Текст книги "Полуостров загадок"
Автор книги: Виктор Болдырев
сообщить о нарушении
Текущая страница: 4 (всего у книги 12 страниц)
Все были довольны. Я понимал, что Гырюлькай в последнюю секунду добровольно уступил победу Тальвавтыну, не желая, видимо, осложнять накаленную обстановку.
– Вот так старина, – тихо сказал Костя, – ну чем не дипломат!
Вокруг Тальвавтына толпились мужчины, поздравляя с выигранной гонкой, по очереди прикладывались к биноклю, удивленно цокали, разглядывая далекие вершины.
Прирожденные оленеводы и пастухи оценили необыкновенный приз. С таким «колдовским глазом» очень легко было искать отколовшихся от табуна оленей.
Костя обратил внимание на большое количество, оружия в стойбище. Почти на каждой нарте лежал винчестер. Многие молодые чукчи стояли с небрежно закинутыми за спину винтовками.
– Откуда раздобыли новое оружие? – удивлялся Костя.
Тальвавтын пригласил нас в свою просторную ярангу. Внутри висел громадный полог, по крайней мере втрое больше, чем у Гырюлькая. Мы с Костей сбросили в чоттагине кухлянки и влезли вслед за Тальвав тыном в полог.
Жирник, похожий на блюдо, освещал роскошное меховое жилище. Пол устилали пушистые белые оленьи шкуры. У светильника висела связка старинных амулетов– «семейных охранителей» – идолов, вырезанных из дерева, украшенных кусочками меха.
На шкурах восседала старуха в богато расшитом керкере и курила длинную трубку. Она кашляла, бормотала какие то проклятия и не обращала ни малейшего внимания на гостей. Тальвавтын резко оборвал ее. Она спрятала трубку, зашипела, как змея, и выбралась из полога.
– Ну и карга, – проворчал Костя.
Тальвавтын расположился на шкуре пестрого оленя, пригласил сесть рядом, вытащил трубку с блестящим медным запальником и неторопливо закурил.
Старуха внесла низенький столик и поставила перед нами. Она не переставала что то бурчать себе под нос. В полог поодиночке входили люди. Молчаливо усаживались на оленьих шкурах вокруг столика. Меня поразили их лица: в отблесках огня они напоминали мрачные и неподвижные жреческие маски. У многих на рукавах болтались хвостики крашеного меха. Видно, тут собрались старшины и шаманы стойбищ, хозяином которых был Тальвавтын. Все они невозмутимо покуривали длинные трубки.
Я спросил Тальвавтына, много ли у него стойбищ в подчинении..
– Считай, – ответил он небрежно, кивнув на.» людей. – Каждый человек – стойбище…
– Недурно! Двадцать гавриков, – констатировал Костя.
Тут портьера. зашевелилась, и в полог явились еще двое – те самые парни, ночные гости Гырюлькая. Они уселись напротив нас, в темном углу полога, положив на колени винчестеры.
– Ничего себе… – прошептал Костя, – целая батарея…
Невольно я подумал, что именно эти парни спровадили к «верхним людям» наших предшественников. Мы сидели перед этой грозной батареей, освещенные светильником, беззащитные, как младенцы.
Старуха, кряхтя, втащила деревянное блюдо с горой дымящейся жирной оленины. Костя неторопливо поднялся и вышел из полога, провожаемый двадцатью парами настороженных глаз.
Никто не притрагивался к дымящемуся мясу. Портьера зашевелилась – в полог вернулся Костя. Он принес с нарты рюкзак с угощениями. Мы уставили столик невиданными яствами, стараясь представить полный ассортимент продуктов. Костя вытащил даже флягу с неприкосновенным запасом спирта.
Лица оживились. Засверкали ножи. Все ели с аппетитом.
Старуха немного смягчилась и перестала бормотать свои проклятия. Она принесла котел с наваристым бульоном, достала из старинного сундука фарфоровые пиалы и разлила гостям ароматный навар. Бульон закусывали галетами.
После бульона Костя ножом вскрыл банки. с персиковым компотом и разлил всем в чашки. Десерт понравился. Вожди тянули его крошечными глотками, поддевая ножами скользкие персики..
Костя вскрывал все новые и новые банки. Раскрыв последнюю, поднес ее старухе. Она окончательно замолкла и принялась за невиданное угощение, ловко орудуя ножом.
