Текст книги "Иван Саввич Никитин"

Автор книги: Виктор Кузнецов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 11 страниц) [доступный отрывок для чтения: 5 страниц]

БИОГРАФИЯ ПИСАТЕЛЯ

В. И. КУЗНЕЦОВ

ИВАН САВВИЧ НИКИТИН

КНИГА ДЛЯ УЧАЩИХСЯ СТАРШИХ КЛАССОВ СРЕДНЕЙ ШКОЛЫ

В настоящей книге использованы документы и фотоматериалы Цент рального

государственного архива литературы и искусства, Центрального государственного

исторического архива, Отделов рукописей Института рус ской литературы

(Пушкинского Дома), Государственной библиотеки им В И Ленина,

Государственной-публичной библиотеки им. М, Е. Салтыкова-Щедрина и др

Серия «Биография писателя» основана в 1961 году

«Никитин еще не оценен в достаточной мере. Оценка его в будущем, и с течением

временя его будут ценить все более и более», – был уверен Лев Толстой. Это время

пришло.

Писатель, кандидат филологических наук-В. И. Кузнецов знакомит школьников с

жизнью и избранными страницами творчества русского народного поэта, автора

замечательных патриотических стихотворений, певца трудовой крестьянской и

городской бедноты, лирика родной природы.

1

«Я РУСИ СЫН!..»

открытие поэта

12 ноября 1853 г. редактор «Воронежских губернских ведомостей» В. А. Средин

получил письмо, в котором были такие строки: «Я.– здешний мещанин. Не знаю,

какая непостижимая сила влечёт меня к искусству, в котором, может быть, я

ничтожный ремесленник! Какая непонятная власть заставляет меня слагать

задумчивую– песнь, в то время, когда горькая'действительность^ окружает жалкою

прозою мое одинокое, незавидное существование».

Неизвестный признавался, что четыре года назад он уже посылал в губернскую

газету два своих стихотворения, но тогда у него не хватило духу подписаться полным

именем, что и помешало напечатанию его произведений.

Четыре года молчал никому неведомый автор – и вот, наконец, открылся. На сей

раз он приложил к письму три стихотворения. Одно из них – «Русь», написанное еще

в 1851 г., редакция приняла с восторгом.

Редактор показал необычное письмо советнику губернского правления Н. И.

Второву, сотруднику газеты, страстному любителю литературы. Последний так живо

заинтересовался столь редким в провинции явлением, что решил в тот же день

разыскать новоявленного поэта. И вот наконец вечером в квартире Второва появился

бледный, худощавый, выглядывавший исподлобья молодой человек в длинном

неловком сюртуке, несколько напоминавший дьячка. Хозяин, разыскавший

стихотворца, торжественно-церемонно объявил его имя: «Иван Никитин». Поэт-меща-

нин, лицом похожий на Шиллера (это сравнение пришло на ум не только Второву),

стушевался и, словно подг судимый, стал извиняться за доставленное беспокойство.

Его пригласили сесть, но он поминутно вскакивал и никак не решался разговаривать в

столь непривычном ему обществе.

Когда расставались, Иван Никитин не глядел уже таким бирюком и даже, осмелев,

согласился взять на прочтение из библиотеки хозяина «Дэвида Копперфилда»

Диккенса.

Вскоре «Воронежские губернские ведомости» напечатали никитинскую «Русь»:

Под большим шатром Голубых небес – Вижу – даль степей Зеленеется.

И на гранях их, Выше темных туч, Цепи гор стоят Великанами

В заключение следовали строки, особенно волновавшие русских людей, чьи взоры

были обращены к военным событиям на Крымском полуострове:

«

Уж и есть за что, Русь могучая, Полюбить тебя, *"

Назвать матерью,

Стать за честь твою Против недруга, За тебя в нужде Сложить голову!

Новый талант сразу же заметили «Санкт-Петербургские ведомости» и перепечатали

«Русь» на своих страницах. Емкая, наполненная любовью к Родине маленькая поэма

громким эхом прозвучала по городам и весям России. «Неужели в г. Никитине суждено

воскреснуть Кольцову?» – спрашивала столичная газета. Это горячо волновало и во-

ронежских интеллигентов, стремившихся поддержать начинающего поэта. Н. И.

