Текст книги "Кампучийские хроники (СИ)"

Автор книги: Виктор Притула

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 13 страниц)

(Габриэль Гарсиа Маркес – «Любовь во время чумы»)

«Накануне ухода в это плавание у меня была прощальная встреча с Петром Ивановичем Ниточкиным. Разговор начался с того, что вот я ухожу в длительный рейс и в некотором роде с космическими целями, но никого не волнует вопрос о психической несовместимости членов нашего экипажа. Хватают в последнюю минуту того, кто под руку подвернулся, и пишут ему направление. А если б „Невель“ отправляли не в Индийский океан, а, допустим, на Венеру и на те же десять месяцев, то целая комиссия ученых подбирала бы нас по каким-нибудь генетическим признакам психической совместимости, чтобы все мы друг друга любили, смотрели бы друг на друга без отвращения и от дружеских чувств даже мечтали о том, чтобы рейс никогда не закончился. Вспомнили попутно об эксперименте, который широко освещался прессой. Как троих ученых посадили в камеру на год строгой изоляции. И они там сидели под глазом телевизора, а когда вылезли, то всем им дали звания кандидатов и прославили на весь мир. Здесь Ниточкин ворчливо сказал, что если взять, к примеру, моряков, то мы – академики, потому что жизнь проводим в замкнутом металлическом помещении. Годами соседствуешь с каким-нибудь обормотом, который все интересные места из Мопассана наизусть выучил. Ты с вахты придешь, спать хочешь, за бортом девять баллов, из вентилятора на тебя вода сочится, а сосед интересные места наизусть шпарит и картинки из „Плейбоя“ под нос сует. Носки его над твоей головой сушатся, и он еще ради интереса спихнет ногой таракана тебе прямо в глаз. И ты все это терпишь, но никто твой портрет в газете не печатает и в космонавты записываться не предлагает, хотя ты проявляешь гигантскую психическую выдержку. И он, Ниточкин, знает только один случай полной, стопроцентной моряцкой несовместимости… – Ссора между доктором и радистом началась с тухлой селедки, а закончилась горчичниками. Доктор ловил на поддев пишку из иллюминатора, а третий штурман тихонько вытащил леску и посадил на крючок вонючую селедку. Доктор был заслуженный. И отомстил. Ночью вставил в иллюминатор третьему штурману пожарную пинку, открыл воду и орет: „Тонем!“ Третий в исподнем на палубу вылетел, простудился, но за помощью к доктору обращаться категорически отказался. И горчичники третьему штурману поставил начальник рации. Доктор немедленно написал докладную капитану, что люди без специального медицинского образования не имеют права ставить горчичники членам экипажа советского судна, если на судне есть судовой врач; и если серые в медицинском отношении лица будут ставить горчичники, то на флоте наступит анархия и повысится уровень смертности… Радист оскорбился, уговорил своих дружков – двух кочегаров – отерпеть, уложил их в каюте и обклеил горчичниками. И вот они лежат, обклеенные горчичниками, как забор афишами, вокруг радист ходит с банкой технического вазелина. Доктор прибежал, увидел эту ужасную картину и укусил радиста за ухо, чтобы прекратить муки кочегаров. Они, ради понта, такими голосами орали, что винт заклинивало…

Ниточкин вздохнул, вяло глотнул коньяка, вяло ткнул редиску.

– Упаси меня бог считать подобные случаи на флоте чем-то типичным, – продолжал он. – Нет. Наоборот. Как правило, доктора кусаются редко, хотя они от безделья черт знает до чего доходят. Меня лично еще ни один доктор не кусал, а плаваю я уже двадцать лет. Я хочу верить, что барьеров психической несовместимости вообще не существует. Конечно, если, например, неожиданно бросить кошку на очень даже покладистую по характеру собаку, то последняя проявит эту самую психологическую несовместимость и может вообще сожрать эту несчастную кошку. Но это не значит, что нельзя приучить собаку и кошку пить молоко из одной чашки. Неожиданность Петиных ассоциаций всегда изумляла меня».

