:
«Впавших в оцепенение сынов великой мыши одного за другим уничтожило жалкое обезьянье племя, даже не понимающее, что оно творит. Одни умерли от стрел; других пожрало пламя. Вампиры называли свое безмолвное бытование высшим состоянием разума. Но жизнь – а вернее, смерть – показала, что это был глупейший из их самообманов… Уицлипоцли Дунаевский, всеобщая история вампиров.»
Я решил схитрить – спрыгнул на пол и сразу же вернулся на серебряную штангу. Через секунду над моим ухом заверещал яростный клоунский голос:
«Что скажет обо мне история? А вот что: еще одно чмо зависло в чуланчике! Бу-га-га-га-га!»
Я решил больше не спорить с судьбой, вернулся в гостиную и прилег на диван. На самом деле хотелось только одного – снова зависнуть в чуланчике, раздавив надежным черным ядром зашевелившиеся в голове мысли. И плевать на приговор истории… Но я понимал, что лимит выбран. Закрыв глаза, я заставил себя уснуть.
Меня разбудил звонок. Это была Гера.
– Давай встречаться, – сказала она без предисловия.
– Давай, – ответил я, даже не успев подумать.
– Приезжай в Le Yeltsine Ivre.
– А что это такое? – спросил я.
– Это оппозиционный ресторан. Если ты не знаешь, где это, мой шофер за тобой заедет.
– У тебя машина с шофером? – удивился я.
– Если нужно, у тебя тоже будет, – ответила она. – Попроси Энлиля. Все, жду. Чмоки.
И повесила трубку.
Шофер позвонил в дверь через полчаса после нашего разговора. За это время я успел принять душ, одеться в свою новую угольно-черную униформу (она выглядела очень аскетично, но ее подбирал целый взвод продавцов в "Архипелаге"), и выпить для смелости полстакана виски.
Шофер оказался немолодым мужчиной в камуфляже. У него был слегка обиженный вид.
– Что это за "оппозиционный ресторан"? – спросил я.
– А за городом, – ответил он. – Минут за сорок доедем, если пробок не будет.
Внизу нас ждал черный джип BMW последней модели – я на таких никогда не ездил. Впрочем, новость о том, что я могу завести себе такой же контейнер для стояния в пробках, совершенно меня не вдохновила – то ли я уже воспринимал финансовые возможности своего клана как нечто само собой разумеющееся, то ли просто нервничал перед встречей.
Я ничего не слышал про ресторан "Le Yeltsine Ivre". Название перекликалось с известным стихотворением Артюра Рембо "Пьяный корабль".
Видимо, имелся в виду корабль нашей государственности, персонифицированный в отце-основателе новой России. Странно, что Геру тянет к официозу, думал я, но, может быть, такие рингтоны сами звенят в душе, когда появляется казенный бумер-2 с шофером…
Я стал размышлять, как себя вести, когда мы встретимся.
Можно было притвориться, что я не придал ее укусу никакого значения.
Сделать вид, что ничего не произошло. Это не годилось: я был уверен, что начну краснеть, она станет хихикать, и встреча будет испорчена.
Можно было изобразить обиду – собственно, не изобразить, а просто не скрывать ее. Это не годилось тем более. Мне вспомнилась присказка бригадира грузчиков из универсама, где я работал: "На обиженных срать ездят".
Конкурировать с шофером Геры на рынке транспортных услуг я не хотел…
Я решил не забивать себе голову этими мыслями раньше времени и действовать по обстоятельствам.
"Эльцын Ивр" оказался модным местом – парковка была плотно заставлена дорогими автомобилями. Я никогда не видел такого оригинального входа в здание, как здесь: в кирпичную стену был вмурован настоящий танк, и посетителям приходилось взбираться на башню, над которой была дверь входа.
Впрочем, это было несложно – туда вели две ажурных лестницы, расположенных по бокам танка. По многочисленным следам подошв было видно, что экстремалы залезали на танк и спереди – просто для лихости. На пушке висело объявление:
«Просьба по стволу не ходить, администрация».
Коридор за входом был оформлен в виде самолетного фюзеляжа; входящим улыбалась девушка в форме стюардессы и спрашивала номера посадочных талонов – в заведение пускали только по записи. Видимо, по мысли устроителей, посетители должны были попадать с башни танка прямо в брюхо президентского авиалайнера.
Меня ожидал одетый авиастюардом официант, который повел меня за собой.
Зал заведения выглядел традиционно, удивляли только огромная эстрада с табличкой "дирижоке с 22.00", и еще круглый бассейн – небольшой и глубокий, с арочным мостиком сверху (рядом в стене была дверь с непонятной надписью "мокрая"). Проход к отдельным кабинетам находился в конце зала.
Когда мы приблизились к кабинету, где ждала Гера, я ощутил острый прилив неуверенности в себе.
– Извините, – спросил я стюарда, – а где здесь туалет?
Стюард показал на дверь неподалеку.