Второв напечатал в «Москвитянине» заметку, в которой представлял читателям

«весьма замечательное дарование» и его произведения. На эту публикацию

откликнулся «Пантеон», доказывавший, «каким сильным стихом владеет г. Никитин».

Сердечное участие в творческой судьбе автора «Руси» принял его новый знакомый,

поклонник изящной словесности А. П. Нордштейн. Он забросал письмами своего

петербургского приятеля журналиста А. Y. Порецкого с настойчивыми просьбами дать

дорогу «дворнику». Сентиментальный Нордштейн, сообщая о своем знакомстве, па<

2

тетически восклицал: «На могиле Кольцова распустился новый благоуханный цветок, и

в аромате его, как феникс, возродилась к новой жизни задумчивая поэзия певца

воронежских и донских степей». Хлопоты Нордштейна увенчались публикацией в

«Отечественных записках» статьи о Никитине. Но, пожалуй, еще большее значение

имело посредничество Нордштейна в заочном знакомстве поэта с Аполлоном

Майковым, искренне заинтересовавшимся автором «Руси». Майков вскоре послал ему

в подарок свой сборник «Очерки Рима» с теплой надписью: «В вас дарование такое,

что оно может оставить нас всех за собою...»

У Никитина кружилась голова от похвал, сыпавшихся 'на него со всех сторон.

Контрасты были разительны: осточертевший постоялый двор с пьяными извозчиками и

гостиные с образованными господами, внимание знатных дам – был'о от чего

потерять голову вчера еще страдавшему от тоскливого одиночества Ивану Саввичу.

Известный литератор и педагог Иринарх Введенский (еще недавно он возглавлял

кружок, который посещал Н. Г Чернышевский) горячо советовал Никитину продолжать

исследовать в стихах нравы и обычаи русского народа, уверенно заявляя: «В этой сфере

Вы будете великим всегда, и в этой только сфере сделаетесь Вы нашей гордостью,

нашей национальной славою, блистательным украшением нашей национальной

литературы».

В 1854 г. Никитин – уже автор нескольких десятков стихотворений,* принесших

ему славу самобытного поэта. Среди его почитателей был и Нестор Кукольник, извест-

ный романист, поэт и драматург, автор пьесы «Рука Всевыщнего. Отечество спасла», за

критику которой был закрыт «Московский телеграф».' 5 февраля 1854 г. Нестор

Кукольник, бывший тогда в должности интенданта русской армии, которая действовала

в Крымской кампании, приехал в Воронеж. Об этой поездке подробно рассказывает

егоуцелевшая записная книжка, в которой около десятка раз упоминается Никитин.

В июльском номере «Библиотеки для чтения» за 1854 г маститый литератор

вспомнит свою поездку в Воронеж, он будет поругивать «заграницу» и умиляться

патриархальной Россией, которая лишь, по его мнению,^воспитыва-ет

«положительно». Кукольник напишет, что в Воронеже, «как нигде более, я нашел

сочувствие и к исторической, и к изящной литературе», и подчеркнет великодушно:

«Но самое утешительное явление – это* конечно, воронежский поэт-самородок Иван

Саввич Никитин».

Никитин остался в истории русской поэзии как «печальник народного горя», автор

«Пахаря» и многих других реалистических былей, создатель прекрасных

среднерусских пейзажей («Утро» и др.), бунтарских антикрепостнических

стихотворений («Падет презренное тиранство...»), наконец, интересной поэмы-драмы

«Кулак» и новаторской повести «Дневник семинариста».

И. С. Никитин – реалист некрасовской школы. Но глубочайшее заблуждение

думать, что он ученически копировал темы и образы любимого им народного поэта.

Часто он шел наравне с ним, а то и впереди, иногда спорил, прокладывая собственную

художественную тропу,

Однако по разным причинам имя поэта сегодня нёдосу таточно известно молодому

читателю. Когда-то оно украшало школьные учебники и хрестоматии, а ныне, увы,

находится на обочине литературных познаний. Это несправедливо. «Он в числе тех

великих, кем создан весь своеобразный склад русской литературы», – писал об авторе

«Руси» Иван Бунин. А требовательный к искусству Лев Толстой пророчески замечал:

«Никитин еще -не оценен в достаточной мере. Оценка его в будущем, и с течением

времени его будут ценить все более и более».

