Текст книги "На долгую память"

Автор книги: Виктор Лихоносов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 9 страниц)

– Ты матери пальто сначала купи, – сказал Толик.

– За пальтом дело не станет. Я ей, может, шубу хочу справить. К будущему году.

Толик взял гитару:

Стоял красивый домик, в нем жили рыбаки.

– Играй, а я буду думать. Я буду обдумывать закон Ньютона.

Он прикрыл глаза и уснул. И, как часто бывало, скромно появился на пороге Демьянович, искавший свою жопу по дворам. Физа Антоновна с сочувствием поднесла ему стул. Демьянович был мужик крупный, достойный на вид, и его покорность, мягкость в семье удивляли соседей. Над другим бы посмеялись, но его как-то еще более уважали за одинокое молчание. Посидев, посудив кое о каких делах, он встал и как бы между прочим, словно не за тем приходил, спрашивал: «А моей у вас не было? Почему-то дом на замке».

– Да, наверно, отличилась куда-нибудь, – вежливо, с непониманием отвечала Физа Антоновна. – Была у нас, посидела, говорит – надо идти готовить. Наверно, где-нибудь здесь. Ты спроси у Моти, – посылала она его в другой дом, чтобы он не наткнулся на свою жену, которая где-то болтала и без конца вспоминала о муже:

– Набьет он меня еще. Набьет, как Физу Никита Иванович недавно бил. – Она нарочно говорила. – С синяками ходила, говорит, упала. Ну, это он поднес. Детей свели, никак не ладят. Кому охота за чужим смотреть. Приехал с охоты, она ему и на чекушку не дала. Я полезла к себе в погреб, принесла бидончик, нате, раз вам жалко.

А Физа Антоновна искала ее.

– Я уже начинаю переживать, а тебе хоть бы хны. Иди, Демьянович пришел. Иди, он заболел чо-то, – обманула ее Физа Антоновна. – Не все б тебе прохлаждаться. Мужика тоже надо жалеть.

– Физа! Подружка моя! Я тебя в обиду не дам. А ты иди первой, скажи, что я чижелая, была у маменьки на могилке, разнервничалась, и ты меня угостила. Я одна боюсь идти. Сама знаешь, меня везде зовут, без меня скучно, а Демьянович этого не любит. Он заснет, и я приду.

«Везет же людям, – думала Физа Антоновна. – Им все с рук сходит. А ты стараешься, не знаешь, как лучше угодить».

Ребята готовили уроки. Женя иногда посматривал в окно и обдумывал, с какого места он будет завтра рисовать чужие заборы с тополями в палисаднике. Дневник пустовал.

Толик сопел над составлением плана «Тараса Бульбы». На еще пустой, но уже запачканной пальцами странице он смог написать только две строчки:

«а) положительные черты Тараса.

б) отрицательные черты Тараса».

Составление плана всегда было для него казнью.

– Жень, а какие у Тараса Бульбы отрицательные черты?

– Не знаю.

Старый Тарас им до того нравился, что они не замечали в нем ничего плохою. Это было равносильно тому, как если бы их спросили, какие отрицательные черты вы знаете у своего отца Никиты Ивановича.

Ноябрь 196… г.

Во первых строках своего письма сообщаю тебе, что я жива и здорова, того и тебе желаю. Живу как тебе известно, знаешь мою одинокую жизнь, не сильно улыбнешься. Правда, ходят соседи, побудут и ушли, а я опять сама, почти каждый вечер сижу одна-одинешенька, квартиранты то на работе, то дружить уйдут. Скука меня заедает, ну ничего не поделаешь, видно, моя судьба такая – одной мотаться: куда уйду – меня никто не задерживает и приду домой – никто не ждет. Здоровье пока хорошее, не обижаюсь, аппетит хороший, только плохо, что от родных далеко, так скучно по всех, особенно по тебе, пишу письма во все концы, чтоб мне веселей. По радио песню сполняют, грустно так слушать, как же не грустно, доведись каждому такая судьба – тоже заплачешь. Оно вон посмотришь на других, как воскресенье – выйдут мужья с женами на базар или в кино, любовь да совет, а я куда ни кинусь – кругом одна, утром и вечером обсуждаю с собой, как дальше выкручиваться… Одна, сынок, надежда на тебя, что выучишься и станешь человеком и не забудешь свою маму. Старайся, чтоб люди тебя любили, не подражай бессовестным, их сейчас много поразвелосъ, будь правдивый, как все в нашей породе: за копейку не удушатся, свою еще отдадут, хоть без копейки, сам знаешь, никуда.

