Текст книги "Семь месяцев бесконечности"

Автор книги: Виктор Боярский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 42 страниц) [доступный отрывок для чтения: 16 страниц]

Я вернулся в палатку. Быстро темнело, мы забрались в спальные мешки и заснули с единственной мечтой о хорошей погоде на завтра.

22 сентября, пятница, пятьдесят восьмой день.

Проснулся в шесть утра – ветер тот же. Я опять забрался в мешок и вынырнул из него уже одновременно с Уиллом, около 8 часов, и приготовил завтрак. На минуту нам показалось, что в голосе ветра стали появляться какие-то иные, жалобные нотки, да и палатка тряслась теперь уже не все время. Я выбрался наружу для выполнения своей, как записано у меня в дневнике, «леденящей душу процедуры». Мне показалось, что облачность стала немного повыше, хотя метель продолжалась и видимость оставалась плохой, но все-таки в характере погоды что-то неуловимо изменилось.

Во время завтрака в палатку заглянул Этьенн, одетый по-походному. «А почему, джентльмены, нам, собственно, не выйти, скажем, в 10 часов?» – «Действительно, почему?» – спросили мы с Уиллом друг друга, поскольку как раз в это время ветер сделал наиболее продолжительную паузу. Мы быстро собрали и упаковали все вещи, и я, одевшись, выбрался наружу. Увы, пауза оказалась всего лишь паузой! Опять задуло, поднялась поземка, и выход надо было откладывать.

Я решил откопать собак и посмотреть, как у них дела после такой суровой ночи. Осмотр произвел удручающее впечатление одновременное воздействие штормового ветра, низкой температуры и сильного снегопада привели к тому, что на собаках образовался чрезвычайно плотный и тяжелый снежный панцирь, совершенно смерзшийся с шерстью. Мои попытки снять этот панцирь руками, хотя бы по кускам, ни к чему не привели – панцирь не поддавался, не говоря уже о том, что вся эта процедура была для собак очень болезненной. Надо было что-то придумывать, поскольку двигаться в таком состоянии собаки, естественно, не могли, так что я покормил их и, на время оставив, вернулся домой.

На 11 часов было назначено совещание в нашей палатке. На повестке дня один вопрос: «Что делать?» Но митинг неожиданно начался с обсуждения вопроса эвакуации экспедиции из… Мирного! Каково?! Еще и четверти пути не прошли, а уже подумываем, шутка сказать, об эвакуации! Молодцы! Главная проблема с собаками: везти их на яхте вряд ли возможно – очень мало места, на самолете – проблематично, поскольку неясно, как их доставить на станцию Молодежная. Оставался только вариант отправки одним из судов САЭ, которые в ту пору еще и не выходили из Ленинграда, и было неизвестно, когда они будут в Мирном. Словом, вопросы, вопросы, вопросы. Затем разговор неожиданно перескочил на… Южный полюс и то, какое заявление мы сделаем оттуда для всего внимательно следящего за нашим переходом человечества. Складывалось такое впечатление, что участники митинга сознательно избегали говорить на более актуальные темы, связанные с нашим теперешним нелегким положением. Пока вдруг кто-то – не помню кто – не спросил: «Ребята, а сейчас-то что мы будем делать? Идти или продолжать обсуждать наши заманчивые перспективы?» После этого вопроса все вдруг сразу осознали, что обсуждение «заманчивых перспектив» имеет смысл только в том случае, если мы будем двигаться вперед, а не сидеть сложа руки в ожидании погоды. Решили выходить. Снег был чрезвычайно плотным, и поэтому раскопки заняли не менее полутора часов. Мы с Уиллом, уже до этого собравшие вещи, опередили всех с упаковкой нарт и даже первыми свернули палатку. Ветер продолжал задувать, но уже не так свирепо. Покончив со своим мини-лагерем, мы направились к собакам. Надо было как-то освобождать их от дополнительных снежных костюмов. Еще раз убедившись в том, что снять снежные панцири руками невозможно, решили использовать инструменты. Но какие?! Мы скалывали куски снега со спин собак с помощью топоров и ледорубов. Да, да, именно так! Понятно, что делали мы это с максимальной осторожностью и медленно, стараясь в первую очередь освободить от снега и льда места, соприкасающиеся с постромками, то есть грудь, подмышки и бока. За час нам удалось немного освободить собак от тяжелого снежного груза. При внимательном осмотре собак я обнаружил у Пэнды тоже потертости на груди, правда, к счастью, не такие сильные, как у Джуниора, но все-таки достаточные для освобождения его на некоторое время от работы, так что сегодня мы запрягли десять собак в упряжку, а Пэнду и Джуниора оставили бежать рядом с нартами.