Это время пришло.

«с суровой долею

3

я рано подружился...»

«.Жития и состояния честного, а именно: не пьяница, в домостроении своем не

ленивый, не клеветник, не сварлив, не любодейца... в воровстве и обманстве не

обличенный...» – так характеризовался дед поэта – Евтихий (в имени встречаются

разночтения) при определений его в 1772 г. на должность дьячка

Христорождественской церкви села Казачье Елецкого уезда Воронежской губернии.

Ертйхий принял место по наследству от своего отца Никиты Герасимова, прадеда И. С.

Никитина. О прабабушке поэта известно лишь, что ее звали Ксения Мартинова дочь

Кириллова. Таким образом, родословная поэта устанавливается вплоть до эпохи Петра

I.

Евтихий известен был как человек волевой, энергичный, растревоживший, местный

церковный муравейник. Долгие годы он вел войну со священником «оной церкви» Е.

Федоровым, который «из получаемых разных людских всех доходов принадлежащих

нам частей сполна никогда не отдает». Известно, что за свой неуступчивый нрав он

поплатился высылкой в воронежское наместническое прав-л<ение. Но не сдался,

проявил твердость характера, торговую сметку и, будучи человеком грамотным (знал

«из букваря», читал «исправно»), из «посадского» ^выбился в купцы третьей гильдии и

даже завел свою маслобойню. Такой факт из биографии Евтихия не может не вызывать

уважения, если еще знать, что у него с женой, Матреной Тимофеевной, росло семеро

де*г.ей, а сам глава семейства, как он писал в одном из прошений, «в зрении сильно

повредился». Обида на церковников, видимо, крепко держалась в памяти, и Евтихий в

1801 г. выписал свое семейство из духовного звания.

Самым младшим в доме Евтихия Никитина был сын Савва, родившийся в 1793 г.

Вырос он в обстановке суровой, рано обрел хозяйственную самостоятельность,

отличался натурой крутой и самовластной. Хорошо знавший Савву Евтихиевича

(Евтеича) литератор М. Ф. де Пуле, писал о нем: «Это был человек замечательно

умный и относительно образованный... Он любил читать книги религиозного

содержания, имел свою маленькую библиотеку и знал хорошо наших старинных

писателей до Пушкина. Он был небольшого роста, коренастый, со страшной силой,

которую он наводил ужас на кулачных боях...»

О начитанности Саввы Евтеича можно спорить (сохранилось два его не очень

грамотных письма), но что он был смекалистым купцом – тут все единодушны.

Владел прибыльным свечным заводиком, располагавшимся в подвальном

помещении'дома неподалеку от Митрофановского собора. Стекавшиеся сюда со всей

России богомольцы бойко раскупали свечки, «божецкий» товар пользовался спросом и

в уездах, куда предприимчивый хозяин рассылал своих приказчиков. Выгодно

занимался Савва Евтеич и ярмарочной торговлей. В 1828 г. купил в Воронеже новый

дом на улице Ильинской. Вскоре торговое счастье изменило лихому купцу. Стал крепко

погуливать, частенько устраивал громкие гулянки и постепенно из удачливого торговца

превратился в мелкого перекупщика. В 1844 г., чтобы спасти развалившееся хозяйство,

приобрел постоялый двор, но от дел уже почти отошел, предпочитая «чашу горькую» и

скатываясь все ниже и ниже. В никитинской поэме «Кулак» образ мелкого перекупщика

Лукича во многом навеян характером Саввы Евтеича. Говорят, прототип беззлобно

похмыкивал, узнавая себя в литературном герое.

О матери поэта, Прасковье Ивановне, умершей в 1843 п., сведений почти не

сохранилось. Она, по словам де Пуле, «составляла совершенный контраст со своим

мужем; это было существо кроткое, любящее и безответное». Лишь однажды, как

бледно мерцающий отсвет лампадки, мелькнул у Никитина образ матери:

Я помню ночь: перед моей кроваткой, • Сжав руки, с мукою в чертах, Вся бледная,

освещена лампадкой, Молилась мать моя в слезах.

