Текст книги "Иван Саввич Никитин"

Автор книги: Виктор Кузнецов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 11 страниц) [доступный отрывок для чтения: 5 страниц]

несчастного за собственный счет" («Вот что бывает на свете, а наш брат еще смеет

жаловаться»)...

Н. И. Второв с улыбкой пишет из Петербурга Ь став-' шем ему яКобы известным

«волокитстве» Ивана Саввича, гг тот, изнуренный' очередной хворобой, отмахивается:

«Куда мне!..»; по Воронежу поползла сплетня (сколько их было на его счет!), что поэт

сошелся с подозрительной компанией литераторов-смутьянов и ведет чуть ли не раз-f-

гульный образ жизни, а его в это время бьет озноб, и он глотает микстуры; .к отцу

приходят под хмельком знакомые бражники, затевают, под звон рюмок игру в «три

листика», приглашают и сына хозяина, а ему не до карт (он к ним питает отвращение),

как бы не «сыграть в ящик...» – все поэтические фантазии бледнеют перед жуткой

реальностью его скорбного быта. «Все это Никитин испытал, все видел и все-таки

был... добр духом», – писал Иван Бунин.

36

Выстоять в житейской беде ему помогали, кроме наносивших визиты лекарей,

изредка заходившие в его домашний лазарет друзья, но, как правило, они1 были заняты

своими служебными и иными делами; обязанности сестер милосердия исполняли

кухарка-ворчунья Маланья и двоюродная сестра Аннушка Тюрина, но чаще – он 4

оставался один... Как– только болич немного проходили, брался за свое лучшее

лекарство – книги; чтобы отвлечься и заглушить тоску, рылся во французских и

немецких словарях, переводя любимых поэтов; если ноги становились послушными,

брел в близрасположенный лесок, успокаивавший лучше всяких снадобий. Так было в

августе 1855 г., когда он писал:

Привет тебе, знакомец мой кудрявый! Прими меня под сень твоих дубов,

Раскинувших навес свой величавый Над гладью светлых вод и зеленью лугов.

Как жаждал я, измученный тоскою, В недуге медленном сгорая, как в огне„ Твоей

прохладою упиться в тишине И на траву прилечь горячей головою?

(«В лесу»)

Лирический герой стихотворения, в котором, легко угадывается автор, не жалуется

природе, он черпает в ней, мудрой и несуетной, новые силы. Вступая в доверительную

беседу с лесом-другом, он любуется его мощью и красой:

О, как ты был хорош вечернею порой, Когда весь мол:?чей мгновенно освещался И

вдруг на голос тучи громовой Разгульным свистом откликался!

Поэт делится с кудрявым знакомцем, как «с существом родным», самым

сокровенным:

Тебя, могучего, не изменили годы!..

А я, твой гость, с летами возмужал,

Но в пламени страстей, средь мелочной невзгоды,

Тяжелой горечи я много испытал..,

Лирический монолог обращен не к лесу-врачевателю, а сотобарищу; тактично

найдена приветливо-спокойная интонация; поэтическая речь проста, ненаряжена, и,

хотя в ней мелькают романтические отблески, она в целом построена на

реалистической ноте.

Никитин умеет возвыситься над «мелочной невзгодой», охватить широкое

пространство и время для выражения своего пантеистического 1 мироощущения.

Те стихотворения, в которых особенно заметно присутствие личного горького

опыта, меньше всего автобиографичны. В них никогда нет озлобленности на

собственную судьбу, малейшего стремления «свести счеты» с людским равнодушием,

отомстить кому-то за свои страдания. В произведениях этого ряда всегда присутствует

пушкинское: «И милость к падшим призывал». Этот мотив слышен и в вещах того

невеселого в его жизни периода, на котором мы здесь остановились. Даже в таком

мрачном по содержанию и колориту стихотворении, как «Я рад молчать о горе

старом...», в итоге побеждает гуманистическое начало. Обратим внимание на

последние две строфы этой исповеди:

Исход... Едва ли он возможен... Душа на скорбь осуждена, Изныло сердце, ум

встревожен, А даль темна, как ночь темна...