(Виктор Конецкий – «Петр Ниточкин к вопросу о психической несовместимости»)

«Ты кем работаешь?

– Судовым врачом – ветеринаром.

– Это как???

– Да в больнице судна и утки за больными выношу».

(Из анекдотов)

К чему столь глубокие библиографические и литературные отступления, спросит иной нетерпеливый читатель?

Так ведь быстро только сказка сказывается.

Лежу на берегу Сиамского залива и жду, когда судовый врач Женя С. приведёт мое бренное тело в надлежащий вид. Ведь лежать так вот и некрасиво, и больно.

Кажется, подъезжает наша канареечная «Ладушка».

Женя смотрит на меня с укоризной смешанной со страстным желанием прыснуть смехом. Должно быть, выгляжу я куда забавнее Дон Кихота из Ла Манчи после его схватки с ветряками…

Но док в Евгении на первом месте. Он берёт меня за кисть руки и начинает её приподнимать. А я начинаю погружаться в нирвану. Женька оставляет руку в покое и слегка хлопает меня по щекам.

– Не уходи… Сейчас как-нибудь доставим тебя на «Орлову». Без анестезии не обойтись. У тебя же болевой шок, от которого…

Док не договаривает. Но я понимаю. Сам не дурак. Из моря-океана меня, наверное, ангел-хранитель вытащил. Спасибо, ангел!

Кампонгсаом. Июль 1980.

С трудом и помощью моих друзей приподнимаюсь с песка. Мои подкашивающиеся ноги кое-как вдевают в шорты из обрезанных в колене джинсов. Застегивают их на мне и влекут к «Ладушке».

Пытаюсь затянуть песню: «а молодого коногона несут с пробитой головой!»

– Ты уж лучше нам спой: «на палубу вышел, а палубы нет!», – говорит док Женя, бережно поддерживая меня за талию.

– Совсем как девушку, – говорю я.

– Ага, – говорит Женя. – Как девушку Надю!

Про Надю Женя пошутил. Девушку, которую он сопровождал в Пномпень на некорректную, с точки зрения христианской и прочих мировых религий морали, операцию, звали Н., но не Надя. Она была одной из трёх десятков девушек, ходивших по морям в составе экипажа теплохода «Любовь Орлова». Потом Евгений привозил в Пномпень ещё пару девиц, но обратно они возвращались в микроавтобусе из торгпредства. Мы с Пашкой в это время бродили по Сайгону. Но это другая история.

А в тот, первый раз, когда мы отправились из Пномпеня в Кампогсаом, Женя ехал на переднем сиденье рядом с Муем. Девушка Н. скромно забилась в уголок и всю дорогу до порта была молчалива и грустна. Сашка пытался что-то снимать через открытое окно «Лады», а я пытался выяснить у Муя, где он сможет провести пару-тройку ночей, пока мы «будем делать кино».

Муй, как и все городские кхмеры, очень серьёзно относился к нашей работе. Ведь в Камбодже кино снимал не кто-нибудь, а сам принц (Самдех) Нородом Сианук. А потому мы в Кампучии «делали кино», не то, что какие-то там люди из «ажанс ТАСС», которые занимаются чёрт-те чем. Играют, например, с вьетнамскими солдатами в футбол. Муй это занятие категорически осуждал. Он не понимал, что ради сбора необходимой «соседям» информации можно не только в футбол играть, но даже, как говорил последний наш генсек, «танцевать польку-бабочку».

Муй успокоил меня, сказав, что устроится как-нибудь в местном народно-революционном комитете. Денег я ему дал достаточно, а ещё знал наверняка, что он продаст половину бензина, которым запасся в эту поездку. И, кроме того, в Кампонгсаоме для особо посвящённых кхмерских товарищей можно было разжиться некоторой контрабандой. А Муй был очень посвящённый товарищ. Можно сказать самамыт (товарищ) в квадрате.

