Текст книги "Властелин рек"

Автор книги: Виктор Иутин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 20 страниц)

ГЛАВА 2

Петр Никитич Шереметев с толпой вооруженных слуг, словно хозяин, въезжал в имение своего дяди – Федора Васильевича. Дворовые, зная Петра в лицо, не посмели его остановить.

Гордо задрав опушенный первой светлой порослью подбородок, Петр осмотрел двор, усмехнулся чему-то, придирчиво поглядел на смущавшихся девок. Спрыгнул с седла и, уперев руку в бок, медленно стал шагать к терему, вытягивая вперед ноги в щегольских красных сапогах. По пути, приобняв одну из приглянувшихся ему девиц, он шепнул ей на ухо:

– Скажи мне, есть ли здесь у вас приказчик?

– Я здесь, – ответил за девицу вышедший из толпы дворовых седовласый жилистый старик. Мягко отстранив девицу, Петр, улыбаясь, словно довольный лис, поманил его рукой.

– Ты-то мне и нужен. Пойдем…

Уже год Федор Васильевич Шереметев находился в польском плену. И, как надеялся Петр, он сдохнет там от лишений и голода. Еще несколько лет назад Федор Васильевич не чурался раздавать племяннику тяжелые затрещины (навсегда запомнил Петр, как в шутку хотел стащить саблю дяди, и тот так больно настучал по голове, что и на следующий день в глазах все кружилось и двоилось). Все эти годы Петр пытался понять, за что его презирает родной дядя, чем провинился перед ним несчастный ребенок-сирота?

А теперь Петр решил, что вправе распорядиться имуществом Федора Васильевича, как ему захочется. Во-первых, он желал отомстить за годы унижений своему дяде, а во-вторых Негр пока был единственным взрослым мужчиной в семье Шереметевых. А ведь Негр действительно считал себя взрослым! Как-никак семнадцать лет исполнилось! Уж успел мыльником на последней свадьбе государя отслужить! И сколь еще впереди!

Негру было недосуг копаться в бумагах, где описывалось имущество Федора Васильевича – для этого он привез своих приказчиков. Вооруженные ратники, что пришли вместе с Петром, выгребали из кладовых сундуки с тканями, посудой, оружием, тащили иконы. Закинув ноги в своих великолепных червленых сапогах на обеденный стол, Петр думал о том, что все складывается для него как нельзя удачно.

Он по-прежнему жил в имении покойного отчима своего, Ивана Шереметева Меньшого, хотя и мечтал уже съехать оттуда в свой терем (от покойного отца ничего не осталось, имение отобрано было государем как у изменника). С Еленой, родной дочерью Ивана Меньшого, он лишь с годами нашел общий язык, радел он за нее, как за родную сестру, и Федю, младшего брата Елены, любил всем сердцем. Сыновью любовь питал он и к их матери, Домне Михайловне. Правда, в последние годы она совсем ослабла от болезни, не оправившись до сих пор от гибели мужа…

Все изменил случай, и Петр считал, что перед ним вскоре будут открыты все двери. В прошлом году боярин Никита Романович Захарьин выдал свою дочь Анну замуж за князя Ивана Троекурова, родного племянника Домны Михайловны. На правах родича он, со своим старшим сыном Федором, зачастил в гости к Домне Михайловне. Петр поначалу не знал, о чем они говорят за закрытыми дверями, не знала и Клена, все пытавшаяся подслушать…

Но Федор, сын боярина Никина Захарьина, сам вскоре вышел к Петру, обнял его за плечо, спросил про службу для приличия, отпустил какую-то непристойную шутку, а потом, похлопав Петра по груди, сказал главное:

– Хотим мы царевича Ивана женить на Елене. Ты как брат подсоби уж!

– Да я… – оторопел Петр, открыв рот, но Федор, смеясь, отмахнулся:

– Тебе ничего для этого делать ненадобно, кроме как подготовить сестру к смотру невест! Ну и шепни ей, мол, скоро царевич Иван мимо имения проследует, пущай во двор выйдет… Матери не говори! Не дозволит! Ну… ты понял, да? Подсоби!