Я, кажется, тебе писала вперед, что я корову опять оставила, никак не расхлебаюсь с ней, уже и выгоды нет, ну помучусь еще год, потом все равно развяжусь, она мне уже все руки оборвала…

Сена купила машину за 1500 рублей, ну машина небольшая, немного не хватило, за помидоры выручила 100 рублей, огурцы плохие нонче, помидоры тоже неважные уродились. На будущий год, жива буду, посажу побольше, не стану разной дребедени садить. Картошки накопала 15 кулей, выбирали коллективно – ребята как раз были выходные, спасибо помогли, выбрали и сразу привезли. После уборки пристраивали стенку для угля и курям, вот только сегодня кончила, ребята помогли столбы закапывать, а то все сама. Теперь осталось привезти угля и можно зимовать. Все налоги поплатила, а долга еще на будущий год осталось 1500 рублей. Теперь с Нового года, как корова отелится, тогда только помаленьку расплатимся. Бабушка обещала тебе выслать денег к празднику. Не вздумай так погулять, как гулял нонче в мае, а потом объявлять себе великий пост. Не шикуй, не смотри на тех товарищей, в которых родители богатые, нам не с чего взять, корову оставила, та уже покаялась, мало молока дает… У товарищей твоих шаг широкий.

Поздравляю тебя с великим праздником Октября, передают тебе привет все соседи. От меня передавай своим друзьям и подругам праздничный привет.

Кладу 10 рублей…

Глава шестая

Впервые Женя горько сознательно плакал в шестом класс весною, когда погибла собака Розка.

Наступил май, покопали огороды, распушили грядки, вечерами, в свете красною заката на западе, обкладывали назьмом лунки для огурцов. Физа Антоновна работала сама, Толик с отцом рыл под погреб яму, Женя прибирал в кладовке, лазал на чердак, еще сыро и душно пахший опилками и старыми тряпками. С крыши во все стороны расстилался перед глазами район с кривощековскими болотцами по низине, поближе к железной дороге, с пекарней за высоким забором, мимо которого Женя боялся идти в войну, ежеминутно ожидая, что в какую-нибудь дырку пырнет сейчас сорвавшаяся с цепи на длинной проволоке собака и схватит за штаны. Пекарня тогда строго охранялась, берегли хлеб как зеницу, и кто-то же все равно пробовал выносить к забору и передавать буханки, травил собак, кидая им куски хлеба с вколотыми туда швейными иглами.

Теперь двор пекарни буйно порос травой, и как-то бедно и тихо стало у ее огорожи, да и все изменилось, как взглянешь с высоты, и на болоте, где жила тогда тетя Паша, Прасковья Григорьевна. Там, где понижалась Широкая, на самой ее середине, пролегал от хлебного магазина на горке до станции деревянный длинный мостик, по досочки отопляемый весною водой, весь кривой, шаткий, сверкающий по пути живыми водяными блестками в прорезях, в местах, где кто-то постоянно вырывал досочки. По этому мостику-тропинке с семи и до девяти утра шла такая густая тьма рабочих, что при виде ее становилось легче жить. Другая дорога вниз на заводы была сбоку от их дома и сходилась с мостиком на Болотной улице, как раз у пекарни. Женя любил, когда его обижали или когда просто наступало детское томление к переменам, смотреть, как движется нескончаемой черной змейкой человеческий род. Подобно клубам дыма, эта черная живая струя, редевшая возле дома, откуда-то рождалась внезапно, и этому рождению не видно было конца.