Но Костю она наградила свирепым взглядом, в котором светились неистовая злоба и затаенное торжество.
Началось бесконечное чаепитие. Напряжение, нависшее в пологе, немного разрядилось. Лицо Тальвавтына разгладилось, подобрели лица свирепых его помощников. Только двое с винчестерами оставались настороженными.
Кушанья перемешались. Старуха принесла блюдо, полное розоватых палочек сырого костного мозга. Он таял во рту, как масло. Мы закусывали его конфетами и запивали густо заваренным чаем.
Двое с винчестерами нетерпеливо поглядывали на Тальвавтына. Лицо старика нахмурилось и побледнело. Он едва скрывал возбуждение. Притихли и его помощники. В пологе наступила зловещая тишина.
Кажется, пора…
Незаметно расстегиваю пуговицу на рукаве лыжной куртки. Ожерелье, обмотанное кольцами вокруг руки, соскальзывает вниз. Протягиваю пустую чашку к чайнику старухи. На запястье кольцами улеглись медвежьи головы, сцепившись клыками. Ожерелье свободно свешивается с руки несколькими браслетами. Шлифованные костяные бляшки тускло отсвечивают в колеблющемся пламени светильника…
Блестящий носик чайника ходит ходуном. Старуха уставилась на ожерелье, позабыв о чае. Тальвавтын и его старшины словно в столбняке. Все, как завороженные, смотрят на ожерелье. Изумление отразилось на лицах.
Старуха, схватившись обеими ладонями за дужку чайника, угодливо принялась наливать мне чай.
Ставлю полную чашку около себя, поднимаю руку, – костяные бляшки гремят, ожерелье Скользит, как живое, обратно в рукав лыжной куртки. Как ни в чем не бывало застегиваю пуговицу.
Такого эффекта мы не ожидали и с любопытством наблюдаем немую сцену.
Первым пришел в себя Тальвавтын.
– Скажи, откуда у тебя ожерелье наших эрымов? И тут моя фантазия воспламенилась:
– Последний ваш эрым подарил ожерелье моему отцу на Омолоне. А отец передал его мне, когда я поехал к вам, на Чукотку.
Это была ложь, и до сих пор я не могу понять, почему я так ответил Тальвавтыну.
Костя хмыкнул, заерзал на своем месте, обалдело поглядывая на меня. Тальвавтын опустил голову, глаза его горели. После долгого раздумья он спросил:
– А знаешь ли ты, откуда наши эрымы получили эту костяную цепь?
– Нет, отец никогда не говорил мне об этом…
– Наши эрымы, – гордо проговорил Тальвавтын, – были потомками того храброго чукотского вождя, который победил вашего «жестокоубивающего Якунина [12]12
«Жестокоубивающим Якуниным»чукчи называли в преданиях майора Павлуцкого, возглавлявшего по указу императорского сената несколько военных походов против чукчей.
[Закрыть]». Сцепившиеся медвежьи головы – знак единения наших племен, этот вождь получил в наследство от внуков Кивающего Головой [13]13
Кивающий Головой– прославленный чукотский военачальник (кивком головы подававший знак о начале битвы).
[Закрыть]– знаменитого чукотского воина.
Вождь, победивший вашего Якунина, завещал «медвежью цепь» своему сыну. А когда сын состарился, ожерелье получил Гелагын – первый чукотский тойон. Этот передал ожерелье своему сыну Яатгыргину – тоже чукотскому тойону. А Яатгыргин, когда умирал, отдал его Омракуургену– первому чукотскому эрыму. Он был все равно что царь.
Меня поразила осведомленность. Тальвавтына, и я спросил, откуда он все это знает.
– Древние вести старые люди рассказывают… Очень старые люди видели твое ожерелье у старшего сына Эйгели – последнего нашего эрыма. Он кочевал летом на Олое, а зимовал на Омолоне. Потом, – вздохнул Тальвавтын, – медвежья цепь совсем пропала, и чукотские племена стали жить каждый по себе, каждый по своему разуму. Остались только кафтан эрымов, золотой нож, блестящие лепешки на лентах и бумаги старинные, что белый царь чукотскому царю дарил…
Речь Тальвавтына была куда более красочной. Я пересказываю ее своими словами, хотя и довольно точно.