Уж не пора ли лечь в могилу: Усопших сон невозмутим. О Боже мой! Пошли ты

силу И мир душевный всем живым!

1 Пантеизм–г– религиозное философское учение, отрждествляющее Бога с

природой и рассматривающее природу как воплощение божества.

В дни сердечного и телесного .непокоя, конечно, рождались стихи, обожженные

болью и тоской, их нельзя читать без тревоги за судьбу автора, настолько они прони-

заны настроением безнадежности, усталости от борьбы («Собрату», «Ноет сердце мое

от забот й кручин...»). В такого рода «песнях унылых» поэт как бы уже переступает

37

грань земного бытия, читает собственную заупокойную, как это позже будет с

особенной трагической силой выражено в 'знаменитом реквиеме «Вырыта заступом

яма глубокая...». Однако не такие произведения определяют лейтмотив печальной

главы его творчества. Сквозь трагические строки выступает поэт-философ, поэт

нравственного величия человека, касавшийся вечной роковой темы, беспощадный к

иллюзиям, жестко смотревший за грань жизни. Проблема эта в русской поэзии,

естественно, отпугивает исследователей, и она остается за пределами изучения, но,

если к ней обратиться, мимо имени Никитина здесь не пройти, как нельзя говорить на

тему людских страданий без «Страстей по Матфею» Баха и «Реквиема» Бетховена.

Сколько прекрасных творений отнял у него проклятый недуг!' Н. И. Второв в

далеком Петербурге однажды заметил, что Никитин мало пишет. Иван Саввич по этому

поводу ответил: «Что касается моего молчания, моего бездействия, которое, по Вашим

словам, губит мое дарование (если, впрочем, оно есть), – вот мой. ответ: я похож на

скелет, обтянутый кожей, а Вы хотите, чтобы я писал стихи. Могу ли я вдуматься в

предмет и овладеть им, когда меня утомляет двухчасовое серьезное чтение? -Нет, мой

друг, сперва надобно освободиться от болезни, до того, продолжительной и упорной,

что иногда жизнь становится немилою, и тогда уже браться за стихи... Повторяю, мой.

друг, надобно сперва* выздороветь, – иначе: «плохая песня соловью в когтях у

кошки...»

Вне жизненного пути нельзя понять любого поэта, а тем более с такой

исключительно трудной судьбой, как 'у автора «Пахаря». Осознаем: ^ведь по сути все

написанное им создавалось пг^пу^укут^у м^ду натисками физический Ь'ОЛИ, а -уЖ

ЧТдУУгтны^ Ргд мукяц ггтпритк иЗЛИШНе. Это поистине подвиг, единственное в

своем роде нравственное преодоление того, что было так безжалостно отмерено ему

природой и обстоятельствами. Не случайно его «жизнь терпеливая» вызывала такое

сочувствие известных писателей. На личную трагедию Никитина обратил внимание

Герцен, не прошел мимо его биографии такой чуткий к чужому горю писатель, как

Гаршин, родственность с поэтом в страданиях чувствовал Достоевский, идущий от

сердца моральный пафос его произведений волновал Льва Толстого... Серьезные

историки отечественной словесности всегда отмечали незаурядность его натуры. В. Е.

Чешихин-Вет-ринский убежденно пи^ал в 1909 г.: «Никитин – один из самых цельных

и мужественных русских людей». О крепости и несломленности его духа говорили

многие советские поэты. «Читая и перечитывая биографии широко известных русских

писателей девятнадцатого века, ни на одну минуту не перестаешь удивляться воистину

подвижническому характеру творцов нашей литературы, – замечал Николай

Рыленков. – Но даже в ряду таких подвижников-страстотерпцев имя Ивана Саввича

Никитина занимает совершенно особое место».

Свое слово он действительно выстрадал. «Лучшая поэма, им созданная, :– его

жизнь», – утверждал один из его друзей.