И, взглянув светло-светло в очи Петру, вновь похлопал его по плечу…

– Я боюсь спросить… Дозволено ли кем-то свыше, дабы вы забирали все это имущество с собой? – прервал его радостные мысли приказчик Федора Васильевича Шереметева. Он растерянно провожал глазами дюжих ратных, что тащили во двор всю многочисленную рухлядь. Вздохнув, Петр медленно скинул ноги со стола, поднялся и неспешным шагом приблизился к приказчику. Старик робко глядел на него, выпучив глаза.

– Ведаешь ли ты, плешивая борода, что господин твой присягнул на верность королю польскому в плену? Слыхал, нет? – тихо спросил Петр, подставив свое ухо к лицу приказчика. Старик закусил губу, опустил глаза в пол. Петр схватил его за бороду и проговорил в самое лицо, багровея от ярости:

– Я, ежели захочу, сожгу тут все к чертям! Внял? А теперь убирайся в свою нору, старая крыса!

Он толкнул старика в стену, тот упал и, пряча голову, уполз куда-то за угол. Оправив ладонью свои волнистые русые локоны, Петр медленно зашагал во двор…

А снаружи вернувшаяся с богомолья жена Федора Васильевича, боярыня Ксения Ивановна, перепуганной курицей металась вокруг набитых рухлядью возов.

– Господи! Господи, что это? – причитала Ксения Ивановна. – Господи! Отдайте! Отдайте! Что же это?

Но, увидев спускающегося с крыльца Петра, побледнела вмиг и, пошатнувшись, едва не рухнула на землю.

– Ты? – вымолвила с придыханием она. Петр одарил ее лукавой улыбкой и вскочил на своего коня.

– Вор! Тать! Нет, хуже вора! Пока хозяина нет, все вынес, пес! Как ты…

– А ну-ка, замолчи, матушка, пока хуже не стало! – прервал ее Петр, все так же радостно улыбаясь. – Чай, не обеднеете!

– Ты же нас с голыми стенами оставил, гад! – выкрикнула боярыня, и слезы ручьем брызнули у нее из глаз.

– Скоро я это имение полностью заберу. Тогда и поглядим, как ты ножками топать будешь! – торжествующе бросил ей Петр. – Поехали, молодцы! Засиделись мы в гостях!

Ксения Ивановна упала без чувств тут же. Дворовые бросились к боярыне, захлопотали над ней, подняв тучное тело с земли, понесли в дом.

А Петр Никитич Шереметев был счастлив. То давнее чувство ненависти, которое годами испытывал он к дяде, наконец начало отпускать Петра. Ему не нужна была вся эта рухлядь – хотелось уязвить ненавистного Федора Васильевича. Отчасти Петр надеялся, что дядя вернется однажды домой и увидит свое ограбленное имение. Вот где будет настоящая месть!

А ежели скоро Елена выйдет замуж за царевича… Ох, скорее бы! Скорее!

* * *

Едва было объявлено, что царевич Иван намерен жениться вновь, в слободу потянулись служилые люди со всех уголков, везти своих молодых сестер и дочерей на смотр невест. И все было пышно, торжественно и волнительно, толпы зевак встречали возки, в коих на погляд приезжали первые на Руси красавицы.

И выходил Иван в богатой сряде, сверкающей золотом, и проходил мимо вереницы склонившихся пред ним девиц, и каждой глядел в лицо с легкой любезной улыбкой, каждой дарил на память платок, который ему подавал незаметно идущий рядом слуга. Обряд надобно было соблюсти, хоть Иван уже знал, на кого падет его выбор. Ее глаза и улыбку искал он среди этих чужих ему лиц, боялся не отыскать, но вот из-под чуть наклоненной головы, укрытой сверкающим жемчугом кокошником, взглянули на него исподлобья уже родные ему карие очи. Он ничем не выдал своего счастья, как и прочим, подарил плат и двинулся медленно дальше…

Впервые он увидел ее, когда в окружении братьев Захарьиных верхом проезжал по Москве (на службу митрополита прибыл он тогда вместе с отцом, но государь расхворался в дороге, и Иван, освобожденный от вечного необходимого присутствия на приемах и службах рядом с отцом, решил навестить Никиту Романовича). Хоть и наступила осень, но все еще парило, Москва стояла в пыли. Поначалу показалось странным, зачем Федор Захарьин с братом Александром предложили ему проехать иным путем, мимо палат погибшего воеводы Ивана Шереметева Меньшого. Терем его утопал в садах, и проезжая мимо, Иван не сразу заметил стоявшую у ворот девичью фигуру. Федор Захарьин поворотил коня, поприветствовал девушку, как старую знакомую, попросил напиться. Она тут же исчезла и вскоре вышла с кувшином молока.

