Текст книги "Гибель синего орла"

Автор книги: Виктор Болдырев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 17 (всего у книги 21 страниц)

Над головами с треском лопаются раскаленные головни, рассыпаясь тлеющими угольями.

Не забыть этой страшной картины. Обезумевшие олени с налитыми кровью-глазами мечутся, встают на дыбы, падают, запутавшись в упряжи. Шумящими факелами горят лиственницы справа и слева от нас, опаляя нестерпимым жаром.

– А черт!.. Костя, что делать?!

Вижу Кымыургина. Освещенный красноватым заревом, черный от копоти, в обгорелой куртке, он кричит, размахивая ножом:

– Гореть будем! Вьюки бросать надо!

Не вырваться с тяжелым караваном из огненного кольца. Выхватывая ножи, прыгаем в гущу оленей. Режем, режем ремни, сбрасываем седла и вьюки… Олени, освобожденные от пут, уносятся вверх по склону.

Устремляемся сквозь пылающую тайгу вслед за оленями, оставляя позади груду тлеющих седел и вьюков. Перепрыгиваем через огненные языки, проваливаемся в ямы, наполненные горячей золой, тушим на бегу друг у друга одежду.

Куда, сколько времени бежали – никто не помнит. Очнулись на осыпи. Лежим на горячих камнях, задыхаясь, точно рыбы, выброшенные на берег. Распадок, окутанный багровым дымом, остался внизу.

Впереди еще один переход – перед нами осыпь – свободный путь к вершине… Но где взять силы?

Глава 2. В ОРЛИНОМ ГНЕЗДЕ

В жизни человека не все сбывается, что он задумывает, о чем мечтает. В тайге, объятой пламенем, мы потеряли походное снаряжение и продовольствие.

Но главное было сделано: Ромул успел вывести олений табун из горящей тайги на склоны Синего хребта.

Пожар не пошел дальше предгорий – безлесные склоны остановили огонь. Тайга выгорела лишь в широком межгорном понижении, и черные распадки, и обуглившиеся сопки чуть дымились вдали. Обширная гарь отрезала Синий хребет от далекого Омолона.

В сутолоке пожара уцелел лишь один вьюк. Ездовые олени вырвались из огненного кольца, догнали табун, и пастухи тотчас изловили одинокого завьюченного оленя. Мягкий вьюк хорошо лежал на седле и не упал во время скачки. Олень вынес из огня большую палатку, медный чайник, ведро и торбу с плиточным чаем. Это было все, что осталось от нашего богатого каравана.

На себе пастухи вынесли топоры, два винчестера, мой морской бинокль и боеприпасы в патронных поясах. Во вьюках сгорел любимый рюкзак, пропала сумка с дневником. Уцелели только вещи, что были на мне: карабин, обойма патронов и подарок Марии – портрет с девизом Кошута. Портрет я хранил в непромокаемом кармане на груди и пронес свой талисман сквозь все испытания.

Часто теперь вытаскиваю портрет. С акварели смотрит нежное, задумчивое лицо Елены Контемирской. Но глаза… родные, ясные глаза Марии. Где ты сейчас, куда унесла живое сердце?

Единственная наша палатка приютилась на дне широкой долины и кажется пылинкой среди причудливых пиков. Рядом бежит прозрачная, как слеза, горная речка. На дне играет каждый камешек. На отмелях, усыпанных голубой галькой, цветут полярные маки, все русло утопает в зелени приземистых ивовых кустарников. На речных террасах пестрят альпийские луга, а выше, на склонах, белеют ковры ягельников.

Хорошо в этих пустынных солнечных долинах, среди молчаливых вершин. Ни комаров, ни мошкары; олени мирно пасутся, объедая сочную листву ивняков. Весь табун как на ладони. А воздух! Вдыхаешь и вдыхаешь во всю грудь, без устали.

У палатки веселье. Все собрались вокруг ведра с дымящейся ухой. Пинэтаун сдобрил ее диким луком и пахучей горной петрушкой. У каждого в руках самодельные плошки из бересты и черпаки, вырезанные из дерева. Ведь жизнь на Синем хребте нам приходится начинать, как робинзонам.