4

Не осталось ни портрета, ни воспоминаний, ни словеч^-ка живого. Лишь один-два

факта 6 ее трудной доле. «Из? омута, где сердце холодело», память поэта ничего не

могла извлечь.

21 сентября (3 октября по н. ст.) 1824 г. священник Смирнов записал в метрической

книге Богослрвной церкви города Воронежа, что родился у «мещанина Савелия

Евтеева сына Никитина от жены Параскевы Ивановой сын Иван». При крещении

восприемниками были купец Бухо-нов и коллежская регистраторша Кутянская.

У Никитина «в детстве не было детства». Судьба как буд^го испытывала прочность

характера, заряжала душу сильными впечатлениями.

Детство веселое, детские грезы...

Только вас вспомнишь – улыбка и слезы... —

писал Иван Саввич уже в зрелые годы. В другом стихотворении:

С суровой долею я рано подружился: Не знал веселых дней, веселых игр не знал,

Мечтами детскими ни с кем я не делился, " Ни от кого речей разумных не слыхал.

Разумеется, стихи – не автобиография, были и светлые дни. «Детство сияет, как

радуга в небе...» – вспоминал поэт. Радуга – это мальчишеские забавы, игры с

двоюродной сестрой Аннушкой Тюриной, зелень небольшого сада, открывшиеся

пытливому взору неброские, но милые сердцу картины:

С каким восторгом я встречал Час утра летнею порою, Когда над сонною землею

Восток безоблачный пылал И золотистыми волнами,

Под дуновеньем ветерка, Над полосатыми полями Паров вставали облака!

Дитя степей, дитя свободы, В пустыне рос я сиротой, И для меня язык природы

Одной был радостью святой...

(«Воспоминание о детстве»)

С высокой кручи воронежского правобережья, где стоял дом Никитиных, мальчику

открывались неоглядные дали, здесь рождались те чувства, 'которые позже выльются

мощным и чистым потоком.

Из впечатлений детства самое отрадное – няня. Имени ее мы не знаем, знаем

лишь, что в самые ранние годы, когда отцовские загулы и семейные перебранки пугали

впечатлительного Ваню, его спасали нянины сказки и песни. Ее трогательный образ не

раз возникает в стихотворениях Никитина:

Помню я: бывало, няня, Долго сидя за чулком^ Молвит: «Баловень ты, Ваня, Все

дурачишься с котом.

Встань, подай мою шубейку: Что-то холодно, дрожу... Да присядь вот на скамейку,

Сказку длинную скажу».

(«П.ОМНЮ я: бывало, няня...»)

В «Воспоминании о детстве», мелькает тот же образ:

Иль слушал няни устарелой О блеске чудных царств и гор Одушевленный разговор

Во мраке залы запустелой.

Кроме няни, первым учителем мальчика был также безвестный сторож

воскобелильного заведения отца. Он, очевидно, был доморощенным поэтом: часто

рассказывал Ване разные волшебные истории, разжигая его детскую фантазию. Другим

наставником, уже официальным, выступал какой-то сапожник, фигура до того

экзотическая, что о ней непременно упоминают все биографы Никитина.

Автор первого печатного известия о жизни поэта не преминул спросить _у него об

этом оригинальном педагоге. «Шести лет я начал учиться у сапожника», – ответил

Никитин и, смеясь, припоминал, как этот учитель, размахйвая руками, тачал сапоги

дратвой и, окруженный варом, дегтем и только что смазанными сапогами, поправлял

ошибки в чтении его, ребенка, который, будучи отуманен облаками тютюна, следовал

за-своим пальцем по книге и с подобострастием и страхом выглядывал иногда

5

исподлобья на своего наставника. Но, как бы то ни было, подготовительный курс был

пройден успешно.

30 сентября 1833 г. «кандидат» Иван Федоров экзаменовал Ваню, остался им весьма

доволен и рекомендовал его сразу во второй класс духовного училища. Как гласит

документ, «мещанин Савва Никитин взошел к Антонию, архиепископу Воронежскому

и Задонскому и 1-й степени св. Анны кавалеру, с прошением о принятии» сына в оное

учебное заведение. Последовала резолюция его высокопреосвященства: «Принять».

