Текст книги "Властелин рек"

Автор книги: Виктор Иутин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 20 страниц)

Московские послы, глубоко оскорбленные, сидели молча, сурово глядя на иезуита. Как смеет он рассуждать так, он, выросший в солнечных землях Италии, никогда не знавшей татарского разорения и грохота бесчисленных копыт степной конницы? Знает ли он, что народу русскому довелось пережить, прежде чем два царства этих были покорены? Знает ли он, как трудно далась победа над Казанью? Знает ли он, как щедро полита эта земля русской кровью? Но они молчат, не смея дать волю накопившейся злости и тем самым одним махом разрушить зарождавшийся мир.

– Ежели он отождествляет это с титулом «цезарь», то под этим словом подразумевается «царь», некое заимствование у татар, которое обозначает как бы королевский титул! – продолжал рассуждать Поссевино.

– Тогда может ли верховный первосвященник, пастырь вселенской церкви, приложить усилия, дабы король называл этим титулом нашего государя и сохранил за ним титул «ливонский»? – вопросил мягко Алферьев.

– То, что вы называете верховного первосвященника пастырем вселенской церкви – это верно, ибо так установил Господь наш, Иисус Христос, хотя наш первосвященник придает этому мало значения и называет себя «рабом рабов Божьих», – чуть улыбнувшись, отвечал иезуит. – Но как сохранить вашему государю титул «ливонский», ежели он передает крепости королю – разве это справедливо?

Он развел руками и, пожав плечами, молвил устало:

– Ежели бы ты, например, отдал мне свою одежду и отказался от нее – мог бы ты справедливо называться ее хозяином?

На том московиты покинули его и той же ночью написали Иоанну доклад о прошедших переговорах, добавив в конце:

«…Видится нам, что Антоний во всех делах с литовскими послами стоит заодно и в приговорах во всяких говорит в сторону короля…»

На следующий день с польской стороны на переговоры прибыли только Збаражский и Гарабурда. Остальные же просили передать, что захворали и не смогут присутствовать в этот день.

– Каков будет срок перемирия? – спросил послов Поссевино.

– Предлагаем установить мир сроком на десять лет, – ответил Елецкий. Переглянувшись, польские послы утвердительно кивнули.

– Прежде всего хотим настоять, чтобы в договоре было ясно прописано, что великий князь отказывается от всей Ливонии, – молвил Збаражский.

– Мы уже ответили вам несколько дней назад, что уступим целиком ту часть Ливонии, которая находится во власти великого князя! – отвечал Алферьев. – Что касается крепостей, находящихся во власти шведского короля, о них мы не собираемся говорить. А ежели вы придумываете новые обязательства, то вы просто тянете время!

Недобрый огонь зажегся в глазах Поссевино. Он перевел взор на польских послов и сказал:

– Надобно переписать в точности названия всех крепостей и их пограничных областей, которые находятся во владениях великого князя в Ливонии. И в грамотах постараться не приписывать ему титул «ливонский».

Далее вновь переговоры коснулись крепостей Велиж и Себеж, вокруг коих было так много споров. В итоге решили оставить Велиж за королем, а Себеж – за Иоанном.

– Итак, великий князь должен передать его величеству все, что имеет в Ливонии, с крепостями, деревнями, угодьями и с остальным недвижимым имуществом, к ним относящимся, – зачитывал заявление Михаил Гарабурда. – Король же возвращает великому князю крепости, взятые им, кроме Велижа, которые некогда были собственностью великого князя вместе с деревнями, угодьями и иным недвижимым имуществом, имеющим к ним отношение. Ни тому, ни другому государю не должно возобновлять военные действия: московскому князю против Велижа и Ливонии, королю против Великих Лук, Заволочья, Невеля, Холма, Себежа и псковских крепостей.

– На том мы согласны. Мы подписываемся и просим Антония поставить свою подпись, – согласился Алферьев.

Затем долго, вновь до поздней ночи, спорили о вывозе оружия из крепостей, церковной утвари и духовенства, об отведении королевского войска от Пскова.