Ох и вкусна уха из хариусов!..

В речках тут полно форелей. Они собираются в неглубоких омутах стаями, и мы наловчились добывать их, швыряем в воду огромные булыжники и собираем обильную жатву. Вероятно, так первобытные люди глушили рыбу.

На второе у нас жирная оленина, а на третье гора голубики, пахнущей лесом, крупной и сочной, как виноград. Нет ни сухарей, ни лепешек, ни соли. Но никто не замечает этого.

Вспоминаем треволнения похода сквозь огненную тайгу. Ромул страшно встревожился, когда бегущий табун догнали ездовые олени без вьюков и седел, с опаленной шерстью, покрытые копотью. Пинэтаун с молодым пастухом ускакали обратно в дымное пекло искать пропавших людей. Ромул с оставшимися пастухами продолжали гнать табун к спасительным склонам Синего хребта.

Пинэтаун размахивает черпаком и, вытаращив глаза, рассказывает под взрывы смеха:

– Идут черные, злые, сапоги стучат – твердые, что железо. Костя ругается – далеко слышно. У Вадима борода сгорела, совсем маленькая, кривая стала. Самый злой Кымыургин, ровдужные штаны сильно высохли, хрустят, когда шагает, – кабанг… кабанг!..

Кончить Пинэтауну не удается. По склону сопки, размахивая обгорелым платком, бежит Афанасий. Он кричит, но слов не слышно.

– Что случилось?!

– Олени, чужие олени!..

Ого! Известие важное.

Круглые сутки дежурит теперь на высотах у табуна часовой, вооруженный винчестером и уцелевшим биноклем. Афанасий поддерживает связь с часовым, приносит пищу и воду. Рассказ Афанасия взбудораживает всех – тут уж не до обеда.

Дежурный пастух разглядел в бинокль на дальнем перевале стадо чьих-то оленей. Они уходили, скрываясь за перевал, а позади, подгоняя неизвестное стадо, ехал верхом на олене человек.

– Неужто обитатели Синего хребта так близко?

Пинэтаун бледнеет от волнения. Последние дни он ходит радостный и возбужденный, словно чувствуя близость Нанги.

– По следу ехать надо, в стойбище Синих Орлов! – восклицает юноша.

– Случай подходящий, а, Ромул?

– Однако, в гости ходить надо, – хитровато щурится бригадир.

– Винчестеры возьмем, старика изловим! – оживляется Костя.

Предложение заманчивое. Тайгу, несомненно, поджег Чандара и едва не погубил табун совхоза. Милиции здесь нет, и мы имеем право задержать поджигателя.

– Как думаешь, Ромул?

Опустив голову, он молчит. Все притихли, ожидая ответа молодого бригадира.

– Мирно надо ходить, – отвечает наконец Ромул.

– Нельзя без оружия, – горячится Костя, – перестреляют, как куропаток!

– Закон в тайге что в тундре – одинаковый, – хмурится бригадир. Винчестеры оставим. Однако, не убьют гостей.

Ай да Ромул, настоящий дипломат! Хорошо, что в эту трудную минуту он оказался рядом. Мудрое решение спасло нас.

Искать стойбище отправляемся втроем: Ромул, я и Пинэтаун. У Кости нрав слишком горяч, и он остается беречь табун. Захватив винчестер, Костя поднимается с Афанасием к часовому. Вылавливаем верховых оленей, берем в дорогу на седла вяленого мяса и тоже взбираемся на сторожевую сопку.

На вершине Ромул в последний раз поправляет ремни упряжи. Пинэтаун в бинокль осматривает дальний перевал. Там пусто, видны лишь камни.

– Зря, Вадим, без оружия уходишь. Туго придется – сигнальте дымом. Тогда не поздоровится синим грачам.

Костя сжимает винчестер загорелой, исцарапанной ручищей. Спокойнее становится на душе. Без лишних слов сжимаю крепкую, мозолистую ладонь.

– Спасибо, Костя! Два дыма – сигнал тревоги.

Прощаемся. Уходим на учагах все дальше и дальше по каменистому гребню, напрямик к таинственному перевалу. Что ждет нас в стойбище Синих Орлов?