Проведя несколько минут в сверкающем помещении с клепаными писсуарами на авиационных шасси, я понял, что дальнейшее изучение своего лица в зеркале ничего не даст. Я вернулся в коридор и сказал стюарду:
– Спасибо. Дальше я сам.
Подождав, пока он скроется из виду, я нажал ручку двери.
Гера сидела в углу комнаты, на куче разноцветных подушек в форме пухлых рельсовых обрезков. На ней было короткое черное платье с глухим воротом. Оно казалось очень простым и вполне целомудренным, но я никогда не видел наряда сексуальнее.
У стены стоял стол с двумя нетронутыми приборами. На полу перед Герой был поднос с чайным набором и недоеденным чизкейком.
Она подняла на меня глаза. И в ту же секунду мое замешательство прошло – я понял, что делать.
– Привет, – сказала она, – ты сегодня какой-то мрачно-решитель…
Договорить она не успела – в два прыжка я приблизился к ней, опустился на корточки, и…
Тут, надо сказать, произошла маленькая неожиданность, чуть не сбившая меня с боевого курса. Когда наши лица оказалось совсем близко, она вдруг прикрыла глаза и приоткрыла губы, словно ждала не укуса, от которого меня уже не могла удержать никакая сила в мире, а чего-то другого. А когда мои челюсти дернулись, и она поняла, что именно произошло, ее лицо сморщилось в гримасу разочарования.
– Тьфу дурак. Как же вы все меня достали…
– Извини, – ответил я, отступая в угол комнаты и садясь на горку подушек-рельсов, – но после того, как ты… Я должен был…
– Да все понятно, – сказала она угрюмо. – Можешь не объяснять.
Я больше не мог себя сдерживать – прикрыв глаза, я отключился от физического мира и принялся всем своим существом подглядывать и подсматривать, выясняя то, о чем я гадал столько ночей – а сейчас, наконец, мог увидеть с полной ясностью. Меня, впрочем, не интересовали вехи ее жизни, секреты или проблемы. У меня хватило такта даже не глядеть в эту сторону.
Меня занимало совсем другое – ее отношение ко мне. И это выяснилось сразу.
Я не ошибся. Только что я мог ее поцеловать. Она была совсем не против.
Она этого даже ждала. Больше того, она не стала бы возражать, если бы все не ограничилось поцелуем, а зашло дальше… Как именно далеко, она не знала сама. Может быть, подумал я, еще не поздно? Открыв глаза, я сделал робкое движение в ее сторону, но она поняла, что у меня на уме.
– Нет, дорогой, – сказала она. – Что-нибудь одно – или кусаться, или все остальное. Сегодня, пожалуйста, не приближайся ко мне ближе, чем на метр.
Я не собирался так просто сдаваться – но решил немного повременить.
– Хочешь есть? – спросила она.
Я отрицательно помотал головой, но она все равно кинула мне книжечку меню.
– Посмотри. Тут есть прикольные блюда.
Я понял, что она старается отвлечь меня, не дать заглянуть в нее слишком глубоко – но я и сам не хотел лезть в ее мир без спроса. То единственное, что меня интересовало, я уже выяснил, а копаться в остальном мне не следовало для своего же блага, тут Локи был совершенно прав. Я чувствовал инстинктом – надо удержаться от соблазна.
Я углубился в меню. Оно начиналось со вступления, несколько разъяснившего мне смысл названия ресторана:
«Российский старожил давно заприметил вострую особенность нашего бытования: каким бы мерзотным не казался текущий режим, следующий за ним будет таким, что заставит вспоминать предыдущий с томительной ностальгией. А ностальгии хорошо предаваться под водочку (стр. 17-18), закусочку (стр. 1-3) и все то, что обыщется промеж.»
Мне стало ясно, что Гера имела в виду под «прикольными блюдами» – в книжечке была дневная рыбная вкладка с диковатыми названиями: там, например, присутствовало «карпаччо из меч-рыбы „Net Explorer“ под соусом из Лимонов» и "евроуха «Свободу МБХ!» Меня охватило любопытство. Я поднял лежащий на полу радиотелефон, на котором был изображен официант с подносом, и выбрал свободу.
Затем я принялся изучать карту вин, предсказуемо названную "работа с документами" – и старательно читал бесконечный список строка за строкой, пока прозрачность Геры не пошла на убыль. Тогда я закрыл книжечку и поздравил себя с победой рыцарства над любопытством.
Впрочем, победа была неполной – кое-что я все-таки увидел. Не увидеть этого я просто не мог, как нельзя не заметить гору за окном, с которого откинули штору. В жизни Геры произошло неприятное событие. Оно было связано с Иштар, которую Гера посетила после знакомства с халдеями (процедура была такой же, как в моем случае, только ее представлял обществу Мардук Семенович, а после сеанса ясновиденья ей пришлось отбиваться бутылкой от какой-то озверевшей эстрадной певицы). Между Иштар и Герой что-то случилось, и теперь Гера была в депрессии. Кроме того, она была сильно напугана.