Самое досадное – это встретиться сейчас с капитаном «Орловой» Георгием Фёдоровичем Семаком. Не успели приехать, не успели снять и пары кадров и нате вам! Первая жертва неосторожного обращения с океанской волной.

А показались на первый взгляд серьёзными ребятами. Гостелерадио СССР! Программа «Время»! На самом же деле типичные «хмырис вульгарис» (хмыри обыкновенные) … Замполита Анатолия Ивановича, кругленького как Колобок, я бы ещё как-то пережил со своим позором, но перед капитаном, перед этим «морским волком», чтоб мне провалиться под палубу.

До лазарета добрались, однако, без приключений. Женя уложил меня на медицинскую кушетку и пошёл искать боцмана и двух матросов, которые должны были пригвоздить меня к этому импровизированному операционному столу.

Я этих обстоятельств не знал и лежал, наслаждаясь прохладой от центрального кондиционирования, царящей во всех каютах и помещениях теплохода.

Пришли моряки, молодые крепкие ребята и распяли меня на кушетке, а док Женя, соорудив некое подобие маски из марли, приладил её мне на лицо и стал поливать раствором хлороформа. В то время он еще не был запрещен, как средство анестезии. Последнее, что я от него услышал: «считай до ста». А дальше началось страшное. Меня заталкивали в какую-то узкую черную трубу без дна, где нечем было дышать, и я полетел в эту черную без воздуха бездну.

Неожиданно я оказался в Пномпене, в большом восьмиэтажном доме на проспекте Сан Нгок Миня (сейчас это Бульвар Нородома). Я сидел в компании каких-то московских забулдыг интеллигентного типа в огромной зале, и нас окружали со всех сторон стоящие на полу стройные ряды бутылок из-под виски «Джонни Уокер», «Грантз», «Чивас регал», «Уайт хорс» и прочих «скотчей». Мы тоже сидели на полу в залитой солнцем просторной комнате, но нам было нисколечко не жарко.

Мы пили венгерскую палинку с привкусом черешневой косточки, любимую из всех выпитых мною водок. Неожиданно раздался звонок в дверь. Не помню, как я оказался у входной двери. Не иначе воспарил.

В тот момент не было у меня мыслей о загробном мире.

Но вселенский ужас охватил меня, когда за приоткрытой дверью увидел маму.

– Мама, ты постой секундочку, я сейчас, – сказал я, (только разгоню по квартире собутыльников, подумал я)…

…И очнулся!

Я не склонен к мистике. Не очень верю в переселение душ. Но я никак не мог найти разумного объяснения несколько раз случившимся со мной «дежа вю». В Москве мне порою встречались люди, которые, я был убеждён в этом, были знакомы со мной прежде, но знать которых в реальной жизни я никак не мог.

Однако, самый потрясший меня эпизод «дежа вю» произошёл спустя почти три месяца после того трагикомического вправления предплечья в судовом лазарете теплохода «Любовь Орлова».

В середине октября я привёз в Пномпень Мышку. Чуть позже приехала жена Трубина – Алёна. Нас поселили на симпатичную гостевую виллу МИД НРК, пообещав выделить просторные квартиры, после того как на проспекте Сан Нгок Миня, отремонтируют дом, в котором до начала гражданской войны в Камбодже обитали зарубежные корреспонденты. Нам даже показали эти квартиры в когда-то роскошном, но страшно запущенном восьмиэтажном здании на центральной магистрали Пномпеня в двух кварталах ходьбы от гостиницы «Монором». Нам с Мышкой предложили вселиться в четырёхкомнатные апартаменты, прежним обитателем которых был корреспондент телекомпании «Висньюз». Сопровождавший нас паренёк из УПДК, во главе которого стоял всемогущий месьё Висало, открыл двери этой квартиры и мы начали совершать обход нашей будущей среды обитания. В просторной, залитой солнцем, гостиной я почувствовал …

Я не могу описать того, что я почувствовал. Это была та самая комната, в которой, я уже сидел однажды в компании каких-то московских забулдыг интеллигентного типа.