– Великому князю изволь дать напиться сперва, сестрица, – хитро улыбаясь, молвил Федор. Девушка, словно ничуть не удивившись проезжающему мимо столь знатному гостю, но раскрасневшись от стеснения, поднесла ему кувшин. Бросив поводья, не отрывая от нее взгляд, Иван принял кувшин, отпил немного и протянул его обратно, вымолвив едва слышно:

– Благодарствую…

– На здоровье, великий князь, – вперив в него испуганнолюбопытный взгляд, ответила она и, опустив взор, попыталась скрыть улыбку. Не сразу Иван понял, что посмеялась она с того, что все усы у него под носом побелели от молока…

Напоив Федора, она тут же скрылась за воротами имения. А Иван так и глядел ей вслед, словно оглушенный…

– Великий князь, едем же дальше? – вопросил подъехавший тут же Федор, а затем начал говорить, что это была Елена, дочь покойного Ивана Шереметева Меньшого, что она ведет обширное хозяйство вместо матери, которая в последние годы очень хворает, и что дети Никиты Романовича знают ее с самого детства, ибо являются дальними родичами.

– Хорошая девка! – протянул Федор, заключая. – Незамужняя, красивая!

– Но-но! – возмущенно возразил Иван. – Девки на подворье порты стирают! А это…

И замолк. А затем сам устыдился с того, что позволил выдать нахлынувшие на него внезапно чувства. Федор ехал рядом с ним и чуть улыбался, глядя перед собой.

С тех пор думать ни о ком не мог более, кроме как о ней. И, находясь в слободе вместе с отцом, присутствуя на приемах и заседаниях думы, тосковал, думая о Елене и страдая. Ежели ему удавалось бывать в Москве, он не упускал случая проехать мимо имения Шереметевых и дважды даже встречался взглядом с Еленой, которая случайно оказывалась во дворе, где решала хозяйские свои дела. Но едва царевич покидал Москву, тоска снова накатывала черной тучей.

На выручку снова пришел мудрый Никита Романович, прибывший в слободу на прием к государю. Не сразу, но Иван осмелился рассказать ему о своей зазнобе, и дядя, выслушав его, кивнул:

– Елена на моих глазах, почитай, росла, как дочерь мне! Ежели ты, сыне, жениться решил на ней, то разве может быть для меня более счастливого дня?

Иван едва сдержал слезы и с благодарностью обнял любимого дядю.

– Объявлю отцу, что намерен жениться, дабы объявил он о смотре невест.

– Среди прочих и она будет, Петр Никитич, брат ее сродный, должен будет ее на смотр привезти. Устроим, великий князь! – со счастливым блеском в глазах говорил Никита Романович.

И кончен смотр, и Иван объявил о своем выборе, и государь не стал противиться решению сына. Тут же начали готовиться к свадьбе, и отыграли ее столь же скромно, как и государеву свадьбу до того.

Сидевшие подле друг друга за столом молодые светились от счастья, смущаясь друг друга. Но ежели Елена замечала, что государь, сидевший по другую сторону длинного свадебного стола, смотрел на нее, она опускала глаза, отворачивалась – не могла выдержать этого тяжелого взгляда ненавистника их рода. Елена хоть и не помнила, как почти вся ее семья попала в опалу, а дядя ее, Никита Васильевич, погиб в темнице, но хорошо знала, что Иоанн не жалует Шереметевых, особенно после того, как другой ее дядя, Федор Васильевич, попал в плен к Стефану Баторию, коему, по слухам, присягнул на верность. Иван и сам видел, как столбенеет Елена от государевых коротких взглядов, и, отринув все приличия, находил под столом ее ладонь и крепко сжимал ее, успокаивая свою невесту.

Уходя с Еленой в спальные покои, где их уже ожидала брачная постель на снопах, Иван едва сдерживал волнение – будто впервые женился. Привычно он дал супруге разуть себя – в темноте глухо звякнули выкатившиеся на пол монеты.