поэма о мещанстве

В 1858 г. Никитин создает большую и новаторскую поэму «Кулак». Один из

дореволюционных критиков назвал ее «новинкою сенсационной». Громко, но истина в

таком определении есть – в этом произведении поэт впервые в русской литературе

обратился к судьбе городского пролетария, представители низшего мещанского

сословия. Слово' «кулак» в никитинское время и раньше еще не имело значения

«мироед-кровопийца», какое оно получило особенно в 70-е годы. По мнению

академика В. В. Виноградова, словечко это,– в смысле «шибай-перекупщик», «мелкий

плут-барышник» – ввел Н. В. Гоголь. В этом смысле он и является героем этого лиро-

эпического творения.

38

'В эпоху 50-х годов в русской поэме не только ,не был еще освоен новый

социальный тип, но даже крестьянин «не дорос» до такой жанровой формы. Крупного

образа мужика тогда еще не дали ни Огарев, ни Некрасов. Благодаря Алексею

Кольцову, в лирике такой герой уже давно стал равноправным, но в центральную

фигуру поэмы не вырос. Тем более опыт Никитина в этом плане представляет особый

интерес, и он, несомненно, выступил как новатор, дав слово, как писал М. Ф. де Пуле,

«межеумку», персонажу представляющему собой нечто промежуточное между торгов-

цем и крестьянином. Еще никогда наша словесность не заглядывала в этот сумрачный

уголок действительности.

Белинский говорил, что «поэма требует зрелости таланта, которую дает опыт

жизни...». Ко времени выхода «Кулака» Никитин уже прошел эти стадии – трудную

творческую и суровую жизненную школы. За его плечами был большой опыт

выступлений в стихотворной эпике, а его биография наполнена годами тяжкого

познания тусклого мещанского бытия с его нуждой, бытовым смрадом и

нравственными терзаниями. «В болоте, в которое я сделал шаг, такой омут, такая

бездна грязи!..» – исповедовался Никитин 3 марта 1858 г. одному из корреспондентов

по поводу сюжета своей поэмы.

«Кулак» создавался около трех лет, имел несколько вариантов, прошедших

придирчивый критический суд (далеко не всегда литературно-профессиональный)

воронежских друзей и знакомых автора. Работу свою Иван Саввич шлифовал много и

тщательно и придавал ей большое значение; чрезвычайно огорчался, что «Кулак»

печатался очень медленно. «Уж скорее бы с ним покончить...» – писал он К. О.

АлександрОву-Дольнику, взявшемуся провести поэму через московскую цензуру;

«...покуда мне сомневаться и в «Кулаке» и в самом себе? – терял он терпение в письме

к Н. И. Второву. – Уж кончить бы разом, да и концы в воду!»

В августе 1857 г. поэма благополучно «проскочила» цензуру и, наконец, в феврале

1858 г. вышла отдельной книжечкой. Перед читателями предстала неизведанная доселе

в поэзии разновидность «маленького человека».

Никитин точными резкими штрихами рисует портрет кулака:

Сюртук до пяТ, в плечах просторен, Картуз в: пыли, нй рыж, ни черен, Спокоен

строгий, хитрый взгляд, Густые брови вниз висят.

Угрюмо супясь. Лоб широкий Изрыт морщинами глубоко, И тем.ен волос, но седа

Подстриженная борода.

Только появляется Карп Лукич в доме и сразу заявляет о своем бесшабашном и

крутом «ндраве». Не знает от него покоя угасающая от семейных скандалов и

копеечных забот жена Арина, вянет на глазах кроткая работящая дочь Саша, которой

отец не дает позволения на брак с полюбившимся ей столяром – соседом Василием.4

Лукич, конечно, не враг дочери, но ее суженый не чета оборотистому лавоч-

3 Заказ 8I9 $)

нику Тараканову – ему и быть зятем. Видя, что все его плутни-промыслы не

приносят дохода, непутевый хозяин рассуждает:

Сосед наш честен, всем хорош, Да голь большая – вот причина! Что честь-то? коли

нет алтына, Далеко с нею не уйдешь.

Мне мыкать горе. Я не молод. «Лукич – кулак!» – кричит весь город. Кулак...

Душа-то не сосед, Сплутуешь, коли хлеба нет.

Дочь отдана за немилого, справлена свадьба, но расчеты отца таким образом

поправить дела не оправдались: прижимистый Тараканов гонит прочь хмельного тестя.