Так вот откуда пошли чукотские эрымы! Тальвавтын, несомненно, сообщал сведения большой исторической ценности. Особенно меня поразила история ожерелья Чандары. Не случайно Синий Орел берег его как символ наследственной власти. Легендарные чукотские богатыри считали это ожерелье магическим знаком единения раздробленных племен, а Тальвавтын разыскивал пропавшее ожерелье, чтобы любой ценой заполучить символическую реликвию в свои руки и укрепить престиж неограниченной власти.
Кое что из истории известно было и мне. В 1742 году в ответ на непослушание чукчей императорский сенат вынес жестокое решение: «На оных, немирных чукоч военною, оружейного рукой наступать». Комендант Анадырской крепости – майор Павлуцкий силой оружия и жестокостью пытался выполнить это решение и подчинить непокоренных чукчей, но в 1747 году был разбит чукотским вождем и убит в бою.
Царское правительство, решив действовать с чукчами мирным путем, пожаловало сыну и внукам этого вождя знаки отличия – кафтаны и медали на лентах.
Сто лет спустя Майдель, ученый путешественник и представитель царской власти в Колымо-Чукотском крае, попытался закрепить у чукчей начальственную организацию, разделив народ на ясачные роды во главе с родовыми старшинами и верховным князем Омракуургеном. Как символ наследственной верховной власти Омракуурген получил царский кафтан, кортик, инкрустированный золотом, серебряные медали, жалованные грамоты с висячими сургучными печатями. А от своих предков – ожерелье знаменитого чукотского вождя Кивающего Головой.
По счастливому стечению обстоятельств, эта старинная реликвия оказалась в наших руках…
– Зачем тебе ожерелье наших эрымов? – спросил вдруг Тальвавтын. – Подари мне костяную цепь.
Я задумался. Пламя светильника освещало суровые скуластые лица. Тальвавтын недаром собирал старинные прерогативы власти эрымов. Видно, старик всеми путями стремился укрепить свою власть в Пустолежащей земле. Но спасут ли его от неумолимого наступления времени эти старинные побрякушки?
– Тебе, Тальвавтын, нужно ожерелье эрымов, нам – олени. Продайте шесть тысяч важенок; мы тебе и твоим людям деньги, товары все отдадим и ожерелье в придачу.
Тальвавтын выслушал предложение, не шевельнувшись, опустив голову. Вокруг неподвижно, как мумии, сидели его приближенные. В пологе было душно и жарко. Они могли просто укокошить нас и овладеть ожерелье ем и товарами. Я чувствовал, как напрягся Костя, готовый отразить нападение. В темном углу зашевелились парни с угрюмыми физиономиями. Мне почудилось, что дула винчестеров дрогнули и поворачиваются в нашу сторону.
А Тальвавтын неподвижносидел и молчал, словно по грузившись. в забытье. Все взгляды обратились к Тальвавтыну. Как будто ждали его сигнала.
– Ты говоришь, – вдруг хрипло спросил он, – что последний эрым подарил костяную цепь твоему отцу? Хорошо… Совет старейшин будем делать – отвечать тебе. А теперь прощай, – нахмурился он, – думать будем.
С облегчением мы выбрались из душного полога. Никто не вышел нас провожать. Гырюлькай, бледный, осунувшийся, ждал у нарт.
Кораль
Домой возвращались в полночь. Звездное небо переливало разноцветными сполохами, ярко светила луна, туманный Млечный Путь уводил куда то выше перевала в темную пропасть неба.
Олени бежали резво и споро. Хрустел снег под копытами, визжали полозья. Нарты скользили будто по алмазной пыли.
Взлетев на перевал, мы едва не сшиблись с бешено; несущимися оленьими упряжками. На передней нарте стояла на коленях Геутваль, погоняя оленей гибкой тиной [14]14
Тина– искаженное чукотское тины – прут погонялки.
[Закрыть]. Кенкель [15]15
Кенкель– костяной наконечник погонялки.
[Закрыть]со свистом рассекал воздух. За спиной у девушки блестел винчестер. Позади мчалась упряжка с Тынетэгином, вооруженным длинноствольной винтовкой.
Увидев нас, Геутваль вихрем слетела с нарты.
– Какомэй! Жив ты?! Подбежал Тынетэгин:
– Тальвавтына убивать ехали…
– Ну и дьяволята! – рассмеялся Костя.
Не сговариваясь, мы подхватили Геутваль и стали подкидывать к нёбу, полыхающему зеленоватыми огнями. Наконец девушка уцепилась за мой капюшон, и я осторожно поставил ее на сверкающий снег.