Двинулись с места в два часа пополудни, причем до этого долго не удавалось стронуть нарты с места – они прочно вмерзли обоими полозьями, да и собаки после такого, с позволения сказать, отдыха не сразу пришли в себя и тянули вразнобой. Погода изменялась от очень плохой до просто плохой в такт с порывами ветра и снежными зарядами. Видимость то увеличивалась до 500 метров, то пропадала до 30–50, но след был виден хорошо, и поэтому мы шли практически без приключений до самой остановки в шесть часов. К этому времени небо немного прояснилось и солнце садилось за чистый горизонт, что вселяло в нас надежду на завтрашнюю хорошую погоду. Пэнда явно чувствовал себя не в своей тарелке и все время все-таки пытался тянуть нарты, несмотря на то что был привязан к ним только за ошейник. При этом все его мощное, длинное тело изгибалось, и он бежал как-то боком. Довольно часто приходилось останавливаться, помогать собакам очистить морды от постоянно намерзающего на них льда. Иногда они делали это сами, внезапно останавливаясь на бегу, и начинали ожесточенно тереться мордой о снег, иногда оставляя при этом отчетливые – на белом снегу – пятна крови.

За четыре часа хода прошли сегодня 10,5 мили, и, как будто в награду за этот переход, ветер стал ослабевать, поземка прекратилась, и настроение, соответственно, улучшилось. За время этой короткой, но интенсивной пробежки собакам удалось освободиться немного от своих снежных костюмов, но, конечно, не полностью. Поэтому, когда я вечером снимал с них постромки, вновь возникли некоторые трудности. Снег, забившийся глубоко в шерсть, от тепла разогретого бегом собачьего тела растаял, постромки подмокли, а сейчас, после остановки, замерзли и стали твердыми и негнущимися. Мне больших трудов, а собакам огромного терпения стоила вся эта операция по сниманию постромок, и все мы облегченно вздохнули, когда она завершилась. Я обколотил лед с отвердевших и хранивших форму собачьего тела постромок довесил их на стойки нарт. Заносить постромки в палатку для просушки не имело смысла из-за недостатка времени для полного их высыхания. Примус по ночам мы выключали, и постромки, оттаяв, к утру вновь затвердели бы. Решили выдать потерпевшим назавтра последние новые постромки из наших стратегических запасов. Лагерь в координатах: 72,9° ю. ш., 66,2° з. д.

23 сентября, суббота, пятьдесят девятый день.

Обнадеживающее начало – минус 34 градуса, ясно, видимость хорошая, небольшой ветерок с северо-востока. Правда, облачность на горизонте с той же северо-восточной стороны постепенно, за два часа наших сборов в палатках, затянула весь небосклон. Собаки шли сегодня хорошо, вчера мы их усиленно покормили, дав добавки к традиционному блюду в виде полукилограммовых кусков твердого как камень замерзшего мяса. Солнце так и не смогло пробиться через плотные облака, однако и рассеянный его свет был ярок настолько, что я впервые почувствовал необходимость надеть очки. Опустилась характерная для такой облачности «белая мгла», и порой мы вовсе теряли из виду идущую впереди метрах в двухстах упряжку Джефа. Опять скользили с Уиллом рядом с нартами, практически не разговаривая, думая каждый о своем, благо погода сегодня позволяла это делать без особенного ущерба для скорости передвижения. Чаще всего я мечтал о встрече в Мирном, о баньке, о возвращении домой, но все это казалось таким далеким и зыбким… Иногда вполголоса, чтобы не отвлекать Уилла, я напевал «походные» песни типа «Выхожу один я на дорогу» или насвистывал полюбившуюся Уиллу и давно любимую мной музыку Свиридова, написанную к пушкинской «Метели». А иногда вдруг ловил себя неожиданно на мысли, что не думаю ни о чем! То есть просто не могу вспомнить, о чем я думал вот только что. Совершенно пуст! Иду, переставляя лыжи, смотрю вокруг, воспринимая все окружающее как-то подсознательно, и все. Страшно? Нисколько! В нашей экспедиции, когда большую часть времени ты проводишь наедине с самим собой, такую возможность или, точнее говоря, способность идти, не думая ни о чем надо, по-моему, расценивать как благо.