Внизу раскрывается голубая долина, она теряется далеко-далеко в горах, в туманных ущельях. Учаги осторожно ступают по тропке, вытоптанной в каменистых россыпях.

– Чья это тропа, Ромул?

– Чубуку ходили.

– Снежные бараны?

– Много их здесь – целое стадо. Утром ходили, вкусное мясо убежало.

Жаль, что оставили винчестеры. Можно было поохотиться, добыть шкуру и рога редкого альпийского барана, почти неизвестного зоологам.

– Вернемся, большую охоту будем делать. Мясо у чубуку что шоколад! прищелкивает языком Ромул.

Вокруг толпятся каменистые вершины. Огромная горная страна разворачивается перед нами. Крутые склоны и осыпи повсюду исчерчены узкими тропинками. Быстро идут наши учаги по тропам горных баранов. На перевал выходим через два часа. Плоскую седловину устилают влажные мхи, блестят мелкие озера, украшенные пушицей. Горная тундра измята оленьими копытами.

– Пастух оленей собирал, – говорит Ромул, внимательно рассматривая следы. – Совсем близко стойбище.

Невольно оглядываюсь. Пустой и голый распадок круто уходит вниз и, заворачивая вправо, скрывается за черной осыпью. Что там, за поворотом?

Тихо в горах, ярко светит солнце. Высоко над вершинами парит, расправив крылья, орел. С высоты ему, наверное, видно, где скрывается стойбище. Знают ли его обитатели, что пришельцы вырвались из огненного кольца?

Пинэтаун нетерпеливо трогает учага. Лицо юноши посерело от волнения. Может быть, за близким поворотом настигнем неуловимую Нангу?

Осторожно спускаемся по взрыхленной оленьей тропе. Сланцевые плитки осыпаются, звенят под копытами. Верховья распадка погребены осыпями. Ромул осматривает каждый камень, каждую расщелину впереди. И у них могут быть часовые. Поворот ближе и ближе. Внезапно открывается широкая, почти круглая долина. Она заперта отвесами крутых сопок. По дну долины блестит, изгибается крутыми излучинами речка.

Олени!

Спрыгиваем с седел. Повсюду – на речных террасах, на альпийских лугах – по склонам пасутся косяки оленей.

– Эгей! Большой табун, тысячи три будет! – удивляется Ромул.

Олени свободно бродят по склонам долины. Не видно ни людей, ни палаток, ни чумов.

– Где же пастухи?

– Вон стоят… – усмехается Ромул, указывая на сопки и скальные стены, закрывающие долину.

Из этого огромного естественного кораля оленям некуда деваться.

– Хороша долина!.. Смотри, Ромул, и ягельников хоть отбавляй. Вот бы нам такую долину на темные ночи!

– Дым… – Пинэтаун указывает на синеватое облачко, плавающее далеко внизу, над зарослями кедрового стланика.

Стланик разросся на увале. Узким языком он врезается в безлесную долину.

– Там?

Ромул кивает. Стойбище Синих Орлов скрывается на дне долины, за этой зеленой грядой. Как встретят обитатели Синего хребта непрошеных гостей?

Спускаемся ниже и ниже. Выходим на косые травянистые склоны. Прозрачный ручей спадает по камням. Горные вершины поднимаются вверх. Ну и глубокая долина! Гряда, заросшая стлаником, образует борт нашего распадка. Теперь, если ее перевалить, откроется место, откуда поднимался дым.

– Пошли. – Ромул мягко соскальзывает с седла.

Вступаем под шатер душистой хвои с учагами на поводу. Кедровый стланик растет не густо, шишек не видно – плоховато ему приходится в прохладной высокогорной долине. В зеленых чащах незаметно переваливаем гребень увала. Спускаемся куда-то вниз. Запахло дымом. На крошечной поляне Ромул останавливается и шепотом распоряжается привязать учагов:

– Пешком пойдем, пусть думают – совсем близко живем.

Бесшумно раздвигая хвою, идем дальше сквозь редеющий стланик. Ромул ножом метит путь, иначе потеряем привязанных учагов. Пинэтаун, идущий впереди, вдруг оседает на пружинистые ветви.