Но я не понимал, что именно стряслось на дне Хартланда – это было каким-то образом скрыто, словно часть ее внутреннего измерения была затемнена. С таким я никогда раньше не сталкивался, поэтому не удержался от вопроса:
– А что у тебя случилось с Иштар Борисовной?
Она нахмурилась.
– Сделай одолжение, не будем об этом. Все спрашивают одно и то же – Митра, ты…
– Митра? – переспросил я.
Мое внимание скользнуло вслед за этим именем, и я понял, что Гера относится к Митре почти так же хорошо, как ко мне. Почти так же. А Митра…
Митра ее кусал, понял я со смесью ревности и гнева, он делал это два раза. Она тоже укусила его один раз. Больше между ними ничего не произошло, но и этого было более чем достаточно. Свидетельство их интимной задушевности оказалось последним, что я успел разглядеть в блекнущем потоке ее памяти.
Окошко закрылось. А как только оно закрылось, я понял, что безумно хочу укусить ее снова и выяснить, какое место в ее жизни занимает Митра.
Я, конечно, понимал, что этого не следует делать. Было ясно: за вторым укусом появится необходимость в третьем, потом в четвертом – и конца этому не будет… Мне в голову даже пришел термин "кровоголизм" – только не по аналогии с алкоголизмом, а как сумма слов "кровь" и "голый", душевная болезнь, жертвой которой я себя уже ощущал – потребность оголять чужую душу при малейшем подозрении… Поддайся искушению раз, потом два, думал я, и высосешь из любимого существа всю красную жидкость.
Видимо, что-то отразилось на моем лице – Гера покраснела и спросила:
– Что? Что такое ты там увидел?
– Митра тебя кусал? – спросил я.
– Кусал, – ответила она. – Поэтому я его видеть не хочу. И тебя тоже не захочу, если ты еще раз меня укусишь.
– Что, вообще больше ни разу?
– Надо, чтобы мы с тобой могли доверять друг другу, – ответила она. – А если мы будем друг друга кусать, никакого доверия между нами уже не останется.
– Почему?
– Какое может быть доверие, если ты и так все знаешь?
Это было логично.
– Хорошо, – сказал я. – Я и не стал бы первым. Это ведь ты начала.
– Правда, – вздохнула она. – Меня так Локи учил. Говорил, с мужчиной надо быть предельно циничной и безжалостной, даже если сердце велит иначе.
В эту зону ее опыта я тоже не заглянул.
– Локи? – удивился я. – А что он тебе преподавал?
– Искусство боя и любви. Как и тебе.
– Но ведь он… Он же мужчина.
– Когда были занятия по искусству любви, он приходил в женском платье.
Я попробовал представить себе Локи в женском платье и не смог.
– Странно, – сказал я. – Меня он, наоборот, учил, что вампир не должен кусать женщину, к которой он… Ну, испытывает интерес. Чтобы не потерять этого интереса.
Гера поправила волосы.
– Ну как, – спросила она, – не потерял?
– Нет, – ответил я. – Я практически ничего и не видел. Можешь считать, я про тебя по-прежнему ничего не знаю. Просто хотелось, чтобы мы были квиты.
Когда ты меня укусила у музея…
– Ну хватит, – сказала Гера. – Замнем.
– Хорошо. Вот только я одного не понял. Я почему-то не вижу, что у тебя случилось с Иштар. Как так может быть?
– У нее такая власть. То, что происходит между Иштар и тем, кого она кусает, скрыто от всех остальных. Я тоже не могу узнать, о чем ты с ней говорил. Даже Энлиль с Мардуком не могут.
– Мне кажется, что ты напугана. И расстроена.
Гера помрачнела.
– Я ведь уже попросила, не надо об этом. Может, я позже скажу.
– Ладно, – сказал я. – Давай поговорим о чем-нибудь жизнеутверждающем.
Как Локи выглядит в женском платье?
– Замечательно, – ответила Гера. – Он даже сиськи надевал искусственные. По-моему, ему это очень нравилось.
– А что вы проходили в курсе любви?
– Локи рассказывал про статистику.
– Какую еще статистику?
– Тебе правда интересно?
Я кивнул.
– Он говорил так, – Гера провела ладонью по волосам и нахмурилась, – сейчас вспомню… "Отношение среднестатистического мужчины к женщине характеризуется крайней низостью и запредельным цинизмом… Опросы показывают, что, с точки зрения мужской половой морали, существует две категории женщин. "Сукой" называется женщина, которая отказывает мужчине в половом акте. "Блядью" называется женщина, которая соглашается на него.
Мужское отношение к женщине не только цинично, но и крайне иррационально. По господствующему среди мужчин мнению – так считает семьдесят четыре процента опрошенных – большинство молодых женщин попадает в обе категории одновременно, хоть это и невозможно по принципам элементарной логики…" – А какой делался вывод? – спросил я.
– Такой, что с мужчиной надо быть предельно безжалостной. Поскольку ничего другого он не заслуживает.
– А надувная женщина у вас тоже была?
Гера изумленно посмотрела на меня.