Тут пружина сюжета, раскручиваясь, дает несколько неожиданное движение как

характеру героя, так и всей поэме. Узкий семейно-бытовой угол зрения сменяется

социальным и общечеловеческим. Автор подводит нас к мысли о причине трагедии

39

своего героя, в котором он видит не просто неудачника, опустившегося на самое дно

жизни, но «жертву зла и нищеты»:

Быть может, жертве заблужденья Доступны редкие мгновенья, Когда казнит она

свой век И плачет, сердце надрывая, Как плакал перед дверью рая Впервые падший

человек!

Эти строки Н. А. Добролюбов охарактеризовал как «лучшие стихи г. Никитина»,

служащие «выражением основной мысли всего произведения».

Торговый сводник, сталкиваясь с сильными представителями пошлого мира,

проявляет, казалось бы, не свойственную его облику независимость и широту

суждений. Когда барин-делец Скобеев отказывает Лукичу в заеме денег под залог,

убитый горем старик плетется домой и, встречая толпу конвоируемых арестантов (эта

сцена была изъята цензурой), произносит горячий монолог:

«Пошел народец на работку! – Лукич подумал. – Да ступай... Поройся там, руды в

охотку И не в охотку покопай... Есть грош, достать на подаянье... Поди, Скобеевь1

живут,

Их в кандалы не закуют, Не отдадут на покаянье...»

Под грубою корою переторговщика, промышляющего всякой дрянью, еще теплится

душа человека, умеющего сострадать. Не находит Лукич поддержки и у купца-ханжи

Пучкова, разбогатевшего на грабеже. Дешевые промыслы героя – изгоя общества

предстают ничтожными проделками перед грязными делами людей, имеющих власть и

деньги. Доведенный до отчаянья «маленький человек» прозревает, хотя и поздно,

понимает ужасный механизм разделения сословий на два враждующих лагеря:

«Кулак... да мало ль их на свете? Кулак катается в карете, Из грязи да в князья

ползет И кровь из бедняка сосет... Кулак во фраке, в полушубке, И с золотым шитьем, и

в юбке, Где и не думаешь, – он тут! Не мелочь, не грошовый плут, Не нам чета, —

поднимет плечи, Прикрикнет – не найдешь и речи, Рубашку снимет, – все молчи!

Господь суди вас, палачи!»

Происходит метаморфоза: достигнув края нищеты, герой из. заблудшего

подсудимого превращается в судью фальшивого и безжалостного общества,

отнимающего у падшего мещанина всякую надежду на нравственное спасение.

Не находит бедный Лукич утешения и у «слуги Божьего», профессора духовной

семинарии Зорова (его прототипом отчасти послужил одно время квартировавший у

Никитиных И. И. Смирницкий). Здесь монолог героя уступает место драматургической

сцене, рисующей апостола взяточничества и лихоимства. Окончивший духовную ака-

демию Зоров растерял все читанные ему духовные запо веди и беззастенчиво обирает

ближних. При этом дипломирб^ ванный святоша возводит на подопечных

семинаристов чуть ли не политические поклепы (один из исключенных учеников, за

которого просит родитель-священник, «воротнички носил», был «в чтенье погружен» и

т. п.). Если знать, что в те годы жизнь духовенства окутывалась непроницаемой тайной

и бдительно охранялась светскими и церковными цензорами, даже эти детали выглядят

дерзкими.

В одном из писем Никитин признавался на сей счет: «Жаль, что я мало затронул

особу профессора – боялся

3* .£7

^цензуры... Если бы Вы знали, сколько проклятий сыплют на меня некоторые

профессора Воронежской семинарии! Кстати, «Кулаку» еще повезло – он проходил

через «сито» известного своим либерализмом Н. Ф. фон Крузе.