– Стойбище… – шепчет он побелевшими губами.

В просветах между изогнутыми красноватыми ветвями видна чистая, безлесная долина. У близкого ручья, не далее двухсот шагов от опушки зарослей, выстроились полукругом конические чумы, похожие на индейские вигвамы. Из дымовых отверстий вьются сквозь почерневшие шесты струйки дыма.

Притаившись в зарослях, с удивлением разглядываем странное стойбище. На площадке среди чумов играют дети; ползают, как медвежата, малыши, зашитые в замшевые комбинезоны, сидят на корточках смуглые черноволосые женщины в необычных кафтанах, расшитых бисером. Одна из женщин поднимается, закидывает за спину длинные черные косы и, легко ступая, уходит к большому вигваму в центре стойбища. На ее руках блестят браслеты, а на груди монисты, как у цыганки.

– Совсем старинная одежда, – бормочет Ромул, приглядываясь из-под ладони.

У ручья бегают мальчишки в распахнутых замшевых кафтанчиках. Они стреляют из луков в белый столб с оленьими рогами. Считаю вигвамы: пятнадцать. Почему не видно мужчин? Отдыхают в чумах, что ли?

Пинэтаун жадно оглядывает стойбище. Сколько препятствий осталось позади! И вот он у цели. С такого расстояния лиц не разглядишь. Нанги среди женщин, кажется, нет.

– Пойдем, – торопит Пинэтаун.

Пора…

Выходим на опушку. Замечают нас юные стрелки. С визгом рассыпаются они и уносятся к стойбищу. Кафтанчики у них смешно раздуваются, они перепрыгивают кочки и валуны. Женщины вскакивают, тревожно оглядываются. Заметив троих незнакомцев, шагающих к стойбищу, хватают малышей и, звеня монистами, устремляются что есть духу к вигвамам.

– Дикие важенки… – усмехается Ромул. – Гостей боятся. Совсем, однако, людей не видали.

Площадка среди лагеря опустела мгновенно. Обитатели стойбища словно провалились сквозь землю. Ни один полог не шелохнулся. Никто не вышел встречать гостей. Идем к притихшему стойбищу без оружия; в руках только посохи, да на поясах охотничьи ножи, непременная и вполне мирная деталь северного одеяния. Прогремят ли выстрелы из притихших вигвамов?

Отступать некуда. Выпрямившись, сжав губы, играя желваками на обтянутых скулах, Ромул шагает навстречу притаившейся опасности. Ох и неприятно на душе! Видишь каждую дырочку, каждую щелку в пологе. Не берет ли тебя на мушку через эти темные бойницы зоркий, беспощадный глаз?

Вплотную подходим к самому большому чуму. Ромул громко приветствует невидимых жильцов, просит принять гостей с миром и новостями. Нервы предельно напряжены.

И вдруг у самой земли, в стороне от входа, закрытого шкурой, зашевелился полог чума. Дрожащая рука и скрюченные пальцы суетливо перебирают красноватую ровдугу.

Что это?

Из-под рэтема выбирается человек в заплатанной камлейке, в сморщенных ичигах. Ему лет шестьдесят. Глубокие морщины старят бледное, посеревшее лицо с тонкими синеватыми губами. Съежившись, он смотрит на меня растерянно, с каким-то страхом, словно ожидая удара.

– Чего он боится?.. В гости, старина, пришли… Понимаешь – в гости!..

Ромул переводит по-ламутски. Незнакомец не отвечает, моргает покрасневшими веками. Ромул протягивает ему кисет. Старик проворно вытаскивает трубку, точенную из березового корня, трясущимися пальцами набивает ее и, высекая искру огнивом, зажигает табак.

– Вот так стойбище! Смотри, Пинэтаун, без спичек живут.

– У нас тоже спички кончаются! – смеется юноша, с любопытством разглядывая огниво на медной цепочке.

– Ай, хороший табак… Давно курить нет! – шепчет по-русски старик, затягиваясь ершистым дымом черкасского табака.

Он жмурится, кашляет, кряхтит и, обернувшись к чуму, кричит что-то на гортанном языке. Пинэтаун вздрагивает. Старик говорит на том же непонятном языке, что и Нанга.