– Не ведаю, что ты сотворила со мной, но в первый же день, как увидел тебя, – обратился Иван к возникшей перед его лицом жарко дышащей тени, но почувствовал, как Елена прикрыла пальцами его уста, дабы он замолчал, и сама начала стягивать с себя свадебный наряд…

Никита Романович в это время сидел за столом в числе почетных гостей. Важный, дородный, с уложенной и умасленной бородой, он восседал на своем месте и искоса поглядывал на присутствовавших тут же Нагих и Годуновых и прятал довольную ухмылку. Теперь, когда Шереметевы стали родней царевича и примкнули к партии Захарьиных, с ним сложно будет тягаться! Один раз их взгляды с Афанасием Нагим схлестнулись, и боярин, увидев, как недобро сверкнули очи государева любимца, любезно улыбнулся ему и, усмехаясь одними глазами, чинно отпил доброго фряжского вина из серебряного кубка…

Архип, как и обещал, сумел весной вернуться в Мещовскую обитель, где его по-прежнему ждала Анна с детьми. Дочь встретила его со слезами на глазах.

– Денно и нощно только о тебе и Михайле думаю, как вы там? Вам война, а мне?

– За меня не беспокойся, донюшка, – улыбался Архип, – врага более и не было видно на Смоленской земле. Так что был я в Дорогобужской крепости в гарнизоне…

Матвей вприпрыжку от радости мчался к деду навстречу, а Васенька, открыв рот, наблюдал, как дед отцепляет от пояса нож и саблю, как, уставший, стягивает пыльные стоптанные сапоги.

Анна все это время жила в отдельной от всей братии келье, работала по возможности кухаркой или же стирала одежу. Но оставаться здесь было уже неможно – Архип решил отвезти дочь и внуков в Орел, к Матрене. Уж она не откажет в заботе, не оставит в беде! Но Анна воспротивилась.

– Вези меня к мужу! Уж полгода не ведаю, живой он иль нет! Да и как найдет он нас в Орле? Нет, молю, батюшка, отвези меня в Псков! – сокрушалась она, со слезами глядя на отца. Архип, сведя брови, глядел на нее сурово.

– Ты в своем ли уме? – выпалил он. – Во Пскове, говорят, война будет скоро, сам король польский туда придет! А ты в Псков, да с детьми? Не бывать тому!

– Да я скоро от мук душевных руки на себя наложу! – выкрикнула в исступлении Анна. Архип недовольно покосился на дверь кельи – лишь бы никто из братии не услыхал этого позора, прозвучавшего в стенах обители!

– До Пскова отсель недели пути! Недели! Куда ты с детьми собралась? – спокойно молвил он, уняв всколыхнувшийся внутри гнев. – Завтра едем в Орел! Все!

Оставив Анну, дабы обдумала все и приняла, Архив отправился к игумену Паисию. Рассказал ему о своем решении, поблагодарил за то. что позволил в трудное время Анне и детям остаться в обители, чем спас им всем жизнь. Паисий отрицательно покачал головой:

– Их спасли Господь Бог и ты. Пусть Его и тебя сами благодарят… А что же ты делать намерен?

– Как отвезу их в Орел, тотчас вернусь в Смоленск, – отвечал Архип, глядя игумену в глаза, – не закончилась еще война, отче…

– Война окончится для тебя, сын мой, когда найдешь душевный покой. Я благословляю тебя. Ты волен сам выбирать свой путь! Но токмо поклянись мне, что, исполняя ратный труд, не обидишь слабого, не поднимешь руки на беззащитного, не отберешь у него ни еды, ни имущества. Кем бы он ни был. Поклянись. И помни, ежели исполнишь свою клятву и захочешь вернуться сюда – двери обители всегда для тебя открыты. Ежели нет… приди и покайся, токмо не губи душу ложью, сие великий грех…

Архип, склонившись, припал губами к руке игумена и прошептал, зажмурив глаза:

– Я клянусь… Клянусь, отче… И всегда буду помнить об этой клятве…

Верхом на двух лошадях Архип и Анна мчались в Орел. Сияя от радости, Матвей скакал на одном коне с дедом, Васенька, покачиваясь в седле, ехал с матерью. Останавливались на ямах с ночевкой, порой ютясь с другими путешественниками в тесной горнице. Тут Архип не расставался с саблей – не дай бог что произойдет!