Вернемся к Лукичу. Выход дочери замуж за скопидома-купца Тараканова не спас

«кулака» от окончательного разорения: он колет на дрова последние деревья в своем

садике, обрекает на непосильный труд жену Арину, которая вскоре умирает; чахнет и

40

Саша, не нашедшая счастья в чужом богатом, но холодном доме... Сломленный,

опустошенный семейный тиран перебирает в памяти свою никудышную жизнь, и

наступает покаяние за годы лжи, когда «крал без совести и страха», за загубленные

судьбы родных людей. «Что я-то сделал, кроме зла?» – клянет себя Лукич и не

находит себе прощения. Последние страницы поэмы наполнены поистине

шекспировскими страстями – недаром, кстати, Никитин берет эпиграфом к «Кулаку»

строки из «Ромео и Джульетты»: «Все благо и прекрасно на'земле, Когда живет в своем

определенье; Добро везде, добро найдешь и в зле...»

Образ главного героя поэмы далеко выходит за рамки бытовой пьесы. Недаром

критики-современники сравнивали «Кулака» даже с «Мертвыми душами.» Гоголя и

некоторыми драмами Островского. Уступая в художественно-ясихоло-гической

разработке характеров, в ряде лучших страниц произведения поэт поднимается до

подлинного трагедийного пафоса изображения русской жизни на ее переломном этапе.

Суров взгляд художника на окружающий жестокий мир:

Живи, трудись, людское племя,

Вопросы мудрые, .решай»

Сырую землю удобряй

Своею плотью!.. Время, время!

Когда твоя устанет мочь?

Как страшный жернов, день и ночь,

Вращаясь силою незримой,

Работаешь неудержимо

Ты в божьем мире. Дела нет

Тебе до наших слез и бед!

Их доля – вечное забвенье!

Ты дашь широкий -оборот —

И ляжет прахом пбколенье,

Другое очереди ждет!

Никитинский приговор своему времени – это не тупик жизни, а' надежда на

очищение общества от нравственной й социальнё:з>кономической скверны, призыв к

внутреннему возрождению каждой самой малой личности. Предъявляя некоторые

эстетические претензии к произведению, Н. А. Добролюбов тем не менее оценил его

как «полное истинно гуманных идей». Позже С. М. Городецкий также отмечал «высоко

социальное значение гуманистического в духе русского всепрощения рассказа о самом

раннем, может быть, типе городского мелкого мещанства». Споря в частностях,

большинство критиков сходились на мысли о глубоко человечной идее поэмы,

высказанной с большой силой вдохновения и страсти.

В финале «Кулака» Никитин выступает поэтом-публицистом, открыто говорит о

себе как духовном заложнике «тюремной» эпохи. (Строки «Как узник я рвался на во-

лю...» и т. д. в 1918 г. украшали пьедестал временного памятника поэту в Москве).

Заключительные стихи поэмы оставляют веру в торжество высоких идеалов:

Придет ли наконец пора, Когда блеснут лучи рассвета; Когда зародыши добра На

почве, солнцем разогретой, Взойдут, созреют в свой черед И принесут сторичнадй

плод; Когда минет проказа века И воцарится честный труд; Когда увидим человека —

Добра божественный сосуд?..

Создание центрального образа-типа .городского пролетария было, несмотря на

некоторую декларативность, большой удачей Никитина. Сочные колоритные сцены

(ярмарка, домашний ужин Лукича, сватовство дочери и др.) усилили правдивость и

живость натуры реалистического героя. «...Тяжко преступны», по выражению Н. А.

Добролюбова, эпизодические характеры провинциальных хищников (Ско-беев, Пучков,

41

Зоров). Другие персонажи поэмы выглядят бледнее. Явно не удались автору носители

идеи любви и добра: Саша и ее жених-неудачник столяр Василий; они бестелесны и

статичны, выполняют лишь заданные автором гуманные функции. Несколько сложнее

обстоит дело с образом безответной семейной рабыни Арины. Одни критики находят в

ней черты жизненного характера, другие упрекают это создание поэта в схематизме.

Живописец И. Н. Крамской, земляк Никитина, тогда ученик Академии художеств,

говорил, что поэма «принята была с восторгом» и что в судьбе Арины он узнал

печальную судьбу своей матери. Очевидно, «долюшка русская, долюшка женская»

была нарисована поэтом с присущей ему искренностью и состраданием.