– Думала, совсем пропадал… – тихо проговорила она и вдруг прижалась тугой раскрасневшейся щекой к обветренному, бородатому моему лицу. Я ощутил нежное тепло девичьих губ.
– Огонь девка! – восхитился Костя и взял ее маленькую ручку в свои громадные ладони.
– Осторожно, не раздави, медведь.
– Не ревнуй – хватит с тебя и Марии, – ответил Костя.
– Что он говорит? – спросила Геутваль.
– Этот говорит, что ревную тебя. Глаза девушки плутовато блеснули.
Все вместе мы стояли рука об руку на обледенелом перевале, освещенные северным сиянием. Вороненые стволы винтовок тускло отсвечивали, и казалось, что никакие опасности теперь не страшны нам.
Почему то пришла на ум песенка из джек лондоновского романа «Сердца трех». Я обнял Геутваль и громогласно затянул гимн искателей приключений:
Ветра, свист и глубь морская!
Жизнь недорога. И гей! —
Там спина к спине у грота
Отражаем мы врага!
Голос терялся в густом морозном воздухе, а пустой обледенелый перевал мало походил на палубу корабля. Не было и грот мачты. Но все равно, – песня сложена была о таких же доблестных скитальцах, какими мы себя сейчас представляли.
– Ох, и фантазер ты, Вадим! – воскликнул Костя. – А ну, давай еще. И и раз…
Ветра свист и глубь морская! Жизнь недорога…
Схватившись за руки, мы протанцевали дикий танец, увлекая в свой круг оторопевшего Гырюлькая. Вероятно, люди в мехах, пляшущие в призрачном свете луны, имели довольно странный вид.
Спускаясь в Белую долину, мы гнали оленей галопом. В холодной мгле упряжки, посеребренные инеем, точно летели на серебряных крыльях…
Две недели Тальвавтын не подавал о себе вестей. Мы истомились, ожидая ответа. Каждое утро уходим с Гырюлькаем и Тынетэгином в стадо – помогаем пасти табун Тальвавтына. Илья остается в стойбище – сторожить груз. Зимний выпас северных оленей – несложное дело. Олени спокойно копытят снег, добывая ягель.
Ягельники здесь богатые, никем не потревоженные, покрывают землю пушистым ковром. Снег рыхлый, и олени держатся почти на одном месте, не отбиваясь от стада.
Мы разделили трехтысячный табун на две части и пасем животных в двух соседних распадках. У оленей хорошо развит стадный инстинкт, и теперь даже отъявленные бегуны не уходят далеко, а прибиваются к одному из косяков.
Утром обходим на лыжах распадки и следим за выгодными следами. Тынетэгин или Гырюлькай объезжают окрестности на легковой упряжке – смотрят «волчий след» – не появились ли хищники?
Геутваль целыми днями пропадает на охоте и возвращается в ярангу только вечером с куропатками, зайцами, иногда приносит песца. Ведь она единственный кормилец семьи: Тальвавтын, поссорившись с Гырюлькаем, запретил старику забивать оленей на питание.
Нас поражают олени Тальвавтына – все рослые как на подбор, упитанные, несмотря на зимнее время.
Оказывается, олени – страсть Тальвавтына. Он знает «в лицо» большинство важенок и хоров во всех своих табунах и безжалостно бракует плохих животных во время осеннего убоя на шкуры и зимнего убоя на мясо.
Все это нам рассказывает Гырюлькай:
– Тальвавтын велит: пусть остаются только самые сильные И крепкие телята, как у диких оленей. Потому люди, если его слушают, много шкур на одежду и мяса на еду получают…
– Хитрющая бестия, – покачал головой Костя, – трех зайцев убивает: людей приманивает, мех получает и оленей отборных без канители выращивает.
– Ну, положим, такое натуральное хозяйство приносит мало толку Чукотке. Товарной продукции огромные стада Тальвавтына не дают. Если Тальвавтын продаст важенок Дальнему строительству, – говорю я, – оправдает свое существование.
– Реквизировать излишки у кулачья надо, слить в товарные совхозы и баста!..
Гырюлькай рассказывает, что всю жизнь пасет оленей, знает, как держать табун, чтобы олени жирные были. «Все сопки, долины, урочища Пустолежащей земли, знаю».