Сильная рука откидывает полог, скрывающий вход в чум. Появляется смуглолицый молодой человек. Блестящие черные волосы, перетянутые на лбу ремешком, спадают на плечи. Ламутский кафтан, расшитый узорами, облегает тонкий стан. Под кафтаном – нагрудник, расцвеченный бархатом и бисером, на поясе – нож с вырезанной рукояткой, в разрисованных широких ножнах.

Ну и костюм! Человек точно снял его с витрины этнографического музея.

Бронзовое лицо с орлиным носом и широкими скулами невозмутимо, холодно как лед; лишь черные монгольские глаза настороженно блестят под сдвинутыми бровями. На своем непонятном гортанном языке человек в расшитой одежде бросает несколько отрывистых слов старику.

– Крепкая Рука говорит: «В чум заходите, чай пить…» – переводит старик по-ламутски.

– «Крепкая Рука»? Что он, индеец, что ли?

– Прозвище, однако… – Ромул протягивает ему широкую ладонь.

Черноволосый в замешательстве касается загорелой руки бригадира длинными пальцами.

– Совсем дикие люди!.. – ворчит Ромул, пролезая в черное отверстие чума.

Черноволосый небрежно кивает Пинэтауну. Интересно, крепкая ли действительно у него рука? Но он не подает ее – прикладывая узкую ладонь к сердцу, склоняется, приглашая в жилье. Замечаю быстрый, как молния, взгляд. Глаза его сузились, сверкнули недобрым огнем. Не пырнет ли, чего доброго, ножом в спину?

Сгибаюсь в три погибели, протискиваясь в чум. После света ничего не вижу.

– Садись, – приглашает Ромул из тьмы.

Усаживаюсь между Ромулом и Пинэтауном на мягкую шкуру. В чуме прохладно. Мелодично звенят монисты. Женщина вздувает огонь в очаге. Длинные косы свиваются змеями, блестят браслеты. Вспыхнувшее пламя освещает смуглое лицо, темные большие глаза, красиво очерченные губы.

Пинэтаун рассматривает женщину слишком пристально, с тревожным любопытством. Ах, вот в чем дело: она похожа на пропавшую Нангу, как родная сестра. Опустив ресницы, красавица ставит низенький столик, расставляет чашечки, выточенные из березового корня. Пинэтаун ерзает, едва сдерживая волнение. Нанга оставила нам точно такую же чашечку.

Крепкая Рука молча садится у столика на шкуру молодого оленя. Старик устраивается на корточках у порога, с наслаждением раскуривая трубку. Видно, давно он не курил. Женщина, не поднимая глаз, разливает крепкий, ароматный чай в березовые чашечки. Ставит деревянное блюдо с дымящейся вареной олениной. Пододвигает к нам блюдечко с посеревшими кусочками сахара. Долго хранились эти кусочки для почетных гостей.

Словно не замечая меня, Крепкая Рука обращается к Ромулу.

– Откуда пришли, далеко ли ваше стойбище? – переводит старик.

Женщина протягивает переводчику березовую чашечку с дымящимся чаем.

– Из тайги кочевали, с Омолона; за перевалом стойбище, – отвечает бригадир по-ламутски.

– Как через гарь кочевали?

Неужто черноволосый не знает, что мы прошли сквозь горящую тайгу?

– Быстро бежали… Не знаем только, почему тайга сильно горела, насмешливо прищуривается Ромул.

– Кто ее знает… – пожимает плечами старик. – Вчера сюда кочевали, на перевал смотреть ходили, думали недобрые люди тайгу жгли.

Старик горбится, глаза бегают. Крепкая Рука невозмутимо попивает чай. На лбу у него выступили капельки пота. Дело нечистое: они знают, кто поджег тайгу.

– Скажи, старик, где Чандара и Нанга?

Старик испуганно смотрит на меня и прерывающимся голосом переводит вопрос. Крепкая Рука, расплескивая чай, ставит березовую посудинку на столик. Черные брови сходятся на переносье, он опускает руку в пушистый ворох стружек у столика. Зрение у меня острое. Вижу едва прикрытое дуло винчестера, тускло поблескивающее сталью. Длинные пальцы нервно перебирают стружки у самого дула.