Текли дни, и столь драгоценное время уходило на необходимые процедуры – выписывали и по несколько раз вычитывали грамоты, дабы все было честно и четко прописано. В эти дни от Иоанна пришли заново написанные полномочия, коими в начале переговоров были так недовольны Поссевино и польская сторона. Новое положение удовлетворило всех, и более о том разговоров не было.

Но вскоре московские послы впервые настойчиво попросили польскую сторону именовать Иоанна не иначе, как царем казанским и астраханским, ссылаясь на то, что в своих грамотах так его называл покойный король Сигизмунд Август. Однако подтвердить это никто не смог, и спор утих было за чтением перемирных грамот, но на следующий день вспыхнул вновь, и тогда не выдержал сам Поссевино. Он начал неистово ругаться на своем, понятном только ему и его толмачам, языке, вырвал грамоту из рук Алферьева, швырнул в угол, Елецкого же схватил за ворот шубы и тряс его, пока не оборвал пуговицы. После этого он выгнал из своей избы всех послов, а на следующий день, когда московские послы вновь попытались заговорить о титулах своего государя, Поссевино раздраженно заявил, что они нарочно тянут время, подразумевая, что таким способом Иоанн решил ослабить войско под Псковом для решающего удара. Польские послы вновь стали угрожать отъездом, и московитам пришлось смириться.

Наконец, для обеих сторон были зачитаны достигнутые условия мира, под коими им теперь надлежало поставить свои подписи.

«Войско его величества после снятия осады с Пскова должно быть выведено из владений московского князя.

Нельзя допускать пожаров и разорения полей.

Перемирие заключается на десять лет. Города, взятые в Московии в прошлом году: Великие Луки, Холм, Заволочье, Невель и другие, так же как и взятые в нынешнем году: Остров, Красный Городок, Воронеч, Велья и прочие крепости, принадлежащие Пскову, вместе с оружием и военным снаряжением, те, которые не были сожжены, должны быть возвращены московскому князю.

В возмещение этого великий князь Московский отказывается от всех городов и владений где бы то ни было в Ливонии, захваченных им, вместе со взятым им там военным снаряжением и оружием.

Он не должен требовать обратно городов: Велиж, Усвят, Озерище, Сокол и других, взятых на войне, и городов, принадлежащих Полоцку.

Должны быть немедленно переданы из части Московии, в первую очередь: Дерпт, Феллин, Пернов и Новгородок. Остальные же все – до четвертого марта (крайний срок). Список их следующий: Кокенгаузен, Круцборг, Ланден, Рози-тен, Лазен, Фестен, Сессвеген, Шванцбург, Мариенгаузен, Рунцборг, Адсель, Трикат, Мариенбург, Волнур, Перкель, Са-лес, Старый Пернов, Андер Фиккель, Маргема, Кукенгайм, Леаль, Лоде, Апсель, Санкта Бригитта, Фегссевер, Лиель, Борхольм, Нейшлосс, Фалькоффен, Белый Камень, Нарве, Толкинов, Форбет, Керемпе, Ольденторн, Нейгауз, Одемпе, Зоммерпаль, Кавелихт, Ульцен, Кунцтет, Ранден, Рингвн, Оберполен, Лаис, Тервесс, Ленварт, Ассерат.

Что касается Нарвы и других городов, занятых светлейшим королем шведским, послы светлейшего кораля польского заявили, что его величество, несмотря на перемирие, будет добиваться своих прав.

До вышеупомянутого четвертого марта всё принадлежащее как светлейшему королю, так и московскому князю должно быть вывезено и той и другой стороной из передаваемых городов.

Если что-нибудь из-за недостатка времени случайно не может быть вывезено, оно должно оставаться под охраной до тех пор, пока не будет вывезено. Сторожа и возчики и в том и в другом случаях должны находиться в безопасности.

При передаче людей, оружия и прочего не должны применяться насилие и хитрость.