К обеду ветер усилился и зашел с запада. Пошел мелкий устойчивый снег. Поскольку ветер был практически попутным, мы на ходу его почти не ощущали, и только вьющиеся следом змейки поземки говорили нам, что он все-таки есть. Собаки, используя каждую остановку, валились в снег и, опрокидываясь на спину, пытались освободиться от сохранившихся на боках и спинах кусков снежного панциря. Это давало заметные результаты – во всяком случае быстрее и, наверняка, безболезненнее, чем мы это пытались сделать с помощью топоров и ледорубов. Но каков Егер! Напрасно, кажется, я апеллировал недавно к судьбе с просьбой смягчить приговор, вынесенному ему за надругательство над постромками. Ведь, кажется, все время он перед глазами, его рыжий пушистый, гордо задранный к зениту хвост, острые треугольные уши, да и весь он сам, сильный и умный. Но нет, ухитряется, каналья, прямо на глазах опять перегрызть постромку и бежит довольный, наполовину вывалившись из него и от этого работая только вполовину своих недюжинных способностей. (А может быть, для того он и грыз ненавистное одеяние?) Во время обеда устроил ему взбучку, пригрозив, что при такой прожорливости мы будем вынуждены скоро привязывать его за хвост. Кажется, все равно он не понял, только жмурился и чуть ли не зевал в ответ на все мои угрозы, сопровождаемые помахиванием разорванной постромки перед его розовым носом.

Пройдя 24,5 мили, остановились лагерем. Вчера радиосвязи не было. Решили изменить время, и сегодня она назначена на 21.30. После ужина северо-западный ветер усилился и снег пошел сильнее. Звезд не было видно – кромешная тьма, в которой различались только подсвеченные изнутри голубые фонарики палаток Этьенна и Джефа. Сегодня при установке палатки я попросил Уилла немного помочь мне, а именно взять на себя хотя бы обсыпку ее снегом, а то все эти наружные работы занимали у меня около полутора часов и практически не оставляли времени на отдых и просушку одежды. Останавливались мы в шесть, а приходил я в палатку не ранее половины восьмого, в восемь ужин, а в девять – девять тридцать Уилл уже забирался в мешок и не с кем было и слова сказать! Поэтому сегодня я закончил раньше обычного и забрался в палатку, когда Уилл еще готовил ужин. О, эти блаженные минуты ожидания ужина! Не к вам ли летят, опережая лыжи, все наши мысли, желания и надежды, когда мы, загнанные жестоким ветром и холодом в глубину своих одежд, бредем, спотыкаясь и теряя счет времени, через белую мглу, уповая только на маленькую, вертлявую и кажущуюся такой ненадежной стрелку компаса?! Или когда мы долгими часами, днями, месяцами идем по бесконечной, однообразной белой пустыне наедине с собственными мыслями, и разум наш, уставая порой от размышлений на вечные темы о Жизни и Любви, ищет хотя бы кратковременной разрядки. В эти мгновения нет приятнее и желаннее размышлений о том, когда ты, закончив очередной трудный переход, заберешься в палатку, снимешь с себя промерзшую одежду и вытянешься во весь рост на спальном мешке, глядя а чудесный раскрывшийся голубой бутон пламени примуса вдыхая ароматы, вырывающиеся из-под неплотно прикрытой вышки кастрюли, и чувствуя, как тепло обволакивает тебя иголочки разбуженной этим теплом крови начинают приятно покалывать тело.