Но ничего не произошло. До Орла добрались благополучно. На подворье встретила Матрена. Всплакнув, обнялась с Анной, поцеловала детей, разрыдалась на плече Архипа.

– Я уж думала, не увижу вас… А детишки какие уж большие! Внучки мои! Живите у меня, детки! Живите! Одна я в доме осталась, одна!

– А сыновья? Женились? – спросил Архип, заглядывая через изгородь на свой бывший дом, где жил теперь один из сыновей Матрены.

– Младший, Гришка, женился. Уж сына народили зимою! А старший, Леонтий, в иконописцы податься решил, уж года полтора как уехал в Казань учиться сему ремеслу! Вы заходите! Заходите!

Вступали в хату, и Анна жадно оглядывала все с трепетным чувством – спустя столько лет она наконец дома, пусть и не в родном, где живет Гриша с семьей, но все же. И безвозвратно ушедшее прошлое в каждой мелочи – в старом столе у окна, в потемневших от времени иконах, в стоявшей на полках глиняной посуде, в накрытом тряпьем древнем сундуке… Словно ничего не изменилось за прошедшие годы…

– Воевода-то у нас иной! Того отправили куда-то в дальние края. Говорят, сам бежал, чуть не попался на воровстве! – доложила Матрена, поминая о непростых отношениях Архипа с прошлым воеводой.

– Да пёс с ним, – махнул рукой Архип.

– В дом зайдешь к себе? – осторожно спросила Матрена. – Гришка рад будет принять тебя…

– Нет. Не хочу, – жестко ответил Архип, отворотив лицо.

Отмывшись в бане, сели вечерять. Пришли Гришка с молодой женой и мирно спящим на руках младенцем.

– Семеном назвали! В честь брата, доложил Гришка и опустил глаза. Анна почуяла, как заныла внутри старая рана, давно затянувшаяся, но все еще причинявшая тупую, тянущую боль. После измены Михайлы часто вспоминала она погибшего жениха своего и гадала, какой бы была ее семейная жизнь с ним. Наверняка не пришлось бы ей пережить всего того ужаса, что испытала она за последний год…

Выпили, помянули покойных, со смехом вспоминали минувшие годы, сейчас почему-то казавшиеся беззаботными, легкими и счастливыми. Когда заговорили о Белянке, тягостное молчание нависло над столом. По лицу Анны текли слезы, Матрена уголком платка утирала глаза; сдвинув брови, сидел Архип, глядя в темное мутное окно. И лишь Матвей и Васенька дразнили друг друга украдкой, не в силах пока разделить со всеми общую скорбь по незнакомой им бабушке Белянке…

Когда гости ушли и Анна начала убирать со стола, Матрена спросила шепотом Архипа:

– Ты сам как? Надолго?

– Утром уеду. В Смоленск надобно, – покачал головой Архип.

– Стало быть, ратиться идешь? – упавшим голосом произнесла Матрена.

– Стало быть, так…

– И на кого ты Аннушку с внуками оставляешь? Может, останешься? Нужен ты им… На Анне лица нет, худо ей… И ты уйдешь…

– То решено уж, – твердо отверг Архип, – потому и привез к тебе. Ты уж позаботься. Я Михайле отправлю послание в Псков. Расскажу и о литовском набеге, хотя он уж знает наверняка… И о том, что Анну с детьми к тебе направил… Приеду, как смогу… Да и тебе на земле работать – подмога…

Матрена глядела на него с печалью, смахнула со стола невидимые пылинки.

– Не могу тут находиться. Душит словно, – молвил он шепотом и пятерней грубо потер свое лицо. – Не могу!

– Да я вижу. Ты будто с того света вернулся. Постарел, – покачала головой Матрена. – Токмо береги уж себя, слышишь? Ради детей…

Архип, не поднимая взора, кивнул, затем, вставая из-за стола, с теплотой и благодарностью огладил плечо Матрены.