Для принесения московитом клятвы при утверждении условий мира представители светлейшего короля польского должны прибыть в Московию к десятому июня, московские же в Польшу – к пятнадцатому августа».

Напоследок русские послы переглянулись меж собой. Спустя двадцать пять лет войны Россия возвращалась к тем же границам, с коими начинала противостояние с Ливонским орденом. Безмерно уставшие и вымотанные за этот нелегкий месяц тяжелых переговоров, послы ставили точку в этой кровавой и долгой войне России с Речью Посполитой. Но все понимали: борьба за ливонские земли не окончена, она откладывается на всего лишь на десять лет, видимо, для того, чтобы успело вырасти новое поколение воинов, вновь готовых погибать за свое Отечество. И кто ведал тогда, что еще целый век этим двум державам в земельных спорах придется биться и выживать, отчасти пожиная плоды и этой затянувшейся бойни – Ливонской войны?

Поочередно московские и польские послы поставили свои подписи. Поссевино поднялся со своего места и с видом победителя поздравил и поблагодарил обе стороны. Мир был заключен.

Четвертого февраля Замойский отступил от Пскова и увел войско в литовские земли.

ГЛАВА 11

Русскую державу, опустошенную и ослабленную, по-прежнему сотрясали бедствия.

Хоть мир меж Россией и Польшей был заключен, под Псковом некоторое время продолжались мелкие стычки с еще стоявшей под городом польской ратью.

Восстание на Поволжье набирало силу, и вот, казалось, горные марийцы все разом восстали против власти Иоанна, и с каждым днем сила восставших росла, грозившая вновь отколоть от России эти едва обжитые земли.

Росла вражеская сила и на севере – шведское войско готовилось к походу на Новгород. Иоанн, заключив мир с Баторием, мог теперь сосредоточить больше сил для борьбы со шведами, ибо главной целью его было теперь – вернуть Нарву.

Пока в Новгороде Иван Голицын готовил город к обороне, воеводы Дмитрий Хворостинин и Михаил Безнин, вступив с полком в Водскую пятину[12]12
  Северо-западная земля Новгорода, расположенная между реками Волхов и Луга.


[Закрыть], где уже хозяйничали ратники Делагарди, настигли врага близ селения Лялицы. Сумев молниеносно построиться в боевом порядке, шведы хорошо держали оборону и едва не уничтожили передовой стрелецкий полк, но вскоре, не выдержав натиска наседавшего со всех сторон противника, дрогнули и, поддавшись панике, бросились отступать, ломая строй, оставив знамена, оружие, скидывая на ходу брони. Проваливаясь по пояс в снег, они не могли далеко уйти, и обозленные русские ратники во главе с самим Хворостининым на взмыленных конях неслись за ними, устроив настоящую резню. Срубив очередного шведского ратника, Хворостинин в окровавленной броне вздымал саблю и кричал:

– Вперед! За ними! В полон не брать никого! Вперед!

Эта небольшая победа сыграла ключевую роль в дальнейших событиях – моральный дух шведского войска был подорван, и Делагарди пришлось на какое-то время прекратить наступление на Новгород.

Едва успев отпраздновать победу, Хворостинин вместе с золотой медалью получил от Иоанна приказ возглавить вместе с Иваном Воротынским[13]13
  Сын прославленного воеводы Михаила Ивановича Воротынского, одержавшего победу над крымским ханом в битве при Молодях.


[Закрыть] трехполковую рать, отправленную на подавление черемисского восстания. Но, как известно, рать увязла в глубоких снегах и не дошла до назначенного места, а тем временем оборонявшееся против восставших малочисленное русское войско было разбито.

Это было последнее известие, которое услышал Никита Романович Захарьин перед тем, как слег от грудной хвори. Ослабленный душевными переживаниями и тяжкой для его лет службой, он простудился на морозе, когда, носясь по Москве верхом и в распахнутой шубе, денно и нощно готовил рать для похода на черемисов.