Приблизительно в 9.20 я вылез из палатки и направился Этьенну на радиосвязь. Сегодня был очень напряженный график радиосвязи: первым в 9 часов выговаривался Этьенн, за ним была очередь Джефа, а затем уже моя. В такие дни оставалось только посочувствовать и самому Этьенну, и его напарнику Кейзо. Дверь палатки практически не закрывалась, и каждый новый гость приносил с собой очередную порцию холода, снега и собственных проблем. Правда, последние предназначались исключительно для передачи по радио, но при плохом прохождении, случавшемся довольно часто, они, то есть эти проблемы, легко становились достоянием каждого находящегося вокруг в радиусе действия громкого мужского голоса. То, что эти проблемы излагались каждым участником на своем родном языке, заметного облегчения слушателям не приносило. В эти дни даже ужинать нашему радисту Этьенну приходилось урывками, заедая чуть ли не каждый кусок микрофоном. Выйдя из палатки, я сразу окунулся в какую-то неестественную, чернильную темноту ночи. Было тепло, что-то около минус 15 градусов. Северо-западный ветер нес редкие, крупные, мохнатые снежинки. Навстречу мне из темноты внезапно вывалился Джеф, сверкнув укрепленным на голове фонариком. Он шел пригласить меня на связь. Я поблагодарил Джефа за его истинно джентльменский поступок (как-никак сделать крюк метров двести в кромешной тьме, чтобы позвать меня; правда, чуть позже я понял, что это был не просто крюк, но… впрочем, об этом потом) и, проваливаясь в рыхлом снегу, поспешил к палатке Этьенна, которая была хорошо видна впереди метрах в ста благодаря яркой, освещавшей ее изнутри керосиновой лампе. Связь была неважной. Беллинсгаузен разбирал меня плохо, приходилось по многу раз громко повторять одно и то же, так что я в конце концов даже сам томился, не говоря уже о совершенно ошалевших Этьенне и Кейзо, которые давно уже мысленно примерялись к спальным мешкам. Наконец ко всеобщему удовольствию связь закончилась, и я выполз из палатки.

Чернота ночи, как мне показалось, еще более сгустилась, особенно после яркого света в палатке. Ветер усилился, и пошел густой снег. Я, подсвечивая себе фонариком, довольно бодро направился туда, где совсем недавно оставил палатку с уже, наверное, спящим Уиллом. Пройдя примерно шагов пятьдесят, я остановился – никаких признаков жилья впереди, равно как справа и слева. Я быстро обернулся – сквозь падающий снег палатка Этьенна была видна еще достаточно хорошо. «А если они сейчас погасят лампу? – промелькнула у меня мысль. – Это весьма вероятно. Ведь когда я уходил, оба они уже были наполовину в спальных мешках». Я еще раз посмотрел вперед – ничего! И тут я вспомнил, что когда я встретил Джефа час назад у своей палатки, то он, обычно весьма сдержанный в проявлении эмоций, на этот раз как-то особенно обрадовался встрече со мной, хотя прекрасно знал, что я собираюсь на связь и поэтому скорее всего попадусь ему навстречу. «Тут что-то не так», – подумал я, все еще не допуская мысли о том, что вот так просто можно заблудиться, находясь где-то совсем рядом со своей палаткой и при относительно приличной погоде. Уходя из палатки, я погасил свечу, так как не знал, когда вернусь, а Уилл уже залезал в спальник, поэтому наша палатка была темна и очень хорошо маскировалась чернильной темнотой ночи. «Дела!» – подумал я, все еще стоя на вместе, но затем резко повернулся и побежал на свет палатки Этьенна.

В голове у меня уже созрел план поисков своего ночлега. Я вспомнил, что сегодня, когда мы останавливались на стоянку, нам с Уиллом не удалось своевременно затормозить собак, и они подошли довольно близко к идущему впереди нас Джефу. Поэтому, когда я закапывал в снег якорь доглайна, он оказался всего метрах в двадцати от задника его нарт. Я надеялся, найдя палатку Джефа – что представляло собой отдельную задачу, – выйти к его нартам и далее к моим собакам и наконец в конце этой цепочки отыскать свою палатку. Я помнил, что Джеф и Дахо поставили свою палатку впереди и левее палатки Этьенна метрах в пятидесяти. Поэтому, подойдя вплотную к палатке Этьенна, я стал соображать, что могло бы в этой темноте означать «впереди и левее». Джеф и Дахо давно спали и, естественно, без света, так что во всей этой логически обоснованной цепочке ориентиров только один пока не вызывал никаких сомнений – палатка Этьенна.