– Чандара и Нанга в стойбище Большой Семьи… – хрипит, бледнея, старик.

Неотрывно следит он за тонкими пальцами, охватывающими дуло. Замирает женщина, будто прислушиваясь к чему-то.

– Пусть Крепкая Рука позовет Чандару в гости к нам в стойбище, в Широкую долину.

Старик поспешно и сбивчиво переводит приглашение. Крепкая Рука кивает, убирает пальцы с дула и горстью пушистой стружки вытирает потное лицо. Тихий вздох вырывается из груди женщины. Опять слышу звон монистов. Заметил ли Ромул винчестер?

– Завтра поедет Крепкая Рука в стойбище Большой Семьи, передаст твое приглашение. Вот эта, – кивает старик на женщину, – сестра Нанги.

– Сестра?!

Пинэтаун сам не свой от волнения. Вдруг он вытаскивает из-за пазухи чашечку Нанги и протягивает женщине. Сероватые пятна выступают на ее смуглом лице. Она берет чашечку, поспешно наливает чай в березовую посудинку сестры. Носик чайника дрожит, ходуном ходит. Глаза смуглянки блестят, она растерялась – наверное, знает историю этой чашечки.

Долго длится наш разговор. Крепкая Рука успокоился, обстоятельно расспрашивает о нашем табуне. Рассказ об оленеводческом совхозе, о пастухах, получающих деньги, покупающих все, что нужно, на фактории, он долго не понимает или не хочет понять. Он снова спрашивает, чьих же оленей мы пасем.

Как-то мягче, добрее стал его взгляд, разгладились морщинки между бровей. И женщина в монистах перестала дичиться. Подперев загорелым кулачком щеку, приоткрыв губы, она слушает и слушает перевод старика жадно, точно сказку. С любопытством поглядывает иногда на притихшего, загрустившего Пинэтауна. В темных глазах смуглянки, больших, как у газели, вспыхивают смешливые искорки.

Теперь я постиг всю мудрость решения Ромула. Появись мы в этом орлином гнезде с оружием в руках, не сносить нам буйных головушек.

Глава 3. КОЛЬЦО ЧАНДАРЫ

Смутное предчувствие беды не покидает меня. Пять дней миновали после рискованного похода в стойбище Крепкой Руки. Почему не явился Чандара, что он задумал?

Ждать больше мы не могли, пришлось снять палатку и кочевать с табуном на свежие пастбища вверх по Широкой долине в глубь Синего хребта.

Наступили темные осенние ночи. Сумерки в горах сгущаются быстро, в небе вспыхивают звезды, холодно мерцая в вышине, долина тонет во мраке, и лишь скалистые пики светятся в лунном сиянии. Что-то странное творится с табуном – олени встревожены, ночью их не удержишь около палатки, приходится выставлять двойную смену пастухов.

Осматривая сегодня на рассвете стадо, Ромул опять не досчитался двух приметных оленей. С ними наверняка ушли важенки, которых пастухи не знают «в лицо».

– Грибы искать убежали… – Пинэтаун показывает полное ведро подберезовиков.

Он собрал их после дежурства, и сегодня у нас будет грибной пир. Северные олени любят грибы и часто убегают полакомиться. В осенние ночи, пока не выпал снег, можно растерять табун. Трудно будет удержать многотысячное стадо в такой широкой долине.

Ромул опять ходит хмурый и молчаливый. Собираемся на разведку искать подходящую долину, запертую барьером скал. Найдем ли естественный кораль?

Пинэтаун не хочет отдыхать после дежурства и присоединяется к нашей кавалькаде. Широкая долина уводит все дальше и дальше в глубь неизведанной горной страны. Долина похожа на гигантскую трубу. На гребнях крутых боковых склонов не видно перевалов. Широкое дно сглажено, здесь лежал когда-то глетчер, а теперь цветут альпийские луга, пестрят ковры ягельников, зеленеют на размытых моренах одинокие островки лиственничного леса.