В горнице полутемно и душно, пахнет свечами и целебными снадобьями. Подле ложа на полу стоит таз, куда больной сплевывает мокроту. Утопая в подушках, Никита Романович слабой улыбкой приветствует вошедшего к нему старшего сына и говорит тихо:

– Федюша, отвори окно, воздуху хочется.

Федор исполняет просьбу отца, и в тихие темные покои с ярким светом морозного солнца врывается свежий холодный воздух и отдаленный шум городской суеты.

– Вот так, хорошо, – улыбнулся Никита Романович, закрыв глаза.

– Звал, батюшка? – стоя у окна, спросил Федор.

– Присядь, – молвил тут же сделавшийся серьезным отец и указал на стоявшее рядом с его ложем резное кресло. Сейчас, глядя на осунувшееся, посеревшее от болезни лицо Никиты Романовича, Федор видел, как сильно тот постарел за минувший год, который забрал разом и супругу, и любимого сыновца, царевича Ивана.

– Молви, что там, – тяжело сглатывая скопившуюся мокроту, просит старый боярин. Федор был теперь единственной нитью, связывающей его с внешним миром, и старший сын стремился знать обо всем, что творится в государстве.

Сейчас Никиту Романовича волновала судьба воевод Хворостинина и Воротынского, ибо уже ведал он, что государь велел схватить их. Федор поведал отцу, что ратников, коих разбили черемисы, по приказу Иоанна прилюдно избили палками, а воевод Хворостинина и Воротынского, из-за коих основное войско не подоспело вовремя на поле битвы, он подверг бесчестью – их обрядили в женские платья, в коих велено было им молоть жерновами муку. Никита Романович мрачно выслушал это известие, но был рад тому, что государь не стал предавать их смерти, а ядовитые насмешки и стремление опозорить всячески кого-либо были частью государева нрава.

– Со дня на день ожидается приезд папского посла из-под Пскова, – продолжал Федор, с волнением глядя на влажный от пота костенеющий лик отца. – Сумеешь поправиться к тому времени?

– Встану! – ответил Никита Романович и, дабы доказать, что у него хватит на то сил, с трудом приподнялся в своем ложе. Федор бросился помогать ему, поправил подушки, помог отцу улечься на них, поправил покров.

– Подай! – хрипло проговорил Никита Романович, указывая на кувшин с водой. Федор налил воду в чашу, сам начал поить отца. Боярин жадно хлебал, влага ручьем текла по его поредевшей пепельной бороде. Напившись и отдышавшись, утер рукавом сорочки мокрое чело и снова улегся на подушки.

– Отче, что нам делать теперь? – отложив опорожненную чашу, вопросил Федор. Никита Романович понимал, о чем спрашивал сын – какую позицию их клану стоит принять при дворе? После смерти царевича Ивана дальнейшие планы Захарьиных по приходу к власти, вынашиваемые десятилетиями, ныне имели под собой рыхлую основу вместо прочного, возводимого ими так долго фундамента. Очевидно, что на царевича Федора семья Никиты Романовича не имела столь сильного влияния, как клан Годуновых. Новый наследник без памяти влюблен в Ирину, свою супругу, потому семья ее для Федора дороже и роднее любого придворного клана, пусть даже и близкого по родству.

Никита Романович отчетливо помнил холеное, сытое лицо Дмитрия Годунова с его маленькими бегающими глазками, и мудрый, твердый взор Бориса Годунова. Эти двое настораживали опытного царедворца, пережившего самые тяжелые годы правления Иоанна – Дмитрий пугал своим непроницаемым ликом, в коем невозможно было порой что-либо прочесть (а, стало быть, он способен очень на многое!), Борис же пугал той силой ума, что движет целыми пародами и государствами. Борис обладал ею, чут ье никак не обманывало опытною боярина.