С крыши он так же наблюдал за движением поездов и пригородных передач. Казалось, никогда ему никуда не поехать, не сидеть в этих мягких вагонах с желтыми лампами на столиках, не выглядывать на торговок из окошка. Много дней просидел Женя во дворе и на крыше. Если мать выезжала на картошку или косить сено, караулил дом. Мальчишки бегали купаться на Обь, а ему нельзя было бросать свой двор – в сарайчике подрастали цыпушки, за ними нужен был глаз. Порою мать уезжала в центр, за Обь, по каким-то редким делам, и Женя сидел на крыше, считал вагоны. Поезда появлялись из-за поворота, Женя гадал, в каком вагоне находится его мать, искал ее после остановки в толпе: сначала в числе первых, потом в числе последних. Ее не было и не было. Вон показалась голова в ее платке, – конечно, это она, и рукой машет, как все в их роду, и в сумке несет что-то для него, но ошибался: это была не она, не мама, а чужая тетенька. Темнело, ревели по улице коровы, цыпушки пищали и просили пшена, реже тянулись передачи, и где же она, мама? Не попала ли под трамвай, но обворовали? Не пырнул ли ножом какой хулиган? А что, если она и правда не вернется и с кем же тогда останется Женя на свете? Ну, придут соседи, пожалеют, подоят корову, закроют ее и постерегут дом. Встанет он утром без матери, никто не сжарит ему картошки на масле, некому будет прийти на собрание в школу, опять изменится жизнь. Приедет бабушка, заберет его к себе, но как же он забудет свое место, свое болото, свои вечера вместе с ней, как же привыкать жить без нее не только первое время, но уже и всегда, вечно, в другие, взрослые дни, как же не порадуется она, ничего не узнает, что случилось с ее сыном в дальнейшем?

– Же-е-ня! – вдруг звал во дворе ее голос. – Где ты? Жень! Где ты, сыпок? Заждался, сыночек. Корову подоили без меня? Кто доил, тетя Мотя?

– Наверно. Я не видел. Я на крыше сидел. Он брал на руки Розку и спускался на землю.

Розка провожала его в школу, до самого базара бежала вслед и хватала за краешки валенок, как бы задерживала, не хотела, чтобы он бросал ее одну на дороге. Жене было жалко ее, когда она отставала и стояла на дорожке вся вытянувшись вперед, лая, виляя хвостом, думая, наверно, что он не вернется. Он показывал рукой, мол, до свиданья, и она, глупенькая, снова неслась к нему, прыгала возле ног, как мячик, и опять хватала за валенки. В иную пору Розка ждала его во дворе школы, и Женя выскакивал на переменах проверить, не издеваются ли над ней ребята. Сколько бы ни держали они в доме собак, все они были подобраны и выхожены из жалости.

Розка терпеть не могла привязи, без конца перегрызала веревки. Живая и радостная, она, словно желая угодить хозяевам, скакала по грядкам, вытаптывала и обнажала семена. Однажды, в первые теплые дни весны, она пробралась на огород к Демьяновне и перепоганила там грядку с луком. Едва Физа Антоновна пришла с базара, Демьяновна явилась с упреками.

А мать не пошла бы жаловаться. Всегда почему-то совесть брала, и за свою же правду она никогда не могла постоять. Пойдешь жаловаться – обидишь человека, что-нибудь не так скажешь или скажешь-то по-нормальному, но не так поймут.

– Подумай-ка! – разорялась Демьяновна. – Копала, пушила и теперь без луку сидеть буду? Не приду же я осенью к тебе за луком? Мне чужого не надо. Подумай-ка, что получилось. Хоть криком кричи.

– Я ей сейчас дам! – возмутилась Физа Антоновна. – Я похожу по ней палкой.