Она была заставлена стройными рядами бутылок из-под виски «Джонни Уокер», «Грантз», «Чивас регал», «Уайт хорс» и прочих «скотчей».

Судя по всему, прежний хозяин квартиры круто зашибал в последние дни лонноловского режима. Но почему? Откуда мог я в хлороформовой бессознанке оказаться в этой самой комнате, о существовании, которой не ведал ни сном, ни духом. Но я был абсолютно уверен, что именно здесь мы пили венгерскую палинку с привкусом черешневой косточки, любимую из всех выпитых мною водок. Потом раздался звонок в дверь. Не помню, как я оказался у входной двери.

Но отчетливо помню тот вселенский ужас, который охватил меня, когда за приоткрытой дверью увидел маму.

– Мама, ты постой секундочку, я сейчас, – сказал я, (только разгоню по квартире собутыльников, подумал я)…

– Что с тобой? – спросила Мышка.

Я вновь очнулся в Пномпене в комнате загромождённой рядами запылённых пустых бутылок …

Смахнул наваждение.

– Я в восхищении! – показываю рукой на опустошенный арсенал творческой личности.

– Да уж, – сказала Мышка.

Потом мы ещё несколько раз приезжали посмотреть на будущее наше жилье. Но ремонт не двигался с места. «Нет насоса для подачи воды», – говорили люди их ведомства месьё Висало. Легче нам от того не становилось.

Спустя несколько лет дом этот всё-таки отремонтировали. Но сделали из него «Белый отель». Я в нём даже провёл дней пять, когда приехал в Пномпень в 1988 году от одного еженедельника, в котором тогда служил.

…Я очнулся.

Женька внимательно смотрел на моё лицо, и по лицу у него струились ручейки пота.

– Уф, – сказал он, – слава Богу, успел!

Плечо у меня ныло, но боль была угасающей.

Боцман и моряки разулыбались.

– Ну ты и выдал, Игорь!

– Матерился, что ли?

– Да не особенно. Просто когда начал считать до ста, то после тридцати сказал, а пошли все на… Всех денег всё равно не пересчитаешь!

– Каких таких денег?

– А это мы у тебя хотели спросить.

Женя накапал в склянку валидола.

– Выпей!

– А закусить?

Моряки дружно смеются.

– Игорь, а все корреспонденты такие?

– Какие?

– Ну, которые…

– Нет, только из программы «Время»!

Вечером сидим в нашей каюте вместе со стюардессами Валей и Светой и бутылкой «Советского Шампанского» из посольской лавки в Пномпене. Ещё у нас коробка шоколада и элегическое настроение у меня и паршивое у Пашки. Сломал я оператору возможный роман со Светой.

Валентина села справа от меня ближе к иллюминатору. А ведь наверняка уже слышала про мой афронт. Знает ведь, что не приобнять мне с этой стороны дальневосточную ладушку. После хлороформа подташнивает. Но продолжаю мужественно травить байки из жизни останкинских коридоров, где артистов, известных на всю страну, было пруд пруди.

Однако соловья баснями не кормят. Девушки прощаются. Паша идёт провожать их и прогуляться по пирсу.

Остаюсь один в отсутствие любви и водки …

Оставшиеся три дня нашего «курортного сезона» в Кампогсаоме мы крутились как белки в колесе. Отсняли около километра «Кодака». Истратили почти весь запас киноплёнки. Сюжеты потом получились отменные.

В судовой библиотеке встречаю девушку Н.

Она слегка краснеет.

– Вам почитать?

– Да, если есть «Милый друг» Мопассана.

– Сейчас…

Как всё же мило она краснеет. И такая хорошенькая. Словно и не случилось того, что случилось.

А плечо всё ещё ноет. Лежу на левом боку. Читаю Мопассана.

«Был один из тех летних вечеров, когда в Париже не хватает воздуха.