Для будущего поэта началась долгая и горемычная учеба в бурсе...

в бурсе

Двухэтажное каменное здание' Воронежского уездного духовного училища

находилось во дворе владений Митро-фановского монастыря. Окна нижнего этажа

были забраны толстыми железными, решетками. Холодом и угрюмостью веяло от этого

дома.

А за воротами текла иная жизнь. Шла бойкая торговля семечками, грушами,

маковками и прочими соблазнами. Горластйе бабы предлагали за грош пирожки с

гречневой кашей, капустой или печенкой. Обитатели соседнего корпуса– народ все

бедный, голодный – радовались каждому дешевому куску.' Особенно несладко им

приходилось в дни поста, когда в бурсацкой столовке даже конопляного Масла не

видели. Один из них вспоминал: «...пища была чисто растительная: вонючая капуста,

горох, картофель...» Ивану Никитину еще повеЗло: он был «приходящим» и не знал

противного вкуса общего котла, но все остальные бурсацкие «прелести» изведал

сполна.

В 1833 г. вместе с ним в училище поступил будущий московский митрополит

Леонтий. Он оставил колоритные портреты учителей бурсаков. Один из них —

латинист отец Игнатий, личность серая и лживая, запомнился иезуитскими манерами.

Другой – отец Феофилакт, наставник греческого, языка, дело свое знал порядочно,, но

всегда был болезнен и раздражителен. Третий – инспектор Никанор Глаголев –

отличался нравом добрым, но характером крайне несдер-

жанным и вспыльчивым. О преподавателе церковного устава читаем: «Сам он плохо

знал свой предмет, а любил рисоваться и казаться знатоком. Раз проверял ректор

семинарии архимандрит Варлаам. Сам учитель не мог толком ответить. «Дурак ты,

учитель, сам не знаешь», – заключил ректор».

Некий С. 'П. Кутепов частенько приходил в класс пьяненьким и куражился над

учениками. Этот горе-наставник иногда давал волю своим рукам, а его излюбленным

изречением было «К порогу!». Можно предположить, что именно сей муж послужил

Никитину прототипом эпизодического, но запоминающегося образа учителя-изверга

Алексея Степаныча с его издевательским «На колени!» («Дневник семинариста»).

Вспоминая уроки экзекуции, митрополит Леонтий свидетельствовал: «Жестоко

наказывали розгами неисправных^ а стояние на коленях за партой или у Порога было

обычно. Обращение с учениками было вообще сурб-вое и часто бестактное».

Лишь имя латиниста, одно время инспектора училища Е. Г Светозарова

упоминается в светлых тонах. Рассказы же о большинстве других связываются с

чувством неистребимого страха. Поступивший в воронежскую бурсу в 1841 г В. О.

Гурьев, позже тамбовский протоиерей, рисует такую сцену: «Случится... появится в

коридоре кто-либо из наших учителей... и мы шарахаемся в разные стороны, чисто как

овцы, завидевшие волка. Такой неотразимый ужас наводил на нас один вид всякого

учителя...»

Розги оставили незаживающие раны в памяти. Число ударов за «сеанс» на одного

мальчика доходило до 300! Учившийся в воронежской бурсё несколько позже Никитина

А. Бунин рассказывал: «...самая грозная власть—классный палач-секутор,

6

избиравшийся из худших по успехам, но великовозрастных и сильных учеников».

Бунин мрачно живописует «день расправы» – cy66oty, когда весь класс приходил в

особенно тревожное состояние духа. Вообще меры наказания употреблялись

изобретательно, среди прочих стояние на коленях на... классных столах.

Условия 6bita будущих пастырей были суровые. Теснота страшная (в одном

небольшом классе до 100 человек), грязь невыносимая, духота нестерпимая летом и

лютый холод зимой. Митрополит Леонтий вспоминал: «В классе у нас в самые лютые

морозы не топили, холод заставлял мальчиков бить сапог о сапог, чтобы согреть ноги.