В «Кулаке» есть еще одна героиня – природа, естественно аккомпанирующая

событиям и характерам; она и фон, и соучастник драмы, и авторский посредник, и

мудрый философ-наблюдатель. Великолепна пейзажная интродукция 1 поэмы (ею

восхищался Я. П. Полонский), в которой читатель без труда узнает исторические

реалии города Воронежа эпохи Петра I:

Тому давно, в глуши суровой, Шумел тут грозно лес дубовый, С пустынным ветром

речи вел, И плавал в облаках орел...

Но вдруг все жизнью закипело, В лесу железо зазвенело – И падал дуб; он отжил

век... И вместо зверя человек В пустыне воцарился смело. Проснулись воды, и росли,

Гроза Азова, корабли.

Прошло полтора столетия:

Но город вырос. В изголовье Он положил полей приволье, Плечами горы придавил,

Болота камнями покрыл. Одно пятно: в семье громадной Высоко поднятых домов, Как

нищие в толпе нарядной, Торчат избенки бедняков...

Перед нами не просто исторические декорации, а картины, говорящие о широком

временном видении художника, способного соединить в одно целое прошлое и

настоящее, вечное и преходящее, – природа в этом отношении его надежное

связующее звено, своеобразный пробный камень поведения человека. Так же, как

всякое живое существо, она любит и ненавидит, спорит и соглашается, радуется и

негодует. Вот лишь одна пейзажная иллюстрация, тонко рисующая настроение

влюбленного Василия:

Восток краснеет. Кровли зданий, Дождем омытые, блестят.

1 Интродукция ±– небольшое введение, вступление, предшествующее основной

части музыкального произведения.

По небу синему летят Огнем охваченные ткани Прозрачно-бледных облаков, И

тихий звон колоколов Их провожает. Пар волнами Плывет над сонными домами. Он

влажен. Свежий воздух чист. Дышать легко. Румяный лист Трепещет, каплями

покрытый. По улице ручей сердитый Журчит, доселе не затих. Меж белых камней

мостовых Вода во впадинах алеет. Порою ветерок повеет, – И грудь невольно

распахнешь, Цветов и трав дыханье пьешь.

Сколько в этой картине неподдельного изящества и благородной простоты, и как

она контрастирует с удушливым дыханием мещанского мертвого городка, где люди

живут в дисгармонии со своим природным нравственным началом.

Лирические пейзажные отступления, как вообще часто бывает в произведениях

Никитина, – органические композиционные элементы в общей сложной конструкции

поэмы.

«Кулак» был любимым детищем Ивана Саввича. Помня, как придирчиво и иногда

несправедливо приняла критика его первую книгу, он с беспокойством ждал

очередного разноса: «Ну-с, что-то скажут теперь гг. журналисты? Вот, я думаю,

начнутся бичевания!.. Выноси тогда мое грешное тело!» Поэт даже выразил свою

42

тревогу А. Н. Майкову. Тот отделался шуткой: «...перебирал журналы, – кулаков,

кроме редакторов, не видать».

В большинстве своем рецензенты встретили поэму приветливо. Выше уже

упоминались доброжелательные в целом суждения в «Современнике» Н. А.

Добролюбова, сочувственно передавшего сюжет «Кулака» и подчеркнувшего его

гуманистический пафос. «Московское обозрение» по достоинству оценило

потрясающий драматизм й неподдельный комизм ряда сцен в произведении, а также

«чудные описания природы»; положительные отзывы поместили «Санкт-

Петербургские ведомости» и другие газеты.

Очень редкий для того времени случай – никитинская поэма попала в текущие

академические анналы. Спустя несколько месяцев после выхода ее молодой историк

литературы академик Яков Карлович Грот (он принадлежал к кругу друзей П. А.