Город, жаркий, как парильня, казалось, задыхался и истекал потом. Гранитные пасти сточных труб распространяли зловоние; из подвальных этажей, из низких кухонных окон несся отвратительный запах помоев и прокисшего соуса.

Швейцары, сняв пиджаки, верхом на соломенных стульях покуривали у ворот; мимо них, со шляпами в руках, еле передвигая ноги, брели прохожие.

Дойдя до бульвара, Жорж Дюруа снова остановился в нерешительности.

Его тянуло на Елисейские поля, в Булонский лес – подышать среди деревьев свежим воздухом. Но он испытывал и другое желание – желание встречи с женщиной».

За иллюминатором хлещет дождь. «Орлова» поскрипывает бортом о причал.

Мы собираемся в Пномпень.

Языком я ощущаю, что-то торчащее в десне. На «Орловой» вода в каютах отфильтрованная, дезинфицированная. Пальцами вытаскиваю два последних осколка корня, после чего ополаскиваю рот остатками коньяка, который мы вчера распили с доком Женей.

Вы думаете, я его после выплюнул?

Вместо приложения (Газетный очерк)

Через пару лет в Москве я написал нечто вроде очерка для газеты «Социалистическая индустрия» об интернациональной миссии в Кампучии советских стивидоров, докеров, работников порта и моряков теплохода «Любовь Орлова». Вот этот текст:

Осенью 1979 года в кампучийскую столицу только начинала возвращаться жизнь. Те, кто выжил в полпотовских деревнях-коммунах, приходили в свой родной город в надежде встретить родных и близких или хотя бы соседей по дому, потому что так, казалось им, легче будет пересилить боль утрат. Кто-то находил своих и рыдал от счастья, но чаще были другие слезы, безутешные…

В народно-революционном комитете Пномпеня, который расположился на просторном проспекте Советского Союза, работникам с красными от недосыпания глазами в те дни не хватало суток, чтобы решить навалившиеся на их плечи десятки, а может быть, и сотни проблем. А от их решения зависела жизнь миллионов людей. И не только в Пномпене, но и в провинциях.

Над измученной, разоренной дотла страной висела угроза голода.

Уездный центр Пимро в провинции Прэйвенг. Впрочем, его трудно назвать населенным пунктом, потому что здесь всего два полуразрушенных строения. Между ними подобие городской площади, заполненной изможденными от голода людьми. Товарищи из Пномпеня привезли в Пимро группу журналистов: пусть посмотрят, среди кого распределяется неотложная продовольственная помощь.

…Японец, лихорадочно меняя аппараты и объективы, падая на землю или опускаясь на колени, или взобравшись на крышу единственного, уцелевшего здесь здания, все щелкал и щелкал затворами «Никонов».

Американцы и француз снимали поспокойнее. Хватали в основном крупный план. Голод крупным планом – это так эмоционально.

Кое-кому хотелось бы вообще прекратить доставку продовольствия в НРК, направить всю помощь в район таиландо-кампучийской границы в т. н. лагеря беженцев, где всё продовольствие попадало под контроль вооруженных полпотовских банд. При этом враги кампучийского народа ссылались на то, что порт Кампонгсаом неспособен принимать суда с продовольствием.

Осенью 1979 года в дальневосточных портах Советского Союза приглашали в дирекцию стивидоров, докеров, такелажников, самых передовых, самых лучших. Говорили о командировке в тропики, о необычности условий работы: отсутствии необходимой портовой техники, неподготовленности складских помещений, тропических ливнях и сорокаградусной жаре. «Будет очень трудно, – говорили вызванным, – так что прежде, чем согласиться, подумайте, как следует». Думали. И соглашались.

Из воспоминаний заместителя секретаря парткома Минморфлота, участника первой экспедиции докеров-дальневосточников Владимира Федоровича Сапронова:

«Экспедиция готовилась в экстренных условиях. Я работал тогда в Управлении по работе среди моряков загранплавания. Накануне ноябрьских праздников получил задание: срочно вылететь в Кампучию для участия в работе экспедиции советских докеров в порту Кампонгсаом. О положении в Кампучии знал из газет и передач телевидения.