– Эх, хорошо бы Гырюлькая с семейством заполучить пастухами нашего перегона, – размечтался Костя.
– Прежде надо выудить оленей у Тальвавтына.
Втроем сидим на легковой нарте, покуривая трубки. Перед нами простерся белый распадок, усыпанный оленями. Они спокойно взрыхляют снежную целину.
– Тык! – вскочил Гырюлькай. – Люди едут. По длинному склону на увал, где мы расположились, быстро поднимаются две оленьи упряжки. На передней нарте Тынетэгин. За ним – гость в темной кухлянке и в пушистом малахае. Что то знакомое было в его подтянутой фигуре.
– Твой приятель пожаловал, – пробурчал Костя. Нарты подъехали, гость откинул малахай, открыв хмурое, неприятное лицо. Я узнал одного из телохранителей Тальвавтына. Парень избегает моего взгляда. Мы обменялись короткими приветствиями.
– Письмо тебе привез Вельвель, – сказал Тынетэгин, стирая рукавом капельки пота с коричневых скул, – Тальвавтын писал.
– Письмо? Тальвавтын умеет писать?!
– По чукотски тебе писал, – ответил парень.
Посланец молчаливо снял с шеи ремешок с узкой дощечкой, ловко развязал узелок, сдернул ее с ремешка и протянул мне. На дощечке, выструганной из светлой древесины тополя, чернели странные знаки, похожие на иероглифы.
– Что это? – протянул я дощечку Тынетэгину.
– Тальвавтын говорит: «Согласен два табуна важенок тебе продавать, приезжай, торговать будем…»
– Здорово! – я едва скрыл радость. – Посмотри, Костя, письменность у них своя!
– Почище, чем у Синих Орлов, – удивился Костя. Действительно, это было уже не простое рисуночное письмо, а почти иероглифы.
Настоящая идеограмма. Каждый знак изображал слово или его значение.
Я вспомнил университетские лекции по этнографии: идеографическое письмо люди придумали в эпоху зарождения государства и развития торговли – потребовалось передавать на расстояние довольно сложные тексты. В чистом виде такое письмо сохранилось на старинных дощечках у обитателей острова Пасхи в Океании.
– Дощечке этой, Костя, цены нет – идеографическое письмо в XX веке! Наши этнографы с ума сойдут.
Спрашиваю Гырюлькая, давно ли люди Пустолежащей земли передают так мысли.
– Десять лет назад Тальвавтын и шаман стали нас учить… Придумал говорящие знаки чукотский пастух Теневиль. Тальвавтын говорил: «Так рисовать мысли лучше, чем русские учат. Всем понятно – чукчам, ламутам, корякам, юкагирам – одни знаки на всех языках».
– В общем, эсперанто придумали, – усмехнулся Костя. – Ну и бестия Тальвавтын! Прибрал к рукам оленей, письменность, изобретенную Теневилем, в общем, охмуряет людей Пустолежащей земли.
– И, пожалуй, с большим успехом, чем Синий Орел, – заметил я.
– Отвинтить Тальвавтыну голову нужно!
– Ну, ну, дружище, потише. Все таки он продает оленей нашим совхозам.
– Кто его знает… – с сомнением покачал головой Костя.
Я обратился по чукотски к Вельвелю:
– Скажи Тальвавтыну, что хорошее письмо прислал, завтра приедем торговать оленей.
Посланец хмуро кивнул. Костя протянул кисет с табаком. Он поспешно набил трубочку. Молчаливо выкурил, коротко попрощался, прыгнул в нарту и понесся вниз по склону к Белой долине.
Мимолетная встреча казалась сном. Но в воздухе стоял еще терпкий запах выкуренной трубки Вельвеля, а в руках осталась белая дощечка с необыкновенными письменами. Все понимали важность случившегося. Дощечка с письменами пошла по кругу…
На следующее утро мы с Костей отправились к Тальвавтыну на своей собачьей упряжке. Отдохнувшие собаки неслись во всю прыть, радостно повизгивая, хватая снег на бегу: им надоело сидеть без дела.
Вот и знакомый перевал. Вдали, у подножия сопки, темнеют яранги Главного стойбища. Подъезжаем ближе и удивляемся: стойбище словно вымерло. Не видно ни людей, ни оленей. Никто не выходит навстречу.