«Что вы, что вы, дети? Духрм Божьим грейтесь», – певучим тоном говорит отец

Игнатий, а сам сидит в кресле в теплом

п

подряснике, в теплой рясе и в теплейших сапогах... Руки до того зябли у нас, что

нельзя было писать, перо валилось из рук от холоду».

В «Дневнике семинариста» Никитин описывает подобную же картину, когда

ученики, дабы согреться, «стучали во всю мочь своими окостенелыми ногами об

деревянный, покоробившийся от старости пол» или затевали тут же, в классе, кулачные

бои.

Мало что давало училище образованию бурсаков. Знавший эту сторону жизни

поэта А. С. Суворин писал, что «ученье то было бестолково», а преподаватели

заставляли учеников зубрить, «сплошь и рядом не понимая того, что болтал их детский

ум». Катехизис, церковный устав, Св. Писание, латынь и прочие премудрости

постигались «долбежкой». За этим присматривали специальные «авдиторы» из числа

наиболее твердолобых. Они ставили в особых списках – «нотате» —

предупредительные оценки «знает» или «не знает». За дисциплиной приглядывал

особый «цензор», любивший наушничать на тех, кто противился его притеснениям.

«Изучение уроков, – вспоминал А. Бунин, – по всем предметам, не исключая

священной истории, требовалось совершенно буквальное, о каких-либо объяснениях

урока учителем в классе и ответах учеников своими словами урока не могло быть и

речи».

Пребывание Ивана Никитина в духовном училище отмечено редкими документами,

сухо фиксирующими переход мальчика из класса в класс. К примеру, полугодичная

ведомость за 183б,/37 учебный год аттестует его так: «Поведения кроткого.

Способностей – очень хороших. Прилежания – ревностного. Успехов —очень

хороших».

Прилежный и послушный был ученик. Лишь иногда мелькают настораживающие

строчки: «Нотное пение не умеет», «Церковный устав не знает».

Почти двадцать лет спустя после окончания училища в 1839 г: Никитин напишет о

бурсе-мачехе:

Ах, прости, святой угодник! Захватила злоба дух: Хвалят бурсу, хвалят вслух;

Мирянин – попов поклонник, Чтитель рясы и бород – Мертвой школе гимн поет. Ох,

знаком я с этой школой! В ней не видно перемен: Та ж наука – остов голый, Пахнет

ладаном от стен.

В заключении стихотворения (оно смогло появиться в печати лишь полвека спустя

после написания) выражена надежда автора:

Но авось пора настанет – Бог на Русь святую взглянет, Благодать с небес пошлет

– Бурсы молнией сожжет!

(«Ах, прости, святой угодник!..»)

В 1839—1843 гг. Никитин продолжил образование в Воронежской духовной

семинарии, которая к тому времени имела уже почти вековую историю. Когда-то она

могла гордиться своими профессорами: в конце XVIII в. здесь преподавал известный

7

своими учеными трудами и культурными начинаниями Е. А. Болхоритинов; в 20—30-е

годы XIX в. читали лекции философы А. Д. Вельяминов и П. И. Ставров. В семинарии

учился А: П. Серебрянский, автор популярной студенческой песни «Быстры, как волны

дни нашей жизни...» и трактата «Мысли о музыке», восхитившего В. Г Белинского. В

ту пору, когда учился Никитин, еще живы были восторженные воспоминания о

литературном кружке rfA. П– Серебрянского, который посещал его друг А. В. Кольцов.

Но, кроме преданий, мало что отрадного сохранилось об этом учебном заведении.

По указу 1838 г. семинарский -курс был изуродован нелепыми преобразованиями.

«Все, что несогласно с истинным разумом Св. Писания, – гласило новое установле-

ние, – есть сущая ложь и заблуждение и без всякой пощаду должно быть отвергаемо».,

Еще один удар духовной семинарии нанесла в 1841 г. реформа, проведенная обер-

прокурором Св. Синода Н. А. Протасовым. Из учебной программы изгонялись остатки

светского образования и утверждалось то, что соответствовало «истинной религии»

Поначалу у Никитина еще хватало терпения учиться сравнительно хорошо и

получать «единицы» (тогда высший балл), но в философском классе, на четвертом году

обучения, он* совершенно охладел к богословию; на уроки Св. Писания вообще не

являлся, по ряду предметов имел «недостаточные» оценки, а по библейской истории

даже, «ноль».