Плетнева) сообщал Ивану Саввичу: «...Ваш «Кулак» так понравился мне, что я написал

разбор его и занял целое одно заседание II Отделения Академии наук...». Я. К. Грот

находит органичным выбор драматической формы стихотворного повествования,

говорит о богатстве поэтического содержания, проникнутого «в высшей степени

нравственною мыслью», восторгается мастерскими описаниями природы, которые

«дышат какою-то особенною свежестью», наконец, отдает должное ритмико-

интонацион-ной изобретательности автора. Академик делает вывод: «Мы здесь

находим множество ярких и разнообразных картин русского быта, столь удачных, что

это произведение в полном смысле заслуживает названия народного». Справедливости

ради надо сказать, что увлеченность Я. К. Грота предметом исследования не всегда

способствует объективности анализа «Кулака» (в частности, явно преувеличены

художественные достоинства образов Саши и столяра Василия, несколько снижает

впечатление эмоционально-морализаторский стиль разбора), однако с учетом состоя-

ния филологической науки того времени слово ученого прозвучало и своевременно, и

весомо.

Среди других откликов упомянем черновую, незавершенную и неопубликованную

рецензию, автором которой был поэт Яков Полонский. Вначале он пишет о «Кулаке»

как о «заметном литературном явлении» и уверенно заявляет: «Мы признаем

поэтическое дарование г-на Никитина и могли бы, читая его поэму, заранее поручиться,

что на 158 страницах... много есть истинных поэтических страниц, довольно

оправдывающих нашу веру в это дарование»., Автор подкрепляет свое мнение о

«высшей поэзии» в «Кулаке» рядом цитат пейзажного плана. Однако в целом

Полонский не может принять общего идейного звучания поэмы, ему чужда ее

«прозаическая» тема. Отсюда вывод: «...все произведение есть ошибка», которая

«свойственна всему направлению нашей литературы» и в которую его собрат по перу

«вовлечен был невольно». В этих словах слышится отголосок эстетической– борьбы

между представителями «чистого искусства» и сторонниками некрасовской

поэтической школы. Кто же ошибся? Спор до сих пор продолжается...

В старых дискуссиях на эту тему было много крайностей и даже вульгарных

перехлестов. Спустя двадцать лет после выхода поэмы известный критик-народник Н.

К. Михайловский писал: «Кулак, торгаш и вообще человек данной среды сидел в

Никитине уже так сильно, что неопределенная проповедь добра, красоты и истины не

могла сделать в нем какую-нибудь радикальную перемену». Несправедли-

вее и грубее не скажешь. В 30-х годах вульгарные социологи не раз

эксплуатировали эту мысль, бросая тень на личность и творчество народного поэта.

Время внесло свои коррективы и показало вред запальчивых максималистских

«отметок» как безудержных ревнителей изящной словесности, так и прямолинейных

стражей «мужицкого» искусства.

43

Художественная и действительная правда лиро-эпического создания поэта

выдержала серьезное испытание. «Вершиной всех собранных в жизни наблюдений над

удушающей средой торгашества и мещанства, – писал в 1972 г. поэт Всеволод

Рождественский, – явилась самая значительная из поэм Ив. Никитина – его «Кулак»,

обес: печившая ему широкую литературную известность. Она написана страстно и

беспощадно.–Редко кто в то время достигал такого глубокого анализа человеческих

отношений в мире эгоистических выгод и чистогана, в затхлой среде, где все

определяется'властью денег, где женщине угото-' вана горькая подневольная участь, а

сами «хозяева жизни» доходят в конце концов до полного разложения личности и

ничтожества, раздавленные более сильными представителями своего же хищнического

сословия».

книжный магазин

«Кулак» принес Никитину не Только известность, но и неплохой^ доход

(хлопотавший по этому делу Н. И. Второв «потянул», как он говорил, с издателя 1237

рублей серебром). У Ивана Саввича появилась надежда оставить постоялый двор и

взяться за какое-либо более спокойное занятие, тем более что старые его хвори опять

возобновились. «Моя единственная цель, мое задушевное желание —' сбросить с Себя

домашнюю обузу, – писал поэт-дворник, – отдохнуть от ежеминутного беганья на

открытом воздухе в погоду и непогодь, от собственноручного перетаскивания

нагруженных разною разностью саней и телег, чтобы поместить на дворе побольше

извозчиков и угодить им, отдохнуть, наконец, от пошлых полупьяных гостей, звона

рюмок, полуночных криков и проч. и проч.».