Тут же Никита Романович вспомнил гордое, красивое лицо Ирины и рано лысеющего, несуразного царевича Федора. Вспомнился и покойный царевич Иван – таким, каким Никита Романович запомнил его – статным, с царственной осанкой и добродушной, искренней улыбкой Анастасии. Затем вспомнился в гробу, холодным, умиротворенным, торжественным, и стало невыносимо больно. Ненависть, кою Никита Романович давно испытывал к Иоанну, после гибели царевича укрепилась еще сильнее – безумный царь сам погубил и династию, и свою страну. Что ждет Россию дальше? И кажется, за блеском куполов белокаменных церквей, венчавших великую Русь, боярин уже видит черный густой дым грядущих бедствий и несметные вражеские полчища, что, подобно псам, безжалостно рвут на части несчастную державу. Господи, убереги!

– Знаешь, о чем я все чаще думал в последние годы? – проговорил Никита Романович, глядя перед собой. – Что надобно было послушать тогда Протасия. Примкнуть к нему…

Федор нахмурил чело. О казненном троюродном брате его давно не говорили в кругу их семьи, а отец, оказалось, носил тяжкие мысли о нем все это долгое время.

– Надобно было тогда действовать, приложить все усилия и заставить Иоанна отречься, отдать престол царевичу Ивану! Да! Надо было! Может, смогли бы мы спасти державу от этого позорного мира, а возможно, и выиграть войну. Не хозяйничали бы шведы в Новгородской земле, не потеряна была бы Ливония и выход к Балтийскому морю! Может, был бы на пресные более мудрый и великодушный правитель, с коим вкупе подняли бы Россию с колен! Разве посмели бы черемисы, сибирские и крымские татары грабить наших послов, зорить юрода и деревни, ежели бы страна была сильной? Разве нро-сили бы помочь папу римского и латинян замирить нас с ляхами? О, ежели бы я тогда мог поступить иначе…

Федор был в смятении и ужасе – за всю свою жизнь он впервые видел слезы отца. Они сначала копились в уголках его глаз, блестели росой, затем хлынули ручьем по дряблым щекам.

– Я отдал Протасия палачам, вступившись за царевича Ивана, дозволив царю опозорить меня, когда стрельцы до нитки обобрали наш дом… Я дозволил свершиться всему ужасу и смертям, что были потом… Нет мне прощения!

Старый боярин крепко зажмуривал полные слез глаза и хрипло всхлипывал, кусая кулак. Федор мрачно глядел на отца, молчал. Утерев слезы и глубоко вздохнув, Никита Романович молвил:

– Я всегда стремился защитить свою семью. Всех вас. Это было моим долгом и делом всей жизни. Потому я обходил стороной все крамолы и заговоры против государя, лишь бы тень подозрений не пала на наш род. И я заклинаю тебя, Федор, защищай свою семью. Делай все возможное. Слышишь?

Федор рухнул на колени перед ложем отца и, схватив его все еще крепкую длань, поднес к губам. Никита Романович другой рукой дотронулся до темных вихрастых волос сына, огладил их. Тут до уха Федора донесся уже твердый, наполненный прежней силой голос отца:

– Я не дозволю никому отобрать то, что нам должно принадлежать. И я не забыл всех тех, кто строил нам козни. Не забыл…

Федор, стоя на коленях, поднял свой взор и увидел, что Никита Романович глядит куда-то в открытое окно, и во взоре его разгорается пламя, страшное и безжалостное.

– Ирина бездетна, за все эти годы она так и не смогла родить. Здесь брешь стены, кою Годуновы возводят вокруг несчастного царевича Федора. Подождем… Мы будем ждать…

* * *

Только при возвращении в Москву Поссевино осознал, что сложность его миссии еще впереди. Главная цель – признание царем главенства папы римского над собой – казалась уже не столь очевидной.

Его спутники, Стефан Дреноцкий и Микель Мориено, коих Поссевино оставил подле великого князя, должны были в его отсутствие проводить с приближенными Иоанна беседы о вере, прознавать о государственных делах в Московии, в общем, быть глазами и ушами Антонио. Но тут иезуита ждало разочарование.

– Государь приставил к нашим покоям стражу и велел не покидать наше обиталище, – жаловался, жалко выпучив глаза Мориено, Дреноцкий утвердительно кивал за его спиной, взволнованно глядя на Поссевино.