По случайным автобиографическим запискам и воспомл^ наниям можно

фрагментарно восстановить картину жизни Никитина той поры. Бывший семинарист

П. В. Цезарев-ский, в частности, с отвращением пишет об учебном деле, замечая:

«Перепутанность предметов была удивительная...»

Перемены состояли в сомнительных увеселениях (пьянки, карты, «кулачки»,

знакомства с сельскими «психеями» и т. п.), в которых Никитин никогда не участвовал.

Не сулили радостей и встречи с преподавателями. В 1842—1843 гг. семинарию

возглавлял Стефан Зелятров, немощный, почти в паралитичном состоянии старичок,

которого возили в коляске. Об учителе философии В. П. Остроумове один Из его

бывших питомцев, рассказывал: «Сухое и монотонное", изложение своих предметов

этим преподавателем, придерживавшимся записок и руководства, наводило скуку на

слушателей, и мы с нетерпением ждали звонка. Из его обращения, к ученикам в памяти

сохранилась только*одна фраза, которую он сказал в ответ на поздравления учеников с

получением чина коллежского асессора: «Что наши чины, когда нет ветчины». Галерею

подобных портретов можно было бы продолжить.

Находились, правда редко, и преподаватели, отдававшие4 много сил просвещению

молодежи. Среди таких – учитель словесности Н. С. Чехов, первым заметивший лю-

бовь Никитина к поэзии и его тягу к стихотворчеству. Педагог поддержал творческие

опыты своего воспитанника. После знакомства с Никитиным в ноябре 1853 г. А. П.

Нордштейн сообщал о нем в одном из писем: «Начал он писать стихи еще в семинарии,

и, как профессор одобрил его первый опыт, то с тех пор он и писал для себя, потому,

как он,сам сказал, что иное само просится в стих. Сочинения в семинарии проповедей

на заданные тексты... ему надоели». Действительно, темы сочинений были

удручающими: «Память праведного.с похвалами», «Знание и ведение суть ли-

тождественны?», «Возможно ли знание вне форм пространства и времени?» и т. п., о

чем Никитин позже с. издевкой писал в «Дневнике семинариста». Пытливый юноша

все больше охладевал к семинарии. В годовой ведомости появились «недостаточные»

оценки и Тюметки: «Не; был неизвестно почему».

В 1843 г. Никитин был уволен из философского отделения семинарии «по

малоуспешности, по причине нехожде-^ ния в класс». Вскоре пришла беда – умерла

мать, а «свечные» дела отца пошли все хуже и хуже. Никитин, облачившись в

мужицкое платье, стал торговать в разнос всякой мелочью на базаре. Мечту об

8

университете пришлось бросить. «Вон вчёный идет», – смеялись знакомые, завидев на

толкучке худого угрюмого малого с лотком на ремне через плечо.

В 1844 г. Савва Евтеич разорился вконец и, с. трудом собрав нужную сумму, купил

постоялый двор на улице Ки рочной. «Дворничать» приходилось сыну, так как «батень-

ка» собутыльничал с извозчиками и не мог приглядывать за шумным хозяйством.

После одуряющей дневной беготни Никитин уединялся и занимался тем, что

называл своей «второю жизнью» – слагал стихи. Об этом в письме к Аполлону

Майкову он скажет: «Слагал среди грязи обыденной жизни, при говоре й плоской

брани извозчиков, при покупке и продаже овса и сена, при насмешках своих мещан-

собратьев, которые иногда видели меня с карандашом в руке...»

Через десять лет появится его знаменитая «Русь», и он встретится с Н. И.

Второвым...

второвский кружок

Когда этот лысоватый, большелобый, угрюмый на вид, с добрыми, чуть

печальными глазами человек приехал в Воронеж в 1849 г. и занял место советника

губернского правления, вряд ли кто думал, что 'он сможет растормошить, казалось бы,

заснувший купеческо-мещанский городок. После памятного 1848 г. общественная

жизнь даже в столицах замерла – наступила эпоха «мрачного семилетия», а в

провинции тем более притихли и затаились.