Вначале явилась идея купить по соседству продававшийся с торгов каменный дом

для сдачи его в аренду. Но денег не хватало. Никитин подумывал даже передать како-

му-нибудь дельцу полное право на издание «Кулака», чтобы выручить недостающую

сумму, но проект не удался.

П

Выход из положения подсказал добрейший Н. И. Второв, предложивший другу

стать агентом создававшегося тогда в Петербурге акционерного Общества

распространения чтения. Сама мысль была благая, но не имела прочной материальной

основы, да и начинание на поверку оказалось весьма шатким, так как устроители не

спешили вкладывать капитал в добрую, но экономически хрупкую затею.

Наконец после долгих споров и сомнений Никитин решил открыть в Воронеже

книжный магазин с библиотекой-читальней при нем. Некоторые друзья Ивана Саввича

даже испугались и возмутились: как же так? Известный поэт и вдруг – за прилавок, —

конфуз, да и только! Милые ревнители изящного забывали, что их приятель уже пят-

надцать лет торгует овсом и сеном на постоялом, дворе...

Но опять «проклятый вопрос»: где взять недостающие деньги? Ведь с имеющимися

средствами можно открыть лишь жалкую лавку, которая быстро прогорит, тем более

что в Воронеже уже имелись три книжных магазина Кашкина, Семенова и Гарденина.

Иван Саввич не отступал, метаясь в поисках займа от одного богача к другому.

Выручил его уже не в первый раз промышленник-откупщик В. А. Кокорев, давний

петербургский знакомый Н. И. Второва, фигура любопытнейшая не только в истории

российского экономического предпринимательства, но и в радикально-оппозиционном

движении тех лет. Достаточно сказать, что имя этого энергичного воротилы значилось

как «опасное» в досье III жандармского Отделения, а смелые речи его пугали

правительство (за пропуск публикации одной из них поплатился упоминавшийся уже

цензор Н. Ф. фон Крузе). В. А. Кокорев, несмотря на свои солиднейшие деловые

занятия, не чурался литературы, питал слабость к поэзии Никитина. Он-то и дал ему

три тысячи рублей серебром (без векселя!).

44

Благодарный поэт писал своему великодушному меценат ту: «...Я берусь за

книжную торговлю не в видах чистой спекуляции. У меня есть другая, более

благородная цель: знакомство публики со всеми лучшими произведениями русской и

французской литературы, в особенности знакомство молодежи... я был страдательным

нулем в среде моих сограждан; теперь Вы выводите меня на дорогу, где мне

представляется возможность честной и полезной деятельности; Вы поднимаете меня

как гражданина, как человека...»

Слышать шелест страниц вместо скрипа тележных колес, встречать порядочную

публику вместо хмельных извозчиков, вести интересные разговоры вместо перебранок

с пос тояльцами – это ли не счастье для измученного дворницким бытом и болезнями

человека. «Ура, мои друзья!.. – ликовал Никитин. – Прощай, постоялый двор!

Прощайте пьяные песни извозчиков! Прощайте, толки об овсе и сене! И ты, старушка

Маланья, будившая меня до рассвета вопросом – вот в таком-то или в таком-то горшке

варить горох... Довольно вы все унесли здоровья и попортили крови! Ура, мои друзья!

Я плачу от радости...»

Начались трудные хлопоты: требовалось найти помещение для магазина, привести

его в приличный вид, закупить в столицах книги и канцелярские принадлежности и до-

ставить их в Воронеж, подыскать расторопного приказчи ка – желательно все это

успеть сделать к февралю 1859 г., к масленице, когда в городе начнутся дворянские

выборы и книги найдут хороший спрос.

Никитин понимал, что одному ему не справиться со всем этим сложным суетливым

хозяйством, и взял к себе в компаньоны Николая Павловича Курбатова, окончившего

курс по юридическому факультету Московского университета и еще недавно

служившего чиновником канцелярии воронежского губернатора, а последнее время

читавшего законоведение в кадетском корпусе. Друзья советовали Ивану Саввичу

оформить компаньонство приличествующим соглашением, но он счел, что такая бумага

может оскорбить дворянина, и, махнув рукой на формальности, дал Курбатову

наставления и отправил его в Петербург за книжно-журнальным товаром и