Ставим упряжку на прикол неподалеку от большой яранги Тальвавтына, идем к шатру, поскрипывая снегом. В чоттагине встречает знакомая старуха. Пробурчав приветствие, она недовольно приглашает нас в полог. На белых шкурах, накрывшись кухлянкой, спал Тальвавтын. Необычайно высокого для чукчи роста, он едва вмещался в меховой комнатке.
– Тальвавтын! – притронулся я к спящему. Старик вздрогнул и сел.
– Гык! крепко заснул, – пробормотал он, вытаскивая трубку и закуривая.
– Письмо твое получили, торговать оленей приехали.
Старуха поставила свой почерневший столик, принесла чайник и блюдо с замороженным костным мозгом. Костя вытащил из за пазухи заветную флягу и разлил спирт в фарфоровые чашки. Спирт мы имели право расходовать только в исключительных случаях.
Лицо Тальвавтына оживилось.
– Хорошо торгуешь, – заметил он, кивнув на флягу, – давай разговаривать.
На тонких губах мелькнула ироническая усмешка;
– Продашь шесть тысяч важенок – получишь вот такой сундук денег, – кивнул Костя на деревянный ящик, обтянутый сыромятью, из которого старуха извлекла фарфоровые чашки.
– И в придачу, – добавил я, – все продукты и товары, которые мы привезли с собой.
Столько денег? – удивился Тальвавтын. – Как считать буду?
– А так, что на эти деньги купить сможешь сразу все товары в нескольких факториях.
– Какомэй! – Глаза Тальвавтына заблестели.
– Только, чур, важенок продавай отборных – на племя!
– Из разных стад давать буду, – поспешно сказал Тальвавтын. – Только как отбивать будешь?
– Кораль – деревянную изгородь у границы леса построим.
– Однако, плохо, покачал головой старик, – вагкенки бока намнут о твердую загородку, много выкидышей будет.
Видно, Тальвавтын не пользовался никогда коралем. Мы с Костей отлично знали, что олени, загнанные в кораль, избегают прикасаться к изгороди. Я сказал об этом Тальвавтыну. Он удовлетворенно кивнул – повадки оленей старик знал великолепно. Весной перед отелом чукчи отбивают самцов от стельных важенок, загоняя табун в ограждение из туго натянутых арканов, завешенных шкурами. И олени никогда не сметают шаткой преграды.
– Как пасти купленных оленей будешь? – спросил вдруг старик.
– Пастухов у нас пока нет, дай нам людей для перегона на Омолон – оттуда нам навстречу наши люди кочуют.
Тальвавтын нахмурился, долго молчал, покуривая трубку, и наконец ответил:
– Нет лишних людей у меня, как давать стану?
– Много оленей у тебя покупаем – два табуна, – вмешался Костя, – меньше пастухов тебе нужно…
Старик одобрительно хмыкнул – ему понравилась такая сообразительность. Вообще, он с удовольствием вел с нами беседу. Но людей выпускать из под своей власти Тальвавтыну не хотелось.
– Очень нужны мне люди, – повторил он.
– Не совсем у тебя просим – на четыре месяца. Тальвавтын задумался.
– Хорошие подарки, выкуп тебе большой дадим, – вмешался вдруг Костя.
Мы выбросили все козыри. Не согласись старик выделить нам пастухов, вся операция полетит к черту. Но и Тальвавтын понимал, что, если не даст нам людей, выгодная для него сделка не состоится.
– Сколько тебе людей надо? – спросил Тальвавтын.
– Человек шесть нужно.
Это было очень мало – вдвое меньше, чем требовалось. Но я понимал, что много не получишь. Да и мы с Костей могли помочь пастухам. Кроме того, зимний выпас требует меньше людей, а к весне с Омолона подоспеет выручка.
Долго молчал старик, о чем то раздумывая, и наконец сказал:
– Ладно, бери пока Гырюлькая, Тынетэгина, Ранавнаут и Геутваль; Эйгели еще – торбаса, одежду чинить.
Тальвавтын сделал паузу, затянулся и выпустил синие кольца дыма.
– И Вельвеля еще возьмешь…
Костя обрадовался. Лицо его раскраснелось, глаза заблестели. Его желание сбывалось: семейство Гырюлькая переходило в полном, составе к нам.
Вот только Вельвель… Правая рука Тальвавтына… Зачем его подсовывают нам?