Уже по дороге из аэропорта в город потрясли руины Пномпеня. Разрушения были повсюду, как после бомбежки. Но самая большая боль ждала меня впереди. На следующий день мы поехали на машине в Кампонгсаом. Возле одной из деревень попали в затор. На обочине стояла девчушка. Маленькая, не знаю, сколько лет ей тогда было. На почти прозрачном от худобы личике только глаза – огромные, молящие о помощи. Она прижимала к себе куклу. Так мне сначала показалось. А потом сердце обожгло. Кукла-то ведь живая. Малыш умирал от дистрофии».

В конце октября 1979 года к одному из причалов кампонгсаомского порта пришвартовался туристский лайнер «Любовь Орлова», прибывший из Владивостока. В отличие от предыдущих своих рейсов белоснежный морской лайнер швартовался в Кампонгсаоме надолго, ведь на сей раз выпала ему на долю миссия стать плавучим домом для 92 докеров, входивших в состав экспедиции.

Что представлял собой Кампонгсаом в то время?

Этот единственный глубоководный морской порт Кампучии разделил участь других городов страны. Уничтожали его методично, разрушив сначала кемпинги, кинотеатры, бензоколонки, госпиталь, потом взорвали две фабрики, электростанцию. В порту полпотовцы вывели из строя систему водоснабжения, демонтировали подъездные железнодорожные пути, но взорвать складские помещения и причальные сооружения не успели…

– Когда первые части патриотических сил ворвались на территорию порта, – рассказал мне работник народно-революционного комитета Кампонгсаома товарищ Кым Сан Кум, – они сразу же бросились к складам, надеясь спасти запасы продовольствия. Но там не было даже зернышка риса, только оружие, а кому оно нужно?

Специфика кампонгсаомского порта – открытые причалы, отсутствие портальных кранов и сплошной сезон дождей.

Георгий Федорович Семак, капитан теплохода «Любовь Орлова», тосковал. Трудно капитану подолгу оставаться в порту. Судно твое обрастает ракушками, вахта начинает притупляться от долгого стояния на одном месте, нет привычного простора, нет движения… Только дождь и звуки «Славянки», которой на «Орловой» провожают уходящие в море суда, да причал, где по вечерам капитан ловил рыбу на блесну. Здесь, в Кампонгсаоме, Георгий Федорович вроде советского посла, к нему приезжают представители международных организаций из Пномпеня, приходят кампучийские товарищи из портовой администрации, капитаны заходящих в Кампонгсаом судов, вьетнамские специалисты и моряки. Переговоры, споры, а то и просто задушевная беседа, сколько их прошло в салоне капитана!

Из отчета партийного бюро экспедиции о проделанной интернациональной работе:

«Большим вкладом в укрепление дружбы между участниками экспедиции и местными жителями было оборудование детского дома силами докеров и экипажа. Члены экспедиции оборудовали жилые помещения, учебные классы, пищеблок, жилье для персонала и другие подсобные помещения. В оборудовании детского дома принимали участие и болгарские моряки с судна „Захари Стоянов“. Они привезли с судна краску и полностью окрасили ряд помещений. Оборудовали детский дом только во время субботников. По нашему примеру провели субботник на оборудовании детского дома и жители города, посвятив этот субботник знаменательной дате – первой годовщине НРК. Это было 7 января, а официальное открытие детского дома состоялось в канун нашего отъезда, 14 января 1980 года. Члены экспедиции оставили детям часть посуды, белье, тетради, игрушки. Кроме этого, члены экспедиции провели 14–15 января субботник на выгрузке т/х „Реуньон“, который пришел с продовольствием для кампучийского народа по линии Детского фонда ООН. На рабочем месте был написан лозунг на кхмерском языке, что члены экспедиции работают на субботнике, посвященном детскому дому, и рис, заработанный во время разгрузки (кхмерским докерам оплата работы в то время велась рисом – В. П.), будет передан детям. Заработали 628 килограммов риса, которые торжественно передали работникам детского дома во время митинга, посвященного нашему отходу. Постройка детского дома в Кампонгсаоме характерна еще и тем, что это только второй дом для беспризорных-детей. Первый открыт в Пномпене».