– Не благодари, – улыбнулась она, – вы ж родные мне все. Ведаю, ежели бы с моими детьми была какая беда, и ты, и Белянка бы не отвернулись. Последнее бы отдали.

Когда Архип, повесив голову, направился в закут за печью, где ему было постелено, Матрена поглядела с болью ему вслед и проговорила едва слышно:

– Бедный… Что ж ты его так рано покинула-то? На кого оставила? Мучается… Ты уж береги его. Береги…

ГЛАВА 3

Снова заседает Боярская дума, снова в спорах первейших лиц государства судьба страны, которая, как многим уже тогда казалось, никак не выстоит в плотном кольце врагов. Тем более, когда их становится все больше. Сама дума же с каждым годом редела нещадно – бояре либо стояли по городам, либо гибли в сражениях, и теперь среди старейших членов думы остались лишь Иван Мстиславский, Никита Захарьин и Василий Юрьевич Голицын. Иные недавно заполучили боярское звание – это бывший опричник Федор Михайлович Трубецкой и любимцы государя – Богдан Вельский, Дмитрий и Борис Годуновы. Уже с трудом верилось, что незадолго до введения опричнины, более пятнадцати лет назад, в думе заседало сорок четыре боярина и тринадцать окольничих!

Отправленные по весне в Ногайскую Орду послы Иоанна, намеревавшегося просить военной помощи у бия Уруса, были ограблены и задержаны, как пленники. И теперь стало известно, что Урус привел орду в двадцать пять тысяч воинов, разорил алатырские и коломенские земли, и это притом, что еще несколько лет назад он уже клялся в своей верности и преданности своего народа русским государям. Молвят, к Урусу присоединились азовские и крымские татары.

Шумели от негодования бояре. Царь и наследник молчали, слушали. На Иоанна было тяжело смотреть. Все поражения и беды державы по-прежнему переживал он с великой болью. Усталый, изможденный, он будто утратил свою величавость, с коей обычно представал перед своими подданными. На троне сидел больной старик, нарочно прятавший трясущиеся длани в длинных просторных рукавах своего шитого золотом платья.

– Помнится, Урус уже воевал супротив нас, – молвил Федор Трубецкой, широкий в кости, осанистый, с годами ставший похожим на сытого медведя. – Тогда, когда крымский хан подверг Москву сожжению, он со своими воинами участвовал в походе! И при Молодях на стороне татар немало мурз Уруса полегло! Ныне он бесчестит наших послов и разоряет наши земли! Разве не стоит ему поплатиться за такую дерзость?

– Стоит напомнить ему, как после победы при Молодях волжские казаки захватили и разорили его Сарайчик[1]1
  Некогда крупнейший город Золотой Орды, затем столица Ногайской Орды.


[Закрыть], – молвил со своего места Никита Романович.

Иоанн и сам думал о том. Ногайского бия следовало снова поставить на место. Писать послание, угрожать, для верности снова поднять казаков против ногайцев, дабы устрашить, затем снова снаряжать послов и принуждать Уруса к миру, ибо воевать с ним у России уже не было сил. Иоанн кивком головы согласился со словами бояр, Щелкалову тут же был передано государево решение, и Посольский приказ писал Урусу вскоре:

«Ежели государь прикажет вас воевать казакам астраханским и волжским, они над вами и не такую досаду учинят[2]2
  Имеется в виду карательный поход казаков на столицу Ногайской Орды после битвы при Молодях.


[Закрыть]. Нынче же нам казаков наших унять нельзя».

Отправлено будет тогда же послание и казакам, дабы громили только тех ногайцев, которые находились на Русской земле, вторгаться на территорию Ногайской Орды царь запретит.

На севере тем временем дела обстояли еще хуже. Шведские войска под командованием Понтуса Делагарди в течение нескольких месяцев выбили московитов из Эстляндии. Толпы русичей, ратников и простого люда, беженцев из захваченных врагом крепостей и окрестных селений, уходят в Нарву, последний русский оплот на землях Эстляндии. Но и Нарве, как теперь кажется, уже тоже не выстоять. Об этом сейчас и говорят бояре своему государю. Иоанн сидит недвижно, слушает о скором падении Нарвы. Постепенно гневом возгораются его глаза, на заплывшем нездоровом лице заходила седая борода.