Но выбора не было, мы ударили по рукам. Может быть, мне показалось, но в глазах Тальвавтына мелькнуло торжество…
– Праздник большой у кораля устроим, – польстил я старику. – Праздник отбоя оленей.
Тальвавтын кивнул. Но глаза его оставались холодными и колючими.
Долго пили чай, обсуждая детали предстоящего отбоя. Кораль Тальвавтын посоветовал построить на границе леса у Белой сопки. Ее столовую вершину мы видели с перевала.
Тальвавтын сказал, пусть Гырюлькай кочует с табуном к подножию Белой сопки, а Вельвеля он пришлет к нам завтра.
Мы обещали построить кораль за десять дней – в невероятно короткий срок. Но медлить нельзя: приближалось время, когда беспокоить стельных важенок небезопасно.
Окончив чинный торг и бесконечное чаепитие, распрощались, договорившись встретиться через десять дней у Белой сопки.
– В толк не возьму, почему старый лис так быстро согласился? – недоумевал на обратном пути Костя.
– Еще бы не согласиться: такие деньги с неба валятся и продуктов хватит для всех диких стойбищ Пустолежащей земли.
– В кон ему ударили… – хмуро посетовал Костя, – власть его укрепляем…
Гырюлькай просто не поверил известию о благополучном завершении переговоров.
– Как? Живых оленей продавать согласился? – удивлялся он. – Половину богатства отдает.
Геутваль заметила, что тут что то нечисто: Тальвавтын неспроста так быстро согласился продать оленей – хитрит, как старая Лисица!
И все таки спокойнее стало на душе. Вечером собрались в пологе Гырюлькая. Было уютно и тепло. Эйгели и Ранавиаут накрыли чайный столик. Теперь у них был целый сервиз, который мы с Костей преподнесли женщинам из посудного отдела своей передвижной фактории.
За чаем я торжественно объявил нашим друзьям, что отныне они пастухи перегонной бригады Дальнего строительства, Гырюлькай – бригадир, а Эйгели – чум работница. Каждый месяц они будут получать хорошую зарплату и покупать любые продукты, какие хотят.
Долго мы с Костей растолковывали, что такое зарплата и сколько товаров можно купить на эти деньги.
Гырюлькай восхищенно цокал, Эйгели прыскала, удивляясь, за что она будет получать деньги – ведь всю жизнь починяла одежду Гырюлькаю и своим детям даром. Тынетэгин и Геутваль Слушали нас как завороженные.
Геутваль порывисто поднялась на колени, откинула керкер (в пологе было жарко) и, протянув обнаженную руку к светильнику, воскликнула:
– Мы будем сами себе люди, никогда не вернемся к Тальвавтыну и будем всегда кочевать с тобой, да?!
Глаза её блестели. Пылкая ее душа не знала покоя. Тынетэгин подался вперед. Лицо его покрылось пятнами. Костя сидел притихший И молчаливей, поглядывая с нескрываемым восхищением на Геутваль.
С распущенными волосами, черными и блестящими, девушка походила на языческую богиню, жрицу дикого, неизвестного племени…
Утром приехал Вельвель. Тальвавтын выполнил обещание и прислал его к нам пастухом. Вельвель привез ГЫрюлькаю дощечку с иероглифами – коротким распоряжением перегонять табун к Белой сопке и там ждать подхода остальных табунов.
Я попросил у Гырюлькая «говорящую дощечку». Так я начал собирать уникальную коллекцию идеографического письма Пустолежащей земли, взбудоражившую впоследствии университетских языковедов…
Несколько дней мы продвигались с табуном и со всем своим караваном вниз по Белой долине, забираясь дальше и дальше в глубь Пустолежащей земли.
Костя ехал задумчивый и хмурый – Заманивает нас старый плут в ловушку… Сами лезем в капкан.
Но я не видел опасности. Ведь Тальвавтын согласился продать нам оленей и, видно, решил честно выполнить свое обещание.
– Посуди сам, – говорил я Косте, – зачем ему расставлять какие-то ловушки? Ведь расправиться с нами он мог уже давно. Да и сделка чертовски выгодна для него: получает в собственность и законным путем целый «универсальный магазин» с товарами.
Но Костя молчал, нахмурившись.
Только на третьи сутки мы подошли к Белой сопке с плоской, как стол, вершиной. На снежных ее склонах чернели мохнатые от древесных лишайников, узловатые лиственницы. На речных террасах поднимались более стройные деревья. Граница леса частоколом перегораживала Белую долину.