Слова этого отчета скупы, стиль не блестит литературными «изысками». Но сколько за этими строчками человеческого тепла и доброты!

Первый детский дом Кампонгсаома, во дворе которого стоит сваренный из труб силуэт теплохода с надписью «Орлова», навечно останется символом интернационализма – советских людей в Кампучии, памятником той высокой миссии, с которой они в первую экспедицию справились с честью…

Встречи, улыбки, слезы радости. Кхмеры сентиментальны, но и советские люди при виде своих маленьких друзей, так трогательно и доверчиво тянущих к ним тонкие ручонки, не могут скрыть волнения.

Начальник второй экспедиции докеров-дальневосточников Колобков составляет график, намечает фронт работ.

Опытный портовый руководитель, Сергеи Федорович понимает, что такое простой в порту, пусть даже в течение одного дня. Сегодня, конечно, праздник, людям надо дать возможность пообвыкнуть, оглядеться, но стоящие на рейде суда ожидают разгрузки, и потому уже завтра, в семь ноль-ноль, первая смена докеров должна приступить к работе. Многие ребята уже работали в Кампонгсаоме, есть, правда, и новички, но бригадиром здесь опытный стивидор Валерий Вергилис.

– У Валеры все парни на подбор, так что начнем по-ударному, – улыбается Колобков.

В порт прибыли два шведа – наблюдатели от «Всемирной Продовольственной Программы». Очень хотят попасть ночевать на теплоход «Любовь Орлова». В единственной местной гостинице, являвшейся когда-то виллой Моники Сианук, нет кондиционеров, и шведы очень от этого страдают.

Устроившись на судне, наблюдатели ходили от причала к причалу, помечали что-то в своих блокнотах, беседовали с капитанами стоящих под разгрузкой судов, записывали количество груженых машин.

Прощаясь, они долго, восхищенно говорили о наших докерах и моряках, хвалили их самоотверженность, благодарили за гостеприимство. А вернувшись к себе, написали отчет.

– Хороши гости, – сказал потом, хмуря брови, Семак, – отблагодарили за хлеб-соль…

Оказывается, наблюдатели, признавая, что в целом график разгрузки судов соответствует мировым стандартам, в отчете старались бросить тень на работу экспедиции. Так сказать, внесли свою маленькую ложку дегтя. Правда, каши ею они испортить не сумели. Манипулировать неспособностью порта обеспечить разгрузку судов с продовольствием враги НРК уже не могли, хотя США и пытались по всем направлениям сорвать поставки международной помощи Народной Кампучии. Кампонгсаом работал всё четче, с каждым новым днем преодолевая аритмию. Суда приходили и уходили, простаивая куда меньше, чем в иных куда более обустроенных портах. И это притом, что был сезон дождей, отнимавший у докеров едва ли не половину светлого времени. И это притом, что третья смена работала при свете судовых прожекторов, что жара днем переваливала за сорок пять, что кампучийские докеры были все еще слабы и неопытны, и что одновременно с работой в порту Колобков еще ухитрялся строить дом для будущей (третьей) экспедиции… Но всего этого в отчете шведов не было.

– Ну, что вам рассказать об интернациональных бригадах. Многие докеры уже знают по сто, а то и больше кхмерских слов, кхмеры тоже кое-каким русским словам научились, а «вира» и «майна» из международного языка стивидоров, так что языковых проблем у нас, – говорил двухметровый – гигант Виктор Шахов, один из лучших дальневосточных докеров.