– Помнится, из Нарвы во Псков отвели значительные силы по вашей указке, – обвел он своих бояр недобро искрящимся взором. – Это что же выходит? Так просто отдадим? Один из важнейших портов в Свейском море – отдадим?!

Взятием Нарвы ознаменовались первые победы Иоанна в Ливонской войне. Что осталось от тех побед? Невольно возникли перед глазами тени тех, кто подарил России Нарву – Лешка и Данила Адашевы, Иван Бутурлин, Алексей Басманов… Никого уже давно нет в живых…

– Ляхи, государь, – молвил со своего места Иван Мстиславский, – ежели пойдут на Псков, с королем будет не меньше сорока тысяч воинов. Во Пскове не хватает и тех сил, что там есть. Лишь с Божьей помощью удержим город. Ежели нет, то мы и Новгород потеряем…

– Уж не потому ли ты так говоришь, что в Новгороде твой зять сидит, Ивашка Голицын? – пристально глядя на дородного боярина, молвил Иоанн. Притаился на своем месте и Василий Голицын.

– Иван Голицын – воин, и не о нем пекусь, а о токмо державе твоей, государь, – возразил Мстиславский.

– Он не воин! Из-под Вендена, как баба, бежал, рать погибать оставил! Он так и Новгород оставит! – закричал царь и яростно топнул ногой в остроносом сапоге из зеленого шелка.

Василий Голицын, покрывшись пунцовыми пятнами от стыда, потупил взор.

– Государь, – молвил царевич, опасливо глядя на гневающегося отца, – думаю, князь хотел сказать, что сохранить Псков ныне важнее, чем отстоять Нарву. Ибо ежели потеряем Псков, потеряем все северные земли, ты и сам ведаешь это!

Иоанн ведал. Потому он начал унимать свою ярость, шумно сопя своим тяжелым носом. Война с Баторием была сейчас важнее. И Щелкалов по просьбе бояр озвучил последние выставленные польским королем условия мира:

– Переговоров не будет! Король не окончит войну, пока ты. государь, не отдашь ему Нарву и не заплатишь четыреста тысяч венгерских золотых, дабы окупил Стефан свои военные расходы.

С негодованием вновь зашумели бояре. Царевич Иван, презрительно скривив рот, двинул желваками. О, он всей душой ненавидит Батория! Ежели бы только отец дозволил, дал ему войско, то этот безродный выскочка ответил бы за все унижения, коим он подвергал послов, а через них и русского государя, поплатился бы за реки пролитой христианской крови! Иоанн снова сидел недвижно, затем молвил:

– Велю всем воеводам изготовиться к бою. Псков продолжать снабжать порохом, провиантом, слать туда ратных. Основное войско надобно выставить так, дабы оно смогло прикрыть от наступления поляков Москву и дабы рать при случае можно было выставить против ногайцев и татар.

Бояре одобрительно закивали. Сообща решили, где именно расположить войско. Выбрали самой удачной позицией Зубцов и Волоколамск.

– Ежели теперь мы знаем, куда ударит Баторий, то и нам надобно потрепать его, – предложил Никита Романович.

– Под Смоленском Дмитрий Хворостинин с полками стоит, – молвил Мстиславский. – Ежели постановим, где ему нанести полякам удар, то, возможно, сумеем задержать выступление Батория на Псков.

– Добро, – кивнул Иоанн. – Обдумаем назавтра…

Далее говорили о введении необходимых для продолжения войны новых поборов и утверждении нового указа государя о лишении податных привилегий для всех обителей, торговых и ремесленных дворов. Бояре принимали и это – тяжко станет вести хозяйство на и без того разоренной земле. Но понимали – иначе никак.

Обсудили еще одну проблему – из-за того, что многие служилые люди разорились в последние годы, они продавали свои столь необходимые сейчас казне земли монастырям и церквям. Но исправить это было по силам государю, подчинившему себе всю Церковь и слабовольного митрополита Антония. Иоанн молвил сурово:

– О том уже говорил с митрополитом нашим. Обещано им было, что он созовет Собор церковный, где утвердят архиепископы указ, дабы архиереи и монастыри вотчин у служилых людей не покупали, в заклад и на поминовение души не брали. Я же следом издам указ, дабы вотчины, купленные или взятые в залог у служилых людей, отбирались у обителей в казну без промедления.