Я пошел наугад таким зигзагом, как ходит в поисках дичи охотничья собака, все время оборачиваясь назад, чтобы не потерять из виду свой маяк. Поиски мои довольно быстро и победно завершились – я увидел в свете своего фонарика темный треугольник палатки Джефа, дальше мне не составляло большого труда отыскать его собак, которые, естественно спали. Я прошел вдоль упряжки миновал нарты и двинулся дальше, пытаясь высветить в темноте наших собак. Первая попытка не удалась – собак не было! «Что за черт – подумал я. – Ведь, натягивая доглайн вечером, – это отчетливо помнил, – я был шагах в двадцати от нарт Джефа. Где же мои собаки?» Узенький луч фонарика по-прежнему выхватывал из темноты только вихрящийся рой подхваченных ветром снежинок.

Я вернулся назад к нартам Джефа. Задача, стоящая передо мной, казалась очень простой: пройти всего двадцать шагов, оставаясь в створе нарт и не теряя их из вида. Задача то проста, да темнота густа! А тут еще и снегопад, еще более сгущавший темноту. Я призадумался, но, как говорится, лучше поздно, чем никогда! Призадумайся я чуть пораньше, возможно, мне пораньше пришла бы в голову мысль попытаться найти след нарт Джефа и по нему пройти в сторону своей палатки. Я встал на четвереньки и направил луч фонаря на белую, уже покрытую свежим снегом поверхность. У самых нарт я следа не нашел, зато в метре позади обнаружил едва приметный штрих следа полозьев, который я научился безошибочно выделять среди множества других очень похожих следов, оставляемых ветром на поверхности ледника. Теперь я знал направление, и оставалось только не сбиться с него. Через несколько минут я буквально споткнулся о небольшой снежный холмик, оказавшийся при ближайшем рассмотрении Хэнком. Хэнк недовольно приподнял засыпанную снегом голову, и глаза его вспыхнули в луче фонарика двумя янтарными огоньками. Надо сказать, что реакция уставшей, разбуженной не вовремя собаки мало чем отличается от человеческой, и поэтому, предупреждая вполне законный и готовый вот-вот разорвать ночную тишину вопрос Хэнка о том, кого это, черт побери, здесь носит по ночам, я быстро обхватил его голову и шепнул ему в ухо: «Куайет, Хэнк! Гуд бой!» Хэнк, узнав меня, вновь свернулся калачиком, а я быстро прошел вдоль доглайна к палатке. Расстегивая дверную молнию, я обернулся – ничего, ровным счетом ничего не говорило о том, что где-то рядом находятся другие палатки: густая, плотная темнота ненастной ночи поглотила все. Эта почти физически ощутимая темнота и пережитое недавно приключение напомнили мне конан-дойлевское: «Опасайтесь из… палатки… когда силы зла царствуют над миром. Уилл спал, погрузившись в мешок с головой. Одна конфорка примуса едва светилась бледно-голубым огоньком, света которого мне хватило, чтобы быстро раздеться и, нащупав вход в мешок, забраться в него.

24 сентября, шестидесятый день.