– Подумай-ка, – пошла за ворота Демьяновна, нарочно сообщая встречным, – ни стыда, ни совести…

– Ты будешь у меня по чужим огородам шляться? – била Физа Антоновна сучку ладошкой и приговаривала: – Ты зачем у соседей лук погубила, ты зачем пакостишь, ты знаешь, что это нельзя? Вот! Вот! – тянула она ее к забору и указывала пальцем на грядки: – Не ходи туда, гадина! Не пакость чужого, не пакость! Не заставляй меня выслушивать, мне без тебя горя хватает, паразитка, ты потоптала на копейку, а скажут на рубль, не бегай, не бегай, гадина! Я тебе дам, я тебе дам, я тебя научу, собака! – таскала она ее и лупила по голове, по животу, так что Розка обмочилась и виновато скулила.

Она закрыла ее в сарайчик, а утром Женя снова ее выпустил. Демьяновна в другой раз вспушила грядку, посеяла лук. В тот день Розка только пробежала по огороду Демьяновны. Физа Антоновна куда-то надолго отлучилась. Пришла она отчего-то расстроенная, усталая и не могла чистить картошку на ужин. Женя занимался во вторую смену.

Розка его не встречала. Пока он играл после уроков в футбол, на улице разразился скандал. Демьяновна позорила мать как хотела, кричала сперва возле ограды, потом на своем огороде, припоминая, что было и не было, и у матери, как обычно, от растерянности не нашлось слов. Она молча поймала Розку и повела ее в стайку. Розка не сопротивлялась и, видно, все предчувствовала: в жалостных ее собачьих глазах сверкали слезы. На минуту Физа Антоновна дрогнула, но обида затопила ее сердце отчаянием. И не о Розке она думала в эту минуту, а о том, что, сколько ни делай людям добра, достаточно невеликой ошибки, чтобы тебе насолили сполна. «Без тебя у меня мало неприятностей», – сказала Физа Антоновна и подтянула ее к потолку. И когда уже Розка дернулась в последний раз и погибла, она сняла ее, помолилась за преступную душу свою и заплакала, с причетом обратилась к покойному мужу: «Зачем ты оставил нас так рано? Разве бы о н а разевала рот каждый раз, кабы ты был?»

Женя толкнул дверь в воротах, кинул портфель и спросил у матери со слезами на глазах: «Где Розка? Мам! Где моя Розка?»

Розка лежала в пряслах, прикрытая сеном. Что же они наделали, люди! И у матери поднялась рука! Значит, она не думала про Женю, значит, ей дороже какая-то Демьяновна!

Он зашел в избу и упал на постель. Он не мог вообразить себе, что Розка не дышит. Лучше бы она пропала где-нибудь на площади, тогда бы легче переносить расставание с нею, но она лежит на сене, и ее ничем не спасти.

– Она вон у Демьяновны опять по грядкам бегала, – оправдывалась Физа Антоновна. – Не плачь, сынок, – и сама утерлась платком, – мы нового щенка достанем. Будем мы еще за собаками плакать, слез не хватит. Не плачь, получше Розки заведем. Она вон меня материла перед всеми, ты и такая, ты и… ты и не работала сроду, и деньги от мужа таила, и рада была, что муж погиб. Как будто я сама себе зла желала. Ты и патефон, дескать, Женин продала. Куда я его продала, себе на платье, что ли? Или я его пропила, прогуляла? Хотела ж не остаться без коровы – вот и продала. Ей бы на мое место.

В эту минуту вошел Никита Иванович. Он нес с получки рыбу и был веселее прежнего.

– Ты чего? – увидел он, что Физа Антоновна плачет. – А?

Она молчала и, оттого что он спросил, заплакала пуще.

– Письмо от кого, может? Он сел на стул подле.

– Так что такое, я не пойму? Мать плачет, сын лежит. Что такое?

Женя молчал. Все для него были кругом виноваты.

– Ну давайте я тоже сяду и заплачу: может, нам легче будет. Давайте до утра плакать и не говорить. Долго вас спрашивать?