Пошарив рукой, Иоанн цепко схватился за посох и, опершись об него, поднялся, силясь не показать на лице боли, что свинцом растекалась по всему телу, отдаваясь в конечностях. Следом поднялись думцы и царевич – собрание было окончено. Мимо склоненных голов Иоанн с сыном прошли к золоченым тяжелым дверям, возле которых истуканами стояли рынды. Они распахнули тяжелые двери перед государем, и царь, переступив порог, из света думной палаты погрузился во тьму переходов.

– Следуй за мной, – тронув сына за шитый серебром и жемчугом рукав, тихо молвил Иоанн. Царевич сумел не показать своего удивления – после женитьбы государя на Марии Нагой Иоанн с сыном словно избегают друг друга. Еще больше царевич удивился, когда понял, что многочисленная свита отца, всегда и всюду сопровождающая его, не следовала за ними. Видимо, таков был приказ государя…

Они шли по переходам, лестницам, что вели все вниз и вниз, мимо молчаливых стражей, стоявших у каждой из дверей, в кои они входили. Стуча посохом, Иоанн ступал тяжело, будто каждый шаг причинял ему сильную боль. Наконец государь остановился, начал чего-то ждать. Глаза еще не привыкли к темноте, и царевич едва различал очертания тяжелой кованой двери, чувствовал затхлый запах и холод погреба, пыли, видел, как мимо них юркнула какая-то тень, услышал, как звякнул ключ и заскрежетал железный засов. Кованая дверь с тяжким стоном отворилась, и тень, услужливо кланяясь, бросилась внутрь. Когда из кромешной тьмы вспыхнули два огня висевших на стенах пламенников, Иоанн вошел внутрь. Тень юркнула наружу и, за спиной переступившего порог царевича с грохотом захлопнулась тяжелая дверь.

Обнесенная камнем просторная палата с маленькими обрешеченными окнами. Очертания бесчисленных сундуков вдоль стен.

«Сокровищница!» – догадался Иван, еще привыкая глазами к полутьме.

– Зажги свечи, – велел отец, садясь в установленное для него среди сундуков невысокое кресло. Постепенно мрачная палата наполнялась светом, и появились из темноты установленные на полках и подле сундуков бесчисленные серебряные и золотые сосуды, чары, кубки, братины, блюда. Открытые сундуки доверху были набиты различной пушниной и кожаными мешками с монетами.

– Пращуры наши веками собирали эти богатства. Здесь, сын, сила твоей державы. – Иоанн откинул крышку огромного сундука, что стоял подле его кресла – оказалось, сундук был полон серебряных гривенников. Иоанн зачерпнул рукой горсть монет и стал медленно высыпать обратно. Глухо звякая, гривенники песком осыпались сквозь его пальцы. «Не думает ли отец заплатить Баторию, дабы завершить войну?» подумал невольно Иван.

Иоанн двигался дальше и показывал сыну ларцы, полные драгоценных камней, которые, как он утверждал, могут изничтожить человека или, напротив, вознести его до небес, могут исцелить самые страшные болезни, а могут отравить, подобно яду. Иван видел, как воспылали глаза отца, когда тот склонился над ларцом с тускло мерцающими алмазными камнями. Это была одна из страстей государевых…

– Тот, что позади тебя… отвори! – приказал отец, указав посохом. Царевич послушно отворил ничем непримечательный продолговатый ларец и ахнул от неожиданности – под крышкой ларца уложены были шесть отороченных соболями венцов государевых, регалии власти собранной воедино Русской земли и покоренных татарских царств.

– Зри! – молвил Иоанн. – Вот ради чего предки наши, московские князья, столько крови пролили и истратили горы проклятого серебра, дабы собрать под властью своей разрозненную землю, избавиться от татарского владычества! Я всю жизнь отдал, дабы сохранить и приумножить вверенную мне державу, дабы оставить ее тебе в порядке и мире, коего никогда не было на Русской земле…

Царь захлопнул ларец, тяжелым шагом двинулся дальше.

– Пращуры мои верили, как и я, что сила нашей земли в единстве. Теперь же я вижу, что я, государь единой русской державы, не могу защитить свою вотчину!