– Нас держали здесь, словно чумных, – добавил Мориено. – Ни проповедовать, ни прознавать о делах в Московии мы не смогли.

– Вы не ответили ни на одно мое письмо! – выпалил закипающий от гнева Поссевино, сжав кулаки за своей спиной.

– Нам не доходили твои письма, брат Антонио, – сокрушенно ответил Дреноцкий.

Поссевино был в ярости. Его не задобрили ни многочисленные подарки от государя – связки пушнины, дорогие ткани, породистые скакуны – ни обещание московских бояр того, что государь согласится заключить с папой союз против турок. Они сказали, что уже подготовлены были грамоты для понтифика, германского императора, венецианского и австрийского властителей, с коими Иоанн согласился быть заодно против басурман. Все это было уже неважно для иезуита – он жаждал встретиться наконец с государем лично и обсудить с ним вопрос о вере.

– Наш государь не имеет обычая частным порядком беседовать о таких важных вещах, каким является дело религии, – отвечал находившийся среди встретившихся с иезуитом бояр Никита Романович. – Кроме того, государь опасается, как бы между ним и тобой, Антоний, не возникла из-за этого пря, что умалит совершенное тобой великое дело о заключении мира с королем Стефаном…

– Я надеюсь не подать никакого повода к разногласиям со столь великим государем, – натянув маску добродушия, отвечал с легкой улыбкой Поссевино, замечая нездоровый вид боярина Никиты Романовича. – Все это делается только лишь для того, чтобы завязать более тесные связи между вашим государем и христианскими правителями. Если же государь считает важным, чтобы вы присутствовали при беседе, то скажите ему, что я и не помышлял о том, чтобы удалить вас оттуда.

Никита Романович пристально глядел в восковое лицо иезуита. Опытный царедворец, он чувствовал, как тяжело Антонио дается самообладание, видел недобрый блеск в его черных глазах, читал в его взгляде презрение и чувство превосходства над государевыми вельможами.

Когда бояре покинули иезуита, Богдан Вельский с раздражением выплюнул:

– Вот пес, такой не отцепится. Словно клоп присосался!

Тотчас слова Поссевино передали Иоанну, и тот велел пригласить посла в думную палату на следующий день.

Разодетые в парчу и атлас бояре и окольничие сидят по лавкам вдоль стен, переговариваясь полушепотом. В своем высоком кресле под иконами восседал Иоанн, облаченный в шитые золотом одежды, сверкали драгоценными камнями его сафьяновые сапоги. Одной рукой он держал свой посох, словно опираясь на него.

Войдя, Поссевино, строгий и мрачный в своем черном одеянии, поклоном поприветствовал государя. Иезуит довольно строго смотрелся на фоне пестрых и богатых боярских платьев. Антонио, чуть склонившись, исподлобья разглядывал царя, борясь с возрастающим своим волнением – кровь гулко била в ушах все чаще и чаще. По приезду в Москву Поссевино уже узнал о гибели царевича и тут же начал тайно прознавать подробнее об этом. В одном Антонио не сомневался – царь сам убил своего сына, и событие это вызывало еще больший трепет перед беспощадным московитом. Поссевино с волнением, с коим глядят на опасного зверя, зрел в каменное и мрачное лицо Иоанна, в пергаментный, словно неживой, лик изможденного старца. Холодный цепкий взгляд властителя впился в иезуита и замер, будто у притаившегося на охоте хищника, пристально следящего за своей добычей.

– Ведаю, о чем ты хочешь говорить со мной, – начал Иоанн, голос его был мощен и тверд. – На то ты от папы и прислан. Ты поп и потому волен говорить о том, а нам без рукоположения митрополита и всего Священного собора говорит невместно. Не сойтись нам в вере. А вера православная была издавна сама по себе, как и римская – сама. Однако за заслуги твои я дам тебе охранную грамоту с печатью своей перед твоим отъездом. Священникам же вашим дозволю также прибывать сюда с вашими купцами, пущай остаются здесь и совершают свои богослужения. Но я не дозволю им проповедовать среди русского люда.