Ох и обрадовались мы лесу после бесконечных скитаний в лабиринтах голых, безжизненных сопок, закованных в снежный панцирь! Яранги поставили на опушке среди лиственниц, утоптали площадку, накололи дров из сухостоя, и сразу лагерь принял обжитой вид. Костя расположил нарты с грузом квадратом вокруг лагеря, оставив лишь узкий проход к ярангам. Получилась маленькая крепость среди снежной тайги.
Время подгоняло: через неделю к границе леса прикочует Тальвавтын с табунами. Надо успеть срубить, как договорились, кораль.
Место для изгороди выбирали всей бригадой. На плоской террасе среди лиственниц нашли просторную опушку. Долго бродили с Костей по снегу, считая шаги. И наконец составили план кораля. Конструкцию его упростили – ведь рук для строительства не хватало.
Костя принес из наших неистощимых запасов новенькие топоры на длинных изогнутых ручках и ручную пилу. Работа закипела.
К сумеркам уложили длинные завалы крыльев. Они суживались воронкой к входу в будущий вспомогательный загон. Усталые и довольные возвращались мы в лагерь.
– Больно хорошо пастухом у тебя работать, – вдруг сказала мне Геутваль, поправляя выбившиеся из под малахая волосы.
– Ты работаешь не у него, – рассмеялся Костя, – а в Дальстрое, понимаешь, в Дальстрое…
Гырюлькай шел, поглаживая блестящее лезвие топора.
– Очень нужный, хороший топор!
Приятно было растянуться в теплом полосе, пить горячий чай, уплетать сочную вареную оленину. Все были в приподнятом настроении. Женщины, весело переговариваясь, суетились у чайного столика. Гырюлькай и Илья мирно покуривали прокопченные трубки.
На душе у меня было легко и радостно: шаг за шагом мы подвигались к своей цели.
Я спросил Костю, что такое счастье.
– Кто… кто его знает… – рассеянно ответил он, пробудившись от раздумий.
– Хочешь, выдам самое точное, самое верное определение…
– Ну выкладывай!
– Счастье, старина, – в достигнутой благородной цели!
Костя обалдело уставился на меня и вдруг, смутившись, отвел в сторону глаза…
Пять суток, почти не выпуская из рук топоров, рубим и рубим лиственницы. Жерди приколачиваем прямо к стволам деревьев. Особенно пригодились нам строительные железные скобы. Целый мешок их подарил нам Федорыч. В Чауне, прослышав, что собираемся строить кораль в центре Чукотки. К концу недели, совершенно выбившись из сил, окончили хитроумное сооружение и были готовы принять табуны Тальвавтына…
Первыми почуяли приближение чужих табунов ездовые собаки. Потом забеспокоились олени, державшиеся по краям стада. Они норовили удрать, отбиться от табуна – разведать манящие запахи. Сдерживать табун стало трудно. Приходилось то и дело заворачивать беглецов.
Неожиданно в стойбище нагрянул Тальвавтын. Он появился у кораля на Своей упряжке белых оленей. Старик похудел, глаза блестели недобрым огнем, но встреча была мирной. Не, скрывая изумления, он осмотрел кораль. Видно, впервые видел ловчую изгородь и сразу оценил ее достоинства.
– Табуны привел – завтра отбивать будем.
Я предложил начать с табуна Гырюлькая, полагая, что наши пастухи хорошо знают оленей своего стада и мы получим в первый же день надежное ядро будущего табуна. Тальвавтын хмуро кивнул.
У кораля появлялись все новые и новые нарты – приезжали старейшины – родственники Тальвавтына, возглавлявшие табуны. Собрался весь «цвет» Пустолежащей земли.
Гости важно здоровались со мной, словно не замечая Костю, Гырюлькая, Илью. Молчаливо разглядывали кораль, перебрасываясь односложными замечаниями. Осматривая ловчую камеру, Тальвавтын спросил, словно невзначай:
– А какую тамгу будешь ставить? Оленеводы притихли, ожидая ответа.
Вопрос о тамге, семейной метке, был особенно важен для обитателей этого острова прошлого. Каждый, из них имел собственную метку – тавро – надрезы на ушах оленей. По числу и форме надрезов определялась принадлежность животных. О своем тавре мы позаботились еще в Магадане.