К полудню достигаем первого бокового притока. Но верховья его открыты. Пологие перевалы выводят на плоскогорье. Тут не удержать нам стада. Скалистая сопка, похожая на башню, стережет перевалы. Оставив верховых оленей у подножия, взбираемся на Чертов Палец.

Вот так кругозор!

Точно с вертолета рассматриваем запутанный лабиринт глубоких ущелий. Со всех сторон подбираются они к Широкой долине.

– Хо! – Ромул вскидывает бинокль, тревожно приникая к стеклам. Смотри, кругом олени!

– Какие олени?

Ромул протягивает морской бинокль, рука у него дрожит.

Зеленые склоны долины усыпаны черноватыми пятнышками. Они то сходятся вместе, то расходятся.

– Дикие олени?

– Смотри туда, – указывает Ромул влево.

В близком цирке, на альпийских лугах, пасется целое стадо оленей; их там не менее тысячи.

– Мы дикие!.. – хрипит Ромул, лихорадочно шаря за пазухой. Перехитрил старик.

– Бестия, росомаха, горный сыч! – ругается Костя, осматривая долины, наполненные оленями.

– Ловить его надо, – возмущается Пинэтаун, – совсем вредный, людей мутит!

Проклиная Синего Орла, ползаем по острым гребням, поднимаемся на отвесные вершины, опускаемся на перевалы. Осматриваем соседние долины с птичьего полета. Опасения подтверждаются.

Чандара занял все цирковые ложбины, окружив Широкую долину кольцом своих стад. В этом кольце мы насчитали восемь тысяч оленей. Они спокойно пасутся на привычных пастбищах, в замкнутых долинах, заманивая полудиких пришельцев из тундры. Наши олени чуют сородичей, и удержать их будет невозможно. Живое кольцо поглотит табун совхоза.

Пять дней мы доверчиво ждали Чандару в гости, а он в это время подгонял свои табуны, стягивал мертвую петлю.

– Сами в мешок залезли. Пристрелить его мало!.. – грозит винчестером Костя.

– Что же делать?

– Разогнать их к чертовой матери!

– Нельзя так, Костя, ведь там люди, и наверняка есть хорошие.

– У тебя все хорошие!.. Переманят табун, и концов не найдешь.

Как спасать табун, ума не приложу! Может быть, силой разорвать мертвую петлю, заставить откочевать их? Но хватит ли у нас сил?

Возвращаемся из печального путешествия грустные и подавленные. Ну и хитрющий старик! Сколько же у него оленей? Почему уцелел остров прошлого в море новой, светлой жизни? Мой верховой олень устал – иду пешком, подвязав уздечку к поясу. Множество мыслей теснится в голове. Как бороться с Чандарой в этом невероятно далеком углу Сибири? Найдутся ли в стойбище Синих Орлов смелые люди, которые помогут в справедливой борьбе?

Забредаю в островок леса. Поваленные бурей деревья преграждают путь. Вокруг тихо, сквозь стволы просвечивают близкие скалы, – это борт долины. Через завал не пролезть ни человеку, ни оленю.

Некуда идти…

Простая мысль приходит внезапно, как откровение: что, если перегородить долину деревьями? Крутые боковые склоны не пустят оленей, табун очутится в громадном загоне. Две изгороди – выше и ниже по течению могут удержать, спасти табун в темные ночи.

Прыгаю в седло и погоняю испуганного учага. Друзья ушли далеко вперед. Поднимаю винчестер и стреляю вверх. Выстрел раскатывается в горах гулким эхом. Ромул, Пинэтаун, Костя поворачивают учагов и скачут навстречу, тревожно оглядываясь.

– Почему стрелял?! – кричит Костя.

– Изгороди будем строить.

– Какие еще изгороди?

– Долину перегородим – ни один олень не сбежит.

Ромул останавливается, натягивая повод, и вдруг, пришпорив учага, скачет к островку леса. Устремляемся за ним, не разбирая дороги, размахивая посохами. Въезжаем в просветленные чащи. Деревьев здесь хватит на целую изгородь.

– Как придумал городьбу строить? – удивляется Пинэтаун.

Показываю юноше завал бурелома. Долго намечаем трассы двух изгородей. Выбираем самые узкие места долины. Построим тут преграды – получим огромный, тридцатикилометровый загон с отличными пастбищами.