– Светлейший государь, – отвечал Поссевино с добродушной легкой улыбкой, – из всех исключительных милостей, которыми ты осыпал меня, самая важная та, что ты позволил мне сегодня беседовать с тобой о деле исключительной важности. Знай же, что великий первосвященник ни в коей мере не поборник того, чтобы ты менял древнейшую греческую веру, которой следовали отцы Церкви и законные соборы. Напротив, он призывает, чтобы ты, узнав, чем она является, оберегал ее и удерживал из нее то, что в твоих владениях сохраняется в нетронутом виде. И если ты сделаешь это, то уже не будет Западной и Восточной церкви, но все мы соединимся под именем Христа. Мы не будем отвергать ни твоих храмов, ни богослужений, ни священников, а они будут исправлять церковную службу по правилам веры и с правильным соблюдением святых таинств. Ведь мысль о посольстве моем внушил ему Христос, который поручил ему заботу о христианской церкви, а письма твои к королю Стефану о единстве веры заставили его святейшество в первую очередь позаботиться о союзе между христианскими государями, заключенном через посредство его святейшества. Это единство с Востоком признал на Флорентийском соборе и константинопольский император. Ты прибавил также, что католики и люди римской веры свободно пребывают и живут в Московии в своей вере. И так как против неверных и поганых не может появиться более крепкой защиты, и христианские государи не могут связать себя более крепкими узами, чем узами единой веры, поэтому именно здесь и нужно заложить основы союза. Выбирай одно из двух: или что христианская вера, принятая у всех христианских правителей и на всем Востоке была истинной, или что твоя вера в той или иной части не свободна от заблуждений. Если ты сомневаешься, что тебе излагается не то, о чем шла речь на Флорентийском соборе, пригласи греческих переводчиков и потребуй из самой Византии книги греческих отцов Церкви, если ты не веришь нашим греческим книгам, написанным чуть ли не самими авторами собственной рукой, тогда на основании их я изложу тебе то же самое. Коли будет вера одна и Церковь одна греческая с римскою, то ты, великий государь, будешь с папою Григорием, и с цесарем с Рудольфом и всеми государями и в любви, и в соединенье, и ты, великий государь, не только будешь на прародительской вотчине в Киеве, но и в царствующем граде Константинополе государем будешь, а папа и цесарь и все государи великие о том будут стараться.

Иезуит слышал, как зашевелились, зашептались меж собой бояре на своих лавках. Иоанн же сидел недвижно и так же пристально глядел на Антонио. Иезуит понял глаза на царя, силясь разгадать – попался ли зверь на приманку, которая и приведет его в клетку? Какое-то время Иоанн молчал, замерли на местах и бояре.

– Я ничего не писал папе о вере и ныне не думаю говорить о ней. Я благословлен митрополитом нашим управлять делами земными, а не духовными, – сурово отчеканил Иоанн. – Я верую во Христа, а не в греков, о коих ты так охотно говоришь. А что касается Востока – это земля Господа, и Он по своему соизволению даст ее во владения, кому захочет.

Иоанн вдруг странно усмехнулся одними губами и, цепко схватившись свободной от посоха рукой за резной подлокотник грона, чуть подался вперед.

– Мы же о больших делах с тобой говорить не хотим, чтобы тебе было не досадно, а вот малое дело – у тебя борода подсечена, а бороды подсекать и подбривать не велено не только попу, но и мирским людям! – И произнес Иоанн, щуря глаза: – Ты в римской вере поп, а бороду сечешь, так скажи нам, от кого ты это взял? Из которого ученья?