Николай Иванович Второе сумел сплотить вокруг себя кружок местных

интеллигентов, занявшихся изучением здешней истории, статистики, этнографии,

фольклора, также вопросов естественнонаучных. К нему потянулись учителя,

чиновники, журналисты, образованные купцы – все, Кто устал от провинциального

прозябания и жаждал высокого духовного общения.

Сын самарского «соляного» пристава из захудалых дворян-помещиков, Второв ко

времени переезда в Воронеж успел пройти большую жизненную школу. В юности пос-

сорился с отцом из-за его. крепостнических замашек и ушел из дома, когда

представилась возможность, отпустил «своих» дворовых людей на волю. В период

учебы на словесном факультете Казанского университета (1834—1837) сблизился со

студентами (среди них был будущий писатель П. И. Мельников-Печерский),

интересовавшимися новыми философскими и политическими теориями. Упорно

изучал труды Гегеля, Гердера, сочинения социалистов-утопистов, в подлиннике читал

Шекспира, Байрона, Ж. Санд, Гёте, Гейне, затевал смелые литературные проекты,

например, выпуск «Энциклопедии русской изящной литературы»

Курляндское (немецкое) общество литературы и искусства в 1842 г. избрало

молодого филолога своим членом (позже его заслуги оценят и другие научные

содружества).

После окончания* университета служил библиотекарем, чиновником, некоторое

время был домашним учителем, редактировал «Казанские губернские ведомости». Не

ужился с местными администраторами и в 1845 г. перебрался в Петербург, где, кроме

других должностей, занимал место чиновника 6 общем департаменте министерства

внутренних дел. Через руки Второва проходили многие «дела» о притеснениях

крестьян помещиками, и, как гласит один из официальных документов,, он «имел свою

долю влияния на направление таких дел в смысле, конечно, гуманном».

В Петербурге Второв посещал знаменитые Литературные салоны, был знаком с П.

А. Вяземским, В. Ф. Одоевским, Ф. И. Тютчевым, М. Н. Загоскиным, В. А.

Соллогубом, /В. И. Далем; среди его корреспондентов Н. И. Надеждин, Н. И.

Лобачевский и другие известные личности. Николай Иванович и сам выступал в

качестве литератора. Так, известна его статья о поэте-сентименталисте Г П. Каменеве,

опубликованная в альманахе «Вчера и сегодня», где печатался и В. Г Белинский.

9

Как демократ-просветитель Второв не обладал четко выраженным социальным

мировоззрением, будущее России он склонен был видеть в сельской общине, уповая на

здоровую основу нравственной природы русского человека. Радушно-

доброжелательный, этически требовательный до ригоризма 1 к себе и людям,

щепетильный в*вопросах чести, он привлекал всех, кто задыхался в лабазно-

мещанской атмосфере.

Иван Никитин, несмотря на разницу в воспитании и образовании, нашел во

Второве родственную душу, увидел в нем высший нравственный и эстетический

авторитет. По-* началу, конечно, общество Второва повергало поэта в неописуемое

смущение. «Я был так не смел, – говорил Никитин, – что садился обыкновенно на

кончик стула, вскакивал быстро, если кто заговаривал со мной, и сохрани Бог, коли не

ласково – у меня, бывало, даже коленки дрожат, и в голове так все спутается, что я и

слов не найду».

Тактичный Второв сумел ободрить поначалу диковатогб

1 Ригоризм – непреклонное соблюдение принципов, правил, преимущественно в

вопросах нравственности.

в манерах мещанина-семинариста – да так успешно, что тот скоро совсем

превратился в светского человека, и, Как говорят .очевидцы, стал щеголять в

«немецком платье», постригся по моде и уже не смотрел исподлобья в кругу новых

знакомых. Внешнее и внутреннее превращение Никитина произошло благодаря

таланту Второва-педагога, которым он был наделен с юности.

Во второвский кружок входили люди разных сословий и убеждений, объединенные

общим культурным делом. Среди членов этого кружка был Константин Осипович

Александров-Дольник, сын провинциального актера-, друг и однокашник Второва по