– А то, что… – начала Физа Антоновна, – ко всем с добром, а…

– Демьяновна, наверно? Я ей, – он выругался, – ноги поотрываю, спички вставлю.

– Сиди! Ты, ради бога, не вмешивайся. Она тут высказалась. Побольше бы звал да выкладывался. Все про тебя знают. Сиди, без тебя. Надо раньше домой приходить – вот это лучше будет.

– Опять двадцать пять. Я в Криводановку ездил.

– Не знаю я, куда ты ездил.

– Вот ты, старенька!

– Какая я старенька. И тридцати пяти нет. С вами состаришься. Поели да пошли. И душа ни об чем не болит.

– Ну язви… Мы виноваты. У тебя сыновья орлы, пришел отец на рогах, веревку скрутили, дали ему по заднице, что ли. Пожалуйста, я сейчас штаны спущу, бейте!

– Тебя скрутишь!

– Ну что ты расплакалась?

– А того я расплакалась, – затряслась Физа Антоновна, и Женя тоже спрятал лицо в подушку, дал волю слезам, и опять в детское сердце проникла обида на всех, – того и расплакалась, что…

Она не могла говорить.

– Ехор-малахай! – сказал Никита Иванович. – Ты ее не принимай во внимание. Чешут люди языками, ну и пусть чешут, а ты иди себе, ноль внимания, они и отстанут. Надо гордей быть. Будем мы еще из-за всякого дерьма расстраиваться! Завтра воскресенье, я получку принес, пойдем в магазин, куплю чего-нибудь ребятам. Пойдешь, Жень?

– Никуда я не пойду! – буркнул Женя, вскочил и вышел на крыльцо.

Он положил мертвую, уже костлявую Розку на тряпочку и понес закапывать в конец огорода. На дно могилки постелил сена, бережно укрыл от земли тряпочкой и засыпал. Потом в набегающих сумерках быстро скользнул за ворота и пошел к большой травяной площади с футбольным полем и сел у камня. Охота было отомстить за обиду, но кому и как? Он не придет домой, не придет совсем. Его начнут искать, будут по нему плакать, ну и пускай плачут, ему никого не жалко, потому что, казалось, и его никто не жалеет и не жалел никогда. Упреки, как волны, накатывались один за другим. Пусть они там живут, ругаются, пусть притворяются, будто им хорошо, и не замечают своего несчастья. А Женя исчезнет навсегда в какой-то прекрасный мир, который по-прежнему существует в его голове где-то там, где спускается по вечерам солнце, и он вырастет в далеких местах и не вернется ни за что на свете, не поклонится, не покажется, или уж коли покажется, то первым делом напомнит: «А помните, как вы меня обидели?» Или пожалеет из всех только мать, старенькую, убитую разлукой с ним. Прискочит противная Демьяновна: «Ой, какой вырос!» – и он не поздоровается с нею, как будто ее и нету. Довольно прощать ей. Пусть знает. Было время – прощали. За такие делишки по головке не гладят. Накроют столы, а Демьяноваа, как нищенка, будет стоять у порога, едва скрывая обиду и стыд, и такой одинокой-одинокой покажется, что, когда запоют «Сронила колечко» и она высоко, тревожно потянет первым голосом, Женя нальет ей в стаканчик и немножко простит: «На, теть Марусь, но не делай так больше. Бери стул».

Женя сидел под туманными звездами, вспоминал своих обидчиков и живо представлял себе дни, лица и порой звал, звал кого-то в подсобники, кого-то большого и справедливого.

Тихо, с долгим шипом звучала дуга опускавшихся к вокзалу трамваев. Меж рабочих тропинок и домов белее неба сверкали болотца, в одном месте кто-то кидал в воду камешки, и желтая тень окна чуть заметно покачивалась. Лягушки молчали. За базаром возвышался четвертый этаж 73-й школы, пустой, с потухшими классами, со сценой, с кабинетом завуча Льва Николаевича, с карикатурами на курильщиков и неуспевающих – четвертый этаж, на который Женя поднимется, когда перейдет в девятый класс! Как не скоро еще!