Под утро странный сон, как будто стою я во дворе своего дома в Шувалове, под Ленинградом, по колено в снегу и, задрав голову, смотрю, как кто-то, невидимый мне, размашисто работая лопатой, очищает снег с крыши. Мне отчетливо слышен характерный металлический скрежет лопаты о крышу, комья снега мягко шлепаются рядом, и вдруг один из них летит прямо на меня, я не успеваю увернуться, и он попадает мне в голову, залепляет лицо, тает и тонкими холодными струйками стекает за воротник… Я открыл глаза, но сон продолжался. На лице снег, в непосредственной близости от моей головы те же шаркающие звуки. Я резко тряхнул головой, стараясь избавиться от наваждения. Снег, покрывавший мне лицо, рассыпался, и я увидел склоненное надо мной участливое лицо Уилла. В его руках была большая жесткая волосяная щетка, которую мы обычно использовали для борьбы со снегом внутри палатки. И на этот раз Уилл применял щетку по назначению, счищая снег с моего спального мешка. Я выбрался наружу, и первой моей мыслью было то, что у нас разорвало палатку: все внутри было покрыто снегом, особенно интенсивные заносы были с моей стороны, а в области головы толщина снежного покрова достигала пяти сантиметров. Снег был везде: рукавицы, носки, маклаки, как обычно, подвешенные с вечера для просушки под потолок, стали бесформенной белой массой. Примус, стол с расставленной на нем посудой – все было покрыто пушистой белой скатертью. Ветер неистовствовал, сотрясая стенки палатки, и еще более усиливал впечатление запущенности, разрухи и безысходности в нашей, еще вчера такой уютной квартире.

Уилл, убедившись, что со мною все в порядке, быстренько переместился на свою более благополучную половину, отдал мне щетку, а сам нырнул в мешок, чтобы не видеть всего этого безобразия. Это небольшое стихийное бедствие, как, впрочем, и множество подобных ему по масштабам и последствиям бедствий, сплошь и рядом случающихся с нами в повседневной и отнюдь не столь героической жизни, было результатом обычного разгильдяйства, замешанного в подавляющем большинстве случаев на неистребимой вере в «авось». Вчера вечером, когда я, весь в счастье, отыскал свою палатку, то совершенно позабыл закрыть вентиляционное отверстие, которое, как вы помните, находилось прямо над моей головой (чем и объяснялась такая неравномерность в толщине снежного покрова внутри палатки). Сейчас закрыть его было не удобно, несмотря на мое приспособление: мешал снег, набивавшийся между внутренним и внешним чехлами палатки. Не зажигая примуса, я принялся за уборку. Спустя некоторое время я смог притянуть за веревки крышку вентиляционной трубы и плотно прижать ее к крыше палатки. Для удержания ее в таком положении мне пришлось подвесить к этим веревкам в качестве груза два полных литровых термоса, и даже этот внушительный груз приподнимало особенно сильными порывами ветра.

Теперь, когда я перекрыл кислород снегу и отчасти нам самим, можно было продолжить снегоочистительные работы внутри палатки, на что у меня ушло еще минут сорок-пятьдесят. Уилл лежал не двигаясь. Разделавшись со снегом, я опять нырнул в мешок. Мы не сговариваясь одновременно проснулись в 9 часов. Было ясно, что движение сегодня невозможно, поэтому решили заняться основательной просушкой всех вещей, включая спальники. Когда вся экипировка была подвешена под потолок, нам с Уиллом осталось совсем немного места. Мы могли только лежать на тонких матрасиках полупридавленные нависающими над нами дирижаблями спальных мешков. Несмотря на ураганный ветер, было достаточно тепло, особенно при двух включенных на максимум горелках примуса, и мы решили устроить себе банный день. Сначала русский поливал голову американца из чайника, затем американец проделал то же самое с русской головой. Несмотря на то что каждый из нас в полном соответствии с традициями своих стран не жалел воды, мы уложились в полчайника.

Часа в четыре я вышел покормить собак и посмотреть, что же творится снаружи. Ветер по-прежнему был очень сильным, но было довольно тепло – только минус 10 градусов. За ночь и полдня выпало очень много снега – в ветровой тени за палаткой я шел, проваливаясь по пояс. Нарты были, естественно, погребены целиком, ящик с моим научным оборудованием перевернут, лыжи повалены в снег – метель похозяйничала вволю. Но, к счастью, собаки все оказались наверху и даже доглайн я вытащил на поверхность без особого труда. Большинство собак весьма благосклонно отнеслись к предложенному мной провианту и, молниеносно расправившись с ним, продолжили прерванный сон. Я взял две пары лыж и пошел к едва проглядывавшей палатке Джефа.