– Поначалу, когда бригады соревновались между собой, учитывался только труд советских докеров, но буквально через несколько дней мы поняли, что совершаем огромную ошибку. Ведь цель экспедиции восстановить работу в порту, а работа начинается с людей, как они могут работать, с каким настроением. Кхмеры, чувствуя, что мы их чрезмерно опекаем, или, наоборот, не замечаем в пылу разгрузки, заметно приуныли, но они ведь никогда этого не покажут, это нужно почувствовать. И вот вдруг мы поняли, что совершаем огромную ошибку, что суть нашей работы и не в тоннах даже, хотя за тонны ответ держать дежурному стивидору, а в том, как мы сработаемся с кхмерами. И тогда решили: соревноваться будут интербригады. Это было удивительно, но кампучийские докеры поняли без слов, какая на них ответственность навалилась, даже подобрались все как-то, откуда сила взялась. Вообще золотые ребята. Цены им нет, вот только бы техники побольше…

…Володя Федоров в одном из портовых складов-ангаров, приспособленных под ремонтные мастерские, чинил двигатель. Помогали ему пятеро кампучийцев, восхищенно наблюдая за работой Володи. У Федорова редкая и замечательная черта – моментально сходится с людьми. С кхмерами он сразу же «на ты», хотя язык «страны чужой» ему не очень дается, но нужен ли язык, чтобы вместе чинить мотор. Федоров улыбается, молодые кхмерские ребята смеются, шутливо укоряют друг друга, но науку на ус мотают. В другой раз, глядишь, и соберут мотор самостоятельно.

Колобков ценит время. Понять его можно. С одной стороны, докеры необходимы на разгрузке, которая в наиболее дождливые периоды приобретает авральный характер, с другой – нужно форсировать строительство дома для советских специалистов, которые приедут на длительное время помогать кампонгсаомским портовикам.

Колобков считает необходимым показать каждому журналисту свое детище – дом для советских специалистов, единственное восстановленное на весь портовый город четырёхэтажное здание. Для того чтобы понять, сколько трудов пришлось вложить, чтобы дом этот ожил, достаточно преодолеть дыру в заборе перепрыгнуть через неглубокий ров и пройти в такое же строение, служившее раньше общежитием для французских специалистов, обслуживавших порт.

От здания осталась лишь коробка, разделённая на отсеки. Военный матрос из Вьетнама и кампучийский солдат охраняют этот, на первый взгляд, беспризорный дом. Почему и от кого? Пройдя мимо лестничного пролета, заглядываю в один из отсеков и присвистываю… От пола до потолка он начинен чушками крупнокалиберных гаубичных снарядов. Такое же положение было и в колобковском доме-близнеце. Снаряды вывозили на грузовике по размокшему и раскисшему от дождей глинозему. После каждой поездки самые опытные водители экспедиции долго сидели на подножке грузовика и никак не могли накуриться…

На втором этаже я нашел несколько комнат. Об их назначении рассказывали разбросанные по полу кандалы, наручники, проволочные жгуты, окровавленное полуистлевшее тряпье и засохший с зазубринами лист сахарной пальмы. Он напоминал узкую пилу. Вьетнамский матрос положил руку мне на плечо. Другой провел себя по горлу. Когда я показал пальцем на засохший лист, стоявший рядом с нами кампучийский боец грустно закивал головой. Я не раз слышал в Пномпене о подобных изуверствах полпотовцев, теперь довелось увидеть страшное орудие пытки собственными глазами.

В день моего возвращения в Пномпень снова полил дождь. Бригада Вергилиса курила под брезентовым навесом, сооруженном на причале. Среди широкоплечих наших ребят-дальневосточников кхмерские докеры казались миниатюрными и хрупкими, но мешки они таскали на спине такие же, как и ребята из Владивостока, Находки, Корсакова… Интербригада курила, пережидая дождь.

При въезде в Пномпень нас стали нагонять мощные груженные рисом грузовики. Значит, в Кампонгсаоме выглянуло солнце.