Улыбка сошла с уст иезуита. Он молчал. Кровь все громче стучала в голове, во рту пересохло. Не попался зверь, ушел! Как бы самому не оказаться в клетке…

– Бороду я не секу и не брею, великий государь, – отвечал он, растягивая слова, будто все еще пытался осмыслить столь нелепое замечание. – Но я осмелюсь тебя попросить еще об одном – поведай мне о своей религии…

– Мы уже с самого основания христианской церкви приняли христианскую веру, когда брат апостола Петра, Андрей, пришел в наши земли, и лишь потом отправился в Рим, а впоследствии, когда князь Владимир обратился к вере, религия была распространена еще шире, – выпрямившись, с достоинством отвечал царь. – Поэтому мы на Руси получили христианскую веру в то же самое время, что и вы в Италии. И храним мы ее в чистоте. – Иоанн наклонил посох, указывая как будто на голову иезуита. – В то время как в римской вере семьдесят вер, и в этом ты мне свидетель, Антоний. – Об этом ты говорил мне в Старице.

– Непоколебимо всегда стоит в Риме та вера, которую апостолы Петр и Павел возвестили с самого начала, и почти в течение трехсот лет проливали за нее кровь первосвященники, преемники Петра, – отвечал с суровым ликом посол. – Затем, хотя и наступили более спокойные времена, другие первосвященники, несмотря на волнения, вели корабль веры, не давая коснуться его никаким повреждениям. А в римской вере нет семидесяти вер, о которых ты говоришь. Но есть одна, которая предает анафеме и эти семьдесят, и те многочисленные ереси, которые пошли от Люгера. Ты же дозволяешь протестантам оставаться в Ливонии.

– Ты, Антоний говоришь, что папы проливали кровь во имя Христа, это хорошо. Ведь сказал Спаситель: «Не убойтеся от убивающих тело, душу же не могущих убити».

– Вот поэтому мы во имя Господа и прибыли без страха в Московию; а в Индию и остальные страны мира великий первосвященник посылает других людей, которые выносили бы всё во имя Христа, чтобы воссияла Его правда, и чтобы на самом обширном пространстве поднялся знак креста.

Голос иезуита и взгляд его становились все тверже, словно он постепенно выпутывался из западни, куда его пытался загнать Иоанн, и переставал становиться «жертвой». Он уже понимал, что лукавством своим великий князь заманил его сюда, в далекие холодные земли Московии, дабы завершить войну с Баторием, но никак не для того, чтобы предаться латинской вере. Вместо отчаяния уставшую и вымотанную душу иезуита переполнял гнев.

– В Писании сказано: «Шедше научите все языцы, проповедите Евангелие всей твари, крестите их во имя Отца, Сына и Святого Духа», – продолжал Иоанн. – Это делали все апостолы, и никто не был выше другого. От них пошли епископы, архиепископы, митрополиты и многие другие, в том числе и наши…

– Так как то, что ты произнес из Евангелия, слово Божье, то мы верим ему без сомнений. Но надо верить и самому Христу, который послал в мир остальных апостолов, препоручив им свою власть, но только одному Петру он вручил ключи от Царства Божьего и, как пастырю заботу о пастве, в отношении же других апостолов он этого никогда не давал. А если те епископы, которые наследуют другим апостолам, имеют свою власть, то тем большей властью обладает престол святого Петра, ведь в Писании ничего не говорится о других апостолах и престолах. И не сломить его даже более сильными средствами, и он будет существовать до скончания веков, о чем непреложно свидетельствует Господь, который и есть сама истина и который свободен ото лжи.

– Мы знаем и Петра, и многих других первосвященников: Климента, Сильвестра, Агафона, Вигилия, Льва, Григория и прочих. Но каким же образом следуют Петру его преемники и восседают на престоле святого Петра, если они живут нечестно? – молвил Иоанн и, не отрывая от иезуита своего цепкого взгляда, чуть откинулся в кресле. Украшенные перстнями пальцы его снова впились в резной подлокотник. – Посол наш, Истомка Шерыгин, сказывал, что папу вашего носят на руках на престоле. Пригожее ли это дело? На сапогах папы вашего, которые целуете вы ему, вышито распятие Господа нашего. И вот в чем будет первое различие в наших верах – в нашей вере крест Христов на врагов победа, чтим его, у нас не водится крест ниже пояса носить!