У Джефа с профессором все было нормально. Джеф собирался выбраться покормить собак, профессор благодушествовал в уголке палатки. Франко-японский экипаж тоже нормально перенес непогоду и пребывал, по-видимому, в счастливом неведении о том, в каком плачевном состоянии находились их нарты, а они были полностью скрыты под снегом. Который раз за этот сентябрь мы твердо решаем завтра выходить, но погода явно не желала быть третьей договаривающейся стороной, а голос ее для нас пока является решающим, и поэтому завтра все будет зависеть только от нее. В нашей палатке тепло и сыро. Засыпаем под непрекращающийся вой ветра.

25 сентября, понедельник, шестьдесят первый день.

Пробуждение было внезапным и ранним. Около трех часов ночи мы с Уиллом оба проснулись от громкого, жалобного собачьего плача. Доносившийся издалека высокий, тонкий, рвущийся вой, переходящий время от времени в более низкие скулеж и повизгивание, мешался с воем ветра и настолько походил на детский плач, что стоило большого труда не выскочить сразу же из палатки. Прислушавшись, мы определили, что это Одэн – огромный черный пес из упряжки Кейзо. Он некоторое время работал и в моей упряжке, когда мы шли с киногруппой. Этому на вид совершенно здоровому псу как-то фатально не везло. В Гренландии у него болело горло, и точно такой же плач раздавался каждое утро, когда мы надевали на него постромки. Сейчас же у него что-то случилось с лапой. Вой внезапно стих, и мы поняли, что Кейзо вышел из палатки и как-то успокоил собаку (наутро оказалось, что в качестве снотворного он предложил Одэну 200 граммов сыра). После такого пробуждения я, естественно, долго не мог уснуть, к тому же спальный мешок, наверное, в благодарность за человеческое отношение к его проблемам накануне, когда я сушил его весь день, ночью отдавал мне тепло так расточительно, что я даже вспотел.

Утром в 5.30 проснулся довольно помятым, всякая мысль о том, чтобы еще один день просидеть здесь, была неприятна, и, несмотря на ветер, который, хотя и не столь сильно, но продолжал дуть, я стал запускать примус. По тому, как он неохотно и долго разгорался, я понял, что на улице похолодало. Наконец, с большим трудом, мне удалось его запустить. Гудящий примус – лучший будильник для Уилла: он вылез из мешка, а я стал собираться на «снежные процедуры». Не тут-то было! Дверь палатки занесена снегом, и так просто не выберешься. Полуоткрыв молнию, я руками попытался изнутри немного разгрести снег и откинуть его от дверей. Наконец образовалась щель, в которую я смог протиснуться. Мело, видимость около 200 метров, палаток не видно и достаточно зябко. После снежного душа я взял лопату и попытался немного расчистить вход, но быстро бросил это занятие, так как онемели пальцы. Одевшись, вышел и узнал, что «зябко» в это утро означало минус 34 градуса.

Раскопки лагеря продолжались около трех часов, к этому времени видимость окончательно испортилась и стала менее 50 метров, но – палатки собраны и надо было идти вперед. Впереди с компасом Этьенн, за ним упряжка Джефа и Дахо, затем Кейзо и последними мы с Уиллом. Густой туман или низкая облачность – не понять, резкий холодный ветер от юго-запада в правую щеку. Джеф и Этьенн быстро скрылись в тумане, Кейзо же иногда просматривался впереди. Чтобы не терять его из виду, я вышел вперед на лыжах. Внезапно собаки Кейзо остановились. Часть из них легла на снег, часть продолжала стоять, не изъявляя ни малейшего желания двигаться вперед. Это первый случай массовой забастовки собак за все время путешествия. До этого, конечно, случались отдельные акты явного и скрытого саботажа, но у одной-двух, не более, собак. А здесь вся упряжка, как бы повинуясь чьему-то молчаливому приказу, действовавшему сильнее громогласных увещеваний и приказов Кейзо, не желала работать. После многократных попыток, угроз и посулов Кейзо удалось стронуть собак с места, но чувствовалось, что это ненадолго, так как ни мотивы этой внезапной забастовки, ни ее зачинщики выявлены не были, и ровно через 10 минут ситуация повторилась. Тем временем Этьенн и упряжка Джефа ушли далеко вперед, и поэтому собакам Кейзо приходилось идти только по следу, который в такую погоду был очень неясен. Полагая, что это является одной из причин, препятствующих нормальной работе собак Кейзо, привыкших идти следом за другими собаками, мы изменили порядок нашего движения. Я ушел вперед и увел упряжку Уилла. Кейзо с собаками сел нам «на колесо». Двигались таким образом тоже недолго. Упряжка Кейзо вновь остановилась. Очевидно, эта бесконечная непогода вызвала какой-то надлом в психике и настроении собак – правда, пока, к счастью, только одной упряжки, – и они выглядели вялыми и апатичными.