– Же-е-еня! – звали его, и по голосу он понимал, что мать стояла возле крайнего дома и глядела в ночь. – Же-еня, иди домой! Иди ужинать!

«Вот и пусть, – думал Женя. – Пусть ночь побегают… поищут. В милицию заявят. А лучше всего сбежать! На товарном поезде. Только милиция снимет, ребята пробовали – бесполезно».

– Же-еня, сынок! – уже ближе, в потемках, кричала мать.

– Же-еня! – кричал Толик. – Репортаж передают! Пусть ищут. Он нарочно сидит на прохладной земле, простынет и заболеет. И умрет. И умирать будет сладко, потому что тогда наконец почувствуют перед ним настоящую вину, рады бы отдать ему все, наградить чем попало, да поздно. Вся школа выйдет провожать его в последний путь. Особенно пожалеют директор и классный руководитель: теперь в общей колонке отличников станет на одну цифру меньше, и в шестом «Б» придется выбирать нового старосту, и более послушного классный руководитель не найдет. И все-таки Женя умрет, назло, чтоб ценили лучше, когда он старался и в Артек его не послали. Послали сына директора турбинного завода. Умрет, умрет, так надо.

– Женя, да куда ж ты пропал? Иди, я тебе чо-то скажу. Бабушка приехала, иди!

И когда он умрет, мать совсем не найдет себе места. Кто ей ни повстречается, она перед всяким заплачет и скажет, какое большое горе случилось в ее доме. После отца вся надежда была на сыночка, такой рос послушный и грамотный, и вот Бог за что-то наказывает ее еще раз. Вспомнит она письма отца, вспомнит – приходил ее сыночек из школы, и, когда друзья-ребята пробегут мимо двора с портфелями в руках, она в муках подумает: «Так бы и мой Женя бегал…» Женя встал, стряхнул с брюк мелкие камешки и сор и пошел с радостным сознанием, что он жив и здоров, навстречу голосам в темноте: – Женя, Женя!

Май 196… г.

Письмо твое давно получила, но отписать не пришлось, а тут немного приболела, провалялась неделю, со здоровьем у меня стало хуже, ну сейчас все прошло, береглась, никуда не выходила. Ты просишь, чтобы я почаще писала о себе, по-моему, я ничего не таю, сынок… Тепла не видно, на огороде ничего не растет. Хожу по очередям и тому подобное, и так день за днем летит не видя, сама все мечтаю, скорей бы заканчивал учиться. У нас ничего не стало по магазинам, потому что частникам запретили держать скотину. Все в заботе, в работе, так время идет в канители…

Ты спрашиваешь, в чем хожу. Тоже хотела купить хоть немудрящее пальто, надоело в фуфайке ходить. Ну с деньгами скуповато, купила заместо пальто плюшевую жакетку. Не вздумай, сынок, поехать куда, привыкнешь разъезжать, как наш Никита, этот везде побывал с подарками. Ты уже не маленький, тебя учить нечего. Рассчитываю на тебя тут, что ты помнишь нашу жизнь и ведешь себя сознательно, не надо, чтоб тебе казалось, как товарищу твоему, что у нас в газетах пишет: как ни напишет, то все у него гладко да хорошо, куда с добром. Привыкай, милый сынок, ценить тех, кто тебя поит и кормит, а то что ж, некрасиво получится: мама бьется, бьется, а ты позабудешь. Грех забывать, что нам досталось. Это пускай пузатые забывают, им чо, их дело такое, побыл, и нету. Чувствую, приворожил тебя там кто-то, не девушка ли какая нечистая, не считаешь нужным сознаца перед матерью. Я уже все передумала, сны плохие вижу. Еще раз заклинаю тебя, сынок, не поддаваться плохому, как ни можно береги себя в целости, оно в тяжести да в правильном пути все же лучше, чем хвостом трепать.

Хотелось к бабушке съездить, а тут погреб завалился.

Пишу на скору руку, не обижайся.

Кладу 3 рубля…