Домой возвращаемся поздно. Луна освещает неприступные стены долины. У палатки горит костер. Кымыургин давно поджидает разведку. Пастухи прижали табун к речке; где-то близко шумит вода. Олени отдыхают, пережевывая жвачку. В полночь они зашевелятся, поднимутся и вконец умаят пастухов будут рваться в манящую темноту.

Почти неделю не смыкаем глаз, рубим и валим деревья, сметая ближние островки леса. Нет ни гвоздей, ни проволоки. Козлы из жердей вяжем гибкими прутьями тальника, укладываем стволы, не обрубая сучьев. Работа кипит. Изгороди получаются на славу – они наглухо запирают тридцатикилометровый отрезок долины. Ни один олень не пройдет сквозь эти завалы.

Вчера мы загнали табун в последний пролет изгороди, закрыли ворота жердями и повалились спать. Лишь дежурные пастухи обходили места, где изгороди упираются в боковые осыпи.

А сегодня целый день втроем объезжаем огражденный участок. Табуна не видно, олени рассыпались по всей долине: охотятся за грибами, добывают на галечных отмелях лакомые корешки, бродят на пологих террасах, пробуя пушистые ягельники.

– Посмотри, Ромул, вольно пасутся, как на острове.

– Совсем хорошо… – кивает Ромул. – Все долины городить надо – мало пастухов в тайге понадобится.

Действительно, если построить лабиринт изгородей, используя похитрее естественные преграды, можно избавиться от потерь, перевести на вольный выпас в тайгу громадные стада тундровых оленей. Любуемся изгородью, не подозревая, что спустя год наш опыт в Широкой долине поможет открыть дорогу в Колымскую тайгу крупному северному оленеводству.

Дальнюю изгородь мы построили почти у входа в боковой распадок. Любопытная картина открывается перед нами. С десяток рослых ламутских хоров [11]11
  Х о р – олень-самец.


[Закрыть], принюхиваясь к чему-то, бредут по ту сторону изгороди.

Костя торопливо разбирает ограду:

– Загоним к себе, а потом обменяем у чертей на потери.

– Брось!.. Нельзя трогать чужих оленей, – хмурится Ромул.

Он не желает нарушать неписаный закон оленеводов.

– Да они же совхозный табун чуть не хапнули!.. – возмущается Костя. Чего церемониться?

И все-таки Ромул прав.

– Ладно, черт с ними!.. Пусть бродят. – Костя опускает ствол на место и вдруг хохочет во все горло: – Представь, какую рожу скорчит старик… Все его хоры сбегутся к нашей изгороди.

Наступает гон. Наши важенки, упрятанные за изгородью, сманят в Широкую долину вольно пасущихся обитателей гор. Даже Ромул не может сдержать улыбки и прыскает, кусая губы. В глазах его вспыхивают искорки. Давно я не видел бригадира веселым.

– Потеха… За хорами потянутся важенки… В пух разнесем кольцо Чандары!

Костя размахивает руками. Привязываем учагов, располагаемся отдохнуть у изгороди. Последние дни, полные напряжения, вымотали силы. Уже давно не видим муки, крупы, сахара. Мечтаем о корочке хлеба, о гречневой каше, о лепешках на соде. Голода не чувствуем – питаемся свежей олениной, рыбой, грибами, ягодами. Но какая-то слабость томит организм, привыкший к хлебу и крупам.

– Не пора ли отправить вьючных оленей за продуктами на факторию? спрашиваю Ромула.

Он курит трубку, о чем-то задумавшись.

– Пастухов теперь много… Однако, можно. Косте на факторию ходить надо, много продуктов привезет… – улыбается Ромул.

– Не отвертится торгаш – двойную норму вытрясу! – усмехается Костя, раскуривая пузатую козью ножку, заправленную размятыми сухими листьями.

Табак у всех кончился. Решаем отправить вьючный караван на рассвете. Поведут его Костя, Кымыургин и Афанасий.

Намечая этот поход, мы не знали, что непредвиденные и драматические события надолго задержат выход вьючного каравана на Омолон.