Из тумана вынырнул Этьенн, за ним – упряжка Джефа и Дахо. Обнаружив наше отставание, они решили вернуться, вовремя. Надо было что-то предпринимать. Такое медленное движение и сильный встречный ветер привели к тому, что мы здорово замерзли, особенно руки. Решили, что я пойду впереди с компасом, за мною Джеф и Дахо, затем Этьенн на лыжах поведет за собой собак Кейзо и последним будет Уилл. Я пошел впереди, периодически оглядываясь, чтобы не растерять своих товарищей, и до поры до времени это удавалось, пока, обернувшись в очередной раз, я не увидел только Джефа и Дахо и белый туман за ними. Вопреки нашим ожиданиям, в течение получаса из этого тумана никто не появился, ветер усилился и видимость, кажется, еще более ухудшилась. Оставив профессора у нарт и запасшись связкой палаточных кольев, чтобы отмечать дорогу мы с Джефом отправились на поиски. Но колышки кончились прежде, чем мы кого-либо нашли. Вернувшись по проложенной трассе к нартам, около которых возвышался начинающий превращаться в заледеневший монумент профессор, мы развернули собак и пошли вдоль дороги, а когда она кончилась, отправились по компасу на поиски. Не далее как на расстоянии 200 метров от последнего вбитого нами колышка, справа от себя, я увидел нарты, собак и небольшую палатку. Это был Уилл. Сбившись со следа, он не стал предпринимать попыток отыскать кого-либо, а сразу разбил аварийную палатку, втащил туда мешок, примус и приготовился к зимовке.

Мы забрались в его палатку. Настроение было под стать погоде, то есть мрачное. «Где Кейзо и Этьенн?!» Уилл, правда, уверял, что они недалеко, так как буквально перед остановкой он слышал позади крики Кейзо. Решили перекусить. Поскольку Уилл принял это решение чуть раньше, настроение у него было несколько лучше. Немного согрев души – но не руки – чаем, мы выбрались с Джефом наружу, взяли у Уилла дополнительные колья и вновь начали строить дорогу в никуда в надежде обнаружить Этьенна и Кейзо.

Наши надежды сбылись раньше, чем мы могли ожидать. Нам понадобилось всего четыре колышка, чтобы увидеть еще одну палатку, но на этот раз не аварийную, а основную. Этьенн и Кейзо сидели внутри и грызли орешки. «Очередная забастовка собак привела к тому, что сначала потеряли из вида Уилла, а затем след», – так объяснил нам Этьенн причину своей остановки. Решили воссоединить разрозненные части и продолжить движение вперед. Джеф остался помочь Кейзо и Этьенну убрать палатку, я же возвратился к Уиллу чтобы собрать аварийный лагерь. Проходя мимо собак Кейзо, я обратил внимание на то, что левая задняя лапа Одэна обута в синий носок. Мы везли с собой подобные носочки для всех собак на случай, если возникнут какие-либо осложнения с лапами, и вот Кейзо впервые применил этот носок для Одэна и, как потом оказалось, неудачно. Двигались очень медленно, так как приходилось постоянно останавливаться, поджидав Кейзо, собаки которого упорно не хотели идти. В конце концов намучившись и изрядно замерзнув, остановились на ночь пройдя за этот нелегкий день всего-навсего 7,5 мили, но это все-таки лучше, чем ничего! К вечеру ветер стих совсем, но мгла оставалась, температура по-прежнему около минус 35 градусов. Когда Кейзо снял с Одэна носок, он заметил, что лапа затвердела – глубокое обморожение: наверное, носок был затянут слишком туго. С такой лапой пес не мог продолжать маршрут. Его надо было отправлять домой с ближайшей оказией, а жаль – очень сильная и трудолюбивая собака.